Текст книги "Пир Ярославны. Ох уж эти женщины! Часть третья"

Пир Ярославны
Ох уж эти женщины! Часть третья
Василий Лягоскин

© Василий Лягоскин, 2016

ISBN 978-5-4483-5533-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Поникает трава от жалости,
А древо печалию
К земле преклонилось
Уже невеселое, братья, время настало…
 

Строки были смутно знакомы; Николаич даже напряг было память, чтобы понять, кто пришел на смену Гомеру. Потому что ни к «Илиаде», ни к «Одиссее» этот стихотворный отрывок отношения не имел.

– Главное, – отложил на потом узнавание Кошкин, поправляя треники и останавливаясь рядом с Николаем и Валентиной, – что эти слова как никакие другие точно отражают выражение лица соседа.

Он огляделся. Людмила с сыном сидели у накрытого до сих пор «стола» – метрах в десяти от входа в дольмен – и видеть сумрачного лица мужа и отца не могли. А Николай, между тем, от печали и растерянности перешел к ожесточенной, иступленной злости. Даже сделал было движение, чтобы схватить Кошкина за воротник. Увы – у линялой футболки соседа, одетой сегодня в качестве талисмана, никакого воротника не было. Да и сам Николай одумался, разжал кулак – тот, в котором не был зажат громадный драгоценный камень.

– Правильнее всего, – начал он объяснять сумеречное состояние собственных души и тела, – было бы кончить вас здесь обоих и закопать – поглубже. Лопата, кстати, в багажнике есть.

– Ага, – догадался Николаич, совсем не испугавшийся такого мрачного предложения, – ею ты и ковырялся в дольмене. И за что такая немилость, скажи, пожалуйста!

Николай правильно оценил его безмолвный порыв, и нахмурившиеся брови Валентины Степановны, и продолжил объяснения:

– На этот камушек, – он подвесил за цепочку бриллиант Пенелопы перед носами Кошкиных, – можно купить весь Геленджик. Еще и сдача останется. А там, где большие деньги, там большая кровь. Знаете историю знаменитого индийского алмаза? Кажется, его называют Кохинором?

Николаич, призванием и профессией которого была история, даже оскорбился: «Что значит знаю? Я тебе такие подробности могу про этот камень рассказать!».

Подробности, кстати, действительно были кровавыми. Отсвет этой крови Николай уловил в глазах соседа; тот кивнул и резюмировал:

– Так что, ребята, с этим камушком можно нажить беды… выше крыши. Но и подняться можно так, – внезапно улыбнулся он, – что никакая крыша уже не будет нужна.

 
Королю дорогу заступая,
Бремена ты мечешь выше туч,
Суд вершишь до самого Дуная.
Власть твоя по землям потекла…
 

Николаич споткнулся в душе, потеряв вместе с неведомым автором рифму.

– Какой король; при чем тут Дунай?! – воскликнул он, заставив Николая с Валентиной недоуменно вскинуть брови.

Он смущенно улыбнулся, еще немного порылся в своей памяти; опять не смог отыскать неведомый источник, и жалобно уставился на довольное теперь лицо соседа.

– А может, ну его, этот бриллиант, – почти прохныкал он, – давайте его в костер бросим; проверим, так ли он хорошо горит, как обычный уголь.

Валентина, до этого мгновения изображавшая из себя глупо кивающую куклу ростом метр восемьдесят, при слове «бриллиант» очнулась; явила миру круглые и очень заинтересованные глаза.

– Бриллиант?! – воскликнула чуть громче, чем следовало, – настоящий?!!

Теперь к ним присоединились Люда с Сашком, и Николай, негромко чертыхаясь, пошел к «столу» за доказательствами.

– Вот, глядите, – поднял он пустую бутылку из-под «Хеннесси».

Когда Кошкин «нырял» в мегалит, бутылка была наполовину пустой.

– Или наполовину полной, – поправил себя историк, наблюдая, как по прозрачному стеклу поползла светлая царапина.

Николай ловко провел глубокую черту по окружности, а потом, внешне не прилагая никаких усилий, переломил бутылку, которая лишь чуть слышно хрустнула. Теперь не оставалось никаких сомнений – в его руках сейчас был драгоценный камень, равного которому по размерам и чистоте не было во всем мире.

