Текст книги "Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника"

Ненормальные положения бесконечно не продолжаются и сами вырабатывают противоядие. Разрушение академической жизни во имя политики, поглощение студентов взбунтовавшейся улицей не могли не вызвать реакции. Но она пошла не в русле «либерализма». «Академизм», под флагом которого началось отрезвление, отразил на себе черты обратной политики. Академическое движение вышло филиальным отделением «Союза русского народа»[394]394
  Академическое движение студентов с осени 1908 г. пользовалось поддержкой не «Союза русского народа», а другой черносотенной организации – Русского народного союза им. Михаила Архангела, который организовал академические корпорации и клубы в Петербургском университете и в других столичных вузах (Горном, Лесном, Политехническом, Электротехническом институтах), а также оказывал помощь студентам Военно-медицинской академии, Института инженеров путей сообщения, Технологического института и Петербургской духовной академии. Подробнее см.: Кушнырь-Кушнарев Г. И. Исторический очерк возникновения и развития Академической организации в России. СПб., 1914.


[Закрыть]. Появилась «правая» профессура, опиравшаяся на «правых» студентов и получившая покровительство в «правом» правительстве. Наше многострадальное студенчество осталось до конца тем же, чем было всегда: чувствительной пластинкой, на которой обнаруживались настроение общества и ошибки правительства. Ни одна из воюющих сторон его не пощадила, ни одна не постаралась удержать его в стороне от движения, но каждая стремилась использовать его для себя. Течение, которое действительно хотело освобождения университетов от всякой «политики», было смыто напором той волны, которая видела в студентах естественный фланг «освободительного движения», и другой, которая поднимала его во имя реакции.

Так мстила жизнь за военную тактику взрослого общества. От нее страдала более всего молодежь, которая гибла в эпоху освободительного движения, как гибла потом в 1917 году, защищая Временное правительство против большевиков или бросая все для участия в Белом движении. И потому мы не можем досадовать, что она с недоверием и осуждением относится к старшему поколению, которое ее не защитило. Но прямой опасности для государства от студенчества не было. Студенческий Ахеронт производил более шума, чем разрушений, действовал более на нервы, чем на устои порядка. У Ахеронта были силы страшнее.

* * *

Третьим «признаком разложения» называли «фабричные беспорядки». Настоящие беспорядки были не страшны. Они только свидетельствовали о некультурности рабочей среды. Я видал много рабочих процессов. Была одна и та же картина. В известный момент забастовки начинались погромы лавок, кабаков, расхищение того, что было разгромлено, – словом, дикий разгул. Это было печально, но не опасно. С этим полиции и войскам легко было справиться; вожаки рабочих возмущались этой картиной не менее, чем власти.

Опасность была в общем настроении рабочего класса. Она оказалась очень реальна. Без содействия рабочего класса «освободительное движение» не смогло бы добиться такой быстрой и полной победы. Ведь 17 октября дала нам все-таки всеобщая забастовка. Что рабочий класс к этому времени окажется настолько организован и единодушен, что своим выступлением заставит самодержавие уступить, было для освободительного движения такой неожиданной помощью, которой оно тогда само не предвидело. Перед самым 17 октября оно еще в ней сомневалось. И можно было думать, что за такую помощь не жалко было заплатить никакою ценою.

Это бы было действительно так, если бы вся задача сводилась только к капитуляции самодержавия. Но «конституция» была только началом новых порядков, и надо было предвидеть дальнейшее. Для вожаков рабочего класса в ней был первый шаг к революции; в дальнейшем надлежало ее углублять в более благоприятных условиях. Программою-minimum для них была демократическая республика, а дальше – «строительство социализма»; к этому надо было идти вооруженным восстанием. Совершенно иной была программа «Союза освобождения». Самодержавие он хотел заменить конституционной монархией, господством закона и права. Тем, кто так смотрел на дальнейшее, надо было себя сохранить для практического осуществления этой задачи. Ее было невозможно совместить с программою рабочая класса; и потому их союз должен был очень скоро превратиться в борьбу.

