Текст книги "Избранное. Том 3. Вехи творческого пути."

О «Сенозорнике»* В. Макеева

Стихи у В. Макеева простые в хорошем поэтическом смысле и почти всегда о том, что он знает и любит, это и определяет, должно быть, их искренний настрой.

И главное, лучшие стихи В. Макеева в своей основе достоверны, потому что он идет от фактов собственной биографии. Биографии переживания. Сквозь неподвижность описаний у В. Макеева постоянно «просачивается» зоркий лиризм, что очень видно в стихах о природе, о родном крае, о взаимоотношениях лирического «я» к монизму природы, и все же поэт даже в этих стихах умеет coxpaнять чувство достойной простоты, как в стихах о калине:

 
Считают тихо день ко дню,
Пока мороз за полушалок
Ей не запустит пятерню……
 

Поэт стремится объяснить психологически каждый внешний атрибут. Вот почему так убедительно звучит его признание:

 
Я сам с землей по-свойски говорил,
Лопатил рожь, с учетчиком ругался,
Чтоб на земле в кокошнике зари
Подсолнух чернозубо улыбался.
 

И все же основным источником для его вдохновения, разумеется, являются лирические воспоминания, особенно воспоминания о войне, о судьбах людей, по сердцу которых прошла война, как в стихах о тете Варе:

 
Я хочу, чтоб памятно и честно
В песню бы вошла она и в стих,
Чтобы, славя мертвых, неизвестных,
Мы не забывали о живых.
 

Тематический мир его лирики в основе прикреплен прочно к этим воспоминаниям, к жизни деревни, к философии жизни простых людей, иногда это, правда, наивно у него получается. Это тогда, когда сам факт заслоняет ему лирическое зрение.

Вот старик позвал смерть – и смерть явилась. Поэт находит свое решение этой традиционной ситуации:

 
И, едва владея даром речи,
Он решился – быть или не быть:
– Подсоби, родимая, на плечи
Мне вязанку эту навалить.
 

Лирика В. Макеева, я yже говорил, почти всегда основана не столько на напряженной жизни лирического «я», сколько на биографии чувств и явлений. Вот почему закономерен выход его к эпическим жанрам, к таким произведениям, как поэма «Фетисов плес», эмоциональный смысл которой хорошо выражен в следующих стихах:

 
Где бежит вихлявая тропинка
И меня волнует оттого,
Что связует каждою травинкой
Дни и сроки детства моего……
 

Смысловые же координаты сводятся в основном к строчке: «Жить учились муторно, всерьез». Это поэма о корнях, о беглом казаке, о прадеде Фетисе, о постоянной силе духовных истоков.

Более чем наполовину книга состоит из крепких, сочных, самобытных стихотворений.

Я охотно приветствую ее.

Владимир ЦЫБИН

2 марта 1976 Москва

Искренность

Мне кажется неслучайным, что в дни, когда на витринах «Современника», а затем и других волгоградских книжных магазинов появился новый сборник Василия Макеева «Пора медосбора», самого автора в городе не было. Он косил сено в хуторе Клейменовском, на усадьбе своей матери.

Вот отсюда и начинается Макеев-поэт – с этого удивительного разнотравья, с желто-зеленых берегов Паники, с Фетисова плеса, с материнского хутора Клейменовского, с этой маленькой родины – частицы неоглядной России.

В «Поре медосбора» каждой главке предпослано стихотворение, определяющее суть цикла. Но есть еще и самое главное предисловие – эпиграф ко всем стихам. Можно сказать – эпиграф ко всей поэзии В. Макеева:

 
Как дороге полевой
Кланяется колос,
Как скрипучий журавец —
Вековой воде,
На виду родни своей
Кланяюсь я в пояс,
Русь моя,
Земля моя,
Кланяюсь тебе.
 