– И как только этот факт не подчеркнул в своей «Одиссее» Гомер? – с каким-то непонятным весельем подумал Виктор Николаевич; и с еще более ехидной ухмылкой ответил себе, – потому и не отметил, что я этот камушек умыкнул из дворца Одиссея. А они – цари Итаки – то ли забыли о нем в пылу страсти, то ли постеснялись – не хвалиться же тем, что потеряли фамильную драгоценность…

– И что будем делать? – задал он вопрос, мучивший, наверное, всех.

– Не будем, а буду, – опять сделал суровой физиономию Николай, – а вы все хором будете забывать, что даже видели этот камень. Вот прямо сейчас и начинайте. Понятно?

– Понятно, еще как понятно, – облегченно вздохнул Николаич, поворачиваясь к супруге.

Валентина – вот диво – приказ соседа приняла тоже на редкость серьезно; Кошкин прекрасно знал, что означают желваки на ее скулах и молнии в глазах. Они означали, что она сама ничего никому не скажет, и мужу башку оторвет – если он малейший намек сделает про брил…

– Нет, все, – Николаич в непритворном испуге прикрыл ладошкой рот, – я даже слова такого не знаю!

На следующее утро Кошкин, собравшийся было вприпрыжку броситься вниз по лестнице (он уже опаздывал на первый урок), невольно задержался. Потому что Сашку в детский сад с верхнего этажа вела Людмила, а не отец, как обычно.

– А где Николай? – машинально поинтересовался он, даже забыв поздороваться.

– Не знаю, – пожала плечами столь же забывчивая сегодня соседка, – уехал куда-то рано утром. Обещал к субботе вернуться…

 
Жены русские всплакали, приговаривая:
Уж нам своих милых лад
Не мыслию смыслить,
Не думаю сдумать
Не очами оглядеть…
 

Люда, «жена русская», действительно была хмурой. Николаич сумрачного состояния ее души усугублять не стал, хотя его тоже терзали недобрые предчувствия. Он только потрепал Сашку по вихрастой макушке, подмигнул ему озорно, получив такой же ответ, и продолжил свой путь – уже наперегонки с пацаном. Еще он дал себе слово сегодня же пошарить в интернете; разобраться, что за строки лезут ему в голову так удачно и вовремя…

Николай вернулся в пятницу вечером, и тут же спустился к соседям; вместе с женой и сыном. А Валентина словно ждала их прихода; напекла – в кои-то веки – пирогов с самой разнообразной начинкой. Даже с луком и яйцом, которые Николаич любил больше всего. Такое лакомство историку доставалось очень редко – по причине того, что супруга просто ненавидела запах лука, который Кошкин потом вместе с дыханием исторгал из своего нутра.

Теперь же она сама машинально поглощала пирог за пирогом, пытаясь представить себе, сколько нулей таится в конвертах, что выложил перед соседями Николай.

– Это кредитные карты, – пояснил тот, доставая из одного конверта пластиковый прямоугольник, – «Виза», «Мастер-кард»; ну и другие – про некоторые раньше я и сам не слышал. В конвертах пин-коды, и все остальное. Денег на карточках много, очень много. Только ради бога – не пускайтесь в загул; не скупайте все подряд.

Он откусил сразу половину пирожка, отхлебнул из бокала остывший уже чай и понизил голос, оглянувшись на заснувшего, мирно сопевшего на диване Сашку.

– Их вам хватит до конца жизни. Перестраховался, как мог. Даже если вся наша экономика рухнет, а банки лопнут – до самого последнего – у вас что-нибудь, да останется. Хорошее такое «что-нибудь». А теперь давай, сосед, колись! Твоя очередь.

– О чем это ты? – даже испугался немного Николаич; он провожал взглядом жену, которая уносила в неведомое (в другую комнату) конверты, и совсем не ожидал вопроса.

– Обо всем, – ласково, до мурашек на спине Кошкина, улыбнулся сосед, – с самого начала и поподробней. Этого камушка, который сейчас уже далеко, так далеко, что… в-общем, надеюсь, что мы о нем больше не услышим. Так вот, этого камня в дольмене не было. И появиться сам он там никак не мог. Значит, это ты там, Николаич, нахимичил.

