Текст книги "Избранное. Том 3. Вехи творческого пути."

Река с чистой водой

Волгоградский поэт Василий Макеев шагнул в литературу прямо со школьной скамьи. Уроженец Новоаннинского района, после окончания Литинститута им. Горького он вернулся в родные края. Работал корреспондентом «Молодого ленинца», редактором в Нижне-Волжском книжном издательстве. Сейчас В. Макеев руководит студией молодых литераторов при Волгоградской областной писательской организации.

– Василий Степанович, мы встретились сегодня для того, чтобы поговорить о молодой волгоградской литературе. Но прежде чем приступить к разговору, хотелось бы узнать о том, как начинали вы.

– Во всем «виновато» мое деревенское детство. Я рос в благоприятных условиях. Во-первых, был хутор с очень чистой речкой с березовыми колками. Школа – за пять верст. Идешь по лесу, поешь песни, придумываешь стихи. И не один я был такой. Половина моих друзей сочиняли. То частушки друг на друга, то еще что-нибудь. А во-вторых, само время. Тогда, в конце пятидесятых – начале шестидесятых, в каждом хуторе были просто потрясающие библиотеки. Радио только тянули, телевизоров не водилось, поэтому народ читал много и охотно. А если видишь книгу в руках отца, матери, деда с бабкой, то поневоле и сам к ней потянешься.

– А первые публикации!

– Печататься я начал с шестого класса. Иногда мои стихи выходили в районной газете каждую неделю. Потом меня послали на областное совещание молодых литераторов. Тетрадка со стихами попала к Юрию Окуневу. Мне рассказывали, что он, прочтя ее, позвонил М. Агашиной, не списал ли я свои стихи. Агашина говорит, не знаю, мол. Давай спросим у Ф. Сухова. А тот только руками развел: «У кого же теперь списывать-то?».

Вскоре была издана первая книжечка с предисловием М. Луконина. Делалось тогда все быстрее, чем сейчас. Издательский процесс занял всего четыре месяца. Книжка вышла как раз в тот момент, когда я сдавал вступительные экзамены в Литинститут.

– Сейчас вы руководите студией молодых литераторов. Но ведь она существовала и раньше. Кто в ней занимался, кому помогла она «расправить крылья»?

– Работать в студии мне пришлось с начала семидесятых. Это было время понижения интереса к поэзии – в сравнении с предыдущим десятилетием. Конечно, интерес еще был, но больше по инерции. Кроме того, человек, пишущий стихи, в те времена уважался в любой компании, его престиж, что ли, был выше, чем у владельца магнитофона или, скажем, умельца играть на гитаре.

В нашем городе жила достаточно единая группа поэтической молодежи: Т. Брыксина, Е. Иванникова, Т. Батурина, А. Ананко, В. Мавродиев, Г. Медведев, М. Зайцев, Б. Гучков и другие. Многие из них стали членами Союза писателей СССР. А потом произошел какой-то обрыв. Часть молодых уехала, оставшиеся затерлись жизнью. Те же, кто пришел позже,– Л. Вахрамеев, С. Надеев, А. Пчелинцев,– никак не вписывались в прежние традиции и поэтому вынуждены были ждать своего часа.

– Нынешний состав студийцев и предыдущий. Кто более интересен, кому отдали бы вы предпочтение?

– Предыдущее поколение было менее начитанным. Если сейчас широко печатаются Н. Гумилев, В. Ходасевич, Г. Иванов и многие, многие другие, то тогда мы лишь открывали для себя имена М. Цветаевой, Б. Корнилова, П. Васильева. Хуже знали и западноевропейскую литературу. Нынешние студийцы более грамотны, отлично владеют формой. И, что интересно, они очень разные. У нас было два поэтических направления: страшно примитивные стихи и стихи более-менее. Ныне же… Нет, этот состав мне нравится больше. Ребята ничего и никого не боятся, не пишут проходных стихов, то есть так называемых «паровозов», не слишком оглядываются на издательские дела – «пройдет» стихотворение в печать или нет. Однако навряд ли из них получится столько же профессионалов, сколько раньше. А говорить о степени талантливости…… Таланты нельзя соизмерить между собой. В чем-то мы были более сильными, в чем-то нет.

