Текст книги "Русская история. Полный курс лекций"

ТОРГОВЛЯ. КАНАЛЫ. Двигая сильной рукой обрабатывающую промышленность, Петр не меньше того думал о сбыте, о торговле внутренней и особенно внешней морской, в которой Россия рабствовала перед западными мореплавателями. Главнейшим побуждением к войне со Швецией было желание приобрести гавани, даже хотя бы только одну торговую гавань на Балтийском море. Но здесь поперек всем замыслам Петра ложился вопрос о подвозных путях. До прутского похода для постоянных передвижений войск и воинских припасов на бесконечных расстояниях Петр с неимоверными жертвами для окрестного населения прокладывал сеть грунтовых дорог от Азова до Москвы и в других направлениях. С основанием Петербурга пролегла извилистая сухопутная дорога между обеими столицами, тянувшаяся верст на 750. По этой дороге даже иностранные послы недель в 5 добирались из Москвы до Петербурга вследствие грязи и поломанных мостов, дней по 8 дожидались лошадей на станциях. Петр хотел выпрямить этот путь, сократив его верст на 100 слишком, построил уже 120 верст новой дороги от Петербурга, но потом бросил ее, не сумев справиться с новгородскими лесами и болотами. Трудность сухопутных сообщений обращала мысль на русскую реку, и Петр с удивительной силой внимания изучал эту единственную в мире сеть вечно движущихся и не требующих ремонта шоссейных дорог, какую природа дала русской торговле в бассейнах русских рек. В уме Петра много лет складывался великолепный план канализации этих столь остроумно расчерченных природой бассейнов. Но на исполнении этого плана тяжело отозвались колебания внешней политики Петра. В начале деятельности, после взятия Азова, когда для укрепления своей азовской позиции он думал направить торговое движение к азовским портам и даже помышлял о черноморском флоте, он предпринял двойное соединение центральных водных путей с Черным морем двумя каналами, одним – между притоками Волги и Дона, Камышинкой и Иловлей, и другим – через небольшое Иван-озеро (Епифанского уезда), из которого с одной стороны выходил Дон, а с другой – речка Шать, приток Упы, впадающей в Оку; озеро и реки надобно было канализировать, расчистить и углубить. В обоих местах много лет заняты были десятки тысяч рабочих, потрачено множество материала; на Иванском канале построено было уже 12 каменных шлюзов. Но Северная война отвлекла внимание Петра в другую сторону, а потеря Азова в 1711 г. заставила бросить все страшно дорогие азовские и донские сооружения. С основанием Петербурга, естественно, возникла мысль связать новую столицу водным путем с внутренними областями. Сесть в лодку на Москве-реке и высадиться на Неве без пересадки стало мечтой Петра. Со сведущим крестьянином Сердюковым он исходил глухие смежные места новгородского и тверского края, обследовал реки и озера и приступил к устройству Вышневолоцкой судоходной системы, прорыв канал, связавший приток Волги Тверцу с рекой Цной, которая, образуя своим расширением озеро Мстино, выходит из него под названием реки Мсты и впадает в Ильмень. В 1706 г. 4-летняя работа, веденная 20 тысячами рабочих, была окончена; но лет через десять каменный шлюз по небрежности надзора занесло песком, и с трудом удалось расчистить путь. Движение судов по этому водному пути, установившему сообщение Волги с Невой. затруднялось бурным Ладожским озером, причинявшим судоходству большие потери. Плоскодонные суда, проходившие по мелководным рекам Вышневолоцкой системы, не выдерживали бурь на озере и гибли во множестве. Для избежания этих неудобств Петр в 1718 г. задумал провести обводный Ладожский канал, которым суда проходили бы прямо из Волхова при его устье под Ладогой в Неву под Шлюссельбургом, минуя Ладожское озеро. Петр сам с инженерами осмотрел местность между Ладогой и Шлюссельбургом и поручил дело князю Меншикову, ничего в нем не понимавшему, но во все совавшемуся. Меншиков с товарищем своим повел дело так, что истратил больше 2(16) миллионов рублей, без толку копаясь в земле, переморил дурным продовольствием и болезнями тысячи рабочих и ничего не сделал. Петр передал работу вступившему тогда в русскую службу опытному инженеру