Текст книги "Танкисты Великой Отечественной (сборник)"

Тронулись – и началось застолье. За что только не пили: «За Победу!», «За летчиков!», «За танкистов!», «За пехоту!» Все же молодые, редко кому за тридцать. В основном офицеры, многие хорошо награжденные. К вечеру поезд гудел… В одном из купе ехал летчик, полковник лет тридцати, с мадам. В какой-то момент начали выяснять, кто внес больший вклад в Победу. Не договорились. Он схватился за пистолет, а его спутница удержала его за руку. Он на нее: «Сука!», схватил за волосы, начал бить. Мужики вступились: «Как ты, подонок, с женщиной обращаешься!» Началась драка. Летчики кинулись: «Наших бьют!», схватились за пистолеты, началась стрельба. В итоге пять человек летчиков связали и бросили в тамбур отдыхать. К исходу ночи все были уже измучены и уснули. А в Киеве нас встречают – перрон оцеплен солдатами из комендатуры с винтовками наперевес. Видимо, им уже сообщили, что едет «веселый поезд». Всех профильтровали, связанных забрали в комендатуру. Мы побежали в кассу за билетами до Москвы, а билетов нет! Побежали к начальнику вокзала: «Подождите следующего поезда, тогда всех вас посадим». Но русский человек есть русский человек: раз поезд есть – надо на нем ехать! Подходит состав. Те, кто с билетами, выстроились, садятся по всем правилам. Мы же – чемоданом в стекло, и в вагон, за нами полетели стекла в соседних купе. Все стекла побили! Пришли те, кто с билетами, а места заняты. Крик, шум! Поезд задержали на три часа, но потом все же отправили. Проводник жалуется: «Мне придется выплачивать за разбитые стекла!» Я говорю: «Не переживай, сейчас что-нибудь придумаем». На весь вагон, благо голос у меня был крепкий, крикнул: «За разбитые стекла надо заплатить проводнику!» – и пошел с фуражкой по кругу. Собрал денег, принес: «На! Тут и на стекла, и тебе хватит!» Хорошенько выпив, но уже без драки, все улеглись спать, хотя поезд шел полным ходом и в выбитые окна врывались порывы холодного воздуха. В Москве, как и в Киеве, поезд был оцеплен, все прошли фильтрацию. Я задержался на неделю в городе, Петро поехал к родным на Алтай, а Николку я отправил домой. У меня были свои заботы, и я не удосужился даже спросить его адрес: так больше я его и не видел…

Из Москвы я поехал в Осу: на поезде добрался до Перми, а оттуда по Каме до родного города. Вышел ночью на пристань – тишина, народу никого, только стоит телега. Подошел:

– Куда едешь?

– В Крылово.

– Подвези.

– Вояка?! Давай, давай. Куда тебя?

Я назвал.

– К кому там?

– К Брюхову.

– К Панке?

– Да.

– Кто ты ему?

– Сын.

– Вася?! Ох ты, господи! Я тебя и не признал! Смотри, какой стал – командир, с орденами!..

– Дядя Степан, это вы?

Это оказался друг семьи Баландин, которого я тоже не узнал поначалу.

– Я! Поехали.

Подъехали к дому. Дядя Степан побежал, постучал в окно:

– Панка! Сын приехал!

Отец быстро собрался, выскакивает. Мы обнялись.

– Чего телеграмму не дал?

– Зачем? У меня ни вещей, ничего нет.

За ним выбежала мать, вся в слезах. Я ей:

– Ты почему плачешь?! Будешь плакать, повернусь и обратно уеду!

– Нет, нет, не буду плакать! – Она обняла и целовала, все целовала меня, но никак не могла остановиться, так и продолжала плакать. Зашли в дом. Мать быстренько накрыла стол, мы выпили по стакану браги. Угостили Баландина – благо не за рулем, а «за кобылой». После долгих разговоров и расспросов улеглись спать. Утром я позавтракал, выхожу босой на улицу – тишина, народу никого нет. Город как вымер. Начал разыскивать своих друзей – никого нет: или погибли на фронте, или разъехались на учебу, или еще не демобилизовались. Неделю я побродил по пустому городу, навестил демобилизовавшихся одноклассниц и решил поехать в Одессу к Фаине Левинской. В Одессе жила моя сестра, попавшая туда по распределению секретарем райкома комсомола, что на Молдаванке в Одессе. Жила она на Дерибасовской. Когда мы пришли к ней домой, сестра первым делом осмотрела, чистая ли у меня форма и почистила мне сапоги. Я удивился:

– Зачем?

