Текст книги "Литературные первопроходцы Дальнего Востока"

«Особенных беспорядков не замечается»

О Сахалине говорили: «Кругом море, в середине – горе». Или: «Вокруг вода, в середине – беда».

Официально сахалинскую каторгу образовали в 1869 году, когда Александр II[209]209
  1855–1881.


[Закрыть] подписал распоряжение, в котором говорилось: «Немедленно приступить к высылке на Сахалин ссыльно-каторжных, для употребления их там в работы». Но первые ссыльные появились на острове раньше, в 1850-х. Ещё не став вполне русским, Сахалин стал каторжным – по примеру британской колонии Австралии. Тому были причины. Надо было, во-первых, обживать остров, создавать постоянные поселения. Во-вторых, развивать экономику, начиная с добычи угля. Избранные властями методы ускорили развитие восточных окраин страны, но одновременно наложили на Сахалин каторжное клеймо, которое пришлось потом долго изживать. В закреплении сугубо каторжного образа острова сыграл свою роль, конечно, и Чехов. В книге Льва Алпатова[210]210
  Лев Михайлович Пришвин-Алпатов (1906–1957) – писатель, журналист, фотограф, сын Михаила Михайловича Пришвина.


[Закрыть] 1930 года «Сахалин (путевые записки этнографа)» читаем: «Остров, проклятый тысячами людей, принявших в нём мучения и смерть. Кандалами прозвенел Сахалин на весь мир. Кто не читал Чехова и Дорошевича!»

В каком-то смысле царский каторжный Сахалин – прообраз Дальстроя, титанической административно-хозяйственной структуры со своими законами, существовавшей в 1930—1950-е годы как «государство в государстве» для добычи колымского золота и комплексного развития северо-востока СССР.

Необходимость не только наказывать преступников, но и осваивать новый регион неизбежно влияла на черты каторжной жизни. «Когда наказание, помимо своих прямых целей – мщения, устрашения или исправления, задаётся ещё другими, например колонизационными целями, то оно по необходимости должно постоянно приспособляться к потребностям колонии и идти на уступки», – пишет об этом Чехов. И действительно – приспособлялось. Каторжане получали серьёзные послабления. Так, «исправляющимся» позволяли «жить вне тюрьмы, строить себе дома, вступать в брак и иметь деньги» – по сути, это уже не каторга, а ссылка или колония-поселение. В 1888 году приамурский генерал-губернатор Андрей Николаевич Корф[211]211
  1831–1893.


[Закрыть] разрешил и вовсе освобождать «трудолюбивых и доброго поведения» каторжан до срока. При Чехове уже «четверть всего состава ссыльнокаторжных живёт вне тюрьмы», причём, отмечает писатель, «особенных беспорядков не замечается». «Без всяких статей и приказов, а по необходимости, потому что это полезно для колонии, вне тюрьмы, в собственных домах и на вольных квартирах, живут все без исключения ссыльнокаторжные женщины, многие испытуемые и даже бессрочные, если у них есть семьи или если они хорошие мастера, землемеры, каюрыи т. п. Многим позволяется жить вне тюрьмы просто “по-человечности” или из рассуждения, что если такой-то будет жить не в тюрьме, а в избе, то от этого не произойдёт ничего худого, или если бессрочному Z. разрешается жить на вольной квартире только потому, что он приехал с женой и детьми, то не разрешить этого краткосрочному N. было бы уже несправедливо». Ещё: «Каторжные и поселенцы, за немногими исключениями, ходят по улицам свободно, без кандалов и без конвоя, и встречаются на каждом шагу толпами и в одиночку. Они во дворе и в доме, потому что они кучера, сторожа, повара, кухарки и няньки. Такая близость в первое время с непривычки смущает и приводит в недоумение. Идёшь мимо какой-нибудь постройки, тут каторжные с топорами, пилами и молотками. А ну, думаешь, размахнётся и трахнет! Или придёшь к знакомому и, не заставши дома, сядешь писать ему записку, а сзади в это время стоит и ждёт его слуга – каторжный с ножом, которым он только что чистил в кухне картофель. Или, бывало, рано утром, часа в четыре, просыпаешься от какого-то шороха, смотришь – к постели на цыпочках, чуть дыша, крадётся каторжный. Что такое? Зачем? “Сапожки почистить, ваше высокоблагородие”. Скоро я пригляделся и привык. Привыкают все, даже женщины и дети. Здешние дамы бывают совершенно спокойны, когда отпускают своих детей гулять с няньками бессрочнокаторжными».