Миниху, который окончил 100-верстное сооружение уже по смерти Петра. В план Петра входил и другой канал, имевший соединить Волгу с Невой: предположено было прорыть водораздел между реками Вытегрой, притоком Онежского озера, и Ковжей, впадающей в Белоозеро, где много позднее, уже в XIX в., была устроена Мариинская система. Делались также разыскания для соединения Белого моря с Балтийским. Ко всем этим работам не было и приступлено, так что из шести задуманных каналов при Петре окончен был только один – успех очень умеренный. Реки и каналы служили подъездными путями, питавшими подвозом новую столицу и приобретенные Петром балтийские гавани, встречные пункты русской внешней торговли. Северная война дала Петру 7 балтийских портовых городов: Ригу, Пернов, Ревель, Нарву, Выборг, Кронштадт и С.-Петербург; два последних им и были построены. Эти приобретения уже в 1714 г., если не раньше, возбудили вопрос о необходимости изменить самое направление торговых сношений с Западной Европой, которые шли Белым морем чрез Архангельск, единственную морскую гавань у Московского государства до Петра. По основании Петербурга, по мере того как Петр утверждался на балтийских берегах, он хотел перевести внешнюю торговлю с кружного беломорского пути на балтийский, направив ее к новой столице. Но этот торговый переворот затрагивал множество интересов и привычек; против него были и голландцы, давно свившие себе прочное гнездо в Архангельске, и русские купцы, привыкшие к торной северодвинской дороге. Сенаторы поддерживали тех и других, а генерал-адмирал Апраксин даже пригрозил Петру в глаза, что он своей затеей разорит купечество и возьмет себе на шею вечные, никогда не осушаемые слезы. Но Петр твердил одно, что применение принципов всегда трудно, но со временем все интересы примирятся, и устоял в борьбе, лет в 8 перегнул спор в свою сторону. Петербург одержал верх над Архангельском, стал главным портом для внешней торговли: в 1710 г. к Архангельску приходило 153 иноземных корабля, а число иностранных кораблей, пришедших к Петербургу, уже в 1722 г. дошло до 116, в 1724 г. увеличилось до 240; по всем балтийским портам, кроме Пернова и Кронштадта, в 1725 г. числилось в приходе 914 купеческих кораблей из разных стран Западной Европы. Значит, интересы скоро примирились. Из двух задач, какие Петр поставил себе в устроении внешней торговли, успешно разрешена была одна: русский вывоз получил значительное преобладание над ввозом; года через два по смерти Петра Россия вывозила на 2400 тысяч рублей, а ввозила на 1600 тысяч рублей. Но совсем не удалась другая задача – завести русский торговый флот, чтобы вырвать внешнюю торговлю из рук захвативших ее иноземцев: русских предпринимателей на это не нашлось. Настойчивость Петра в деле перевода торговли из Архангельска в Петербург понятна. Петербург со своим оплотом, Кронштадтом, возник как боевой форпост против Швеции. С окончанием войны он утратил бы право на звание столицы, если бы не удержал значение средоточия торговых и всяких других сношений с Западной Европой, а для упрочения этих сношений предпринята была и самая война: не мог же он оставаться только городом чиновников да лагерем двух гвардейских полков, водворенных на Московской его стороне, и четырех гарнизонных, поселенных на Петербургском острове. Но новая столица обошлась крайне дорого. Она строилась на чрезвычайные сборы и людьми, которых по наряду из года в год сгоняли сюда из всех областей государства, даже из Сибири, и содержали кое-как. После 9 лет обременительной работы на 1712 г. наряжено было в Петербург с 8 тогдашних губерний до 5 тысяч новых работников. Едва ли найдется в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте. Петр называл новую столицу своим «парадизом»; но она стала великим кладбищем для народа. А как она застраивалась и продовольствовалась! В ней обязаны были строить себе дома высшие должностные лица правительственных учреждений, там возникавших или туда переводимых; туда переселялись, точнее, перегонялись указами дворяне, купцы, ремесленники с семьями, кой-как обстраивались и размещались; все это поселение походило на цыганский табор; сам Петр жил в