Стихи эти написаны раньше, в «Пору медосбора» они включены с одним стремлением – подчеркнуть, что поэт верен себе. На виду у всей родни… У всех близких по крови, по духу… А ведь они знают его вдоль-поперек, в праздники и будни, ясным ли днем, ночью ли осенней – тут не покривишь душой. Но В. Макеев и не боится уличения даже в малейшей лжи, ибо искренен в каждом своем стихотворении. Он удивительно тонко умеет окрасить в душевный, лично макеевский цвет даже тему, казалось бы, лозунговую. Мы видели это особенно в «Фетисовом плесе», видим и здесь. Вот «Домашние снимки»:

 
Этот – с поля, та – с завода,
Тот остался на войне.
Вся история народа
Разместилась на стене.
 

И смотрите, какая бережность:

 
Фотографии на стенах
Незаметно, постепенно
Выцветают, словно сад,
Но по ветру не летят.
 

Такое – постоянно.

 
Села мои, хуторки —
В этой эпохе огромной,
Словно в ночи светляки,
Светят призывно и ровно.
 

Откровение… Оно и в строках о крестьянском клубе («Откроет люд крестьянский душу, и что меж пальцев протекло, вдруг разом выплывет наружу»), о забытом, заброшенном саде («Шепчи в листве свою былину, таи за пазухой ветра и даже горькую крушину храни от злого топора»).

Он сам себя часто обвиняет (со щемящей за то к жизни благодарностью) в любви – к травинке, друзьям, ко многому и многим («Люблю я жить неутолимым ни любовью женской, ни тоской»). И здесь – я знаю наверное – вызывает иногда у кого-то осторожное недоумение своей прямо-таки бесшабашной откровенностью, бьющей через край искренностью.

Он требует от себя искренности до конца, до донышка: «Я никаких обмолвок не пойму» – (это о себе), и добивается этого, в стихах звучит она порой с пугающей незащищенностью, когда душа распахнута, как скальпелем. Он пишет обнаженным нервом. Вспомните «Письма» – они открывают второй раздел, но могли бы стать эпиграфом всей книги. Это – пример, как скупо и раняще можно сказать о любви к матери, о материнской мудрости, естественной от того, что она впитала в себя светлую грусть прозрачного березового колка, тяжесть крестьянского труда, разделенного лишь зорями, утренней да вечерней… Она мудра, как сама природа, а жизнелюбие ее – неброское, приглушенное бесконечными будничными делами и горестями, но неистребимое.

О матери в книге много. Он не ей говорит о своей любви к ней – себе. И потому вновь чарующая искренность обволакивает нас:

 
Верит ли? А как же иначе,
Верит страстно, глубоко:
Тот, кто в муках ею вынянчен,
Жить назначен широко!
 

Не миновать страницу с заголовком «Перекрестки» с венчающим ее: «Каждый новый в жизни перекресток, как на память вечный узелок». Одним таким перекрестком для Василия Макеева оказалась встреча с Федором Суховым, ставшим для него не просто учителем – учителем жизни. И рядом с «Перекрестками» – стихи, посвященные учителю.

…Пожалуй, нет ни одного настоящего поэта, не умеющего взглянуть на себя с иронической улыбинкой. Нету таких, сколько ни вспоминаю. Читая «Пору медосбора», мы часто улыбаемся автору ответно – готовно, с пониманием того, что не такова его муза, как автор пишет («И она придет, курносая, босиком, простоволосая, скажет: «Брошенная я!»).

Муза его, судя по новой, четвертой книге, стала мудрее, зорче, еще искреннее, добрее. Потому что мера выражения этих качеств тем ощутимее, чем больше вызрел и окреп талант. Не случайно само название сборника. «Пору медосбора» отличает приблизительно одинаково высокий уровень мастерства всех стихов – так ровен и упрям своею мощью на травокосе каждый шаг умелого косаря, когда кажется, что работает он играючи, без натуги, и ничто не сможет сбить этот напор, этот ритм, эту зрелую силу, пока не придет пора перейти на новую делянку…

Я закончу краткую запись вызванных чтением книги впечатлений строками одного из стихотворений сборника:

 
И если можно песнею остаться,
Я не умру, пока не рассвело.
Чтоб ржавых лжей рассыпалась полова,
Чтоб не гнушались нашего былого,
Чтоб встала совесть свято и сурово,
Чтоб хоть одно-единственное слово
Мое в народной памяти жило.
 