Заручившись разрешением тюремного начальства, писатель частным образом провёл первое социологическое исследование Сахалина, заполнив со слов каторжан и поселенцев тысячи опросных карточек. «Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжан и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной», – писал он Алексею Суворину («инородцев» – коренных островитян – Чехов не переписывал; этим вскоре после его отъезда займётся этнограф, политический ссыльный Лев Штернберг[212]212
  Лев (Хаим-Лейб) Яковлевич Штернберг; 1861–1927.


[Закрыть] по поручению начальника острова генерала Кононовича[213]213
  Владимир Осипович Кононович; 1838–1917.


[Закрыть]). Интересно, что семью годами позже, в 1897 году, Антон Чехов в качестве счётчика примет участие во Всероссийской переписи населения и получит за это медаль.

В целом каторжный Сахалин был относительно открыт (литератор всюду ходит, ему не чинят препятствий – напротив, всячески помогают) и даже, не побоимся этого слова, гуманен. По-настоящему угнетает в книге разве что сцена телесного наказания, при которой присутствовал Чехов. Он не смог выдержать зрелище порки человека плетьми и вышел поскорее на воздух.

После отбытия срока каторжных переводили в поселенцы, освобождая от обязательных работ (с условием: жить здесь же, на острове). «Задержек при этом не бывает», – свидетельствует Чехов. «В этом его новом состоянии всё-таки ещё остаётся главный элемент ссылки: он не имеет права вернуться на родину».

Поселенцам нередко приходилось труднее, чем каторжанам. «На новое место, обыкновенно болотистое и покрытое лесом, поселенец является, имея с собой только плотничий топор, пилу и лопату. Он рубит лес, корчует, роет канавы, чтобы осушить место, и всё время, пока идут эти подготовительные работы, живёт под открытым небом, на сырой земле. Прелести сахалинского климата с его пасмурностью, почти ежедневными дождями и низкою температурой нигде не чувствуются так резко, как на этих работах, когда человек в продолжение нескольких недель ни на одну минуту не может отделаться от чувства пронизывающей сырости и озноба… Многие изнемогают, падают духом и покидают свои недостроенные дома. Манзы[214]214
  Так на Дальнем Востоке называли местных китайцев.


[Закрыть] и кавказцы, не умеющие строить русских изб, обыкновенно бегут в первый же год». Неудивительно, что земля здесь, писал Чехов, не служит приманкой и не располагает к оседлой жизни: «Из тех хозяев, которые сели на участки в первые четыре года после основания селения, не осталось ни одного». Генерал-губернатор Корф в беседе с Чеховым так передал свои впечатления: «Каторга начинается не на каторге, а на поселении».

Спустя ещё десять лет поселенцы получали право стать крестьянами: «Крестьянин из ссыльных может оставить Сахалин и водвориться, где пожелает, по всей Сибири». Характерно, что новообращённые крестьяне сразу же стремились уехать – хоть куда, лишь бы не оставаться на Сахалине. Ехали в основном в Приморье и на Амур. «Гонят крестьян из Сахалина сознание необеспеченности, скука, постоянный страх за детей… Главная же причина – это страстное желание хотя перед смертью подышать на свободе и пожить настоящею, не арестантскою жизнью. А Уссурийский край и Амур, о котором говорят все, как о земле обетованной, так близки: проплыть на пароходе три-четыре дня, а там – свобода, тепло, урожаи…»

Чехова интересовали быт, рутина, повседневность каторжного Сахалина. Он, похоже, намеренно избегал любой «остросюжетной» занимательности. Взять хотя бы знаменитую авантюристку Соньку Золотую Ручку[215]215
  Софья Ивановна Блювштейн; 1846–1902.