– Я не химик, я историк! – хотел возмутиться Кошкин, но…

Он наткнулся на четыре жадных, предвкушающих захватывающие приключения, взгляда, и открыл рот – уже для рассказа…

Долго длится ночь. Но засветился

Утренними зорями восток.

Уж туман над полем заклубился,

Говор галок в поле пробудился

Соловьиный щекот приумолк…

Сказать по правде, Кошкин никогда не слышал живого соловья. Сейчас же он сам заливался во все горло, практически до утра распевшись на все лады; даже изображая временами почти точь-в-точь нежные голоса Кассандры и Пенелопы. Сейчас, был уверен Николаич, этот рассказ волновал воображение слушателей даже больше, чем богатства, которые куда-то унесла Валентина Степановна. Удивительная история; точнее истории, рассказанные поочередно, так воодушевили Николая, что тот вскочил к концу повествования, и начал мерить комнату шагами, явно собираясь сообщить что-то не менее волнующее. И, как только выдохшийся, наконец, Кошкин закрыл рот, его тут же открыл сосед. Показав пальцем на окно, где все было уже серым, и куда пробивались первые шумы субботнего утра, он провозгласил:

– Скоро семь часов, а сна ни одном глазу. Поехали!

– А я спать хочу, – капризным голосом заявил Николаич, – и проголодался еще, к тому же.

– Ешь, – Валентина тут же сунула ему под нос остывший пирожок, – а выспишься там.

– Где «там»? – Кошкин уже все понял, и совсем не был против еще одного «приключения», даже без плюшек в виде очередного клада, – хотя…

 
Захватили золота без счета,
Груду аксамита и шелков.
Вымостили топкие болота
Япанчами красными врагов…
 

– А можно без врагов, и без их трупов? – жалобно пролепетал он, подчиняясь могучему вихрю, имя которому было – безудержная энергия Николая…

Увы, ни эта энергия, ни пароль в виде строк бессмертного гения древнего мира, в эту субботу не помогли. Сосед даже слетал на своей ласточке (так он называл свой двухсотый «Лендкрузер») в магазин в центре города, где его всегда ждала заветная бутылочка «Хеннесси» – после того, как Кошкин безрезультатно подремал в мегалите, поочередно вспоминая героев (и героинь) обоих древних эпосов. Сам Николай не пил – наблюдал, как это делает Николаич; стакан за стаканом. После четвертого Кошкин отказался лезть в узкое отверстие; расстелил коврик снаружи, и тихонько захрапел. Слова соседей, и своей благоверной Валентины сквозь шум в ушах Николаич слышал, но не воспринимал их. Лишь глупо улыбнулся на последнюю фразу Николая:

– М-да… Фокус не удался.

А потом Кошкин отрубился окончательно. И проснулся уже дома, в собственной кровати. Точнее, его разбудила Валентина. Спросонья он никак не мог понять, чему так радуется его дражайшая половина. А потом застонал – когда узнал, что за окном сереет не воскресенье, а самый что ни на есть понедельник. Что надо вставать, быстренько завтракать и скакать на одной ножке в школу.

– Про ножку – это я так, пошутил, – сообщил он немного оторопевшей Валентине, ногу которой он действительно поглаживал – весьма недвусмысленно, – может, ну ее школу, с ее пятнадцатью тысячами в месяц?

Супруга задумалась; попыталась поймать шаловливую ручку Виктора Николаевича, но все же решительно замотала головой:

– Нет! Сказано ведь было – конспирация…

Вечером совещание в том же составе – четверо взрослых плюс пятилетний Сашок – продолжилось. Мальчик пришел с большой красочной книжкой, сказками Пушкина, которые он и начал прилежно изучать, взгромоздясь на явно понравившийся ему диван. Валентина угощала сегодня борщом, а потом и домашними пельменями, отчего Николаич почти впал в счастливый ступор. Потом еще и пацан безмерно удивил и номинального хозяина квартиры, и остальных взрослых. Оказалось, что вчерашней ночью он спал не так крепко, как думалось. Кое-что его цепкий ум уловил. А сейчас предъявил вниманию старших товарищей (отец с матерью и двое соседей) собственные претензии.