барачном домике с протекавшею крышею. Пустынные окрестности Петербурга не могли продовольствовать скоплявшегося там люда, и по зимним путям туда тянулись бог весть из какой дали тысячи возов из дворцовых сел и помещичьих усадеб с хлебом и прочими припасами для двора и дворян, другие тысячи – из внутренних городов с купеческими товарами. И такое бивачное, случайное существование продолжалось до конца царствования Петра, положив глубокий отпечаток на склад и дальнейшей жизни невской столицы. Петр слыл уже правителем, который, раз что задумает, не пожалеет ни денег, ни жизней. Рабочих, погибших при постройке гавани у Таганрога, потом разрушенной по договору с турками, исчисляли сотнями тысяч, вероятно, преувеличенно. То же рассказывали и про балтийские гавани. Порты Кронштадта и Петербурга страдали важными недостатками, продолжительным замерзанием, сравнительной пресностью воды, вредной для тогдашних деревянных судов, мелководьем фарватера между этими городами. Потратив напрасно много усилий и денег на устранение неудобств ото льда и мелководья, Петр искал для балтийского флота другой, более удобной гавани, чем кронштадтская, и нашел в Рогервике, в нескольких милях от Ревеля, хороший рейд. Но его надобно было оградить от западных ветров плотинами. Навезли невероятное множество бревен, опустошив леса Лифляндии и Эстляндии, наделали огромных ящиков и, наполнив их булыжником, опустили на глубокое дно рейда; но буря раскидала сооружение. Работу повторяли, но с такой же неудачей, так что наконец страшно дорогое, дело было брошено.

ЛЕКЦИЯ LXV

ФИНАНСЫ. ЗАТРУДНЕНИЯ. МЕРЫ ДЛЯ ИХ УСТРАНЕНИЯ. НОВЫЕ НАЛОГИ; ДОНОСИТЕЛИ И ПРИБЫЛЬЩИКИ. ПРИБЫЛИ. МОНАСТЫРСКИЙ ПРИКАЗ. МОНОПОЛИИ. ПОДУШНАЯ ПОДАТЬ. ЕЕ ЗНАЧЕНИЕ. БЮДЖЕТ 1724 г. ИТОГИ ФИНАНСОВОЙ РЕФОРМЫ. ПОМЕХИ РЕФОРМЕ.

ФИНАНСЫ. Обозрев меры Петра для увеличения количества и подъема качества народного труда, т. е. для расширения источников государственного дохода, перечислим их финансовые результаты. Не было, кажется, другой сферы деятельности, в которой Петр встретил бы больше затруднений, частию им и созданных или поддержанных, и где бы он обнаружил меньше находчивости для их устранения. Он сам признавался, что из всех правительственных дел для него нет ничего труднее торгового дела и что никогда он не мог составить себе ясного о нем понятия. В значительной мере это признание приложимо и к финансовой политике. Он хорошо понимал источники народного богатства, сознавал, что налоги должны быть вводимы без отягощения для народа, но в практической разработке этих понятий не шел дальше столь же простой, как и бесполезной, истины, выраженной в инструкции новоучрежденному Сенату: «Денег как возможно собирать, понеже деньги суть артериею войны».

ЗАТРУДНЕНИЯ. В 1710 г. Петр приказал сосчитать свои доходы и расходы. Оказалось, что по 3-летней сложности за 1705 – 1707 гг. средняя ежегодная сумма доходов с соляной прибылью не превышала 3330 тысяч рублей. Армия и флот поглощали до 3 миллионов; на все остальные расходы шло около 824 тысяч рублей. Ежегодный дефицит простирался до 500 тысяч рублей, составляя 13 % расходного бюджета. Недостаток дохода доселе восполнялся кой-как остатками прежних лет, какие на всякий случай прикапливала казна; но теперь они, по-видимому, истощились. По смете на 1710 г. предвидевшийся полумиллионный дефицит положено было покрыть дополнительным сбором по полтине (4 рубля на наши деньги) с тяглого двора: это был при Петре, как и до него, обычный вид внутреннего кредита – заем беспроцентный и безвозвратный; другого вида не было, потому что к казне никто не имел доверия ни дома, ни за границей. Предотвратить это затруднение на будущее время Петр надеялся новым пересмотром платежных сил. До сих пор прямое обложение основывалось на подворной переписи 1678 г. Но полного однообразного итога ее не встречаем в актах: число дворов, приводимых со ссылкой на нее, колеблется между 787 и 833 тысячами дворов; разные налоги распределялись по неодинаковому количеству дворов. Во всяком случае в продолжение слишком тридцати лет старая перепись имела право устареть, и только русская канцелярия могла услаждать себя мыслью, что