Текст книги "Анекдоты для богов Олимпа. Оглядитесь – боги среди нас!"

– Ну что ж, – облизала она сухие губы, – сейчас посмотрим, что это за подарок!

Позади нее испуганно вскрикнул паренек, который до сих пор усердно тряс опахалом, не отрывая взгляда от обнаженного тела египетской красавицы. Его напарник предавался этому же увлекательному занятию. Клеопатра такие взгляды, даже очень юных «мужей», чувствовала кожей. Она мгновенно повернулась к предполагаемой опасности; увидела, что свободная рука мальчика тянется мимо ее роскошного тела, в сторону глухой стены, украшенной ковром, сотканным специально по размеру этой стеночки. Прямо посреди ковра уже чернело какое-то отверстие, в края которого вцепились чьи-то пальцы. Вот они повели в стороны, и следом перед пораженной царицей и не менее изумленными мальчиками, неграми, и загремевшей оружием парой стражников разверзся проем, в который очень легко, даже небрежно, запрыгнул громадный, сложенный, словно из одних мускулов мужчина, при виде которого сердце Клеопатры сладко заныло.

Она подалась вперед, к Гераклу, к Лешке Сизоворонкину, который мимолетным, но от того не менее всесокрушающим движением длани, бросил обоих чернокожих великанов в угол опочивальни. Геру он, конечно же, не узнал; однако выражение восторженного лица полубога подсказало ей – имя Клеопатра говорит Алексею о многом. Настолько о многом, что он не стал спрашивать ни о чем, сразу шагнул вперед, с собственным «граненым стаканом», чтобы чокнуться, как это принято у них, у русских (только теперь вспомнила, кто это такие!). Каменного стука двух Граалей египтянка не услышала. Чудесным образом сосуд стал единым – в двух ладонях. И, конечно же, женская ладошка, да даже рука богини не могла ничего противопоставить могучей длани полубога. Миг – и у прелестных губок Клеопатры оказался край стакана. Сизоворонкин еще и придавил немного женский затылок – второй ладонью. В горло хлынул божественный напиток, в котором богиня почувствовала новый оттенок вкуса; казалось, что энергия в нее хлынула теперь уже настоящим водопадом. Таким, что египтянка едва дождалась, когда Алексей тоже отхлебнет щедрую порцию из стакана, а потом… еще несколько долгих мгновений помучает ее, держа женское тело на весу – словно оценивая ее изнемогающее от страсти тело на вес, на облик, и на…

Руки полубога резко согнулись в локтях, и богиня ликующе завопила, проваливаясь в темноту исступленного желания…

Муж – жене:

– Ты почему меня во время секса называла чужим именем?

– Так темно же…

В жизни все было не так, как в анекдоте. Впору самой Клеопатре было обижаться и возмущаться. Ведь именно Сизоворонкин обозвал ее не собственным именем, а лошадью; причем во множественном числе:

– Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…

Но и обиду, и возмущение засыпающая от сладкого изнеможения царица оставила на потом – как и новое знакомство с Лешенькой-Гераклом, и долгие разговоры о прошлом, и о… будущем. Клеопатра заснула. Совсем ненадолго, как поняла она позже.

Египтянку разбудил; даже заставил подпрыгнуть на месте, и тут же вытянуться в полный рост на ложе дикий крик, который, казалось, не могло исторгнуть человеческое горло. Но, тем не менее, исторгло…

В руках полубога извивался, тщетно пытаясь вырваться, один из стражников – сейчас безоружный, и чем-то ужасно напуганный. Даже с расстояния в пару десятков шагов Клеопатра четко видела, как лезут из орбит его вытаращенные глаза, а изо рта, который никак не закрывался, вместе со звериным воем плещется на ковер и на руки Геракла пена. Последнее обстоятельство, очевидно, отметил и Сизоворонкин в теле полубога. Он брезгливо скривил губы и легонько прихлопнул крикуна по макушке. Это по его, полубога, мнению, «легонько». Страж же замолчал сразу; скорее всего он потерял сознание, если не саму жизнь.