[Закрыть], встреченную здесь писателем: «Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у неё кандалы: на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и тёплою одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она всё время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у неё мышиное. Глядя на неё, не верится, что ещё недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков…» Чехов встречался на острове и с офицером Карлом Христофоровичем Ландсбергом[216]216
  1853–1909.


[Закрыть] – убийцей и героем, о котором уже в наши дни написал приключенческий роман «Легионер» сахалинец Вячеслав Каликинский, и с такой интереснейшей личностью, как Иван Павлович Ювачёв (он же Миролюбов)[217]217
  1860–1940.


[Закрыть] – народоволец, писатель, отец Даниила Хармса[218]218
  1905–1942.


[Закрыть]. Но фокусировался Антон Павлович не на этих ярких фигурах, а на каждодневной действительности. Вот журналист Влас Михайлович Дорошевич[219]219
  1864–1922.


[Закрыть], поехавший на Сахалин после Чехова, в 1897 году, использует местный колорит и авантюрные биографии каторжан сполна, напишет и о Золотой Ручке, и о Ландсберге, и о многих других (из названий глав его очерковой книги «Каторга»: «Знаменитый московский убийца», «Людоеды», «Каторжанка баронесса Геймбрук», «Дедушка русской каторги», «Отцеубийца», «Наёмные убийцы», «Самоубийца», «Поэты-убийцы», «Преступники душевнобольные», «Сахалинское Монте-Карло»…). Чехов же брал для своей документальной книги не исключительное, а характерное. Берёг исключительное для других – художественных вещей? В любом случае полностью сахалинский материал Чехов не использовал – не успел или не захотел.

«Всё просахалинено»

Это не значит, что сахалинские впечатления в творчестве Антона Павловича Чехова не отразились – разумеется, отразились.

На Сахалин ехал не Антоша Чехонте, а серьёзный, сложившийся автор, уже со «Степью» и «Ивановым» за плечами. Но всё-таки по-настоящему зрелый Чехов сформирован после Сахалина – и во многом именно Сахалином.

Наиболее явно дальневосточные мотивы проявились в рассказах 1890 года «Гусев» («Гусев, бессрочноотпускной рядовой, приподнимается на койке и говорит вполголоса: – Слышишь, Павел Иваныч? Мне один солдат в Сучане[220]220
  Ныне город Партизанск Приморского края.


[Закрыть] сказывал: ихнее судно, когда они шли, на рыбину наехало и днище себе проломило…») и «В ссылке» (1892). Судьба встреченного Чеховым на Сахалине (но не названного по фамилии, потому что – «политический») Ивана Ювачёва угадывается в «Рассказе неизвестного человека» (1893). В ряде произведений – «Палата № 6» (1892), «Бабы» (1891)… – появляются темы неволи, неправедного суда, преступления и наказания.

Сахалин напоминал о себе то прямо, то между строк. Скажем, зоолог фон Корен из «Дуэли» (1891) собирается на Дальний Восток – случайно ли? По одной из версий, идею этой повести Чехову подсказал владивостокский городской голова Игнатий Иосифович Маковский[221]221
  1840 – после 1892.


[Закрыть], увлекавшийся историей дуэлей.

На обратном пути с Сахалина, во Владивостоке, Антон Чехов пил чай у местных предпринимателей швейцарского происхождения Бринеров. Через год у Чехова родится племянник Михаил, который позже в США прославится как театральный режиссёр и педагог. Одним из его учеников станет Юл Бриннер[222]222
  Юлий Борисович Бринер; 1920–1985.