Верю – сбудется. Подтверждение – наполненная добротой, любовью к людям и природе, родной стороне талантливая книга талантливого поэта.

Владимир МЫЗИКОВ

Волгоградская правда 19 сентября 1978

Изба в своем краю

 
В лесу кукушка волхвовала,
Блестели ивы в серебре,
Скворцы летели шумной лавой,
На цыпочки вставали травы,
Потягиваясь на заре.
 

…Книга так и останется раскрытой. Простые слова не позволят проглотить ее залпом, захлопнуть и забыть. Нет, уже первые страницы постучатся этими простыми словами в сердце. И вот – книга раскрыта, а мы все дальше и дальше уходим от шумных перекрестков большого города, от каждодневной суеты. Чтобы вместе с автором возвратиться в светлый июль-сенозорник, такой светлый и грустный, как последний июль детства…

Новый сборник молодого волгоградского поэта Василия Макеева, вышедший только что в издательстве «Современник»,– называется он «Сенозорник» – включает в себя стихи и поэму «Фетисов плес». Это книга о Родине, о нашей земле, о нас с вами и о нашей родне. По родному хутору ведет читателя поэт. От слова к слову, от строки к строке, ведет березовыми тропками, росным лугом, мимо Фетисова плеса со звонкоструйными ключами. И вот уже, поднимаясь на взгорок от чистой реки Паники, видишь «тумана гусиные стаи, деревья в липучем пуху, калину, что остановилась «крестьянской девкой у колодца», и казачий двор, где «обреченные шепчутся гуси над рассыпанным вволю зерном», где «скрипят и шатаются ставни» на окнах отцовской избы, а в избе – сумеречно-прохладная тишина и покой, только белая лебедь мается в пруду ковровой картины на стене.

Отсюда, из тишины, поведет нас макеевское слово через десятилетия в глубь веков, чтобы рассказать, какой была родина поэта и наша Родина и какие люди жили здесь – с горячей кровушкой, вольные и неудачные товарищи Емельки Пугачева, за неудачу ту и клейменные, но тянущиеся за волей вон как далеко от лобного места – к Дону, Хопру, Панике. Здесь, на Панике, и верховодил вольный казак в своем хуторе Клейменовском – зеленом, буйном, гулевом, что «строился, курился, женился, ссорился, кумился…». И – стал родиной поэта, незабываемым краем, где запомнишь навек, как по утрам

 
Вода туманилась спросонок,
Был воздух трепетен и топок,
В низинах булькали ключи…
И солнце красной сковородкой
Выкатывалось из ночи…
 

Разглядывая свой хутор, Василий Макеев привечает благодарным словом земляков, «просто русских, не великих, замечательных людей», что – все родня – расселись на немудреных фотографиях.

 
Этот – с поля, та – с завода,
Тот – остался на войне…
Вся история народа
Разместилась на стене!
 

В этой истории оставили свой след и прадед Фетис, «незряшный человек, назначенный комиссаром в осьмнадцатом году, что пал от белого клинка, в минуту смертную хрипя: «за советскую власть!». И дед Алексей, что «к Буденному на службу передался» и вернулся в хутор строить новую жизнь с красной лентой на папахе… И отец, Степан Алексеевич, «простой солдат, что выиграл войну», который до того, как лечь «под холмиком песчаным»,

 
…все умел: работать на комбайне,
Стеречь коров и вентери плести…
Колодец вырыть и повесить ставень,
Срубить сарай, поставить закрома;
И нас, детишек, на ноги поставить
И дать хотя бы толику ума…
 

А мать? Какой поэт не вспомнит доброту ее и непреходящую любовь, бегущую от красивой лишней похвалы или упрека, мать, что «пришлет мне разве к празднику открытку с дежурными расхожими словами. Но нет словам тем для меня цены!». Автор «Сенозорника», оглядываясь – что же есть я?, признается: «…в малом сердце – целый мир, оно печалится о маме, о девушке, которой мил…».