– Что стало причиной возрождения студии, в чем заключается ее работа!

– В свое время студия разделилась на секции поэтов и прозаиков. В этих секциях должны были заниматься профессиональные писатели, а для молодежи открылись литобъединения. Ничего я против них не имею, они необходимы для большинства будущих литераторов. Однако наступает момент, когда молодой автор вырастает из коротких «литературных штанишек», не будучи в то же время и профессионалом. Нужен какой-то иной уровень общения.

Такие вот «выходцы» из литобъединений и собрались в студии. Причем сделали они это сами, нам оставалось только взять их под свое крыло.

На занятиях студии мы обсуждаем рукописи будущих книг, готовим различные публикации. Правда, в последнее время в связи с появившимися возможностями мы слишком много говорим о делах хозяйственных. Это, конечно, хорошо, но хотелось бы основное внимание уделять вопросам творчества.

– Весной следующего года в нашем книжном издательстве выходит поэтическая кассета «Струг». Эта книга – результат творческих исканий нынешних студийцев…

– У меня двойственное отношение к «Стругу». С одной стороны, авторы не похожи друг на друга, а с другой…… Когда-то я редактировал подобные поэтические сборники, так просто за голову хватался. Два-три десятка стихотворений одного поэта можно смело приписывать другому, настолько они были схожи между собой. Сейчас – что ни поэт, то совершенно свое, особое. Жаль только, что из-за ограничений в объеме ни один из авторов «Струга» не представлен так, как мог бы. По сути, это не поэтические книжки, а выжимки из них. И винить за такое «представление» нужно не молодых поэтов, а наше издательство, угодившее (вполне, кстати, добровольно) в силки хозрасчета.

– Может быть, несколько слов об авторах, об их литературных поисках?

– Характеристик давать не буду. На страницах вашего спецвыпуска есть их произведения, так что пусть судит читатель. Единственное, что мне хочется сказать, это о так называемом «волгоградском авангарде». Авангардистской поэзии у нас еще нет. Ни М. Смотров, ни А. Полануер, ни С. Погасий, ни кто-то другой к таковым не относятся. У того, что они делают, есть свои давние традиции. Один идет от Заболоцкого и Хармса, другой от европейской поэзии, третий еще от кого-то… Другое дело, что многие традиции русской поэзии были искусственно оборваны. Так что абсолютное большинство наших молодых – вполне традиционно. За «авангард» в данном случае принимается острота тем, поэтических ходов, резкость взгляда. Но мне почему-то все больше хочется слышать нормальные человеческие стихи на нормальном русском языке – о первой любви, о шуме дождя. Странно видеть, как исчезает из стихотворений тот же пейзаж. А ведь «пейзажными» стихами всегда была сильна русская лирика.

– Мы говорим о студии. А между тем существуют еще и литобъединения. Нужны ли они сейчас?

– Наверное, нужны. Если ребята хотят общаться, то они и должны это делать, было бы где собираться. Правда, одного желания, энтузиазма для этого маловато. Нужна и материальная помощь со стороны. Этим нужно заниматься комсомолу, который (я говорю о Волгограде) напрочь забыл свои обязанности в отношении подрастающего литературного поколения. Мы когда-то довольно часто ездили в Астрахань, в Саратов. Проводились областные совещания, межрегиональные. Над нами шефствовал, шутка ли, журнал «Литературная учеба». На занятия студии приезжали тогдашний главный редактор журнала Ал. Михайлов, другие сотрудники. Нас, в свою очередь, вызывали в Москву. Сейчас же мы пожинаем не самые сладкие плоды хозрасчета. Ну, не поставишь культуру на хозрасчет!.. Не приносит она прибылей материальных. Но разве духовные ценности не выше?!

– Мы как-то невольно сменили тему разговора…

– Почему же?.. Об одном говорим, об одном. Просто накипело уже!