– У нас очень строгая комендатура. Только выйди одетым не по форме – сразу заберут.

Действительно, пошли мы с ней гулять, и при первой же проверке документов патруль придрался к моему внешнему виду. Сестра меня отстояла:

– Это мой брат! Он только приехал.

Я зашел в гости к Фаине, познакомился с ее мамой. Мы вспомнили про жизнь в Осе, а ночевать я пошел к сестре. Так прошло несколько дней. Мы встречались, гуляли, сходили в оперетту. На третий день я ей сделал предложение, она согласилась. Я, как тогда было принято, пошел к ее матери, рассказал, что прошу руки ее дочери. Она тоже не возражала, но сказала:

– Вася, вы сейчас распишитесь, и ты уедешь, а она останется одна. Сколько ты пробудешь за границей, не известно. Сделайте лучше так – женитесь, когда ты вернешься. Тогда забирай ее и увози куда хочешь.

Я согласился с ее доводами, да и Фаина не настаивала. Я уехал в бригаду, а в начале 1946 года получил от Фаины письмо: «Извини, я вышла замуж». Помню, тогда я сказал замполиту:

– Накрывай стол! Будем пропивать мою молодость, мою невесту.

Пропили и забыли. Лет через двадцать, когда я командовал дивизией в Тирасполе, мы встретились: Фаина жила в Кишиневе, была замужем, у нее двое детей. У нее жизнь получилась, да и у меня тоже…

Мирные дни

Вернулся я в бригаду в середине сентября. За время моего отсутствия она передислоцировалась в Брук, за 40 километров от Вены. Батальон разместился в казарме, танки стояли в крытых бетонных боксах. Петро еще не появлялся. Мы решили подождать, не поднимать зазря тревогу, но уже декабрь прошел, а его все нет. Январь – нет. Надо в розыск подавать, но я все же решил потерпеть. Вдруг под 23 февраля является.

– Где же ты, сукин сын, был? Тебя бы могли под трибунал как дезертира отдать. Ты же пять месяцев отсутствовал! – Стоит, голову понурил. – Как ты додумался до такого? Ты же не пацан, опытный, у тебя орден Славы, медаль «За Отвагу», медали за Будапешт, за Вену!

– Ну как? Мать плачет: «Не пущу, я тебя всю войну ждала». Да и родня большая, пока всех не обошел, не отпустили…

В Бруке началась нормальная армейская жизнь с боевой подготовкой, занятиями. Вскоре предстояли выборы в Верховный Совет. От Центральной группы войск выдвигался генерал Лелюшенко, командующий 4-й танковой армией[21]21
  В 1945 г. дважды Герой Советского Союза Д.Д.Лелюшенко (1901–1987) имел звание генерал-полковника (с 1959 г. – генерал армии, в 1970 г. удостоен звания Героя ЧССР). (Прим. ред.)


[Закрыть]. Я был назначен так называемым доверенным лицом генерала и агитировал за его кандидатуру. Я собрал офицеров, рассказал про кандидата, объяснил, что голосование – это гражданский долг каждого. Тут встает заместитель командира бригады по технической части, прошедший всю войну майор Калугин, и говорит: «Капитан Брюхов, голосовать за этого придурка я не буду!» Оказалось, что он на мотоцикле обогнал шедшую впереди трофейную машину. Вдруг она его догоняет и перекрывает ему дорогу. Из машины выходит генерал Лелюшенко и на него: «Мать-перемать, какое ты право имеешь обгонять генерала?!» Тот немного растерялся, стал оправдываться, что он не знал. Генерал вошел в раж, начал кричать, что тот должен был знать, поскольку едет на мотоцикле, и должен понимать, что на машине едет начальник. Разошелся и ударил Калугина палкой. Тот сдержался, хотя чего это ему стоило, сложно себе представить, поскольку он был крепкий, знающий себе цену офицер, никогда не лезший за словом в карман. Тем не менее он промолчал. Генерал, выплеснув свой гнев, сел в машину и уехал…

И вот время уже подходит к выборам, а Калугин уперся и ни в какую. Ладно бы он втихаря это сделал, а то громогласно объявил, что на голосование не пойдет. Это было ЧП! Приезжали из корпуса его уговаривать, но так ничего с ним сделать не смогли. И надо сказать, что никаких последствий для него это не имело ни по партийной, ни по служебной линии.