Клеопатру его судьба совершенно не интересовала. Геракла-Сизоворонкина тоже. Он просто выпустил бездыханное тело из рук, и напрягся, явно собираясь «нырнуть» в тот самый проем в стене, откуда появился, явив собой такой нежданный, и такой приятный подарок для египетской царицы. Фигура полубога опять наполнила душу Клеопатры теплом и нежностью. А он еще, паразит, и повернулся к ней, сохраняя напряжение в каждом мускуле, что – учитывая то обстоятельство, что из одежды на нем был лишь комок набедренной повязки в одной руке и Грааль в другой, едва не заставило египтянку броситься к нему; быть может, нырнуть следом в неведомый мир. Сизоворонкин шевельнул губами; он словно хотел что-то сказать Клеопатре на прощание – может, одарить очередным анекдотом?

Через мгновение его не было в опочивальне; очень скоро затянулась и дыра в стене, не оставив даже следа на ковре. Царица проводила это стремительное исчезновение анекдотом – словно Алексей оставил ей тут эстафету:

Ну и что, что бросил?!

Зато как поматросил!!!

– Поматросил…, – с блаженной улыбкой повторила египтянка, – слово-то какое…

Она не успела подобрать подходящего определения новому словечку; в голове пышным костром вспыхнуло другое:

– Грааль! – закричала она, быть может, даже громче, чем прежде верещал в ужасе стражник, – мой Грааль!

Только теперь до нее дошла страшная истина – Сизоворонкин исчез из жизни царицы Египта, унеся с собой волшебный сосуд. А присутствующие восприняли незнакомое слово, как приказ: «Пошли все вон!». Они ломанулись в открытые двери; первым в них исчез стукнутый по голове страж. Теперь лишь она сама, да пара обнаженных негров, жавшихся в углу испуганной кучкой мускулов, могли страдать в огромной опочивальне. А Клеопатра внезапно успокоилась; более того – она расхохоталась, вслед за мыслью, что пришла в голову ледяным дождем, погасившим костер, едва не сжегший ее изнутри. Мысль была простой и спокойной; несмотря на страшный вывод, который сделала для себя царица.

– Ну вот, и все, – подумала она, прогоняя из мыслей образ бравого полубога, и думая теперь уже только о Зевсе-громовержце – во всех его ипостасях, начиная с олимпийского, – на этом страница под названием «Цезарь и Клеопатра» переворачивается, что бы открыть новую… Какую?

Теперь ее хохот можно было назвать демоническим. Этого не выдержали уже и негры. Подвывая на два голоса, они бросились вон из комнаты, явно представляя себе видения злых духов своего племени, на которые так богата фантазия диких народностей…

В золотой шкатулке царицы, которая всегда переезжала с ней на новое место жительства («С Граалем!», – горько вздохнула она), лежал еще один сосуд; не волшебный, но весьма полезный. Жидкость в нем была сравнима по цвету и даже вкусу с мальвазией, и содержала в себе сильнейший яд. Яд, который сначала уносил в волшебную страну, где не было горя и боли, а потом прерывал жизнь так легко и безболезненно, что… В свое время Клеопатра заставила мастера, изготовившего зелье, проверить это утверждение на себе. Она внимательно отследила, как жизнь покинула этого человека; действительно без мучений и жестоких судорог. Мечтательная улыбка мастера долго преследовала ее, и вот теперь вернулась – вместе с твердой решимостью отпить из запечатанного сосуда.

Купила книжку: «Яды. Вчера, сегодня, завтра» (просто решила почитать) … Муж второй день и посуду моет, и мусор выносит, и во всем соглашается…

Царица чуть поморщилась – как всегда, когда вспоминала официального мужа, Марка Антония; который – пожелай она, и посуду бы вымыл, и мусор вынес, и вообще, свершил бы любой, самый великий подвиг, или (напротив) преступление. Если, конечно, у него хватило бы силенок и духа. Мысль об Антонии была мимолетной; пузырек с ядом был для Клеопатры важнее и его жизни, и, откровенно говоря, жизней всех, кто окружал ее во дворце.