– Но вернемся к молодым. Вы, Василий Степанович, не замечали того, что в нашем городе все больше становится студентов и выпускников Литинститута?

– Да, и в самом деле… Я не знаю, о чем это говорит. То ли о росте наших талантов, то ли о понижении статуса, что ли, самого института. В наши годы он был гнездилищем литературной демократии. Недаром его пытался прикрыть Н. С. Хрущев. Помню, что, когда стало известным решение об исключении А. Солженицына из Союза писателей, то мы отказались ходить на лекции. Правда, все это длилось недолго. Сейчас же Литинститут стал другим, нынешние его функции мне непонятны. Талант – он от Бога, в литературу же входят поодиночке.

– Ну и что там за порогом? В социальном плане…

– Тяжко. Жить припеваючи удается лишь единицам. Абсолютное большинство литераторов – и молодых, и старых – пребывает в нужде. А ведь у нас есть и неиспользуемые возможности. Богатейшей организацией является Литфонд. Однако баснословные суммы, заработанные на переиздании произведений Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Толстого и других классиков, тратятся на всяческих «генералов», а не на молодых. Можно вернуться и к комсомолу. В этом году АТОМ установил две стипендии для поэтов. Это очень хорошо, но разве нельзя найти денег для двух-трех десятков человек? Почему молодой литератор должен жить в нужде?

Многие проблемы можно решить при помощи издательства. Наше, Нижне-Волжское, дошло со своей гипертрофированной независимостью до того, что ставит вопрос о прекращении публикации стихов вообще. В пресловутую «эпоху застоя» мы почему-то находили средства и возможности для издания маленьких отдельных книжечек, выпускали серию «Первая книга поэта», а сейчас… Вот тебе и хозрасчет!

– Поколение тридцатилетних к этому уже притерпелось. Пусть позже, чем хотелось бы, но они уже нащупали свою тропу. А что делать тем, кто на десять-пятнадцать лет младше?

– Да, это уже совсем другое поколение. И чем моложе, тем лучше. В них нет внутреннего редактора, они очень раскованны, не боятся никаких тем. Те, кто постарше, борются с ним, изгоняют его из себя, а для этих вопрос о «редакторе» вообще не стоит. Самое главное в них – внутренняя свобода. Поэтому от таких ребят, от «молодняка» можно ждать очень многого.

– Мы не говорили о прозаиках…

– Какая разница? Все, что мы сказали о поэтах, действительно и по отношению к прозаикам. Количественно их всегда было меньше, и они всегда были старше. Для прозы нужно больше элементарного житейского опыта. А если говорить об этом виде литературы вообще, то сейчас, как ни печально, меньше внимания уделяется художественности (языку, стилю) и больше – публицистичности, социальности. Я же твердо уверен в том, что любая жидкость перед употреблением должна хорошо отстояться. От этого она только крепчает.

– Интервью часто заканчивается на каких-то пожеланиях читателям или же, раз мы о них говорим, молодым авторам. Будем ли менять традицию?

– Зачем? Пишите, юные, здоровейте. Чего еще желать-то? Сейчас наступило благодатное время для того, чтобы выговориться. Нужно успеть, пока все это не кончилось. В плане же литературном, творческом, думаю, что вот-вот начнется возврат к общечеловеческим ценностям. Не нужно сиюминутности. Любовь останется любовью, природа – природой. Прелесть чистой воды в наших реках с каждым годом будет все дороже. Публицистичность, социальность на каком то этапе необходимы, но в идеале литература должна работать на Вечность. Не всем, конечно, удастся, но стремиться к этому необходимо. И – больше удачи. Но удача подразумевает и стиснутые зубы – у каждого.

– Спасибо.

Интервью взял А. ПОЛЯК

Молодой ленинец 21 декабря 1989

В смутное время

Василий Макеев – Поэт (именно с большой буквы). Родом из казаков, живет в Волгограде. В свет вышло восемь сборников его стихов. Сейчас работает заведующим отделом художественной литературы в журнале «Нива» и газете «Крестьянское слово». В. Макеев, бывая в Серафимовиче, всегда посещает редакцию, делится своими творческими планами, задумками.