делает дело, по ней располагая в 1710 г. прямое обложение. Наткнувшись на такой дефицит, Петр велел произвести новую перепись в твердой надежде на 30-летний прирост плательщиков и потерпел финансовое поражение, равнявшееся военному под Нарвой: в 1714 г. Сенат рассчитал, что перепись 1710 г. обнаружила убыль тяглого населения почти на четверть, хотя более внимательное изучение данных в книге г. Милюкова о государственном хозяйстве России при Петре смягчило этот испуганно-преувеличенный расчет тогдашней официальной статистики, свело убыль до 1/5. Виновником такого запустения страны был сам Петр, изъявший из тяглого населения сотни тысяч здорового люда рекрутскими наборами, десятки тысяч рабочих нарядами на верфи, на каналы, на стройку новой столицы и десятки же тысяч куда-то бежавших от тяжести управления и налогов или утаенных от переписи благодаря неуменью найти добросовестных исполнителей. Петр понимал экономию народных сил по-своему: чем больше колоть овец, тем больше шерсти должно давать овечье стадо. Новая подворная перепись 1716 и 1717 гг. показала только дальнейшую убыль тяглого населения; сам Сенат в 1714 г. засвидетельствовал, что в одной Казанской губернии с 1710 г. убыло 35 тысяч дворов, а это составляло почти треть тяглого населения губернии по переписи 1710 г.

НОВЫЕ НАЛОГИ; ДОНОСИТЕЛИ И ПРИБЫЛЬЩИКИ. Финансовые затруднения стали особенно тяжелы с начала Северной войны. При старшем брате Петра, как мы уже видели (лекция LI), прямое обложение сведено было в две классовые подати: одна, под названием ямских и полоняничных денег, падала на крепостных людей, другая, стрелецкая, во много раз более тяжелая, была положена на все остальное тяглое население. Оба налога в прежнем окладе взимались и при Петре. Но регулярная армия и флот потребовали новых средств: введены были новые военные налоги, деньги драгунские, рекрутские, корабельные, подводные; драгунская подать на покупку драгунских лошадей, падавшая и на духовенство, доходила до 2 рублей с сельского двора и до 9 рублей с посадского на наши деньги. Не было обойдено, конечно, и косвенное обложение, столь трудолюбиво использованное уже старыми московскими финансистами. Но для разработки этого соблазнительного источника Петр обратился к небывалому средству. До той поры земной творчески-всемогущей силой государственного строения признавалась свыше вдохновляемая государственная власть. Сам Петр долго, если не до конца жизни, разделял этот кремлевской колыбелью воспитанный взгляд. Но нужда побудила его призвать на помощь власти воспособительное средство – русский ум. Образ действий преобразователя пробудил в обществе политическое мышление, и Петр получил на свой призыв благодарный отклик. Явился целый ряд доносителей, как их тогда называли, или публицистов, как назвали бы их мы, из разных классов общества, от сына вельможи Салтыкова, от полковника Юрлова, от сына Петрова учителя Зотова до посадского человека Муромцева и до промышленного крестьянина Посошкова. Они трактовали в своих «прожектах» самые разнообразные предметы, начиная от высших вопросов государственного порядка до канатного мастерства, о чем подавал Петру записку мастер Максим Микулин, а Посошков представил Петру целую книгу, смелую и яркую, хотя углем написанную, картину современного положения России с целой уймой средств его исправления. Трудолюбивые люди, наклонные отдохнуть после трудов, не забудут, что этот публицист был едва ли не первым фабрикантом игральных карт в России. Об руку с прожектерами шли прибыльщики или вымышленники, иногда меняясь ролями, а иногда совмещая в себе оба звания. В том и другом звании можно насчитать до 20 имен, кроме оставшихся неизвестными. Петр внимательно просматривал всякие проекты и награждал даже самые вздорные, говоря: «Они для меня трудились, мне добра хотели». Прибыльщики – это особая должность, учреждение, целое финансовое ведомство; обязанность прибыльщика, по указу, «сидеть и чинить государю прибыли», т. е. изобретать новые источники государственного дохода. Замечательно, что они выходили большею частью из холопов: мы уже видели, что среди многочисленной боярской дворни были люди