Небольшая заминка возникла, когда Клеопатра решала – в каком виде ей предстать перед царедворцами, а значит, перед историей.

– Все равно соврут, – решила она, махнув рукой, прежде чем откупорить золотой сосуд, – еще и придумают что-нибудь. Какую-нибудь леденящую кровь историю, что я сейчас выну из-под ложа парочку аспидов, и дам им впиться в мою нежную кожу!

На самом деле царица очень не любила всяких гадов – начиная от змей, и заканчивая тараканами. Теперь же она решила не тратить времени на облачения в парадные одежды, подобающие торжественности момента.

– Сами оденут, – еще раз махнула она рукой, и припала губами к узкому горлышку сосуда.

Последним видением олимпийской богини был могучий Зевс – в тот самый момент, когда он шел с розой в руках к своей избраннице…

Эпизод третий: Наполеон и Жозефина

– Здравствуйте! Хочу снять у вас комнату.

– А вы не будете устраивать пьяные оргии?

– Нет.

– А жаль.

Пожилой одноногий солдат, очевидно, ветеран одной из войн, смотрел на императора Франции, как на того самого бездомного чудака, что заявился во дворец с просьбой сдать ему жилье. Он даже замахнулся было, чтобы прогнать Наполеона подальше от охраняемой территории. И тут же выпучил глаза, узнав, наконец, того, кто в нетерпении переминался перед ним с ноги на ногу:

– Император!

Тщедушный «гвардеец», едва ли не ниже ростом Наполеона, так заполнился изумлением, что даже забыл отступить в сторону, чтобы пропустить его внутрь дворца.

– Да, – горько усмехнулся Бонапарт, отстраняя солдата в сторону, – сколько мне еще оставаться императором?! Скоро здесь будет другой, русский. А два императора в одном дворце… или, как говорят сами русские – двум медведям в одной берлоге никак не ужиться.

Зевс, он же первый император Франции Наполеон Бонапарт даже на краткий миг страстно пожелал оказаться сейчас на месте своего русского «коллеги» – императора русских Александра. Тем более, что в одной из прежних жизней громовержец привык к этому имени. Он тут же устыдился – не потому, что родину (как говорят те же русские) не выбирают. Просто тогда пришлось бы отказаться от главного, что было в его жизни – от Жозефины, от Геры.

– И так сколько горя принес ей, – пробормотал он, быстро передвигаясь из комнаты в комнату, изрыгая в душе проклятия на размеры дворца Мальмезон, – чего стоила хотя бы история с разводом и женитьбой на Марии Луизе. Но сейчас, сейчас! Я первым делом бросился не в императорский дворец, где ждут меня императрица и наследник, а к тебе, моя Гера!

Двери опочивальни вдруг распахнулись от сильного удара, едва не треснув императора по лбу, который он привычно наклонил вперед, и перед ним возникла Жозефина – в одной сорочке, не скрывавшей практически ничего; счастливая и прекрасная. Она – совсем как обычная женщина – не богиня и не владычица Франции, пусть и бывшая, завопила что-то нечленораздельное и бросилась на шею Наполеону. У императора сейчас сил, наверное, было не меньше, чем у громовержца в его лучшие годы. Он не пошатнулся, не выпустил из рук женщину, желанней и прекрасней которой не было никого в целом мире. Напротив – направил ее порыв в обратную сторону, в спальню, в которой словно специально уже было расстелено ложе. Гера лишь пискнула счастливо; почему-то вспомнив вслух анекдот из Книги:

Если жена обожает и ревнует своего маленького плюгавенького муженька, значит, не все у него маленькое и плюгавенькое…