* * *

– Я действительно выходец из донских казаков. Родился в хуторе Клейменовском Хоперского округа. Хорошо помню своего деда Алексея Фетисовича. В свое время был он атаманом станицы Ярыженской, за что при советской власти отсидел в тюрьме восемь лет от звонка до звонка. Эти годы лихолетья его не сломили. Гордый был старик, крутого нрава. Работал в колхозе. Бывало, если бригадир повысит на него голос, тотчас за костыль хватался. Хамства не терпел. Люди его очень уважали. Вот эта дедовская гордость, умение постоять за себя, кажется, передались и мне.

– Помню, что твой творческий путь сложился поначалу очень удачно.

– Пожалуй, так оно и есть. Первый поэтический сборник увидел свет, когда мне и восемнадцати не стукнуло, вскоре был принят в Союз писателей. Лет до двадцати семи числился в СП самым молодым литератором. Учился в Москве, закончил Литературный институт им. М. Горького. Рад, что там познакомился, а потом был в близких отношениях с замечательным русским поэтом Николаем Рубцовым. Помните его строчки: «В горнице моей светло, это от большой звезды»?

– А потом?

– Потом попал в Волгоград. Случай сам по себе любопытный. Переманил меня бывший заведующий по идеологии обкома партии. Даже с квартирой пособил. Видимо, было престижно иметь под боком молодого и, как в ту пору считали, талантливого поэта.

– А может быть, хотели сделать из тебя своего рода придворного поэта!

– Скорее всего.

– Не получилось!

– Ничего из этого не вышло. Никогда не шел против своей совести, писал, что лежало на душе. В моих стихах вы не встретите ни единой строчки, славословящей партию, вождей революции. Возможно, все та же казачья гордость подспудно не позволяла этого делать.

– В шестидесятые годы был необычный взлет поэзии. Споры физиков и лириков… Стихи читались прямо на улице перед случайными прохожими, а те останавливались, слушали. Потом взлет пошел на убыль…

– Видите ли, поэзия, как и жизнь, развивается по спирали. Бывают взлеты, случаются и падения. Давайте припомним начало прошлого века. Гениальный Пушкин и поэты его поры. Это действительно было время поэзии! Вторая половина века – расцвет русской прозы, покорившей весь читающий мир: Тургенев, Достоевский, Толстой – с поэтами туговато. Конец прошлого и начало нынешнего века. Вновь звездный час поэзии. Достаточно назвать лишь имена Есенина и Блока. Может быть, взошли бы на поэтический небосклон и десятки других имен, если бы их дар не был задушен тоталитарным режимом в нашей стране, так называемым социалистическим реализмом. Печальный пример: Александр Твардовский с его могучим талантом мог бы стать великим поэтом, но не стал. Последним истинным поэтом был Павел Васильев, да и того репрессировали. Во времена хрущевской оттепели резко возрос интерес к поэзии, но сами поэты, по крайней мере многие из них, проверку временем (а с той поры прошло три десятка лет) не выдержали. Что касается меня, то я успел захватить лишь конец поэтической волны литераторов-шестидесятников.

– Василий Степанович, выше ты обмолвился, что в молодые годы считался талантливым поэтом. Если без ложной скромности, то каковым себя сейчас считаешь!

– Талантливый, не талантливый – дело не в этом. Сейчас стихи вообще никому не нужны. Сейчас поэтическое безвременье. Вы же не станете утверждать, что придет работяга домой, впроголодь поужинает, а потом бросится стихи читать. Не будет этого. Я в последнее время хоть и пишу стихи, но все больше и больше тянет к прозе…

Реплика ответственного секретаря газеты «Крестьянское слово» Николая Кастрыкина, присутствовавшего при беседе: «Даже проза Василия Макеева по сути своей поэтична. В ней нельзя вычеркнуть даже строчку. Выбросишь – развалится абзац или даже весь эпизод».