грамотнее и смышленее своих господ. Дворецкий боярина Шереметева Курбатов, путешествуя со своим барином за границей, узнал об изобретенном там незадолго до того гербовом налоге; воротясь домой, он в подметном письме в 1699 г. предложил Петру ввести в России «орленую» бумагу, приносившую казне в первое время, по очень преувеличенному известию князя Куракина, до 300 тысяч рублей в год; в 1724 г. гербовый сбор рассчитан всего на 17 тысяч рублей. За это изобретение он сделан был чем-то вроде директора департамента торговли и промышленности, а потом архангельским вице-губернатором и умер под судом по обвинению в казенной растрате. За Курбатовым, родоначальником прибыльщиков, следовали, все из боярских холопов, Ершов, бывший московским вице-губернатором, Нестеров, обер-фискал, как бы сказать, генеральный контролер, самый смелый обличитель вельможных казнокрадов и, наконец, сам уличенный во взятках и за то колесованный, далее Вараксин, Яковлев, Старцов, Акиншин и много, много других. Каждый из этих вымышленников выискивал новые предметы обложения, гулящие статьи, ускользавшие от глаз казны, и придумывал какой-нибудь новый налог, прямой или косвенный, для которого тотчас учреждалась особая канцелярия с изобретателем во главе. При этом безоброчные доходные статьи частных владельцев, угодья и промысловые заведения, или отбирались на государя, превращались в собственность казны, например рыбные ловли, или складывались оброком до четверти дохода, как было с постоялыми дворами и мельницами, а статьи оброчные переоброчивались в возвышенном размере. Прибыльщики хорошо послужили своему государю: новые налоги, как из худого решета, посыпались на головы русских плательщиков. Начиная с 1704 г. один за другим вводились сборы: поземельный, померный и весчий, хомутейный, шапочный и сапожный – от клеймения хомутов, шапок и сапог, подужный, с извозчиков – десятая доля найма, посаженный, покосовщинный, кожный – с конных ияловочных кож, пчельный, банный, мельничный – с постоялых дворов, с найма домов, с наемных углов, пролубной, ледокольный, погребной, водопойный, трубный – с печей, привальный и отвальный – с плавных судов, с дров, с продажи съестного, с арбузов, огурцов, орехов, и «другие мелочные всякие сборы», говорит роспись в заключение. Появились налоги, трудно доступные разумению даже московского плательщика, достаточно расширенному прежними порядками обложения, или прямо его возмущавшие. Обложению подвергались не одни угодья и промыслы, но и религиозные верования, не только имущество, но и совесть. Раскол терпелся, но оплачивался двойным окладом подати, как едва терпимая роскошь; точно так же оплачивались борода и усы, с которыми древнерусский человек соединял представление об образе и подобии божием. Указом 1705 г. борода была расценена посословно: дворянская и приказная – в 60 рублей (около 480 рублей на наши деньги), первостатейная купеческая – в 100 рублей (около 800 рублей), рядовая торговая – в 60 рублей, холопья, причетничья и т. п. – в 30 рублей; крестьянин у себя в деревне носил бороду даром, но при въезде в город, как и при выезде, платил за нее 1 копейку (около 8 копеек). В 1715 г. установлен однообразный побородный налог на православных бородачей и раскольников в 50 рублей. При бороде полагался обязательный старомодный мундир. Со смущением читаешь самолично данный Сенату в 1722 г. указ царя, додумавшегося до мысли о свободе совести: как серьезно и усиленно повелевает он «подтвердить накрепко старый указ о бородах, чтоб платили по 50 рублей на год и к тому чтоб оные бородачи и раскольщики никакого иного платья не носили, как старое, а именно зипун со стоячим клееным козырем (воротником), ферези и однорядку с лежачим ожерельем»! От бородача, явившегося в приказ не в указанном платье, не принимали никакой просьбы да сверх того тут же, «не выпуская из приказу», вторично взыскивали тот же платеж в 50 рублей, хотя бы годовой был уже внесен; несостоятельных отсылали в каторжный порт Рогервик отрабатывать штраф; всякий, увидевший бородача не в указном платье, мог его схватить и привести к начальству, за что получал половину штрафа да неуказное платье в придачу.