Та часть императора, которая принадлежала тварному миру, даже немного взревновала: «А для кого ты, милая, расстелила ее так рано?». А Зевс (его божественная сущность) лишь расхохотался, и опустил уже обнаженную возлюбленную на постель. Сам он тоже – как и подобает истинному солдату – уложился в сорок пять секунд. И тут же забыл и о проклятой войне, которая так хорошо начиналась, и так позорно заканчивалась; и о русских, чьи страшные казаки уже, наверное, гарцуют на своих мохнатых лошадях по Парижу…

Совсем отстраненно он воспринимал лишь слова своей императрицы, которые та исторгала вместе со страстными стонами и рычанием блудливой тигрицы:

– Да, мой император; да, да! – и потом, уже почти осознанно, – покажи мне… покажи все, чему тебя научили русские!…

Наполеон одним мгновением выскользнул из волн страсти; последнее слово окатило его словно зарядом снежной бури, к которым он почти привык в далекой России. Он сжал руками женское тело с такой силой, что – показалось самому – громко хрустнули тонкие косточки. Но Жозефина лишь рассмеялась; еще громче:

– Да, покажи, чему тебя научили русские девки. Говорят, они сначала палками березовыми мужиков бьют, чтобы сделать их мягкими и податливыми – мы здесь так отбиваем жесткое мясо.

– Это называется веники, – Зевс тоже засмеялся, – русские действительно колотят их друг друга в бане.

– И тебя колотили? – выскользнула из-под Наполеона Гера.

– Еще как! – мечтательно протянул император, – русская баня – это… Лечит от всего – и от болей в спине, и от похмелья, а главное, от насморка. В России, с ее зимами, насморк – самое страшное дело. Про это даже анекдот есть.

– Какой?

Запомните золотое правило! Во время секса тот, у кого насморк, должен быть СНИЗУ!

– А при чем тут… Ах! – императрица, оказавшаяся опять ВНИЗУ, забыла и про насморк, и про русские зимы, и про русских же девок, дерущихся вениками, и о…

Увы, без волшебного Грааля тварные ипостаси громовержца и Геры не могли поддерживать скачки, которой позавидовали бы лучшие казацкие жеребцы.

– Ну, – протянула Гера, – я бы еще, конечно, ВНИЗУ полежала бы…

Тут она вспомнила один эпизод из общей с Жозефиной биографии, который, вообще-то, не собиралась раскрывать любимому человеку и богу; по крайней мере, в их первое после долгой разлуки свидание:

– А я ведь тоже с одним русским… пообщалась, пока тебя не было, милый.

Ее нежная ладошка гладила выпуклый лоб императора, поправляя мокрую прическу; вторая пропускала меж пальцев другую «укладку», пытаясь пробудить еще раз жезл, который окружали эти жесткие вьющиеся волосы. Наполеон, может, и хотел бы вскинуться, напрячь мышцы и возмущение: «Какой еще русский?!», – но громовержец внутри лишь рассмеялся, успокаивая не в меру ревнивого корсиканца. Он уже понял, кто нанес Гере визит.

– Да, – кивнула Гера, – это был он, Сизоворонкин. В костюме, сшитом когда-то мной; как гвардейский полковник он был совершенно неотразим. А главное – он был с Граалем.

– Ну и как, – расхохотался Зевс, заставляя ревниво взвывшего внутри Бонапарта заткнуться, – понравилось?

– Мне – да! – откровенно призналась богиня, чувствую, что ее старания начинают приносить какие-то плоды.

По крайней мере, одна из голов императора заинтересованно приподнялась, и напряглась, готовая выступить. Может, это упоминание о волшебном сосуде, некогда составившем нерушимый тройственный союз с Цезарем и Клеопатрой, впрыснул в жилы почти забытые ощущения всесилия?!

Громовержец, как прежде, рыкнул настоящим громом, и одним движением развернул богиню задом к себе (вспомнил, что ни он, ни Гера насморком не страдали). Вместо молнии мелькнула мысль о полубоге, действительно способная ослепить яростной ревностью любого другого земного мужчину. Но повелитель Олимпа лишь победно взревел и слился с богиней, «запевшей» в исступлении ту же победную песнь…

Все, что приносит радость, имеет право на вход без очереди.

