Текст книги "Русская история. Полный курс лекций"

ЛЕКЦИЯ XXXIV

ВОПРОС О МОНАСТЫРСКИХ ВОТЧИНАХ. РАСПРОСТРАНЕНИЕ МОНАСТЫРЕЙ. МОНАСТЫРИ В СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ РОССИИ. ПУСТЫННЫЕ МОНАСТЫРИ. МОНАСТЫРИ-КОЛОНИИ. КОЛОНИЗАТОРСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ТРОИЦКОГО СЕРГИЕВА МОНАСТЫРЯ. ЗНАЧЕНИЕ ПУСТЫННЫХ МОНАСТЫРЕЙ. ДРЕВНЕРУССКИЙ МЕСЯЦЕСЛОВ. ДРЕВНЕРУССКАЯ АГИОГРАФИЯ. СОСТАВ И ХАРАКТЕР ДРЕВНЕРУССКОГО ЖИТИЯ. МИРСКИЕ МОНАСТЫРИ. ОСНОВАТЕЛИ ПУСТЫННЫХ МОНАСТЫРЕЙ. СТРАННИЧЕСТВО И ПОСЕЛЕНИЕ ОТШЕЛЬНИКА В ПУСТЫНЕ. ПУСТЫННЫЙ ОБЩЕЖИТЕЛЬНЫЙ МОНАСТЫРЬ.

ВОПРОС О МОНАСТЫРСКИХ ВОТЧИНАХ. В прошлый час, излагая следствия поместной системы, я указал на затруднение, обнаружившееся в ее устроении уже к концу XVI в.: это – недостаток удобной для испомещения земли. Недостаток этот почувствовался с двух сторон. На степном юге, где государству нужно было особенно много военно-служилых людей, правительство располагало для их хозяйственного обеспечения обширными пространствами земли плодородной, но слабозаселенной, еще нуждавшейся в усиленном хозяйственном обзаведении. В центральных уездах земли менее плодородные были достаточно заселены и обзаведены, но их уже мало оставалось в распоряжении правительства. Здесь господствовало крупное вотчинное землевладение, боярское и церковное. В изучаемый нами период, когда устанавливалась поместная система, особенно успешно развивалось в Московской Руси землевладение монастырское, создавая государству своими успехами большие затруднения в деле обеспечения военно-служилого класса. Это привело московское правительство в столкновение с церковной иерархией: поднялся вопрос о церковных, собственно о монастырских, вотчинах. Но с этим вопросом, по его значению для государства только экономическим, аграрным, сплелось столько разнообразных интересов, политических, социальных, церковно-нравственных, даже богословских, что он разросся в целое государственное и церковное движение, которое внесло много оживления в жизнь Московской Руси, придало особый характер целому веку нашей истории. Потому это движение важно само по себе, независимо от своей связи с экономическими нуждами государства. Уклонение в сторону, на которое я решаюсь, несколько исправит пробелы нашего изучения. Доселе мы так настойчиво сосредоточивали наше внимание на фактах политических и экономических, что теперь, когда эти самые факты вовлекают нас в другие, более глубокие течения общественной жизни, нам трудно отказаться следовать за ними. Приступая к изучению вопроса о монастырских вотчинах, прежде всего невольно спрашиваешь себя, как могло случиться, что общества людей, отрекавшихся от мира и всех его благ, явились у нас обладателями обширных земельных богатств, стеснявших государство. Условия такого земельного обогащения древнерусских монастырей выясняются в истории их распространения и устроения. Познакомлю вас с ходом того и другого, прежде чем обращусь к самому вопросу.