Первый мирный Новый год мы встречали по всем правилам. Я собрал своих заместителей:

– Для культурного и красивого проведения праздника приказываю назначить старшего лейтенанта Юрова как москвича, знакомого с этикетом, ответственным за праздничный стол. Старшину Салифанова – ответственным за обеспечение стола продуктами. Старшего лейтенанта Чащегорова назначить ответственным за обеспечение присутствия женского пола! Начальнику штаба, как человеку семейному, с детьми, находиться на дежурстве в батальоне. Время «Ч» – 22 часа.

Надо сказать, это был не первый праздник, организуемый таким образом. В городе был госпиталь венерических болезней, который мы в шутку прозвали «триппербрук». Оттуда мы приглашали в гости врачей и медсестер, – естественно, обеспечивая их транспортом, благо машин хватало. «Гудели» обычно часов до четырех утра. Иной раз девчонки оставались ночевать, а иной раз мы их развозили. Один раз бывший начальником госпиталя майор забрыкался:

– Должен быть порядок! Я не допущу, чтобы мои подчиненные находились неизвестно где!

– Товарищ майор, вам что, жалко девчонок? Мы себя ведем культурно, достойно. Они довольны. А если вы будете сопротивляться, пеняйте на себя.

Мы повздорили, но так он и не согласился их отпустить. На следующий день я провожу ротные учения, при прохождении мимо госпиталя танк «заносит», и он ломает госпитальный забор. Начальник пишет кляузу, а я отвечаю: «А что я могу сделать? Танк занесло!» Потом я к нему пришел и говорю:

– Будете продолжать «порядок» наводить, будете постоянно забор ремонтировать!

Ну, тут он уже сдался…

Учитывая такую «организацию мероприятий», никаких ЧП в батальоне не было. А вот в других батальонах что-нибудь да происходило. Командир бригады выговаривал подчиненным: «Почему у Брюхова никогда ничего не случается, а у вас постоянно? Учитесь – самый молодой командир батальона, но может так дело организовать, что все у него в порядке». Потом уже я узнал, что замполит 2-го батальона Шлыков постоянно доносил, что у Брюхова пьянство идет больше, чем в других батальонах, – девок привозят, танцы организуют, песни орут, – и настоятельно просил комбрига провести проверку. И вот все уже готово к празднику, Саша уехал за девушками, мы сидим в комнате замполита, стол накрыт, ждем. Десять часов вечера, а его нет. Тогда я говорю зампотеху Мошкину: «Давай, Саша, напеки картошки в печке. Выпьем, закусим, а там они и подъедут». Он напек картошки, мы пошли ко мне в комнату, достали канистру вина, разлили по кружкам. Выпили, закусили, сидим, клянем Чащегорова, который попутался с девчонками. Где-то в 22.15 вдруг заваливаются начальник политотдела бригады и командир бригады. Я сразу встал: «Товарищ полковник, садитесь с нами». Сели, налили им по кружке, выпили. Комбриг поздравил нас, а я сижу как на иголках: «Только бы Чащегоров задержался!» Минут через пятнадцать начальство встало, я пошел их провожать, и Чунихин мне говорит:

– Вася, ты же молодой командир, накрыли бы с заместителем стол, посуду поставили. Что у вас, посуды нет?

– Да есть.

– А то как биндюжники сидите! Давай, Брюхов, привыкай к культуре. Хватит по углам картошку ложкой вычерпывать, война закончилась!

– Товарищ полковник, в следующий раз постараемся.

Минут через 15 вваливается эта ватага, и понеслось. Оказалось, девчонки участвовали в самодеятельности и задержались до конца концерта. Дня через два в бригаде подводят итог проведения праздника:

– У Брюхова все в порядке, правда, у них культуры маловато, – сказал замполит Негруль.

Тут не выдержал Шлыков:

– Они опять всю ночь гудели, пели, плясали!