Много позже, когда даже божеский пыл немного поутих, и они уже лишь блаженно стонали, не желая останавливаться, мысль о Лешке-Геракле, очевидно, синхронно пришла в голову обоих. Ничем иным Бонапарт ни сейчас, ни потом, до конца жизни, не смог объяснить того удивительного факта, что Сизоворонкин действительно предстал перед ними, да не один. Огромное зеркало в изголовье ложа, в котором Зевс невольно отмечал и собственную ярость, и блаженство Геры-Жозефины, вдруг подернулось дымкой, а потом осветилось так ярко, что громовержец едва не совершил тяжкий грех – чуть не оторвал рук от нежных и горячих бедер богини, чтобы прикрыть глаза. Получив по своей потной длани ладошкой Геры («Не озоруй!»), олимпийский бог открыл глаза и без всякого изумления увидел перед собой улыбающегося Алексея. А рядом с ним – в зеркале – еще шире разевал свою пасть в ухмылке братец, Аид.

Нет – этого средневекового кузнеца в кожаном фартуке на голое тело Зевс никогда прежде не видел. Но глаза, из которых до него донесло морозом, которого он не видел даже в России, он узнал. Даже прежде того, как они выгнали из него весь любовный жар и наступившее, наконец, блаженное томление.

Первое января.

Объявление бегущей строкой: «Снятие похмельного синдрома материалом заказчика!».

Вообще-то в этом анекдоте Зевс почти ничего не понял; но прочувствовал – всем телом, заледеневшим от «братского привета» – практически полностью; кроме малой его части, находившейся сейчас в теплой норке, в… в общем, понятно где. А вот Гера ничего, по-прежнему пылала жаром, и даже хлопнула в очередной раз ладошкой по руке громовержца, которую тот вознамерился было отъять теперь уже от нежной поясницы, чтобы приветственно помахать и братцу, и Сизоворонкину, и каким-то девицам, которые выглядывали из-за плеча Аида-кузнеца, и на которых одежки было даже меньше, чем на нем.

Брату, в далеком прошлом повелителю Царства мертвых, никто не помешал махнуть заскорузлой ладонью, в которой была зажата какая-то черная плоская вещица. Такая же, но уже серебристая, была в руке Лешки-Геракла. Он ткнул эту безделушку чуть ли не наружу зеркала, и что-то прокричал. Увы – звуки волшебное стекло не пропускало. Тогда полубог, точнее, теперь уже полноценный, хоть и неопытный бог, постучал по этой коробочке и подмигнул заговорщицки, словно хотел сказать, подобно Карлсону, который живет на крыше: «Я улетаю, но скоро вернусь!».

Зеркало одним мгновением вернуло себе прежний вид, а именно – ошарашенную физиономию громовержца, да довольное, и немного нетерпеливое лицо Геры. Ее нетерпение можно было понять – ведь замороженная тушка олимпийского бога сейчас отличалась немыслимой твердостью, особенно в одной, самой главной своей части, только сейчас почувствовавшей неземной холод. Одна из первых земных ипостасей громовержца – вождь, правивший племенем вонючих грязных дикарей в незапамятные времена – подсказала: палочку, даже волшебную, можно нагреть, заставить запылать открытым огнем весьма нехитрым действием – трением. И он приступил к этому действу, медленно отогреваясь и телом и душой. Не оттаивало только изумление, подстегнутое словами богини, которые она выдавливала из себя по одному, прерывая фразу хриплыми стонами:

– И кто… этот Карлсон…, и… почему… он живет… на крыше?…

Должна быть в женщине какая-то загадка. Например – где у нее талия?