[Закрыть] – звезда мирового кино, уроженец Владивостока, потомок тех самых Бринеров. Юл даже напишет предисловие к книге Михаила Чехова об актёрском мастерстве.

Ещё одно владивостокское знакомство Антона Чехова – литературная семья Матвеевых, прежде всего сам Николай Матвеев-Амурский, автор первой летописи города (1910) и основатель целой поэтической династии от Венедикта Марта и Ивана Елагина до Новеллы Матвеевой.

Сложно решить – Чехов дал больше Сахалину или Сахалин Чехову. Он не написал большой и по-настоящему сахалинской художественной вещи, но косвенно Сахалин повлиял на всё, что написано после. «А ведь, кажется, – всё просахалинено» – формулировка самого Чехова. В начале 1891 года он пишет Алексею Суворину: «…После сахалинских трудов и тропиков моя московская жизнь кажется мне теперь до такой степени мещанскою и скучною, что я готов кусаться».

Вот один из главных смыслов чеховского подвига: не следует замыкаться на столицах, нужно пройти и увидеть всю огромную страну до самого края. Не рвитесь на тайские курорты, не прячьтесь в башнях из слоновой кости – отправляйтесь «в поля», изучайте Россию. Потом-то, на обратном пути, на пароходе Доброфлота «Петербург» Чехов посетил все сингапуры и цейлоны (где, судя по его письмам, выступил, говоря современным языком, в роли «секс-туриста»[223]223
  Из письма Антона Чехова Алексею Суворину от 9 декабря 1890 года: «Затем следует Цейлон – место, где был рай. Здесь, в раю, я сделал больше 100 вёрст по железной дороге и по самое горло насытился пальмовыми лесами и бронзовыми женщинами. Когда у меня будут дети, то я не без гордости скажу им: “Сукины дети, я на своём веку имел сношение с черноглазой индуской… и где же? В кокосовом лесу, в лунную ночь”». Позже на Цейлоне откроется один из музеев Чехова.


[Закрыть]), но так ли это важно для него и для нас? Чехов в «Острове Сахалин» выступает проповедником внутреннего туризма – причём не развлекательного, а гуманитарного, осмысленного, подвижнического (не сказать, чтобы этот месседж был хорошо усвоен; мы по-прежнему стремимся в столицы, а из столиц – в заграницы).

Антон Чехов «откупорил» Сахалин. Сюда потянулись учёные, чиновники, писатели. Россия почувствовала Сахалин своим важным органом, он прирос к её телу. И хотя оказался наполовину отсечён в 1905-м, но был вновь пришит в 1945-м, после русского реванша в Маньчжурии и на Тихом океане.

«Остров Сахалин» повлиял не только на русскую словесность, но и на японскую. В 2003 году востоковед, переводчик Дмитрий Викторович Коваленин пригласил на Сахалин писателя Харуки Мураками, которого он же и открыл русскому читателю. Позже Коваленин рассказывал: «Проходит время, и в романе Мураками “1Q84” нивхи возникают как одна из тем! И всю дорогу – цитаты из “Острова Сахалин”. Тогда Мураками всё путешествие, всё свободное время читал на японском “Остров Сахалин”. Все куски о гиляках оттуда вынуты и вставлены в эту книгу под очень интересным углом… Это нельзя назвать плагиатом. Он это использует как одну из красок на своём полотне. Получается очень интересный микс»[224]224
  Контекст, в который Мураками помещает чеховские размышления о гиляках, то есть нивхах, действительно неожиданный: «Она делала Тэнго глубокий минет, забавляясь разницей между твёрдостью члена и мягкостью яичек. Её роскошная грудь под чёрным кружевом лифчика мерно колыхалась в такт движению головы. Чтобы не кончить от этого зрелища, Тэнго закрыл глаза и начал думать про гиляков».