– Дядя Витя, – пропищал он, громоздясь уже на соседские коленки, – а ты не можешь в следующий раз попасть в сказку о золотом петушке?

– Сказку? – поразились сразу все взрослые.

– Ну да, – мальчик принялся втолковывать не очень сообразительным дядям и тетям прописные истины, – петушок ведь золотой? Значит, это тоже клад, и его можно выкопать. Вот пусть дядя Витя и выкопает мне его.

Людмила, мама такого разумного мальчика, даже умилилась:

– А зачем тебе золотой петушок, Саша?

– Ну как, – продолжил рассуждения пацан, – будет нам вместо будильника; или можно кота вместе золотой цепью откопать. Кот нам сказки будет рассказывать.

– Ага, – хмыкнул теперь уже папа, очевидно представивший, какое животное можно выкопать из земли, – пойдет налево – сказку говорит…

– Я тебе пойду налево! – шутливо замахнулась на мужа Людила, и тут же переменилась в лице – вслед за Николаем и Валентиной.

А те уставились на торжествующее лицо Кошкина.

– Я понял! – воскликнул, наконец, Николаич, – понял! «Илиада» и «Одисеей» это были… ну как билеты в метро…

– Одноразовые, – подсказал Николай.

– Вот именно, – поблагодарил его кивком головы историк, – и теперь нам нужен еще один билет.

– И где его взять? – хором воскликнули две женские половины соседских семей.

– Кажется, я уже знаю где, – прошептал Николаич со счастливой улыбкой.

Ужин, а с ним и совещание тут же закончились, а Кошкин в нетерпении уселся за компьютер. Пальцы сами – без всякого участия головы и иных частей тела – отбарабанили на клавиатуре: «Слово о полку Игореве»…

 
Не пора ль нам, братия, начать,
О походе Игоревом слово
Чтоб старинной речью рассказать
Про деянья князя удалого?
 

Будь в квартире Кошкиных эта книжка; хоть в сборнике, хоть в школьной хрестоматии – Николаич положил бы этот томик на сон под подушку, чего не делал, даже когда готовился к экзаменам в юные годы. Он и тогда – и в школе, и в институте – отличался абсолютной памятью. Теперь же короткий, по сравнению с «Илиадой» и «Одиссеей», шедевр русской литературы он мог отбарабанить даже во сне, начиная с любого места. И барабанил, наверное, потому что совсем не выспался, и в школе большей частью дремал, пока ученики чуть слышно занимались своими делами. С последнего урока Виктор Николаевич отпустил пятиклассников минут за двадцать до звонка; успев изумленным школьникам несколько раз продекламировать «Слово…». А потом сам помчался домой – впереди ребятишек – в уверенности, что остальных участников «могучей кучки заговорщиков» тоже снедает нетерпение. И не ошибся! И Валентина, и соседи (все трое) провожали взглядами буквально каждую ложку вчерашнего борща, которым Николаич подкреплялся перед путешествием.

– Чем там меня еще будут потчевать?! – пробурчал он с полным ртом.

А потом не выдержал, проглотил кусок мяса, который щедрая в последнее время Валентина не пожалела для супруга, и засмеялся: «Поехали!».

 
Уж не каркнет ворон в поле,
Уж не крикнет галка там.
Не трещат сороки боле,
Только скачут по кустам
Дятлы…
 

– Да, это не соловьи, – усмехнулся Николаич, слушая, как бушует над головой вороний грай.

Потом четко, по-деловому стукнул дятел, и вороны, как по команде, замолкли. С последним стуком лесного санитара историк нырнул в дольмен…

– Лучше бы я слушал дятла! – отшатнулся Кошкин он перил, что не давали упасть ему с высокого балкона вниз, на покрытую толстенными дубовыми плахами площадь.

На ней (на площади), кстати, металась громадная свинья, которой никак не было места на чистеньких досках. За животным бегали, подхватив подолы длинных рубах, две девки, на головы которых и извергался водопад площадной брани, который оглушил Николаича. Оглушил, несмотря на то, что хула эта изливалась водопадом из его собственной груди. Высокой и пышной – настолько, что Виктор Николаевич не выдержал и огладил ее своими (то есть заемными) руками; даже ущипнул – в самых сокровенных местах.