Негруль поднялся:

– Шлыков, вы мне беспрерывно докладываете, что у Брюхова творятся безобразия. Мы лично с командиром были там в одиннадцатом часу, там никакого пьянства не было! Зачем вы напраслину на людей возводите?!

Осенью 1946 года корпус был выведен на Родину. Тут уже была возможность взять трофеи. Я вез две машины, мотоцикл, хорошую койку, мраморную столешницу, два кожаных кресла, зеркало в ажурной раме, пару коробок фарфоровой посуды, перину. Ехали мы весело, вина было достаточно, продуктов тоже.

Батальон разместился в городе Гайсин, что недалеко от Винницы. Мне Петро быстро подыскал комнату у одного еврея, рядом с городком. Там я и разместился. А вообще место было совершенно не готово к приему такого количества войск. До войны в городе стоял кавалерийский полк, от казармы которого остались одни стены. Строительных материалов достать невозможно: с трудом нашли доски, через одно окно заколотили оконные проемы и заложили их соломой. Котельная едва обеспечивала теплом кухню и медпункт и на ночь на 2–3 часа давала тепло в казармы, так что батареи были чуть теплые. Когда начались холода, то спать в казармах стало просто невозможно. Солдаты ложились спать на один матрас, вторым накрывались, а сверху набрасывали шинели и одеяла, чтобы хоть как-то согреться. Как в таких условиях требовать соблюдения распорядка дня, выполнения учебного плана? Я понимал, что корпус расформировывается и обустраивать казармы для нас никто не будет, но нужно было что-то делать, чтобы люди не впали в уныние. Я решил личным примером показать, как надо относиться к трудностям, и приказал поставить мне койку в казарму. После вечерней поверки я шел в казарму вместе с солдатами, демонстративно раздевался до трусов и ложился спать, накрываясь только одним суконным одеялом. Конечно, спать я не мог, всю ночь крутился. Утром подъем. Я выскакиваю вместе с сержантами на построение на зарядку. На улицу выбегаем, я натираю торс снегом – становится тепло, и я провожу зарядку. Конечно, я хитрил – после завтрака оставлял за себя начальника штаба для проведения занятий, а сам домой – и спать до обеда. Вот так я поддерживал дисциплину в течение недели или двух, пока стояли самые сильные морозы.

В батальоне было 48 офицеров, из них только замполит и начальник штаба были женаты, а остальные холостые. За те полгода, что мы там стояли, половина из них, если не больше, женились, а меня как ни пытались местные девчонки охмурить, не получилось. Свадьбы гуляли широко, несмотря на трудности с продуктами, столы ломились от снеди. Я, как командир батальона, всегда был в числе приглашенных: тем более что мой ординарец Петро Крашенинников выучился играть на подаренном мною аккордеоне и фактически был единственным музыкантом на свадьбах.

Но уж коли женились, то приходилось учить молодых офицеров нормам приличия, не позволять им заигрывать с чужими женами и танцевать прилично, а не «тереться около груди». Сам я, естественно, повода к разговорам не давал. Кроме того, я никогда не ругался матом – ни командуя батальоном, ни в последующем.

В апреле, после расформирования батальона, я был направлен в распоряжение начальника кадров армии. Уезжая из Гайсина, я продал машину, а своему хозяину-еврею оставил платяной шкаф и два ящика фарфоровой посуды, которые так и не распечатывал, – уж больно он меня просил. Правда, я сделал это с условием, что он будет три дня кормить и поить всю нашу офицерскую братию, которая разъезжалась по разным местам. Кроме того, я оставил ему мотоцикл с документами, чтобы он его продал, а деньги прислал мне. Но я уже был в академии, а денег так и не увидел. Потом я попросил знакомую зайти к нему узнать, как там мой мотоцикл, и она мне написала, что зашла, но он сказал, что мотоцикл украли. Я-то думал, что я его надувал, а это он меня надул, да и черт с ним!

В резерве я болтался около месяца, пропивая c приятелями вырученные за машину деньги. Вскоре приехала предварительная комиссия, принимавшая документы в Академию БТМВ. Я написал заявление, хорошо сдал русский язык и математику. Командующий армией Пухов[22]22
  Герой Советского Союза генерал-полковник Н.П.Пухов (1895–1958) 13-й армией командовал с января 1942 г. (Прим. ред.)