ПРИБЫЛИ. Прибыльщики проявили большую изобретательность. Из перечня придуманных ими налогов, «выданных прибылей», как тогда говорили, видим, что они устроили генеральную облаву на обывателя, особенно на мелкого промышленника, мастерового и рабочего. В погоне за казенной прибылью они доходили до виртуозности, до потери здравого смысла, предлагали сборы с рождений и браков. Брачный налог и был положен на мордву, черемису, татар и других некрещеных инородцев; эти «иноверческие свадьбы» ведала сборами медовая канцелярия прибыльщика Парамона Старцова, придумавшего и собиравшего пошлины со всех пчельников. Дивиться надо, как могли прожектеры и прибыльщики проглядеть налог на похороны. Свадебная пошлина была уже изобретена древнерусской администрацией в виде свадебного убруса и выводной куницы и сама по себе еще понятна: женитьба – все-таки маленькая роскошь; но обложить русского человека пошлиной за решимость появиться на свет и позволить ему умирать беспошлинно – финансовая непоследовательность, впрочем исправленная духовенством. Для сбора прибылей учреждены были канцелярии рыбная, банная, постоялая, медовая и другие, подчиненные главной Ижерской канцелярии под начальством ижерского губернатора князя Меншикова. Потому эти сборы назывались «канцелярскими». Они считались мелочными; но иные являются крупными мелочами: так, рыбная канцелярия, по словам князя Куракина, собирала тысяч по 100 в год, медовая – тысяч по 70. Но к концу царствования в системе прибыльщиков, если можно так назвать их налоговые ухищрения, обнаружилось двоякое неудобство: ее финансовая маловажность и дурное действие на настроение народа. Оба недостатка отмечены Посошковым. Перечислив некоторые из этих налогов, он с горечью замечает, что этими мелочными базарными сборами казны не наполнить, «а токмо людям трубация (турбация, смущение) великая: мелочной сбор мелок он и есть». Эти сборы усилили налоговое напряжение и раздражение, донимали не только тяжестью некоторых из них, но еще более своею численностью, заходившей за 30, назойливым июльским оводом приставая к плательщику на каждом шагу. Постепенно эти сборы падали, накопляя недоимку; по табели за 1720 г., оклад их вообще ниже цифр князя Куракина, кроме разве банного, и нет ни одного с полным прибором по смете, так что из всего оклада в 700 тысяч собрано было только 410 тысяч. Между прочим, окладная борода с неуказным платьем оказалась одной из самых неисправных плательщиц: из положенных на нее 2148 рублей 87 копеек дала всего 297 рублей 20 копеек. Это вынуждало казну умерять свои требования. По указу 1704 г. думные люди и первостатейные купцы должны были платить с домашних бань по 3(24) рубля, простые дворяне, купцы и всякие разночинцы – по 1 рублю, крестьяне – по 15 копеек. Но в среднем разряде много скудных людей, солдат, дьячков, просвирен и т. п., не могли оплатить своих бань даже с правежа под батогами, и через год их бани перевели на крестьянский оклад. На табели 1724 г. сам Петр поставил кресты над некоторыми из этих сборов. Работа прибыльщиков любопытна тем, что вскрывает одно из основных правил финансовой политики Петра: требуй невозможного, чтобы получить наибольшее из возможного.

МОНАСТЫРСКИЙ ПРИКАЗ. Совершенно особым источником дохода послужили земельные богатства церкви. Военная нужда указала на этот источник прежде, чем развернулась деятельность прибыльщиков, хотя в их канцелярии шли некоторые сборы, упавшие на церковные учреждения. После Нарвы, перелив в пушки множество церковных колоколов, Петр указом 30 декабря 1701 г. отнял у монастырей распоряжение их вотчинными доходами за то или под тем предлогом, что нынешние монахи, вопреки примеру древних и своему обету, не питают нищих своими трудами, напротив, сами чужие труды поедают. Сбором доходов с монастырских вотчин ведал Монастырский приказ, государственное судебно-административное учреждение по недуховным делам духовного ведомства, возникшее еще при царе Алексее в 1649 г., закрытое при царе Федоре, а в 1701 г. восстановленное; потом ему подчинены были люди и вотчины патриаршие и архиерейские. Приказ уделял из монастырских доходов денежные и хлебные дачи, равные для всех монахов, без различия сана, по 10 рублей и по 10 четвертей хлеба на брата (рублей 140 на наши деньги). Остатки назначались указом на богадельни и убогие безвотчинные монастыри; но и казне очищалось тысяч по 100 – 200 рублей в год, если верить князю Куракину. Только в последний год шведской войны Монастырский приказ подчинен был новоучрежденному Св[ященному] Синоду, и церковным властям возвращено распоряжение их вотчинными доходами. Подготовленная принудительными вспоможениями от богатых монастырей в трудные минуты государства мера Петра в свою очередь подготовляла секуляризацию недвижимых имуществ церкви.