Сердце его печалится и об ушедших годах, когда для них, еще мальчишек, в щелястом клубе «гармонь творила моду, и девкам не было проходу, и песни плыли через край». Сердце поэта радуется сегодняшнему дню, когда за околицей «плавает – красный на желтом – как сказочный лебедь, комбайн», когда, как и испокон веков, «во все глаза глядят закаты, на все лады поют ветра, в лугах на взгорочках покатых стоят стога, как хутора!». Он тревожится, оглядываясь на кудрявые вербы у реки Паники: не увела ли судьба в сторону от родимой избы, от земляков…

По стихам видим – не увела, «Живу, любовью заклейменный к Отечеству и дому своему!» – это родниково чистые чувства берегут его, поэта, жизнь, что «горит без дыма», незримо и навсегда держат на родном берегу Фетисова плеса.

А. БОРИСОВА

Молодой ленинец 21 августа 1979

«В природе быть и славиться добру!»

«Хотел бы я так же рассказать о своей родине»,– написал Василию Макееву почитатель его творчества, прочитав новый сборник поэта «Под казачьим солнышком»[4]4
  Василий Макеев. Под казачьим солнышком. Стихи. Нижне-Волжское книжное издательство, 1983 г.


[Закрыть].

Пожалуй, очень точно подмечено: книга этих стихов – о Родине. Образ Родины в них органично сливается с образом матери. Что ж, не зря говорится – мать-родина, мать-земля…

«По сути мы все на планете родня»,– размышляет Василий Макеев в одном стихотворении. В другом продолжает мысль:

 
Земля – ты мать,
И в детях будь уверена,
Что нет твоих пленительней оков.
Мысль человечья —
Ветрами навеяна,
А благодать —
От белых облаков.
 

Она одушевлена, земля, на которой живет, которую видит Василий Макеев:

 
Пребудь всегда, горячая, желанная!
…Люблю следить,
Как, род людской любя,
На гору неба
Всходит неустанная
Душа земли
По лесенкам дождя.
 

Как-то сами собой отошли споры критиков о том, есть ли деревенская проза. Это непреложный факт. Так же, как то, что Василий Макеев – деревенский поэт. Или – поэт деревни. Как вам больше нравится. Главное, что без деревни нет ни Василия, ни его стихов, ни душевного покоя.

 
Проведай меня, деревенское лето!
Неслышную боль от меня отведи,
Давно я не видел пшеничного света,
Молочного утра и зябкой воды.
 

Молочное утро… Знать и любить родину – почти одно и то же. Поэт знает на своей земле по имени каждую травинку, он различает птичьи голоса так же привычно и вместе с тем восторженно, как древний коллекционер свои раритеты. Только для него они – не редкие экземпляры, а часть жизни. Как воздух, которым дышишь. Как солнце. Он умеет увидеть поэзию там, где невнимательный взгляд лишь скользнет и не остановится в счастливом изумлении. И тогда мы вместе с поэтом совершаем пусть маленькие, но открытия и становимся богаче и щедрее сердцем, зорче очами и умом, душою всей. Чище. И чувствуем каждой клеточкой, что мы – плоть от плоти земной. Как «густонеизбежный подорожник», распластавший пустые пятерни. Как месяц, играющий с тучами в пору налива ржи. Как сон-трава.