– Эй – эй! Не балуй! – теперь внимание обладательницы громкого, проникающего до самой печенки, голоса обратилось к нему.

И в нем – в голосе – не было ни грана изумления, словно в тело этой древнерусской красавицы чуждый дух вселился не в первый раз.

– Сильна! – восхитился Николаич, – сильна… Ярославна!

 
Над широким берегом Дуная,
Над великой Галицкой землей
Плачет, из Путивля долетая
Голос Ярославны молодой…
 

– Нет, это не Дунай, – догадался Кошкин, увидев далеко за крепостной стеной синюю ленту реки, – до него от Путивля как… Жаль, в географии я не силен, как в истории. В каком году мы сейчас, дорогая?

Обращался он сейчас к номинальной хозяйке тела, которая тщетно пыталась перехватить руководство ладонями, по-прежнему вольготно гулявшим по бюсту размером никак не меньше…

– Шестого, – решил он все-таки.

– Седьмого! – громыхнуло внутри него совсем уж громко, – и кто ты, червь навозный, что овладел перстами моими, и побуждаешь к мыслям греховным, в то время, когда муж мой ратится… черт знает где?

В этой паузе Виктор Николаевич распознал и тревогу жены за любимого мужа, и немалую толику злости – обращенную на него же, умотавшего в безвестные дали, в то время, когда дома дел невпроворот, и даже… гордость за Игоря: вон он какой, единственный в мире, и с мечом управляется так, как никто иной, и полонянок половецких под бок дюжинами затаскивает!

– Однако! – совсем не удивился Кошкин; в Древней Греции он повидал и не такое, – а сама ты? Сколько времени уже тебя не греет мужнин бок? Или греет?.. Чей-то чужой?

Его руки переместились чуть ниже; заставив Ярославну возмутиться уже по-настоящему:

– Я честная жена своему мужу! Который, кстати, скоро будет дома.

– Ага, – вспомнил Николаич «Слово…», – сбежал князь из плена, сбежал с помощью половца Овлура.

– Ага! – передразнила его Ярославна, – так бы и дали этому узкоглазому целого князя из полона вытащить. Знаешь, сколько золота я Гзаку да Кончаку отправила?!

– А как же Овлур, благородный рыцарь половецкого войска, тайный сторонник русичей?

– Этот настоящий герой, – махнула общей рукой княгиня, – думает, что без него князь Игорь сложил бы буйную головушку в половецком стане. Пусть ведет князя по тропам, что проторили надежные люди. За то и награду великую получит.

– А еще, – подхватил историк, – добрую память на веки вечные.

– Это как? – с подозрением в голосе остановила восхваление половчанина княгиня.

Только теперь Николаич признался, что за добрый молодец вселился в душу Ярославны. Ни тайной цели своего путешествия во времени, ни того, как ему это самое путешествие удалось, он объяснять не стал. Последнего, кстати, он и сам не знал. Тут Кошкин едва не оглох – Ярославна мощным криком заставила присоединиться к девкам внизу еще и двух мужиков с громадными тесаками в руках. Это она так отреагировала на безобразное поведение свиньи. Зловредное животное, вымотавшее двух загонщиц, остановилась прямо под балконом, и навалило внушительную, дурно пахнувшую кучку. За что и поплатилось. Негодницу, наконец, настигли, повалили общими усилиями на плахи, и, не обращая никакого внимания на ее верещание, заглушившее даже победный клич Ярославны, принялись пилить ее шею одним из тесаков.

– Это вы так развлекаетесь? – зажал уши княгини Николаич, – куда же ваши Бояны делись?

 
…но, вспомнив дни былые,
Вещие персты он подымал
И на струны возлагал живые —
Вздрагивали струны, трепетали
Сами князям славу рокотали…
 

– Вот-вот, – кивнула Ярославна, которую Николаич могучим усилием воли оторвал от перил, через которые она едва не перевалилась вниз, на кучу свежего дерьма, – вечером и услышишь – и гусляров, и ложечников, и сказителей искусных. Потому как собираются уже люди русские чествовать князя Игоря; подвиги его и его воев. Этого самого подсвинка вечером и съедят. А еще – стерлядей да сомов речных, лебедей и гусей жареных, пирогов да кулебяк с вязигой и потрохами…

Она перечисляла и перечисляла, а Виктор Николаевич довольно и чуть изумленно кивал вслед ее речитативу, так напоминавшему рифмы безвестного автора «Слова…». Довольно – потому что уже предвкушал, как будет пробовать эти яства – одно за другим, как бы не сопротивлялась княгиня, явно следившая за собственными формами. А изумился он этому слову: «подсвинок».