РАСПРОСТРАНЕНИЕ МОНАСТЫРЕЙ. Монашество появилось на Руси вместе с христианством. Митрополит Иларион, первый из русских посвященный в этот сан (в 1051 г.), вспоминая близкое к нему время водворения христианства при Владимире Святом, писал в одном из своих сочинений, что уже тогда «монастыреве на горах сташа». Какие именно монастыри разумел митрополит, сколько их было при князе Владимире и как они были устроены, – это остается неизвестным. Письменные известия об отдельных монастырях появляются с княжения Ярослава I. Следя за распространением монастырей, приведенных в известность, замечаем, что первоначально они идут вслед за русско-христианской жизнью, а не ведут ее за собою, не вносят ее в пределы, дотоле ей чуждые. Потому в первые два века христианской жизни Руси мы встречаем наибольшее количество монастырей в центральной полосе тогдашней Русской земли по среднему и верхнему Днепру, по Ловати и Волхову, где наиболее сгущено было русское население и с наименьшими затруднениями распространялось христианство. Из 70 монастырей, известных до конца XII в., на эту полосу приходится до 50. Всего усерднее обзаводятся монастырями старейшие общественные центры, господствовавшие над концами древнего речного «пути из варяг в греки», – Киев и Новгород: до конца XII в. в первом известно 15 монастырей, во втором – до 20; остальные рассеяны по второстепенным областным средоточиям южной и северной Руси, какими были Галич, Чернигов, Переяславль-Русский, Смоленск, Полоцк, Ростов, Владимир-на-Клязьме и др. Почти все эти монастыри ютятся внутри городов или жмутся к стенам, не уходя от них далеко в степную или лесную глушь. Но, являясь пока спутниками, а не проводниками христианства, монастыри этим самым с особенной чуткостью отражали переливы исторической жизни. В этом отношении, следя за географическим распространением монастырей, замечаем большую разницу между первыми веками христианской жизни Руси. Из 20 монастырей, известных до XII в., только 4 встречаем в Северной России, отделяя ее от южной чертой по широте Калуги; напротив, из 50 известных новых монастырей XII в. Южной Руси принадлежит только 9. Числом монастырей Новгород, видели мы, перебил первенство у самого Киева, но почти все монастыри, которыми он наполнялся и опоясывался, относятся уже к XII в. Вместе с русско-христианской жизнью быстро расширяется круг монастырей и в других краях Северной Руси: они появляются в Смоленске, Пскове, Старой Русе, Ладоге, Переяславле-Залесском, Суздале, Владимире-на-Клязьме.

МОНАСТЫРИ НА СЕВЕРО-ВОСТОКЕ. Указав, как движением монастырей обозначился начавшийся в XII в. отлив русской жизни с юга на север, я в дальнейшем обзоре ограничусь монастырями северо-восточной Руси, из которой потом образовалось Московское государство и где возник вопрос о монастырском землевладении. Здесь в XIII в. продолжает расширяться круг городских и подгородных монастырей, указывая на размножение центров общественной жизни. В упомянутых уже северных городах к существовавшим прежде монастырям прибавляются новые, и в то же время являются первые монастыри в других городах – Твери, Ярославле, Костроме, Нижнем Новгороде, Устюге, Москве. Удельное дробление северо-восточной Руси содействует этому распространению монастырей. Во многих городах, где прежде не сидели князья, устанавливаются княжеские столы. Первый князь нового удела старался украсить свою резиденцию хотя одной обителью: город, особенно стольнокняжеский, не считался благоустроенным, если не имел монастыря и собора.

ПУСТЫННЫЕ МОНАСТЫРИ. Но с XIV в. замечаем важную перемену в способе распространения монастырей, и именно на севере. Доселе почти все монастыри как в южной, так и в Северной России, говорил я, строились в городах или в их ближайших окрестностях. Редко появлялась пустынь – монастырек, возникавший вдали от городов, в пустынной, незаселенной местности, обыкновенно среди глухого леса. В первые века нашей христианской жизни пустынножительство развивалось у нас очень туго; пустынная обитель мелькает редким, случайным явлением среди городских и подгородных монастырей. Более чем из 100 монастырей, приведенных в известность до конца XIII в., таких пустынек не насчитаем и десятка, да и из тех большинство приходится именно на XIII в. Зато с XIV в. движение в лесную пустыню развивается среди северного русского монашества быстро и сильно: пустынные монастыри, возникшие в этом веке, числом сравнялись с новыми городскими (42 и 42), в XV в. превзошли их более чем вдвое (57 и 27), в XVI в. – в 1/2 раза (51 и 35). Таким образом, в эти три века построено было в пределах Московской Руси, сколько известно, 150 пустынных и 104 городских и пригородных монастыря.