[Закрыть] подписал мое заявление, но в июне меня вызвал к себе начальник отдела кадров, который рассказал, что командующий хочет подобрать себе адъютанта. Я наотрез отказался, заявив, что эта должность не для меня, к тому же я сдал документы в академию. Видимо, он доложил командующему, потому что тот вызвал меня для беседы:

– Ну вот что, капитан. Я сейчас еду в войска с инспекторской проверкой. Адъютанта у меня нет, поэтому поедешь со мной. Посмотришь войска – пригодится. Захочешь – останешься на должности адъютанта, ты мне подходишь, а нет – пойдешь в академию.

Надо сказать, что Пухов, потомственный дворянин, единственный из командующих армиями в войну не бывший членом партии, производил очень хорошее впечатление. Служить с ним было приятно.

Во время этой инспекторской поездки я демонстративно, как это свойственно молодости, подчеркивал, что не желаю оставаться на этой должности: ни разу не подал командующему шинель, не открыл дверцу автомобиля, всегда садился в него последним. Две недели пролетели быстро, а вернувшись домой, командующий вызвал меня:

– Ну как, Брюхов, мнение свое изменил или нет?

– Товарищ командующий, нет. Я решил твердо, что пойду учиться и буду расти дальше как командир.

– Это, конечно, разумно. Единственное, о чем я тебя прошу: напиши приказ по армии о результатах инспекторской проверки. Ты все видел, кое в чем уже разбираешься, вот и составь такой приказ.

– Есть, – ответил я. А что мне оставалось? Но вышел я от командующего в полном недоумении. Как это написать?! Я за полк не могу написать, у меня опыта нет, а как за армию? Мои размышления прервал начальник штаба армии Стогнеев:

– Чего ты загрустил?

– Командующий приказал написать приказ по результатам инспекторской проверки.

– Ну и ничего, напишешь.

– Я никогда ничего подобного не писал!

– Пойдем со мной.

Он отвел меня в секретную часть.

– Вот тебе два последних приказа по проверке дивизий. Внимательно прочти и запомни. В таком же ключе напиши свой приказ. Ясно?

– Ясно!

Я повеселел. День у меня ушел на изучение приказов, а на следующий к обеду я уже написал свой. Пришел к командующему, доложил:

– Товарищ командующий, ваше приказание выполнено! – и подаю ему текст приказа.

Он берет мой приказ, внимательно читает и начинает хохотать. Потом снимает телефонную трубку:

– Стогнеев, ну-ка зайди!

Стогнеев появился буквально через пару минут.

– Ты послушай, что наш полководец написал! – и читает ему резолютивную часть, а там написано, что такого-то командира дивизии снять с должности и вывести в резерв, другого предупредить о неполном служебном соответствии, одного командира полка уволить, другому объявить выговор.

– Вот как надо с командирами расправляться! А мы тут сидим, думаем, жалеем. Вот как молодежь делает!

Они посмеялись, а потом генерал серьезно спросил:

– Ну, хорошо, не передумал?

– Нет, не передумал.

– Спасибо тебе за приказ. Иди в отдел кадров, там получишь новое назначение.

Назначили меня командиром тяжелого танкового батальона в Бердичев. Я приехал к командиру дивизии, и он принял меня в штыки:

– У нас батальонами подполковники командуют, а вы капитан.

– Товарищ командир, это не мое решение. Звоните в штаб армии.

Звонить он, конечно, не стал, и я приехал в батальон. Встретили меня, мягко говоря, холодно. В подчинении у меня оказались три майора и подполковник. Они сами метили на это место, и «варяг» им был ни к чему. Я собрал их и попросил:

– Братцы, я вас прошу, не возникайте. Я командир, власти у меня больше, чем у вас, и вам будет хуже. Я долго у вас не пробуду, скоро уйду в академию.

Они к моему заявлению отнеслись скептически: мол, и не такие от нас ездили и возвращались несолоно хлебавши, но согласились меня терпеть.