Движение в рабочей среде было вполне самостоятельно и началось гораздо раньше «освободительного». Рабочий вопрос неизбежен там, где развиваются капитализм и промышленность; меры к его разрешению только на время смягчают его остроту. Утописты говорили, что его не будет существовать, когда не будет наемных рабочих и вся собственность перейдет в руки государственной власти. Мы, однако, не видим, чтобы рабочий вопрос в Советской России исчез. В Европе же он стал теперь в форме несравненно более острой, ибо безработица есть тоже «рабочий вопрос». Но это задача нашего времени. В России в конце прошлого века ничего подобного не было, а пути к смягчению тогдашнего рабочего вопроса были указаны опытом Запада.

История этого вопроса у нас интересна. Он был поставлен реформами 1860-х годов, переходом России к капиталистическому строю. Чем дальше проникали в жизнь последствия этих реформ, тем рабочий вопрос становился острее. И все-таки его первое время признавать не хотели. «Какой в России рабочий вопрос? У нас нет пролетариата. У нас все рабочие приписаны к сельскому обществу». Были люди, которые искренно были уверены, что «рабочий вопрос» просто выдуман, заимствован из-за границы, как очередное либеральное новшество.

Правительство было умнее этих поклонников патриархальной России; оно признало, что в России есть рабочий вопрос, и пыталось если его не разрешить, то его напряженность ослабить. Но любопытное наблюдение. Казалось, что для самодержавной власти это было легче, чем для конституционного государства. Власть самодержца от обеих враждующих сторон – капитала и труда – более независима. И самое наше общество к ее вмешательству во все стороны жизни привыкло. Удача самодержавия в этом вопросе была бы его новым оправданием. И почему это могло не удаться? Ведь самодержавие сумело в 1860-х годах разрешить несравненно более запущенный, сложный и острый крестьянский вопрос. Но это сопоставление обнаруживает, в чем слабость абсолютизма. Он более пригоден для разрубания гордиевых узлов, для хирургических операций, т. е. для проведения единовременной меры, которая нарушает сложившиеся давно отношения и требует жертвы у правящих классов. Так было в 1861 году. При представительном строе тогда или не было бы настоящей крестьянской реформы, или бы была революция. Но ничего подобного в рабочем вопросе было не нужно. Никто еще не помышлял о национализации всех предприятий. Вопрос должен был разрешаться, как и всюду, социальным законодательством и вмешательством государственной власти на защиту рабочих.

Это было гораздо легче, но здесь был слабый пункт самодержавия. Рабочий вопрос должен был разрешаться прежде всего самодеятельностью и организацией рабочего класса. Государство должно было только ему помогать. Рабочая самодеятельность не только условие силы рабочего класса, но и гарантия порядка в самом государстве. Когда перед рабочими открыты пути защищать свои интересы, они не мечтают о революции; этим поддерживается кровная связь рабочих с государством. Это школа, которая лучше полицейской силы удерживает от беспорядков.

Но именно эта политика представлялась несовместимой с самодержавием. Оно соглашалось для рабочих делать гораздо больше, но иначе. Защиту рабочего класса против хозяев оно брало на себя. Оно накладывало на предпринимателей обязательства более тяжелые, чем те, которые существовали на Западе. Но оно не позволяло рабочим организоваться и сообща отстаивать свои интересы. Программой правительства стало социальное законодательство, как веление самодержавной власти, и запрет рабочих организаций и самодеятельности во имя принципов полицейской идеологии. Министерство внутренних дел не могло мириться даже с тем, что наблюдение за рабочей жизнью и нуждами возложено на чиновников Министерства финансов; оно не раз поднимало вопрос о передаче их в свое министерство.

Это было опасной постановкой вопроса. Выступая в роли всемогущего устроителя жизни, государство брало на себя ответственность за все, чем рабочие могли быть недовольны. Оно претензии рабочих против хозяев благодаря этому окрашивало «политическим цветом»; рабочего вопроса оно не разрешило, но защиту рабочими своих интересов против хозяев превратило в борьбу против власти.