У богини талия была; не такая, что ее могли обхватить две ладошки Зевса в облике французского императора, а настоящая, такая, что на ней мужские ладони помещались вольготно, даже могли погулять, сместиться чуть выше, или чуть ниже – где все было словно создано для него, для единственного мужчины в ее жизни. В какой-то момент Зевс понял, что правая ладогь уже не обхватывает нежного бедрышка; что она занята посторонним предметом, который неведомо как попал в потную, сейчас крепко сжатую длань французского императора. Богиня уже не возражала. Она ловко выскользнула из объятий Наполеона, прежде нерушимых, а теперь вместо трех конечностей использующих лишь две, из которых только одна была рукой. Жозефина первой и показала неведомую коробочку – у нее розового цвета, с какой-то забавной рожицей на корпусе. У самого Зевса коробка была черной, как и у брата. Она удобно лежала в ладони, и манила; буквально требовала своего хозяина нажать на одну из кнопок, которыми была усеяна лицевая сторона артефакта.

Первой решилась на эксперимент Жозефина. Она сидела сейчас на ложе, скрестив ножки по-турецки так хитро и вызывающе, что император опять возбудился – без всякого Грааля. А потом вздрогнул, и забыл про вожделение, когда нежный пальчик утопил кнопку и безмерно чужой, хоть и вполне милый женский голос возвестил из коробочки:

– Абонент находится вне зоны действия сети…

Последующий дни, месяцы и годы пролетели, как одно мгновение – для Зевса. Побежденный, подавленный император, был сослан на остров Эльба, где, конечно же, не мог вести жизнь, которая приличествовала бы человеку и богу, покорившему всю Европу. Но Зевсу было все равно – ведь Жозефину, точнее Геру, что так рвалась с ним в изгнание, русский государь не отпустил из Парижа. Он оставил ей дворец; повелел окружить бывшую императрицу почетом и уважением, но… ей ничего этого не было нужно. Ей был нужен любимый человек, вернее бог. И если встреча с ним в этой реальности была невозможна, значит… надо было быстрее устремиться в следующую! Через месяц после знаменательного свидания Жозефина, истинная императрица Франции, умерла. Скорее, сама отправилась в свое, отнюдь не последнее, путешествие – к новой встрече с возлюбленным богом.

А Зевс воспринял эту трагическую новость безучастно – в отличие от Наполеона Бонапарта. Земная сущность олимпийского бога металась в отчаянии; потом, победив слабость, вырвалась обратно во Францию, даже захватила Париж. Но того огня, что пылал в корсиканце с самого рождения, уже не было. Его вторая ипостась – бог-громовержец – безучастно наблюдала за собственными потугами; ничуть не огорчилась новому поражению и новому изгнанию. Теперь единственное, что грело сердце бога, была черная коробочка, с которой он не расставался.

И пришел день, когда он понял: «Пора!». Наполеон уже не вставал с постели, сотрясаемый ужасными приступами неведомой болезни. Что-то подобное когда-то очень давно испытывал Александр Великий.

– Яд, – безучастно размышлял Бонапарт, – опять яд. Надо успеть… успеть нажать на кнопку, прежде чем остановится сердце.

Палец уже не отрывался от этой кнопки – самой большой на коробке. Он готов был нажать на нее, когда сердце в груди вдруг забухало громко и медленно – словно колокол на колокольне главного храма Москвы, которую он когда-то повелел сжечь. Кнопка утонула в своем гнезде сама – прежде, чем палец императора сделал свое последнее осознанное движение. В комнату, где кроме умирающего Бонапарта был только старый, преданный слуга, сейчас разинувший рот в изумлении, ворвался жизнерадостный голос Сизоворонкина – бухгалтера и бога информатики:

– Здорово, громовержец! Живой еще! Если не помер, записывай. Ну, или запоминай, если записать не на чем: «Россия, город Рублевск, ресторан «Лагуна». Жду тридцать первого декабря – в Новый, две тысячи семнадцатый год. Точнее, ждем! Все – пока, мне еще столько звонков надо сделать…

Коробочка запищала долгими гудками, но великий император этого уже не слышал. Наполеон умер, улыбаясь, и совсем не страшась новой поездки в Россию. Ведь там, через двести лет, Гера – его абонент – точно будет в зоне действия сети…