– Это какие же здесь, в древней Руси, в Новгород-Северской, взрослые свиньи хрюкают?

Впрочем, в своем, просвещенном времени он свиней вживую ни разу не видел; не попал в ином, древнегреческом времени и в гости к свинопасу Евмею, о чем совершенно не жалел.

– И много народу на пир ожидаешь? – поинтересовался Кошкин, еще раз прикинув размеры свиньи, которую как раз поволокли куда-то со двора.

– Десятков пять, не больше, – притворно скромно вздохнула Ярославна, – для начала… а что, у вас поболе собираются?

– Где как, – совершено искренне ответил Николаич, вспоминая разговоры в школе.

Учителя из местных, кавказских семей совершенно нормальными считали торжества в несколько сотен гостей; самому же Кошкину, и его Валентине, ставшим в последнее время очень гостеприимными, вполне хватало в качестве гостей семьи соседей сверху.

– Валентина – это кто? – осторожно поинтересовалась княгиня.

– Царица! – не моргнув чужим глазом, ответил Николаич; чистую правду, кстати, – царица русская из очень древнего рода.

Для него супруга действительно было самодержицей; главной женщиной на планете. Так что сейчас княгиня фальши в его голосе не распознала; лишь почтительно замолчала…

К пиру Ярославну наряжали сразу несколько девок; Николаич к такому мельтешению девичьих рук и сладкоречивых слов привык – еще в древней Греции. Потому он немного полюбовался на отражение пышного тела Ярославны в зеркале, которым служила отполированная пластина неизвестного ему металла, а потом аккуратно вклинился в женский разговор; начал подсказывать, куда что подоткнуть, да что с чем сочетать. И получалось, видимо, у него неплохо, потому что по окончании столь волнующего действа служанки отступили от своей госпожи и замерли в восхищении.

– А что я? – Кошкин скромно не стал выдавать авторства этого шедевра дизайнерского искусства, – наблатыкался с Кассандрой, да Пенелопой. Кой-какой опыт получил. А опыт, как известно, не пропьешь.

Через полчаса он был готов опровергнуть собственное утверждение – когда ослабевшими вдруг ногами Ярославны входил в пиршественную горницу, где за богато накрытыми столами уже собрались гости, тут же вскочившие на ноги.

– Это еще что? – усмехнулся Николаич – для гостей незаметно, а для княгини предвкушающе, – вот напьюсь, я вам такое выдам… Да хоть то же «Слово…» расскажу…

Во главу центрального стола, где взгляд (но не седалище) радовали два деревянных трона, украшенных затейливой резьбой, он прошел в звенящей тишине. И не стал сразу садиться в сиденье поскромнее, явно предназначенное для прекрасной половины княжеской четы – стоя поднял уже наполненный темным вином кубок.

– Ну что, засранцы! – воскликнул он в душе, – начнем?!

«Засранцы» – это Кошкин так отреагировал на смрадный запах, от которого и он, и Ярославна отшатнулись, проходя вдоль длинного стола; где-то посреди него. Он уже успел поинтересоваться личностями двух типов явно нерусских лиц и одежд, и получил короткий ответ: «Послы немецкие».

Николаич даже скривился княгининым лицом; вспомнил строки из «Слова…»:

 
И смеется гость земли немецкой
Что, когда не стало больше сил
Игорь князь в Каяле половецкой
Русские богатства утопил…
 

– То-то у тебя рожа кривая, – мысленно обратился Николаич к одному из «немцев» – тому, который сидел, словно с заболевшими враз тридцатью двумя зубами.

– Точнее, – поправилась княгиня, – немецкий тот, от которого несет, как от кучи, что подсвинок под крылечком навалил. Полгода уже здесь живет, а в баню ходить так и не привык.