Есть поэты, которые, чтобы считаться современными, идущими в ногу с веком, почем зря рассыпают в строчках космодромы и позитроны, ракеты и раковые опухоли. Да в этом ли дело? Душа – предмет поэзии и приметы любого времени, нашей, до нашей и после нашей эр. «Люблю плутать я в приметах, прибаутках, в догадках сна. Рассудочность скучна. Что говорить, а в древних предрассудках неистребима жизни новизна».

Если мы бестрепетно забываем, что в нашем древнем календаре здравствовали и чистый четверг, и Иван Травный, и Георгий Победоносец, покровитель путников, – любим ли мы прошлое Родины? И можно ли, забыв минувшее, любить саму ее? Вряд ли. Так не бывает. Василий Макеев – памятлив. В каком бы веке ни творил поэт – он творит человеческую душу. Обнажая свою собственную, показывает нам нашу с вами: вот вы какие, глядите – добрые, а порой злые, нежные – и жестокие. Макеев предельно откровенен в своих стихах. И потому – любим.

Стихотворение «Федору Сухову» было написано (нет, не написано, оно излилось из сердца), когда, казалось, учитель Василия покидал землю:

 
Я пил бы мед и вашими устами,
И вашей грустью сердце бы лечил,
Когда б оно застыло в ледоставе,
Когда бы мед полынью не горчил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вы не учили роковому делу.
Учили вы словами не грешить.
Поэзия должна быть чистотелом
От всех болячек муторной души.
Не волен всяк трясти ее, как грушу,
За ради славы тертой и гроша.
За что же вы свою терзали душу,
Что в крик кричала слабая душа?!
Не берегли, по капле не хранили…
 

Это – не только о Сухове. Это – и о себе. Не может поэт беречь свою душу, не растрачивать ее для людей безоглядно. Нет таких поэтов – я имею в виду писателей по-настоящему талантливых, а не просто тех, кому повезло издать сборничек с подзаголовком «Стихи». Heт истинного поэта, если человек видит только себя, свои горести и радости, любовно и заботливо фиксируя каждый свой шаг. Но и нет такового, если он не умеет глубоко, пристально и честно заглянуть в свою душу.

 
Не в прощеный день, не в прощальный —
Руку на сердце положу —
Ни помилования, ни пощады
У слепой судьбы не прошу.
В счастье праздновать, в горе бедствовать,
Петь несмелую красоту.
Оголтелую жизнь приветствовать
Мне написано на роду.
 

С трудом обрываешь цитату, хочется продолжать и продолжать…… Нет, неблагодарное это дело – прозой писать о стихах. Все время кажется, будто прикосновением пера ранишь обнаженные строки и сквозь рану эту вытекает живая, горячая кровь стиха – и он обесцвечивается, опустошается. Мертвеет… Поэтому по-хорошему завидую тем, кто будет читать макеевские стихи, не анатомируя их. Почему же пишу? Нe могу промолчать, надо сказать – вот она, новая книга поэта, состоялась.

Но обязан отметить, что некоторые стихотворения я бы из сборника исключил – они еще призрак стиха, черновики, и это особенно заметно на общем фоне мастерски сработанных произведений – как огрех на выкошенной поляне. Порой, перебирая клавиши строк сборника, вдруг попадешь на звучащее фальшиво, выпадающее из мелодии стиха слово – и тогда обидно. Нo читаешь дальше – и органичное слияние музыки стиха и мысли заставляют забыть о том кочкарнике, на котором споткнулось ищущее отзвука своим тревогам в иной душе сердце.

Однажды я сказал Макееву, что он на всю жизнь клеймен своей милой Клейменовской, где родился, вырос, стал поэтом. Он ничего не ответил. Ответ нашелся в новой книге, в стихотворении «Жить приходилось с листа», где его душа:

 
…К полю лежит и природе.
Что предназначено сметь
Рваться душой и поныне
В ту прихоперскую степь,
К той среднерусской равнине.
Села мои, хуторки
В этой эпохе огромной,
Словно в ночи светляки,
Светят призывно и ровно.
 