Академия

Время расставило все по своим местам. В июле я ушел в отпуск и, кроме того, воспользовался полагавшимся мне для подготовки к сдаче экзаменов отпуском и поехал домой в Осу. К этому времени большинство солдат и офицеров демобилизовались, приехали домой и запили. Считалось, что им полагается погулять, вдоволь отдохнуть, скинуть груз войны. Все прогуляли, есть и пить нечего. Куда идти? От работы отвыкли. Значит, грабить. Раньше в Осе воровства не было, оно после войны началось…

Месяц занятий пролетел незаметно. В то время обучение в академии длилось пять лет. Для того чтобы в нее поступить, требовалось сдать алгебру, геометрию письменно и устно, сочинение, химию, физику и немецкий язык. И если математика и сочинение для меня трудности не представляли, то язык и химия давались с трудом. В дальнейшем академия перешла на трехгодичное обучение, и все эти общеобразовательные дисциплины были отменены. Но тогда сдача экзаменов далась мне большой кровью. Конкурс в академию был около семи человек на место. По результатам экзаменов зачислены были только две трети абитуриентов, а еще треть была зачислена условно, и им приходилось заниматься дополнительно, чтобы стать слушателями.

Первый курс был очень сложный. Занятия шли с 9 и до 16 часов, а потом еще самоподготовка до 20.00 под контролем начальника курса. Беспрерывные зачеты на знание техники: авиационной, бронетанковой, морской. Выходные дни были редкостью. Как-то в субботу я пришел к своей сестре, которая служила в НКВД. Она меня попросила пойти с ней в магазин, к которому была прикреплена, отоварить карточки:

– Ты займи очередь, а я выбью чек.

Я встал в очередь, и вдруг из подсобки выходит в белом халате мой бывший зампохоз Селифанов. Смотрит на меня:

– Комбат! Здорово! Как ты сюда попал?

– В академии учусь.

– Чего же ты не сообщил?

– Не знал ни твоего адреса, ни телефона.

После короткого разговора он обратился к продавщице:

– Слушай, это мой командир. Его сестра придет, ты ее отоварь. А мы сейчас подойдем.

Мы зашли в его кабинет.

– Давай так договоримся. Я работаю до 23.00, а после этого мы пойдем в ресторан. Но чтобы тебе не скучать, здесь не сидеть, рядом на Крутицком мосту есть винный подвальчик. Тамошний директор мой друг. – И тут же набирает его номер:

– Привет! Слушай, сейчас к тебе придет капитан, мой командир, ты его встреть, угости, а я к 23.00 освобожусь, и мы с ним поедем ужинать.

Я просидел у того директора пару часов, выпили коньячку, поговорили о жизни, торговле и прочем, а в одиннадцать пришел Вася.

– Комбат, пошли в ресторан!

– Вась, у меня денег нет.

– Да не нужны мне твои гроши, у меня деньги есть, сколько угодно.

– Ишь, какой ты стал богатый! Ну, пойдем, коль угощаешь.

Мы пришли в ресторан «Савой», к этому времени он был уже полупустой. Тут же подскочил официант:

– Василий Ефимович, привет.

– Вот, командир мой приехал. Давай, чтобы по полной программе.

Тот мгновенно подал меню.

– Заказывай, что хочешь.

– Уж очень дорого, – посмотрел я на цены.

– Что ты опять прицепился – «дорого»! Деньги у меня есть, я тебе сказал! Ладно, разговор окончен. Я сам закажу.

Мы гуляли до 6 часов утра: играл оркестр, пела Капитолина Лазаренко[23]23
  Известная в дальнейшем исполнительница романсов и эстрадных песен, народная артистка России К.А.Лазаренко (1925–2007) выступала, в частности, с оркестром под управлением Л.Утесова. (Прим. ред.)


[Закрыть].

– Откуда ты берешь такие деньги? – спросил я его.

– Ты в магазине видел, что все витрины заставлены бутылками с коньяком, вином, водкой?

– Видел.

– По плану при разгрузке бой составляет 3 %. Конечно, никто столько не бьет, но все аккуратно списывается. Теперь возьмем, например, масло. Сорт «Экстра» стоит 65 рублей, 1-й сорт – 60, 2-й сорт – 55. Ты можешь по виду или вкусу определить сорт?

– Нет, конечно.

– Никто не сможет. Вот я и отпускаю 1-й сорт за «Экстру». С каждого килограмма 5 рублей, а в день я продаю тонну-полторы. Конечно, я не все себе беру, делюсь с руководством, продавцами. Но мне все равно достаточно.

– Ну ведь ты же попадешься!