Продолжает В. Макеев:

– А как сейчас работать литератору? Нужно думать о хлебе насущном, стоять в очередях, а не сидеть за столом и творить. Ваш земляк, отличный поэт и прозаик, которого я считаю настоящим мастером слова, Виктор Политов живет в Березках, в стороне от городской суеты. Думаете, ему легче? Как бы не так!

В любой мало-мальски цивилизованной стране культуру, искусство, литературу поддерживают государство, меценаты, многочисленные культурные общества. А у нас их пытаются подогнать под коммерческую основу. Дурь вселенская! Ничего путного из этой затеи не выйдет. Мы вновь окажемся в загоне.

– Неужели так все мрачно?

– Именно так. Думаю, что новый взлет поэзии наступит лет через десять, не раньше. Народ вновь потянется к стихам. Но до этого еще надо дожить. Ну, а ежели кто-либо заинтересуется моим творчеством, то пусть почитает стихи в сборниках. Я же просто хочу пожелать всем казакам крепкого здоровья и удачи в наше смутное время.

Евгений КИРСАНОВ

Усть-Медведицкая газета 5 января 1992

Василий Капельник
Заметки о поэзии Василия Макеева

Мы пребываем в мире, пронизанном мыслями и чувствами предшественников. Есть искусства, вполне благосклонные к их присутствию, но в поэзии их мощное воздействие обычно более раздражает, нежели ценится. Все предъявляют к поэту огромные требования, ожидая от него новизны тем, ритма, образного языка… Однако чистейших новаторов, святых безумцев типа Велемира Хлебникова – единицы. Большинство же – традиционалисты, умеющие, к счастью, сказать и свое свежее слово, даже «поселившись» на давно освоенной территории.

Таков Василий Макеев. Влияние Есенина в его стихах угадывается легко, но и радостно: родственные души. Сын деревенской природы, городской «перебежчик» и кочевник, он нашел свои, незаемные слова для продолжения и развития разработанных Есениным тем. Родство ощущается, подражание – нет. У волгоградского поэта богатейший синтаксис и незаурядная языковая свобода. В стихах Василия Макеева естественно, неразрывно спаяны старинные «ланиты» и «таинство страдания», простонародное «подеялось», деревенское «незнамо»… Родня у него «разбрызгалась», глаза – «чумазые», голос – «льняной»…

Мастерское владение словом сказывается не только в широком смысловом диапазоне, но и в отсутствии жадной привязанности к словам. Поэт не дорожит однажды найденным, и фактически невозможно вычленить какой-то узкий круг понятий, к которым он питал бы особое пристрастие. Разве что – «песня» и «заря». Для них автор, также в русле традиции, не устает находить новые и новые образы. Вот только лишь о заре: «там бороду боярскую тумана секут косые ножницы зари», «на затылке – папаха зари и секира луны – за плечом», «и красноблещущим яйцом снеслась заря золотоперая».

Искусное обращение с метафорой является наиглавнейшим свойством макеевского почерка. Есть метафоры экспрессивные, поразительные в своей простоте («дрожит душа, как девочка босая», «осень листья в лужах кипятит», «тощий загривок волчицы-зимы», «снег, как лист капустный, говорлив», «громыхает палкою мороз»), а есть – как бы увиденные изощренным глазом художника: «солнце опустится спелою дыней», «плотвой в камышах серебрится луна», «в бреднях тумана застряли елок зеленые щуки»… Интересно отметить, что все сравнения взяты поэтом из привычного ему крестьянского житья.

Поэзия В. Макеева в лучшем смысле нелитературна, его способ творческого мышления всегда конкретен. Поэт целиком и полностью погружен в стихию деревенской жизни, она у него – в крови. Тайна «происхождения» поэтического дара Василия Макеева заключена в его подсознательной подчиненности природным циклам; совсем не случайно периоды вдохновения совпадают у него с периодами сезонного безделья хуторян.