МОНОПОЛИИ. К прежним казенным монополиям – смоле, поташу, ревеню, клею и т. п. прибавились новые – соль, табак, мел, деготь, рыбий жир и… дубовый гроб: в 1705 г. эта последняя роскошь древнерусского зажиточного человека была отобрана у продавцов в казну, которая продавала ее вчетверо дороже, а потом, когда отобранный товар был распродан, такие гробы были совсем запрещены. Указ 1705 г. предписал принимать соль в казну вольным порядком и продавать только из казны вдвое дороже против подрядной цены. Но эта монополия, дававшая казне 100 % прибыли, устроена была так плохо, что возмущала даже благоверного Посошкова, который требовал вольной продажи соли: в деревнях, по его словам, соль стала так редка и дорога, что иногда платили выше рубля за пуд, а и в Москве по подрядной цене пуд стоил не дороже 24 копеек; многие ели без соли, цинжали и умирали. И страсти людские стали доходной статьей: карты, кости, шахматы и другие игральные инструменты, как табак и водка, вошли в число монополий и отдавались на откуп. «Заплатя пошлину, вольно играть», – замечает современник. Первый откупной год дал 10 тысяч рублей. Значительную статью дохода составляла переделка, точнее, казенная подделка – монеты. До Петра у нас ходили мелкие серебряные монеты, копейки и полукопейки, называвшиеся деньгами. Они складывались в счетные единицы: алтыны (3 копейки), гривны, полтинники, полуполтинники и рубли. Притом и мелкой серебряной монеты было так мало, что в некоторых местах при расчетах ходили за монету кожаные лоскутки. С 1700 г. стали выпускать и мелкую – медную, и крупную – серебряную монету, последнюю с названиями прежних счетных единиц, постепенно понижая ее вес и пробу и внося в монетное обращение кредитный элемент. На государственный кредит у нас тогда уже смотрели патриотически-смелым взглядом современных финансистов. Посошков, например, вполне уверен, что в России, не как в иных государствах, курс денег зависит единственно от воли государя, который только прикажет копейке быть гривной – и она станет гривной. Один вымышленник предлагал даже прямой обман для покрытия военных расходов: советовал, обесценив монету на 10 %, хранить это в глубочайшем секрете, чем, «не докучая никому», можно помешать вывозу монеты за границу. Но рынок не был столь верноподдан и простодушен. В конце царствования денежные дворы давали казне прибыли до 300 тысяч (более 2 миллионов на наши деньги). Но это была мнимая прибыль, молотьба ржи на обухе: денежный курс падал, товары дорожали; по сравнению с хлебными ценами серебряная копейка в конце царствования Петра была почти вдвое дешевле таковой 70-х годов и равнялась приблизительно 8 копейкам нынешним, тогда как алексеевская стоила 14 – 15 наших.