– Нет, не попадусь. Магазин-то НКВД. Ты знаешь, кто у меня клиенты? Так-то! Не бойся, никогда не попаду, откуплюсь.

Разубедить Селифанова мне не удалось. Целый год мы с ним по субботам ходили по ресторанам, гуляли, а потом он все же попался. Я навестил его в тюрьме:

– Ты же обещал мне, что не попадешься, тебя спасут?!

– Еще не вечер! Еще только расследование идет. – Он держался очень хорошо.

– Как ты попал?

– По глупости. Мне с гастронома на Смоленской звонит друг: неожиданно пришла комиссия, его накрыли, недостача 30 тысяч рублей. Я ему передал 30 тысяч рублей, а тут и ко мне проверка. Друга спас, а сам сел.

Моему бывшему зампохозу дали 12 лет, но он был уверен, что больше пяти из них не отсидит. Через друзей его определили на строительство ВДНХ, и что было с ним дальше, я не знаю.

Естественно, учась в академии, мы старались не пропускать ни одного футбольного матча. Летом 1948 года, помню, должны были играть «Динамо» и «Спартак», а билетов у нас не было. Покупать с рук мы себе позволить не могли – дорого. Я пошел к сестре:

– Слушай, нельзя достать билет через органы?

– Мы с этим не связаны. Но у нас есть девочка, она может тебе помочь достать. Я поговорю с ней.

Как потом я узнал, сестра была знакома с девушкой Катей, которая ведала документами нелегалов. Им перед заданием предоставляли возможность отдохнуть, сходить в театр, на концерт. Соответственно, она могла достать билеты. Сестра договорилась с Катей, что мы с ней встретимся у здания НКВД на Лубянке. В назначенное время я подошел, стою, жду. Выходит дивчина. Мы познакомились, и на меня произвел впечатление ее приятный, гортанный голос с московским выговором. Она отдала мне билеты, я заплатил, и мы расстались.

Вернувшись, я говорю сестре:

– А что это за дивчина?

– Хорошая девушка.

– Хочу познакомиться с ней поближе.

Она меня познакомила, и с тех пор мы не расставались. На октябрьские праздники я уже поехал к ней знакомиться с ее родителями и сразу вошел в ее семью. Поженились мы на следующий год. Летом моя сестра вышла замуж за сотрудника НКВД, парня в возрасте, наверное, 30–32 лет. Мы с Катей зашли к ним в гости, сели, как полагается, за стол, выпили шампанского. Я спрашиваю:

– Ну как, Иван, семейная жизнь?

– У-у, Вась, так хорошо! Все время чувствую ее заботу.

Я Кате говорю:

– Давай поженимся.

– Давай.

– У тебя паспорт с собой?

– Да, с собой.

– Поехали. Зайдем в первый загс и распишемся.

– Поехали.

Мы сели на трамвай и буквально на следующей остановке был загс Красногвардейского района. Зашли, подошли к регистратору:

– Мамаша, где здесь у вас разводятся?

– Сынок, ты еще и не женился, а уже про развод спрашиваешь.

– Точно, поэтому и пришел.

– На, заполняй заявление.

Я взял бланк, сел его заполнять. Катя говорит:

– Я хочу оставить свою фамилию.

– Хорошо, мне без разницы, какая у тебя будет фамилия. – А сам пишу: «До брака – Никитина. После брака – Брюхова».

– Ты же обещал! – возмутилась Катя.

– Все! Хватит! Фамилия должна быть одна, чтобы не вызывать никаких сомнений.

Заполнив заявление, я отдал регистратору. Она его прочла:

– Приходите через три дня. Мало ли что – вы молодые люди, подумайте…

– Вы умная женщина. Я за три дня сто раз передумаю и не женюсь. Если хотите, чтобы мы поженились, давайте сразу, сейчас оформлять!

– Ну ты, сынок, даешь! То ты разводиться пришел, то тебя сразу расписывай. Ладно, так и быть.

Вот так нас расписали. Приехали, выпили по рюмке. Конечно, было время, и я задумывался: правильно ли я сделал или неправильно. Но когда мы прожили вместе 60 лет, я окончательно убедился, что да, я сделал правильно. Год мы прожили у тещи, а потом Кате дали шестиметровую комнату. Мы купили столик, диван, который невозможно было разложить, потому что места не было, поставили шифоньер, в который и класть-то было нечего.