Часто и тоже, думается, интуитивно поэт в пределах одного стихотворения описывает смену всех четырех времен года, используя прием параллели как наиболее естественный для себя способ «расшифровки чувств». От родной природы у поэта все лучшее: могучее душевное здоровье («Я страстно здоров»), доверчивость, чистота восприятия. У природы поэт лечится, к ней припадает, когда ему тяжко: «Проведай меня, деревенское лето, смятенное сердце мое укрепи», «и я больную душу успокоил, и я земле пришелся ко двору»…

Город в поэзии Макеева отсутствует. И что значит город для такого человека? Видимо, не что иное, как добровольная каторга… «Зачем ты здесь, и нужен ли ты там?».

Мучительный вопрос: нужен ли? С этой точки зрения любой городской дом для поэта не более чем койко-место в общежитии, ибо тут он всегда постоялец, а там – хозяин изначально, по зову предков… Чтобы почувствовать мироощущение В. Макеева, необходимо расслышать эту пронзительную ноту бесприютности, придающую его стихам звучание вины и раскаяния. Именно их мощное воздействие сообщает стихам тревожную духовность. Сквозь плотную материальную ткань стиха проступают темы и мотивы, вызванные к жизни глубоко индивидуальным, макеевским, горем отторжения. Движущей силой поэзии В. Макеева является преодоление чувства сиротства и неприкаянности, присущее лирическому герою книги. Очень характерна для него строчка: «Что-то в душе скулит»… Порой герою мучительно трудно разобраться, откуда возникает в его душе томление. Конкретная крестьянская сущность яростно сопротивляется наплыву неведомых настроений, и герой делает усилие их «приземлить»:

 
…И чего, скажи на милость,
Не хватало хоть бы малость?
Ведь не крыша прохудилась,
И калитка не сломалась…
 

Но неуправляемая, стихийная поэтическая натура не может, не хочет объяснять, классифицировать. Когда ей невмоготу, она рвет жилы. И тогда поэта захлестывают классические для русской поэзии «разбойничьи» мотивы:

 
…И сытым я, и катаным
живу, и клят, и мят…
…Приду домой я – ниоткуда,
 
 
уйду – неведомо куда…
 
 
…простыла жизнь и скомкалась гармошкою…
…Мне нечего терять.
 

Горе бедовой русской душе, вдруг осознавшей, что – «убывает желанная жизнь!». Опасный пламень темперамента и характера прорывается наружу, выжигая без остатка доводы порядка и самосохранения. «Заложив судьбу свою», герой пропадает в «гулевой колее» И какой русский не поймет этой смертельной бравады, что, кажется, генетически заложена предками? Кто иначе объяснит, почему истинному поэту так необходимо упасть и сгинуть, чтобы найти силы жить и творить?

Великая русская маета не отпускает героя до тех пор, пока не выгорит в сердце дотла:

 
А душа, томясь тем боле
От бессилья своего,
Все просила то ли боли,
То ли тихого чего…
 

Но именно в зареве жестокого мятежа укрепляется понимание ценностей нетленных. И тогда мы видим возрожденного героя в мощных стихах «Письма», «Не надо плакать о былом», «На разлуку с матерью», «Околица». Сколько в них любви и нежности!

Особое место в поэзии В. Макеева занимают баллады «Повитуха», «Баллада о яблоке», стихи «Запропали дни мои унылые», возрождающие полузабытую стилистику щемящего русского романса. Явственно слышен проникновенный диалог с Есениным и… Высоцким в стихотворении «Матери» («Затопи ты мне русскую печь»). Есенинский способ построения поэтической фразы и колдовской «высоцкий» напор, категоричность его фразы Макеев обогащает своей уникальной поэтической интонацией.

 
…Я хотел бы все то уберечь,
Что нерусскому бросить не жалко.
 

Парадоксально, что ностальгический настрой, свойственный поэзии В. Макеева, нисколько не побуждает его к созданию так называемых «кладбищенских» стихов. Их попросту нет.

Напротив, его стихи часто обескураживают цельностью и несокрушимым оптимизмом. Строчка «мир в конечном счете познаваем» выражает одну из важнейших сторон личности поэта. Нет сомнения, что у поэта было защищенное детство, оно дало ему прочную духовную и нравственную закалку на всю жизнь. Отсюда – его непоколебимая уверенность в благости, позитивности бытия.

 
А славно жить в пронзительно-просторном
Привычном мире, любящем людей!
 