[Закрыть].

А Джек Лондон, в 1902 году погрузившийся, переодевшись бродягой, в трущобы лондонского Ист-Энда, – не Чеховым ли вдохновлялся?

Чехов как персональный магнит

У Дальнего Востока сравнительно немного литературных брендов. Александр Фадеев и Владимир Арсеньев у Приморья, тот же Арсеньев и Николай Задорнов у Хабаровска, Юрий Рытхэу и Олег Куваев у Чукотки, Варлам Шаламов и Альберт Мифтахутдинов у Магадана… Дальний Восток, занимающий по площади треть страны, похож на архипелаг. Слишком далеки даже друг от друга, слишком малы и немногочисленны здешние человеческие поселения и слишком мало между ними связующих путей. Наиболее подходящий образ для понимания Дальнего Востока – Курилы: далёкие, оторванные от материка, оспариваемые. Характерная фигура речи – выражение «на материк», используемое отнюдь не только островитянами.

На Сахалине – всё имени Чехова. В Александровске-Сахалинском – бывшем посту Александровском, где писатель впервые ступил на островную землю, – имеется музей «Чехов и Сахалин». В Южно-Сахалинске – музей книги «Остров Сахалин». Есть на Сахалине и городок Чехов (до 1947 года – Нода). В сувенирных лавках – магниты: медведи, каторжные кандалы, красная икра и – Чехов. Пошловатое соседство, но на самом деле понятное: икра и Чехов – главные русские экспортные гордости вместе с газом и «калашниковым». Сила чеховского притяжения не должна слабеть. Хорошо бы «намагнитить» и других писателей, обогатив смысловое поле вокруг безделушек, украшающих обывательские холодильники.

В 1904 году литератор, военный юрист Борис Александрович Лазаревский[225]225
  1871–1936.


[Закрыть], заброшенный судьбой в прифронтовой Владивосток, был угнетён обстановкой. Чехов в письме из Ялты его успокаивал: «Во Владивостоке в мирное время, по крайней мере, живётся нескучно, по-европейски…» Хвалил местную рыбу, вспоминал о ките, которого наблюдал во Владивостоке с одной из сопок в районе улицы Набережной (в 2018 году на этом месте установили памятник писателю). «Впечатление, одним словом, осталось роскошное!»

Менее известно, что в 1890 году – по горячим следам – Антон Чехов писал Алексею Суворину совсем другое: «О Приморской области и вообще о нашем восточном побережье с его флотами, задачами и тихоокеанскими мечтаниями скажу только одно: вопиющая бедность! Бедность, невежество и ничтожество, могущие довести до отчаяния. Один честный человек на 99 воров, оскверняющих русское имя».

Чему доверять больше – моментальному впечатлению или отстоявшимся воспоминаниям? Честными и по-своему справедливыми представляются обе оценки.

…В упомянутом письме Лазаревскому Чехов хвалил тихоокеанские устрицы, которые пробовал во Владивостоке. Писал, что хочет уже «в июле или в августе» 1904 года снова поехать на Дальний Восток – врачом на Русско-японскую войну. «Если здоровье позволит».

Здоровье не позволило. На Дальний Восток Антон Павлович Чехов больше не попал. 44-летний писатель умер в июле 1904 года, не дожив до конца войны и передачи Южного Сахалина Японии. Вернулся в Россию с немецкого курорта Баденвайлер неживым, в вагоне с надписью «Устрицы» – только в нём имелся холодильник.

Дебри капитана Чжанге:
Владимир Арсеньев

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Владимир Клавдиевич Арсеньев – путешественник, писатель, учёный. Родился 29 августа (10 сентября) 1872 года в Санкт-Петербурге в многодетной семье железнодорожного служащего Клавдия Фёдоровича Арсеньева и Руфины Егоровны Кашлачёвой. В 1895 году окончил пехотное училище, впоследствии дослужился до подполковника.