«Можно утратить себя, Родину тратить преступно» – это прекрасно, когда за тихой деревенской родиной, угасающей речкой Паникой видится вся нетленная Родина, вечная Русь, вся страна. Любовь всегда прорастает поэзией. Особенно если эта любовь – к Родине.

Владимир МЫЗИКОВ

Волгоградская правда 23 июня 1983

Память народного опыта

Перечитывая недавно книгу Виктора Шкловского о теории прозы, невольно обратил внимание на его формулировку: «Искусство работает своим многотысячелетним, всепонимающим живым архивом». У поэтов «традиционных», к числу которых принадлежит и В. Макеев, работа «живого архива» демонстративно обнажена, зачастую выступает даже в качестве поэтического приема. Но если на основании легко обнаруживаемых связей с памятью народного опыта заявить об отсутствии в подобного рода стихах новой эстетической информации, то можно попасть впросак. Вторичность такой поэзии чаще всего кажущаяся (если перед нами не действительно перепевы и мотивы «давно минувших дней»), потому что тысячелетне «эксплуатируемые» художественные образы в контексте новых социальных и культурных связей, в свете новых нравственных и эстетических ассоциаций обнаруживают новые смыслы или грани их, свидетельствующие об эстетическом первородстве. Потому что любой опыт есть не только память истории, но и каждый раз опыт, рождающийся заново. Вне художественной памяти поэзия просто-напросто не может существовать.

Разговор этот, предваряющий конкретную оценку книги В. Макеева[5]5
  Василий Макеев. Хлеб да соль. Стихотворения и поэма. Волгоград, Нижне-Волжское книжное издательство, 1987.


[Закрыть], затеян не случайно. Слишком часто можно слышать сетования на то, что «поэзия земледельческого труда» (Г. Успенский) описательна, статична, лишена философско-аналитического начала, не интеллектуальна. Будто именно эти качества – сами по себе, независимо от писательского таланта – могут застраховать поэзию от каких-либо издержек и вторичности и заранее гарантируют ей долгожительство.

Отнюдь нет! Народный социально-эстетический опыт складывается веками. Он – к счастью! – трудно поддается эрозии от воздействия буйных ветров научно-технической революции. Такой опыт может стать и важным нравственно-стабилизирующим фактором общественного развития. Но для этого необходимо, чтобы деревня была для поэта не темой, а сущностью его характера, его психологии, его мировосприятия, стала качеством его творческого мышления.

У В. Макеева все это есть. Он связан с крестьянским бытом и трудом, с крестьянским характером взгляда на жизнь и мышления не литературными позывами и даже не фактом рождения, а глубочайшей нравственно-психологической связью, питающей каждый «атом» его поэзии. Его лирический герой непредставим вне изначально деревенского мира с его философией единства человека со всей окружающей его стихией:

 
С детских лет легко и небалованно
Зрит душа,
Что с памятью в ладу,
Древний луг в слезах белоголовников,
Лебединки-лилии в пруду.
 
 
И людей,
Что совестью прославлены,
Что привыкли кланяться земле,
И коров,
Что на зиму поставлены
Хрумкать сено в холе и тепле.
 
 
И еще я памятью наследую,
Не надеясь скоро на успех,
Песню Дона тихого
Последнюю,
Все слова в которой —
«Гой да эх!»
 

(«Гой да эх!»)

Наследуя памятью опыт народа, В. Макеев остается верным ему в мудром приятии всех жизненных каверз, которые, если ты человек, ощущающий в себе нравственный стержень, должен воспринимать без истерики и самооправданий, ведь все это и есть жизнь. Такое ее восприятие вырабатывает и определенную эстетическую позицию.

Для поэта нет неинтересных тем, у него отсутствует эстетический снобизм, ведущий к локализации предмета изображения, он чурается искусственности и литературщины. Иному, например, покажется кощунственным утверждение, что в нависшем над хутором тумане «даже чье-то матерное слово ласковей звучит» («Туман»). Но это так, это реальность того сознания и того типа мышления, которое я бы назвал органически народным: полного здравого смысла.