ПОДУШНАЯ ПОДАТЬ. Коренной переворот потерпело при Петре прямое обложение. «Дворовое число» давно уже стало никуда не годным основанием обложения, а новая петровская канцелярия испортила его еще более. Распределять налоги по переписям 1710 и 1717 гг., показавшим большую убыль дворов против переписи 1678 г., было невыгодно. Правительственная статистика, оберегая казенный интерес, придумала остроумную комбинацию: в основу нового губернского деления 1719 г. она положила роспись дворового числа, составленную по переписям разных лет, выбирая из прежних переписей подходящие цифры. Получился блестящий результат: число тягловых дворов, по переписи 1678 г. не превышавшее 833 тысяч, теперь, после засвидетельствованной дважды убыли, перешагнуло за 900 тысяч даже без посадских дворов. Это статистическое дурачество тогдашней канцелярии лишало подворное обложение всякого практического смысла и заставляло искать другой окладной единицы, а переписи 1710 и 1717 гг. прямо на нее указывали, вскрыв любопытное явление, выясненное в упомянутой книге г. Милюкова: убыль дворов шла по местам одновременно с приростом населения. Средний состав тяглого двора сгущался и доходил до пяти с половиной мужских душ вместо обычных трех или четырех. При подворном обложении этот прирост для казны пропадал: оставалось перейти к поголовщине. Мысль о поголовной подати зародилась в московских финансовых умах еще во времена Софьина князя Голицына. Публицисты Петра тоже ничего не придумали умнее головы мужского пола: этой окладной единицей они надеялись устранить разорительную неравномерность подворного обложения. С этой точки зрения ратовал за поголовный налог в интересе уравнительности обложения обер-фискал Нестеров еще в 1714 г.; за ним другие писали о пользе переложения подати с дворов «на персоны», или на семьи. Петр был, кажется, довольно равнодушен к экономической и юридической выработке новой системы обложения; его больше занимала интендантская сторона дела – довольствие армии и флота. Он не понимал вопроса о согласовании военного расхода с платежными силами народа. На русского плательщика он смотрел самым жизнерадостным взглядом, предполагая в нем неистощимый запас всяких податных взносов. Прожектеры и прибыльщики писали ему, что его «низкие подданные» зело суть отягчены и, если больше будут отягчены, останется земля без людей, а он в 1717 г. пишет Сенату из Франции, что «и без великого отягощения людям денег сыскать мочно»; понадобятся деньги – прибавить временно пошлины на всякие промыслы, ввести «поголовщину по городам и иные сему подобные, от чего разоренья государству не будет», а где объявится растрата, «чтоб немедленная инквизиция была и экзекуция». Не задумываясь над сравнительными удобствами или неудобствами разных окладных единиц: двора, семьи, работника, души, предоставляя это Сенату, Петр видел в податном вопросе только два предмета: солдата, которого надо содержать, и крестьянина, который должен содержать солдата. В ноябре 1717 г., быв в Сенате, Петр сам написал указ, изложенный тем летучим стилем, который поддавался только опытному экзегетическому чутью сенаторов: «Распорядить сухопутное войско и рекруты морские, кроме жалованья, и провиант на крестьян, скольких душ или дворов один, что удобнее будет, солдат и драгун и офицер по рангам кроме генералитета, применяяся к податям нынешним, ибо как сие положится, от прочих всех податей и работ свободны будут». Итак, все прямые налоги предполагалось заменить одним военным, подворным ли или подушным, все равно или еще не было решено; этот налог распределялся на крестьян по расчету стоимости содержания солдата, драгуна и офицера. Через несколько дней предпочтено было распределение по душам, «работным персонам», и Сенат, толкуя указ Петра, 26 ноября 1718 г. предписывал перечислить все сельское пахотное население мужского пола, всех «не обходя от старого до самого последнего младенца». Мы уже знаем, как медленно и с какими затруднениями производилась перепись с ее поверкой, ревизией. От нее сохранилось несколько разновременных итогов, среди которых трудно разобраться: число душ по ним колеблется между 5 и почти 6 миллионами. Сохранилась сенатская смета подушного сбора на 1724 г., к которой в 1726 г. Камер-коллегией по указу Верховного тайного совета присоединена роспись действительных поступлений подушной подати за сметный год с обозначением недоимки по губерниям. Принятая в руководство для расквартирования полков и для податного учета 1724 г., сенатская смета с прибавленной к ней росписью представляет проверенное изображение подушной системы за первый год ее действия и за последний год жизни ее творца, без перемен, каким она подвергалась вскоре после его смерти. По этой ведомости значится всего тяглого населения 5 570 тысяч душ, в том числе городских 169 тысяч. Подушный оклад устанавливался в связи с ходом переписи: рассчитанный сначала в размере 95 копеек, он потом спустился до 74 копеек; с целью уравнять в тягостях все души на государственных крестьян взамен платежей владельцам положен был дополнительный 4-гривенный сбор; городские тяглые обыватели платили по 1 рублю 20 копеек с души.