Учеба в академии шла своим чередом и особых сложностей у меня не вызывала. На курсе училось 126 человек. Жили мы очень дружно. Надо сказать, что фронтовики еще сохраняли чувство фронтового братства, взаимовыручки, взаимного уважения. Никто не кичился орденами, не было доносов, подхалимажа. Жизнь показала, что из этих 126 слушателей один (Ахромеев) стал маршалом[24]24
  Герой Советского Союза Маршал Советского Союза С.Ф.Ахромеев (1923–1991) в 1984–1988 гг. занимал должность начальника Генерального штаба Вооруженных Сил СССР и первого заместителя министра обороны СССР. (Прим. ред.)


[Закрыть], четверо – генерал-лейтенантами и шестеро – генерал-майорами. Все!

Я пользовался большим авторитетом среди слушателей, поскольку был капитаном сборной академии по лыжам, выступал за нее на первенстве вузов Московского военного округа, но в отличники не рвался, поскольку с детства отличников не любил. У нас таких было человек пятнадцать на курсе, в том числе и Сережа Ахромеев. Он учился очень хорошо, но физически был очень слабо развит – как ни старался, не мог уложиться в нормативы ни по бегу, ни по подтягиванию. Поэтому с курса на курс его переводили условно, без зачета по физкультуре. Помню, когда я стал на кафедре своим человеком, то подошел к начальнику кафедры полковнику Чернобаю и говорю:

– Товарищ полковник, поставьте Ахромееву зачет. Он же круглый отличник.

– Нет! – отрезал он.

– Послушайте, но вы же Петраковскому поставили зачет, хотя он ничего вам не сдал. – Майор Горбайн был толстый, неуклюжий парень, который не мог сдать ни один норматив.

– Он ко мне подходил, просил дать комплекс подготовительных упражнений для того, чтобы научиться подтягиваться. У него не получилось, но я же видел, что он старается. А почему Ахромеев ко мне не пришел?

– Ему гордость не позволяет. Он старается, но у него не получается. А Петраковский приходил к вам, только чтобы вы ему поставили зачет. Он никакими упражнениями, что вы ему дали, не занимался. Вот вы ему зачет за лыжную подготовку поставили, а ведь он ни разу на лыжи даже и не встал. Вы его отпустили ездить с нами на тренировки, чтобы заниматься, а он, пока мы бегали, сидел в автобусе.

– Чего же вы раньше не сказали? – возмутился он.

– Откуда мне было знать про ваши договоренности!

– Ну, ладно, давай Ахромееву поставлю зачет.

В то время самым популярным зрелищем был футбол. Матчи шли на стадионе «Динамо» три раза в неделю. На отделение из 26 человек мы в складчину покупали 13 абонементов, и желающие всегда могли пойти посмотреть матч с любимой командой. На все игры ходили только мы с Ахромеевым. Он страстно болел за «Спартак», а я за «Динамо». В разговорах о футболе он заводился, и остановить его было трудно.

Если между собой мы жили дружно, то с преподавателями у нас частенько возникали споры. Особенно мы недолюбливали марксистско-ленинскую подготовку. Преподаватель, который читал нам лекции, с таким упоением славил социалистический способ производства и ругал капиталистический, что аж тошно становилось. А что нас агитировать? Мы Запад посмотрели, видели, как они живут… И вот как-то обронил он фразу, что безжалостные капиталисты в Лаосе и Вьетнаме посылают почти грудных детей сажать рис. Тут же в стенной газете мы нарисовали карикатуру младенца, сажающего рис, с его головой. Кто-то написал стишок, другой – заметку про посадку риса при капитализме. Хохотал весь курс. Он, когда увидел, вспыхнул. Побежал к начальнику факультета генерал-лейтенанту Виденееву:

– Товарищ генерал, надо мной издеваются! Смотрите, нарисовали меня в стенгазете так, что мне появляться на занятиях стыдно.

– Где? – спокойно спросил Веденеев. – Я смотрел эту газету, перед тем как ее повесили. Ничего криминального в ней не нашел.

– Как не нашли?! Вот видите?

– Я не вижу ничего.

– Неужели не видите, что это я!

– Нет. Это же безобидный шарж.

Надо сказать, обиделся он на нас крепко, но свой пыл по обличению капитализма поунял.