МОНАСТЫРИ-КОЛОНИИ. Городские и пустынные монастыри различались между собой не одной только внешней обстановкой, но и общественным значением, духом складывавшегося в тех и других быта, даже в большинстве случаев самим происхождением. Городские и подгородные монастыри обыкновенно созидались набожным усердием высших церковных иерархов, также князей, бояр, богатых горожан – людей, которые оставались в стороне от основанных ими обителей, не входили в состав созванного ими монастырского братства. Ктиторы обстраивали монастырь, созывали братию и давали ей средства содержания. Живя среди мира, в ежедневном с ним общении и для его религиозных нужд, такие монастыри и назывались «мирскими». Другие имели более самобытное происхождение, основывались людьми, которые, отрекшись от мира, уходили в пустыню, там становились руководителями собиравшегося к ним братства и сами вместе с ним изыскивали средства для построения и содержания монастыря. Иные основатели таких пустынных монастырей становились отшельниками прямо из мира, еще до пострижения, подобно преподобному Сергию Радонежскому, но большинство проходило иноческий искус в каком-либо монастыре, обыкновенно также пустынном, и оттуда потом уходило для лесного уединения и создавало новые пустынные обители, являвшиеся как бы колониями старых. Три четверти пустынных монастырей XIV и XV вв. были такими колониями, образовались путем выселения их основателей из других монастырей, большею частью пустынных же. Пустынный монастырь воспитывал в своем братстве, по крайней мере в наиболее восприимчивых его членах, особое настроение; складывался особый взгляд на задачи иночества. Основатель его некогда ушел в лес, чтобы спастись в безмолвном уединении, убежденный, что в миру, среди людской «молвы», то невозможно. К нему собирались такие же искатели безмолвия и устрояли пустынку. Строгость жизни, слава подвигов привлекали сюда издалека не только богомольцев и вкладчиков, но и крестьян, которые селились вокруг богатевшей обители как религиозной и хозяйственной своей опоры, рубили окрестный лес, ставили починки и деревни, расчищали нивы и «искажали пустыню», по выражению жития преп. Сергия Радонежского. Здесь монастырская колонизация встречалась с крестьянской и служила ей невольной путеводительницей. Так на месте одинокой хижины отшельника вырастал многолюдный, богатый и шумный монастырь. Но среди братии нередко оказывался ученик основателя, тяготившийся этим неиноческим шумом и богатством; верный духу и преданию своего учителя, он с его же благословения уходил от него в нетронутую пустыню, и там тем же порядком возникала новая лесная обитель. Иногда это делал, даже не раз, и сам основатель, бросая свой монастырь, чтобы в новом лесу повторить свой прежний опыт. Так из одиночных, разобщенных местных явлений складывалось широкое колонизационное движение, которое, исходя из нескольких центров, в продолжение четырех столетий проникало в самые неприступные медвежьи углы и усеивало монастырями обширные лесные дебри средней и Северной России.