Лирический герой В. Макеева стремится разобраться не в случайных явлениях народной жизни, а в коренных основах народного характера. Он не боится признаться в душевном разладе от двойственности своего положения:

 
За открытость
И нетароватость
Я люблю крестьянские сердца.
Почему ж не сходит виноватость
С моего дорожного лица?
 
 
Пустословье это,
Пустославье…
Только в горле набухает ком.
Если я заплачу,
То во здравье —
Молодым полынным молоком.
 

(«Степь цветет…»)

Если бы понадобилось подобрать эпиграф к новой книге В. Макеева из его же собственных строк, то ими могли бы стать следующие:

 
Хвала печи!
Полатям исполать!
Поклон земле
И вспаханной землице.
 

Они определяют тональность и лирики, и поэмы «Годкè», включенной в книгу. При всей скупости на ярко выраженные эмоции макеевская лирика пронизана глубоким чувством к тому «милому пределу», как говаривал Пушкин, к той малой родине, без любви к которой не бывать и любви к родине большой («Сохнет лес за матерью Паникой», «Памяти бабушки Натальи», «Бабушка Груша»…).

В. Макеев пишет о родной земле так, что его сыновья любовь не может не прорваться сквозь эти описания, призывно увлекая за собой читателя, настроенного с поэтом на одну волну. А настрой этот – непременное условие не просто восприятия, а приятия макеевской лирики. Открытостью, незащищенностью, этим органическим неприятием лицедейства, ставшего второй душой многих, он и притягателен для «своего» читателя.

Да еще тем, что ему страстно хочется откровенного слова, откровенного чувства, поистине братских, основанных на искренности взаимоотношений между людьми:

 
По сути
Мы все на планете родня,
И в жизни соседи
По сути.
 

(«Богатство от „Бога“»)

Отсутствие таких взаимоотношений да оторванность от своей «родовы» и драматизируют душевный мир лирического героя В. Макеева.

Приходит жизненная зрелость, приходят и новые заботы и тревоги:

 
Как бы рано
Нас годы ни тратили
На любимой и горькой земле,
Лишь бы в доме
Стояли у матери
Хлеб да соль
Завсегда на столе.
 

(«В ночи долгие»)

Жизненная и поэтическая зрелость ведет и к усилению эпических тенденций, и к открытой публицистичности, и к лаконизму средств выражения, и к «концентрированности» лирического образа, и к насыщению стиха разговорной речью. Однако и новая книга не обошлась без досадных «сбоев», которые поэт все никак не может преодолеть.

Зачастую В. Макеев бросает поэтический поиск на полпути, так и не найдя того единственно точного слова, которое бы не выпадало из мелодии стиха и было бы в нем органичным. «По туману ходит богатыркой с вечера приземистая мать» («Туман»). Разве не очевидно, что этот оборот «с вечера» случаен? Особенно легко поддается замене, свидетельствуя о ее неорганичности, лексика таких стихотворений, как «Татарник», «Ну как же без дождя…». Неудачное словоупотребление – всегда показатель нечеткости поэтической мысли, невыношенности лирического замысла. Право, грустно становится на душе, когда встречаешь в стихах бесспорно талантливого поэта такие «поэтические» сентенции:

 
Забывший и забросивший ботанику,
Я обреченно знаю наперед:
Любовь под стать дремучему татарнику,
Но не лицо,
А душу раздерет.
 

(«Татарник»)

Очень часто поэт обращается к «сопряжению», выражаясь слогом Ломоносова, таких «далековатых идей», что ассоциативные связи в стихе просто-напросто не пробуждаются:

 
Сны мои непроходимые…
И все реже в каждом сне
Мной забытые любимые
Вспоминают обо мне.
 

(«Сны»)

Виталий СМИРНОВ

«Волга» № 7 (г. Саратов) 1988