– Баня, – мечтательно протянул Николаич, – хочу в баню!

Дома он обходился самой обычной душевой кабинкой, в которой – войди он туда вместе с Валентиной – не закрылась бы прозрачная дверца. Здесь же, в княжеских хоромах…

– Второй, – прервала его мечтания Ярославна, – моравский посланник. Этот к мыльне уже привык.

Заминка, тем временем, стала уже неприлично долгой, и Николаич, наконец, поднял высоко бокал, полный вина:

– За князя нашего, светлого Игоря, хочу я выпить это вино; за его возвращение в родимый дом – нам на радость, а врагам… (тут рука княгини чуть дернулась в сторону послов) на разоренье:

 
Возлелей же князя, господине,
Сохрани на дальней стороне,
Чтоб забыла слезы я отныне
Чтобы жив вернулся он ко мне.
 

Ярославна аж всплакнула в душе, услышав такие слова. А чара медленно, но неуклонно подняла к высокому потолку свое дно; ни одна капля тягучего хмельного напитка не упала на скатерть, которая едва проглядывала под блюдами. Кошкин с трудом нашел место для кубка; собрался было сесть – даже бочок какой-то запеченной в яблоках птицы присмотрел, на один зубок. Но Ярославна его одернула:

– Невместно нам садиться сейчас. Второй кубок за здравицу от гостей – уже на мое имя, как хозяйки стола и дома. Ну, а третий тост опять мой – за гостей дорогих…

Виктор Николаевич ужаснулся, увидев, как чья-то рука из-за спины шустро наполнила бокал – доверху. А потом успокоился, и даже воспрял духом. Потому что – во-первых, пьянеть до изумления будет не его тело, а женское, Ярославны; а во-вторых, и это было уже совсем интересно: княгиня пояснила:

– От гостей с тостами будем ждать и подарков.

– Подарки – это хорошо, – оживился Николаич, приникая во второй раз к полулитровой емкости, – подарки – это просто замечательно! Не ради ли этих даров я попал в такой чудесный мир?!

Третий бокал он выцедил, как обычную воду – с трудом, поскольку желудок был уже полным – но и с понятным нетерпением. Подарки потекли рекой, что была полноводней, чем даже невидный отсюда Дунай. Наконец, дошла очередь и до заморских гостей. Первым, откашлявшись, припал на колени перед хозяйкой Новгород-Северской земли моравец. Он вышел на пятачок, что был предназначен для подношений, не один. Прислужник, разодетый едва ли не роскошней, чем его голенастый господин в смешных одежках, вел на поводке собаку. Как оказалось – из перевода, что скороговоркой осуществлял толмач за плечом княгини – это был не взрослый пес, а двухмесячный щенок, ростом не уступавший волкодаву, который когда-то в будущей жизни укусил Николаича за бедро. Его зубы оставили тогда на теле Кошкина восемь страшных отметин, да еще воспоминания о сорока уколах в живот, потому что волкодав оказался бешеным. Почти как хозяин – когда за псом пришли ветеринары, вместе с полицией.

Но заполнить тело княгини ужасом и негодованием Николаич не успел. За столами поднялся приглушенный, но, несомненно, восторженный и завистливый гомон. А толмач за спиной, буквально задыхаясь от радости и лести, вещал:

– Это щенок породы, которой владеют лишь моравские господари. Ростом он вырастет с годовалого бычка; ярости и отваги немеренной, а любови и преданности к хозяину… или хозяйке неслыханной. Таких щенков (понизил переводчик голос до шепота) знающие люди готовы купить по весу золота. Да кто его им продаст?!

– Вот это дар, так дар! – прошелестело по рядам.

Чудеса с псом, кстати, еще не закончились. Посол вручил поводок княгине, а потом нижайше, с поклоном, просил ее накормить щенка мясом своею рукой.