ТРОИЦКИЙ СЕРГИЕВ МОНАСТЫРЬ. Некоторые монастыри явились особенно деятельными метрополиями. Первое место между ними занимал монастырь Троицкий Сергиев, возникший в 40-х годах XIV в. Преп. Сергий был великим устроителем монастырей: своим смирением, терпеливым вниманием к людским нуждам и слабостям и неослабным трудолюбием он умел не только установить в своей обители образцовый порядок иноческого общежития, но и воспитать в своей братии дух самоотвержения и энергии подвижничества. Его призывали строить монастыри и в Москву, и в Серпухов, и в Коломну. Он пользовался всяким случаем завести обитель, где находил то нужным. В 1365 г. великий князь Димитрий Донской послал его в Нижний Новгород мирить ссорившихся князей – братьев Константиновичей, и на пути, мимоходом, он нашел время в глуши Гороховского уезда, на болоте при реке Клязьме, устроить пустынку, воздвигнуть в ней храм св. Троицы и поселить «старцев пустынных отшельников, а питались они лыками и сено по болоту косили». Обитель Сергия и развила широкую колонизаторскую деятельность. В XIV в. из нее вышло 13 пустынных монастырей-колоний и 2 – в XV в. Потом ее ослабевшую деятельность в этом отношении продолжали ее колонии и колонии колоний, преимущественно монастырь преп. Кирилла Белозерского, вышедшего из основанного преп. Сергием подмосковного Симонова монастыря (в конце XIV в.). Вообще в продолжение XIV и XV вв. из Сергиева монастыря или из его колоний образовалось 27 пустынных монастырей, не говоря о 8 городских. Этими колониями и намечены были главные направления монастырской колонизации в те два века и частью даже в XVI в. Если вы проведете от Троицкого Сергиева монастыря две линии, одну по реке Костроме на реку Вычегду, другую по Шексне на Белоозеро, этими линиями будет очерчено пространство, куда с конца XIV в. усиленно направлялась монастырская колонизация из монастырей центрального междуречья Оки – Волги и их колоний. Небольшие лесные речки, притоки Костромы, верхней Сухоны и Кубенского озера, Нурма – Обнора, Монза, Лежа с Комелой, Пельшма, Глушица, Кушта, унизывались десятками монастырей, основатели которых выходили из Троицкой Сергиевой обители, из Ростова (св. Стефан Пермский), из монастырей Каменного на Кубенском озере и Кириллова Белозерского. Водораздел Костромы и Сухоны, покрытый тогда дремучим Комельским лесом, стал русской заволжской Фиваидой. Движение шло полосами по рекам, не соблюдая географической последовательности, делая широкие скачки от Троицкого Сергиева монастыря к Белоозеру (монастырь Кирилла Белозерского), а с Белоозера прямо на Соловецкий остров, сливаясь с боковым течением, шедшим туда же, к Белому морю, из Новгорода. Во второй половине XV в. монастырская колонизация перешла из Белозерского края в бассейн реки Онеги; постриженник Кириллова монастыря преп. Александр Ошевнев поставил Ошевенский монастырь к северу от Каргополя, на притоке Онеги, получив пособие от радетелей из Новгорода, а между тем еще в 1429 г. более ранний постриженник того же монастыря – Савватий поставил первую келью на Соловецком острове, где вскоре после его смерти выходец из Новгорода Зосима устроил знаменитый беломорский монастырь. Колония более ранняя иногда уходила в известном направлении дальше позднейших. В промежутках между метрополиями и этими ранними колониями и между полосами колоний оставалось много углов, столь же пустынных, как и дальнейшие пространства, в которые еще не проникала ни крестьянская, ни даже монастырская колонизация. Выходцы из разных монастырей в своих пустынных поисках обращались по временам и к этим обойденным промежуточным захолустьям. Так продолжалось дело и в XVI в. В перестававших дремать, но все еще глухих лесах по Шексне и ее притокам, по Костроме с Нурмой – Обнорой, по Сухоне с ее притоками Песьей Деньгой и Маркушей появляются новые монастырские точки. Старые метрополии высылают сюда новые колонии; иные колонии в свою очередь становятся деятельными метрополиями. Основанный в конце XV в. на реке Нурме монастырь преп. Корнилия Комельского, выходца из обители преп. Кирилла Белозерского, в XVI в. выдвинул основателей 6 новых монастырей на берега Обноры, Белоозера, притока Шексны Андоги и даже Сойги, притока Вычегды. Неведомый инок Пахомий, вероятно, в самом начале XVI в. далеко оставил за собой Шексну и по Онеге продвинулся за Каргополь, поставив в 50 верстах от него к северу монастырь на реке Кене, а постриженник пахомиев двинский крестьянин Антоний передвинулся на Двину под Холмогоры и в 78 верстах от них к югу основал среди озер на притоке Двины Сии Сийский монастырь (около 1520 г.).