В 1897 году женился на Анне Кадашевич (в этом браке родились двое сыновей: Владимир – продолжатель рода – и умерший в двухлетнем возрасте Олег), в 1919-м – на Маргарите Соловьёвой (в этом браке родилась дочь Наталья).

С 1900 года живёт и работает на Дальнем Востоке. Руководитель экспедиций по военно-географическому, этнографическому, естественно-научному изучению региона. Наиболее продолжительными и продуктивными стали походы 1906, 1907 и 1908–1910 годов. В начале 1910-х осуществил ряд экспедиций по борьбе с хунхузами, нелегальными мигрантами, китайскими браконьерами. При Временном правительстве – комиссар по делам туземных народностей Дальнего Востока.

В советское время занимался научной, преподавательской, общественной деятельностью в Хабаровске и Владивостоке, публиковал статьи и книги, самые известные из которых – «По Уссурийскому краю: Путешествие в горную область Сихотэ-Алинь» (1906–1917) и «Дерсу Узала: Из воспоминаний о путешествии по Уссурийскому краю в 1907 году» (1917).

Умер от крупозной пневмонии 4 сентября 1930 года во Владивостоке. Похоронен на военном кладбище на Эгершельде, в 1954 году его прах перенесён на Морское кладбище Владивостока.

* * *

Когда 28-летний поручик Владимир Арсеньев в 1900 году добился перевода из Польши на Дальний Восток, на тихоокеанском рубеже империи уже стояли города, строился Транссиб, были написаны и прочитаны гончаровский «Фрегат “Паллада”» и чеховский «Остров Сахалин»…

И всё-таки именно Владимир Арсеньев по-настоящему открыл эти восточные земли России и миру.

Странным образом эта личность остаётся будто бы в тени, несмотря на её далеко не локальное значение. Наследие Арсеньева напоминает айсберг: он до сих пор толком не прочитан.

Есть Арсеньев хорошо известный – «По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала». Есть малоизвестный – «Материалы по изучению древнейшей истории Уссурийского края», «Краткий военно-географический и военно-статистический очерк Уссурийского края», «Китайцы в Уссурийском крае»… Есть совсем неизвестный: письма, дневники, многие из которых не то что не публиковались – не разбирались. Лишь в XXI веке владивостокское издательство «Рубеж» начало выпуск первого Полного академического собрания сочинений Владимира Арсеньева; вышло три тома из шести, готовится четвёртый.

Но даже хрестоматийный Арсеньев на самом деле тоже недопрочитан, недоосмыслен, загнан в тесную резервацию «краеведов». Виной тому – не только наши леность и нелюбопытность, но и его леонардовско-ломоносовская необъятность. Владимира Арсеньева, объединившего в себе, по слову Максима Горького, Альфреда Эдмунда Брема[226]226
  1829–1884.


[Закрыть] и Джеймса Фенимора Купера[227]227
  1789–1851.


[Закрыть], нельзя числить по какому-то одному ведомству – военному, литературному, таёжному или научному. Разведчик, географ, археолог, эколог, командир спецподразделения по борьбе с хунхузами и браконьерами, лирик, мистик, этнограф, прозаик, музейщик, лингвист, орнитолог, защитник коренных малочисленных народов… – перечислять его ипостаси можно долго.

Нужен ли нам сегодня Владимир Арсеньев? По картам его никто уже не ходит, есть GPS. Наука шагнула вперёд. Может быть, практическая ценность трудов Арсеньева осталась в прошлом?

Не осталась. Целый ряд его мыслей и работ не потерял в актуальности ни грамма.

Важна и сама личность Владимира Арсеньева – интеллектуала и пассионария. Его жизнь – нечастый в России пример самореализации путём не покорения, а, напротив, оставления столицы. Его решение перевестись на восток оказалось снайперски точным. Останься Арсеньев в Европе – он не стал бы тем, кем стал, дослужись хоть до генерала.