На этом фундаменте выстроено добротное здание макеевской поэзии. Его лирический герой убежден абсолютно: «А я на милой родине хороший человек». Заметьте, что он «хороший» не вообще, не сам по себе, а именно на «милой родине». Родина побуждает его быть хорошим. Чисто русское ощущение нерушимого единства с родной почвой позволяет герою весьма смелый, автономный поведенческий стиль. Стоит обратить внимание, как в образе лирического «я» сочетается психология и романтического героя, и «беззаконного разбойника»:

 
…Живи безудержно и вольно,
Ни перед кем не пряча глаз…
 
 
…Ни помилования, ни пощады
У слепой судьбы не прошу…
 

И «романтик», и «герой-разбойник» воплощают ребяческую, из недр детства, модель идеального человека – богатыря, этакого былинного Ильи Муромца. Под стать тайному, подсознательному идеалу сформированы и вполне альтруистические жизненные установки лирического героя:

 
…Чтоб хоть одно-единственное слово
Мое в народной памяти жило…
 
 
…Чью-то душу добром наделю.
 
 
…Хотелось жить неспешно, нелюдимо.
Но жизнь горит, зато горит без дыма,
Не застящего очи никому.
 

Фольклорные истоки в формировании образа лирического героя неизбежно повлияли на характер творчества поэта в целом, а главное – определили его отношение к поэзии как очистительной миссии:

 
Поэзия должна быть чистотелом
Для всех болячек муторной души!
 

Русский поэт не может писать стихи «просто так». Он – всегда призванный.

Глубоко осознанно В. Макеев прибегает к излюбленной манере обращения от первого лица. Он стремится ощутить себя в мире поэтических образов таким же хозяином, каков он наедине с родной природой… Конечно, так оно и есть. Но чуткое сердце подскажет читателю, что слишком настойчивое самоутверждение скрывает все-таки глубоко запрятанное на самое донышко сознания чувство мучительных сомнений… Герой постоянно проверяет себя и свое бытие на истинность. Такую догадку порождает и неожиданно едкая ирония автора по отношению к себе в таких, казалось бы, юморных строках:

 
Недоступный и вальяжный,
С полной рюмкой в кулаке.
У меня цветок бумажный
На румынском пиджаке…
 

Здесь тоже бравада, но совсем иного, чем прежде, свойства. Поэт наблюдает себя со стороны. С убийственной трезвостью констатирует, что он – играющий некую роль на хуторской свадьбе – как бы не совсем он; поза делает его неадекватным и окружающим, и самому себе. Поэту, способному на подобную иронию, неведомы тяжкие муки самовоплощения.

В поэзии Василия Макеева почти отсутствует цвет. Он щедро употребляет притяжательные и относительные прилагательные (поцелуйная краса, пуховый вечер, посадская женка) и только в редчайших случаях – качественные. Когда же они используются поэтом, нельзя не заметить, что составляют они очень скупую, сдержанную гамму: белые ночи, черные дни, серая кошка, взор голубой, снежок сиреневый, платок лазоревый, висок золотистый. Вот, пожалуй, и все. В единственном стихотворении «Огни» определенно называются локальные цвета – зеленый и синий и лишь подразумевается – красный. Отчего бы это? Поэт не воспринимает «искусственных» красок, видимо, с детских лет привыкнув к неброским природным. Они воспитали его художественный вкус. Отношения поэта с цветом лишний раз убеждают в интуитивном (не рассудочном) происхождении его поэзии. Также нет в его стихах вещей. Василий Макеев чудесным образом обходится без них.

Цикл «Глазастый огонь» позволяет нам увидеть героя в моменты его наибольшей уязвимости – когда он влюблен. Чувственный мир мужчины, вопреки расхожему мнению, ничуть не беднее женского, а в какой-то степени и драматичнее. Ведь любящий мужчина тоскует не столько по любимой, сколько по некоей спасительной духовной силе, способной возродить его к надеждам и доверию. Мощную энергетику всему циклу придает именно откровенность ожиданий. Лирический герой отважен, как лев, и доверчив, как ребенок, каким и подобает быть жаждущему любви. Первое стихотворение – это отчаянный «компромат» на себя:

 
…Я слаб и мерзок был…
…Из всех поныне пьющих россиян
 
 
Я был, пожалуй, редкостно запойный.
…Такой уж был чудовищный закал.
 