ЗНАЧЕНИЕ ПУСТЫННЫХ МОНАСТЫРЕЙ. Так при разносторонних местных уклонениях движение пустынных монастырей сохраняло свое общее направление на беломорский север, «к студеному морю-окияну», как выражаются жития заволжских пустынников. Это движение имело очень важное значение в древнерусской колонизации. Во-первых, лесной пустынный монастырь сам по себе, в своей тесной деревянной или каменной ограде, представлял земледельческое поселение, хотя и непохожее на мирские, крестьянские села; монахи расчищали лес, разводили огороды, пахали, косили, как и крестьяне. Но действие монастыря простиралось и на население, жившее за его оградой. Мы скоро увидим, как вокруг пустынного монастыря образовывались мирские, крестьянские селения, которые вместе с иноческой братией составляли один приход, тянувший к монастырской церкви. Впоследствии монастырь исчезал, но крестьянский приход с монастырской церковью оставался. Таким образом, движение пустынных монастырей есть движение будущих сельских приходов, которые, притом в большинстве, были первыми в своей округе. Во-вторых, куда шли монахи, туда же направлялось и крестьянское население; перед теми и другими лежала одна дорога – в привольные пустыри севера и северо-востока, где крестьянин мог на просторе производить свою паль – росчисть дикого леса под пашню, а монах – совершать свое безмолвие. Не всегда возможно указать, где которое из обоих движений шло впереди другого, где монахи влекли за собой крестьян и где было наоборот, но очевидна связь между тем и другим движением. Значит, направления, по которым двигались пустынные монастыри, могут служить показателями тех неведомых путей, по которым расходилось крестьянское население. Что такое был древнерусский пустынный монастырь, как он возникал и устроялся, какие были у него условия земельного обогащения и почему именно в его среде возник вопрос о секуляризации монастырских земель? Прежде чем ответить на все эти вопросы, я должен познакомить вас с главным источником по истории древнерусских монастырей – с древнерусской агиографией.

ДРЕВНЕРУССКИЙ МЕСЯЦЕСЛОВ. В разное время русская церковь канонизовала свято поживших отечественных подвижников, т. е. причисляла их к лику святых, устанавливая церковное празднование их памяти. В царствование Грозного митрополит Макарий созывал в 1547 и 1549 гг. нарочитые церковные соборы, которые установили церковное празднование 39 русским святым, сопричислив их к отечественным святым, прежде того канонизованным, число которых русская церковная историография полагает до 22. Не будет лишним отметить общественное положение всех этих подвижников, имена коих образовали раннюю основу месяцеслова русских святых. Здесь встречаем 16 князей и княгинь, 1 боярина и 3 литовских мучеников, состоявших на службе у князя Ольгерда, 14 высших иерархов, митрополитов и епископов, 4 юродивых и 23 основателя и подвижника монастырей. Имена святых этого последнего класса, канонизованных после макарьевских соборов до учреждения св. Синода, занимают в русском месяцеслове еще более видное место: из 146 – таких имен более половины, именно 74.

ДРЕВНЕРУССКАЯ АГИОГРАФИЯ. Древнерусская агиография старалась в житиях увековечить в назидание потомству память обо всех отечественных подвижниках благочестия; о некоторых составилось по нескольку житий и отдельных сказаний. Далеко не все эти повествования дошли до нас; многие ходят по рукам на местах, оставаясь неизвестными русской церковной историографии. Я знаю до 250 агиографических произведений более чем о 170 древнерусских святых. Привожу эти цифры, чтобы дать вам некоторое представление о наличном запасе русской агиографии. Дошедшие до нас древнерусские жития и сказания, большей частью еще не изданные, читаются во множестве списков – знак, что они входили в состав наиболее любимого чтения Древней Руси. Эта распространенность объясняется литературными особенностями агиографии.