– Потому что, – пояснил он, – этот зверь еще не пробовал в своей жизни мяса, – и признает хозяином (или хозяйкой) того, кто…

В-общем, Николаич не стал протестовать, когда Ярославна отрезала ножом, скорее небольшим кинжалом, кусок от запеченной свиной ляжки – может быть, даже того подсвинка, который еще недавно бегал по дубовым плахам. Одно мгновение – и щенок проглотил немалых размеров кус. Он сел на доски пола, ухитрившись даже так вильнуть хвостом, вывалил язык изо рта, уже украшенного острыми зубами, и глянул умными глазами на хозяйку…

– Или хозяина? – спросил себя Кошкин, отрезая еще один кусок.

Щенок, моравский маламут, проглотил и это подношение, и кивнул, словно соглашаясь: «Конечно, хозяин!». Он сел рядом с креслом княгини, и – вслед за послом – тоже вроде бы откашлялся. На самом деле этим клохтанием в горле он заставил броситься прочь двух взрослых псов какой-то охотничьей породы, что до сих пор недвижно лежали за креслами монарших особ.

Довольный собой моравец пошел к своей лавке. Виктор Николаевич даже по его спине видел, как тому не хочется садиться на определенное ему протоколом место рядом с немецким гостем. И Кошкин, ломая заведенные здесь обычаи, заставил заткнуться пораженную княгиню, и окликнул посла – через толмача, конечно.

– Подожди, любезный гость! За такой дар, милый сердцу, дарую и я тебе свое благоволение. Чарой вина из своих рук хочу я тебя угостить, да усадить по правую от себя руку – чтобы рассказал ты, что еще чудесного есть в земле моравской?

Шустро повернувшийся моравец был безмерно удивлен, как и остальные гости в зале; но кто бы стал слушать их возражения. Может, Ярославна? Виктор Николаевич слушать не стал. Он еще раз милостиво улыбнулся губами княгини, и перевел взгляд на следующего гостя – немецкого. Моравец, уже укоренившийся на скамье рядом, опять сделал мученическое лицо и задержал дыхание. А Николаич… Кошкин лишь улыбнулся – ведь окутавший все вокруг смрад давно немытого тела уловили не его ноздри; и не его легкие сейчас судорожно пытались вдохнуть очередную порцию воздуха.

– Продолжай аудиенцию, – милостиво разрешил он Ярославне, а сам опустил руку на затылок щенка, на вздыбившуюся отчего-то шерсть; к нему он теперь и обращался, – да, брат, такая у тебя теперь доля – есть с одного со мной стола, быть всегда рядом… даже дышать одним со мной воздухом.

Немец, тем временем, тянул к Ярославне кубок удивительной красоты и изящества. В нем было что-то восточное; не грубое немецкое. Очевидно, это один из героев крестовых походов привез его какому-то из немецких государей.

– Да, – подтвердил немец, которого звали Генрихом, – этот кубок принадлежал прежде одному из сарацинских пророков; быть может, самому Магомету – и взят в честном бою. И сейчас в знак дружбы великих русских князей с курфюрстом гамбургским прошу испить из него напитка, который изготовил великий немецкий алхимик Арсеникум!

Он показал, что под крышкой сосуда застыла тягучая жидкость. Теперь – вслед за щенком, которому ни Ярославна, ни Николаич еще не придумали имя, ощетинился и сам Кошкин. Конечно, в химии он был не силен, а в алхимии – тем более. Но уж то, что «арсеникум» переводилось, как мышьяк, знал даже он. Еще он, как историк, знал – чуть ли не в лицо – всех исторических личностей, загубленных такой алхимией. Того же Наполеона Бонапарта, например.

Пока он вспоминал других, не менее ярких персонажей, отравленных злодеями, Ярославна свободной рукой поднесла кубок к губам. Кошкин – в это мгновение не сообразивший, что остановить ее, возможно погибельное, движение можно стремительной мыслью, дернулся к кубку другой рукой, отрывая ее от пса. А тот оказался еще быстрее и решительней. С громким лаем, первым в этом зале и – как выяснилось позже – в жизни, он бросился на немца, в броске умудрившись лапой выбить кубок на пол. Именно на эту пару – немца, нелепо барахтающегося на полу и закрывающего руками горло от злобно рычавшего щенка, и на самого четвероного героя смотрели сейчас все – и Ярославна, контроль за телом которой опять был в надежных руках Виктора Николаевича, и гости, и моравский посол, в ужасе уставившийся на безобразие, творимое подарком его государя.