Заметим: был. Все – в прошедшем времени. Описав свое прошлое и не встретив, видимо, отпора, поэт с безоглядностью раскрывает любимой все карты своего сердца, уже не боясь показаться беззащитным:

 
…Душа моя плачет и любит тебя…
…Я теперь без тебя – сирота…
…Я дождусь любви заветной…
…Я, потерянный и опальный,
У любви молю: – Не оставь!
 

Герой, «баламут и бездомник», вновь поверил в возможность счастья. «И вот исправиться спешу», заявляет он с нескрываемой интонацией удивления. Эмоциональная зависимость от любимой женщины не только не тяготит, но и радует его. Опять «не гневный и не гордый», он бесконечно объясняется с нею.

Слеза – слово, очень важное для понимания этого замечательного цикла. Благодарность, восторг, разочарование, досада, прощание – все омыто непривычной для мужчины слезой. Не было бы слез – не было бы этих стихов.

Шаг за шагом читателю дано проследить зарождение и убыль любви. Первое предчувствие грядущей разлуки кольнуло героя в стихотворении «Огни». Человек, который жить не может без любимой, вдруг осознает, что

 
Мгновенны и страсть, и тоска,
И венчальные свечи чадят.
 

Это обдающее холодом настроение довольно быстро сменяется истовым желанием о нем позабыть, но чувство вины от запретных мыслей уже засело глубоко…

В «Подражании цыганской песне» впервые просачиваются угрожающая фраза «в скитаньях моих удел», а также горькие слова «навсегда» и «прощался».

Побег уже замыслен, но еще не осуществлен. В девятом стихотворении цикла герой как бы вскользь говорит: подарок «пришлю» (а не привезу, принесу). Впервые словесно обозначен географический разрыв: любимая – «вдали». В сердце героя бушует борьба; в какой-то момент читатель может вздохнуть облегченно, наблюдая период обновления любовной страсти. Герой старается, чтобы любимая «не остыла сердцем изнутри».

И вдруг – чисто мужская досада на вечно ускользающую женщину; героя гложет сомнение в ее постоянстве, искренности ее любовного зова: Боже мой! Сколько ночей непритворных! Сколько сварливых и приторных дней!

Пожалуй, в этом стихотворении душой героя овладевает усталость. Кто не знает, как опасно это состояние, чреватое для кого-то из влюбленных охлаждением? И здесь оно не замедлило сказаться. Герой уже дерзает дать любимой горький совет – «привыкни к таинству страдания и к неминучести разлук», а в двадцатом стихотворении он завороженно отмечает «странные в душе зачатки новизны». Новизны!.. В следующем стихотворении – «День прощания» – он расстается с иллюзиями, так счастливо дурманящими его: «Мне не ждать былой мечты воскрешения»…

Стихотворение «Признание» выводит чисто любовную тему из разряда камерных. В чем признается поэт? Как любимого человека никогда нельзя понять и постичь, так и в собственной душе всегда есть часть того целого, огромного, что не поддается пониманию. По степени непостижимости поэт уравнивает понятие любви с понятием родины, мироздания. Для него родина и есть мироздание, любовь. Как это объяснить? Никак. По мысли поэта, все доступно логическому объяснению, но только не это.

Вполне закономерно цикл венчает стихотворение, где герой освобождается от любви, уходя в творчество. Он уже постиг личное счастье, заглянул в глубь себя. Теперь ему, обновленному и свободному, надо идти дальше. На новом пути герою вновь как бы впервые открывается красота земли и природы. Пережитая любовь пробудила его сознание, от личных чувств он поднялся к надличным; стихи содержат пространные вопросы о ветре, звезде, воде, месяце… Как все это устроено? Почему природа так содержательна? Удивительная строчка —