ДРЕВНЕРУССКОЕ ЖИТИЕ. В каждом из нас есть более или менее напряженная потребность духовного творчества, выражающаяся в наклонности обобщать наблюдаемые явления. Человеческий дух тяготится хаотическим разнообразием воспринимаемых им впечатлений, скучает непрерывно льющимся их потоком; они кажутся нам навязчивыми случайностями, и нам хочется уложить их в какое-либо русло, нами самими очерченное, дать им направление, нами указанное. Этого мы достигаем посредством обобщения конкретных явлений. Обобщение бывает двоякое. Кто эти мелочные, разбитые или разорванные явления объединяет отвлеченной мыслью, сводя их в цельное миросозерцание, про того мы говорим, что он философствует. У кого житейские впечатления охватываются воображением или чувством, складываясь в стройное здание образов или в цельное жизненное настроение, того мы называем поэтом. В духовном запасе, каким располагала Древняя Русь, не было достаточно средств, чтобы развить наклонность к философскому мышлению. Но у нее нашлось довольно материала, над которым могли поработать чувство и воображение. Это была жизнь русских людей, которые по примеру восточных христианских подвижников посвящали себя борьбе с соблазнами мира. Древнерусское общество очень чутко и сочувственно отнеслось к таким подвижникам, как и сами подвижники очень восприимчиво усвоили себе восточные образцы. Может быть, те и другие поступили так по одинаковой причине: соблазны своей русской жизни были слишком элементарны или слишком трудно доставались, а люди любят бороться с неподатливой или требовательной жизнью. Жития, жизнеописания таких подвижников, и стали любимым чтением древнерусского грамотного человека. Жития описывают жизнь святых князей и княгинь, высших иерархов русской церкви, потом подчиненных ее служителей, архимандритов, игуменов, простых иноков, всего реже лиц из белого духовенства, всего чаще основателей и подвижников монастырей, выходивших из разных классов древнерусского общества, в том числе и из крестьян: основатель Сийского монастыря на Северной Двине преп. Антоний был даже кабальным холопом из крестьян. Люди, о которых повествуют жития, были все более или менее исторические лица, привлекшие на себя внимание современников или воспоминание ближайшего потомства, иначе мы и не знали бы об их существовании. В народной памяти они образовали сонм новых сильных людей, заслонивший собой богатырей, в которых языческая Русь воплотила свое представление о сильном человеке. Но житие – не биография и не богатырская былина. От последней оно отличается тем, что описывает действительную, былевую жизнь только с известным подбором материала, в потребных типических, можно было бы сказать стереотипных, ее проявлениях. У агиографа, составителя жития, свой стиль, свои литературные приемы, своя особая задача. Житие – это целое литературное сооружение, некоторыми деталями напоминающее архитектурную постройку. Оно начинается обыкновенно пространным, торжественным предисловием, выражающим взгляд на значение святых жизней для людского общежития. Светильник не скрывается под спудом, а ставится на вершине горы, чтобы светить всем людям; полезно зело повествовать житие божественных мужей; если мы ленимся вспоминать о них, то о них вопиют чудеса; праведники и по смерти живут вечно: такими размышлениями подготовляет агиограф своего читателя к назидательному разумению изображаемой святой жизни. Потом повествуется деятельность святого, предназначенного с младенческих лет, иногда еще до рождения, стать богоизбранным сосудом высоких дарований; эта деятельность сопровождается чудесами при жизни, запечатлевается чудесами и по смерти святого. Житие заканчивается похвальным словом святому, выражающим обыкновенно благодарение господу богу за ниспослание миру нового светильника, осветившего житейский путь грешным людям. Все эти части соединяются в нечто торжественное, богослужебное: житие и предназначалось для прочтения в церкви на всенощном бдении накануне дня памяти святого. Житие обращено собственно не к слушателю или читателю, а к молящемуся. Оно более чем поучает: поучая, оно настраивает, стремится превратить душеполезный момент в молитвенную наклонность. Оно описывает индивидуальную личность, личную жизнь, но эта случайность ценится не сама по себе, не как одно из многообразных проявлений человеческой природы, а лишь как воплощение вечного идеала. Цель жития – наглядно на отдельном существовании показать, что все, чего требует от нас заповедь, не только исполнимо, но не раз и исполнялось, стало быть, обязательно для совести, ибо из всех требований добра для совести необязательно только невозможное. Художественное произведение по своей литературной форме, житие обрабатывает свой предмет дидактически: это – назидание в живых лицах, а потому живые лица являются в нем поучительными типами. Житие не биография, а назидательный панегирик в рамках биографии, как и образ святого в житии не портрет, а икона. Потому в ряду основных источников древнерусской истории жития святых Древней Руси занимают свое особое место. Древнерусская летопись отмечает текущие явления в жизни своей страны; повести и сказания передают отдельные события, особенно сильно подействовавшие на жизнь или воображение народа; памятники права, судебники и грамоты формулируют общие правовые нормы или устанавливают частные юридические отношения, из них возникавшие: только древнерусское житие дает нам возможность наблюдать личную жизнь в Древней Руси, хотя и возведенную к идеалу, переработанную в тип, с которого корректный агиограф старался стряхнуть все мелочные конкретные случайности личного существования, сообщающие такую жизненную свежесть простой биографии. Его стереотипные подробности о провиденциальном воспитании святого, о борьбе с бесами в пустыне – требования агиографического стиля, не биографические данные. Он и не скрывал этого. Не зная ничего о происхождении и ранней поре жизни своего святого, он иногда откровенно начинал свой рассказ: а из какого града или веси и от каковых родителей произошел такой светильник, того мы не обрели в писании, богу то ведомо, а нам довольно знать, что он горнего Иерусалима гражданин, отца имеет бога, а матерь – святую церковь, сродники его – всенощные многослезные молитвы и непрестанные воздыхания, ближние его – неусыпные труды пустынные. Но время подвигов святого обыкновенно хорошо было известно агиографу по устному преданию, письменным воспоминаниям очевидцев, даже по личным наблюдениям; нередко он сам стоял близко к святому, даже «возливал воду на его руки», т. е. жил с ним в одной келье, был его послушником, а потому при всем его загробном благоговении к памяти небожителя сквозь строгие условности житийного изложения проглядывают обаятельные черты живой личности. Наконец, очень ценны для историографии часто сопровождающие житие посмертные чудеса святого, особенно подвизавшегося в пустынном монастыре. Это нередко своеобразная местная летопись глухого уголка, не оставившего по себе следа ни в общей летописи, даже ни в какой грамоте. Такие записи чудес иногда велись по поручению игумена и братии особыми на то назначенными лицами, с опросом исцеленных и свидетельскими показаниями, с прописанием обстоятельств дела, являясь скорее деловыми документами, книгами форменных протоколов, чем литературными произведениями. Несмотря на то, в них иногда ярко отражается быт местного мирка, притекавшего к могиле или ко гробу святого со своими нуждами и болезнями, семейными непорядками и общественными неурядицами.

МИРСКИЕ МОНАСТЫРИ. Я не буду говорить о том, в какой мере древнерусские монастыри отвечали первоначальной идее христианского монашества и какое влияние оказали на них греческие монастыри той эпохи, когда Русь принимала христианство: это специальные вопросы русской церковной истории. Я коснусь лишь условий, содействовавших развитию монастырского землевладения. В этом отношении немало значило то, как и где возникали монастыри. Мы уже видели отчасти, как они возникали. Высший иерарх, митрополит или епископ, строил монастырь, чтобы отдыхать там от пастырских трудов и упокоиться по оставлении паствы. Владетельный князь украшал обителями свой стольный город, свое княжество, чтобы создать «прибежище» для окрестных обывателей и вместе с тем иметь постоянных богомольцев за себя с семьей и за своих родителей, иногда руководясь при этом и особенными побуждениями исполнить обет, данный в трудном случае, или ознаменовать память о каком-либо счастливом событии своего княжения. Боярин или богатый купец создавал себе в монастыре место, где надеялся с наибольшей пользой для души молиться и благотворить при жизни и лечь по смерти. Построив церковь и кельи и собрав братию, основатель обеспечивал содержание своей обители недвижимыми имениями или средствами для их приобретения. Новгородский боярин Своеземцев, богатый землевладелец, в XV в. построил около своего городка на реке Ваге монастырь, в котором и сам постригся под именем Варлаама, приписав к нему значительные земли из своих важских вотчин и оставив братии посмертный завет ежегодно в день его кончины вдоволь кормить бедных, сколько бы их ни набралось в монастырь на праздник; после трапезы, отпуская из монастыря, еще наделяли их печеным и зерновым хлебом. Иногда монастырь строился при содействии целого общества, городского или сельского. Монастырь был нужен городу и сельскому округу, чтобы обывателям было где постричься в старости и при смерти и «устроить душу» посмертным поминованием. Из одной грамоты 1582 г. узнаем, что на Северной Двине близ Холмогор был «убогой» монастырь, о котором крестьяне тамошней Чухченемской волости показали, что у него было 14 деревенек, что тот монастырь строили и деревни к нему «подпущали и прикупали» их прадеды, и деды, и отцы, проча его себе, и своим детям, и внучатам «на постригание и на поминок»; монастырем и его деревнями заведовали они же, волостные крестьяне, и монастырскую казну держали у себя в волости. Казна такого монастыря составлялась преимущественно из вкладов за пострижение и помин души и также обращалась на приобретение недвижимых имуществ с разными доходными угодьями и заведениями. В XVI в. был построен монастырь, который можно назвать не только мирским, но и «земским». Преп. Трифон, подвизавшийся в Пермской стране, узнав, что в соседней Вятской земле, многолюдной и богатой, нет монастыря, возгорел желанием доставить ей это средство душевного спасения. Он предложил вятским земским старостам и судьям возложить это дело на него, как старца, уже потрудившегося в монастырском строительстве. Вятчане с радостью приняли предложение, и Трифон ездил в Москву бить челом о построении монастыря от всей Вятской земли, «от всех вятских городов». Но скоро вятчане охладели к делу и перестали помогать Трифону. Его выручил вятский воевода Овцын. На первый день пасхи он позвал к себе всех знатных и богатых вятчан. Был здесь и Трифон. Когда все «быша в веселии», воевода пригласил гостей помочь Трифону, кто сколько может. Гости радушно согласились. Тотчас явился «некий скорописец» с подписной книгой. Воевода первый подписал значительную сумму, гости от него не отстали. Христосованье с воеводой и воеводское угощенье с подпиской продолжались еще два дня, и собрано было более 600 рублей (около 30 тысяч рублей на наши деньги). В Москве Трифон выхлопотал своему монастырю «села и деревни с людьми», озера, рыбные ловли и сенные покосы. Братия, которую строители набирали в такие мирские монастыри для церковной службы, имела значение наемных богомольцев и получала «служеное» жалование из монастырской казны, а для вкладчиков монастырь служил богадельней, в которой они своими вкладами покупали право на пожизненное «прокормление и покой». Люди, искавшие под старость в мирском монастыре покоя от мирских забот, не могли исполнять строгих, деятельных правил иноческого устава. Когда в одном таком монастыре попытались ввести подобные правила, иноки с плачем заявили строителю, что новые требования им не под силу; эта братия, как объяснил дело сам строитель, – поселяне и старики, непривычные к порядку жизни настоящих иноков, состарившиеся в простых обычаях. В вятском земском монастыре дело шло еще плачевнее. Трифон ввел в нем строгий устав, запретил монахам держать стол с вином по кельям, предписав довольствоваться одинаковой пищей в общей трапезе. Братия, набившаяся в богатый монастырь, была такова, что строгие требования настоятеля подняли ее на открытый мятеж: Трифона бранили в глаза, запирали и даже били и наконец выгнали из монастыря.