Постепенное превращение фабрик в излюбленный плацдарм политической пропаганды произошло на глазах моего поколения. Раньше этого не было. Политические агитаторы стремились в деревню, но в ней они терпели крушение; она была совершенно невосприимчива к политическим лозунгам и в самодержавии видела не врага, а защитника. Но по мере того, как росло социальное значение рабочего класса, как вырастал капитализм, открывалось новое поле для работы самоотверженных агитаторов, которые в политической работе среди этого класса видели призвание, для которого готовы были жертвовать жизнью. Их успех им дался не даром; много молодых жизней было погублено на этой работе, но ее результаты остались.

В начале 1890-х годов началось экзальтированное увлечение марксизмом; оно захватило и взрослых, и всю «действенную и жертвенную» молодежь, для которой социал-демократия сделалась «верой». Началось сближение студентов и фабрики. Помню восторги, когда первый раз на какой-то студенческой демонстрации появились «рабочие». Сам я был тогда адвокатом, но эти восторги доходили и до меня. Казалось, что интеллигенция для своих политических стремлений нашла, наконец, новую почву в рабочей среде. Знаменем этого явилось создание в 1898 году организованной Социал-демократической рабочей партии, выпустившей свой Манифест, принадлежавший перу П. Б. Струве[395]395
  Манифест Российской социал-демократической рабочей партии был опубликован в апреле 1898 г. отдельным листком.


[Закрыть]. А правительство, стараясь оградить рабочую среду от всякой политической агитации и мешая поэтому легальным влияниям, само создавало на фабриках фактическую монополию подпольной социал-демократической пропаганды.

Постепенное развитие социал-демократии в рабочей среде могло не казаться опасно. Перед ней лежал длинный путь. А по мере своих успехов социал-демократия повсюду становится менее непримиримой. Завоеванные рабочими достижения, накопляемые материальные средства, приобретаемое влияние примиряют социал-демократию с основами строя, против которого она сначала боролась. Мечта о социальном перевороте превращается в стремление к эволюции. Но для этого нужно, чтобы социал-демократия в рамках капитализма имела реальные достижения, чтобы ей было и чем в нем дорожить, и на что в нем надеяться. Но именно в России этого не было. Социал-демократия была верой, которая не знала границ. Как интеллигентский радикализм при самодержавии считал программой-минимум Учредительное собрание, четыреххвостку, парламентаризм, так русская социал-демократия в силу тех же причин начинала с демократической республики, вооруженного восстания, Временного революционного правительства и диктатуры рабочего класса.

Завоевание всего рабочего класса утопиями социал-демократии было столь же ненормально, сколь и опасно. Подобные претензии не соответствовали ни удельному весу рабочего класса в России, ни степени его зрелости, ни его опытности в управлении своими делами. Наивные люди воображали, будто успех социал-демократии среди русских рабочих был признаком их «сознательности». Это так же наивно, как заключать о зрелости нашей интеллигенции по легкости, с которой она подчинялась последним рецептам теории. И то и другое свидетельствовало лишь о легкомыслии нашего молодого общества и его беззащитности против демагогов. В Германии, где социал-демократия была организована превосходно и где для пропаганды условия были благоприятны, социал-демократы за много лет не могли завоевать всего рабочего класса. У нас же они завладели им сразу. В этом была наша слабость. Идеи, даже здоровые, когда они приняты преждевременно, могут превратиться в уродство. Так было у нас. В странах сплошной индустрии могла возникнуть теория, что классовые интересы рабочего класса совпадают с интересами всего государства, что поэтому он может быть правящим классом. У нас та же мысль о гегемонии рабочего класса по необходимости превратилась в теорию «диктатуры» рабочего меньшинства, которая могла опираться лишь на насилие. В Европе могли убедиться на опыте, что личная свобода не панацея; что может быть полезно усиление государственной власти. У нас, в стране «деспотизма», свобода была провозглашена предрассудком в то время, когда только она могла дать спасительный толчок нашей жизни. В Европе могли думать, что капитализм себя исчерпал, что он останавливает нормальный рост общества; у нас задача заключалась именно в развитии капитализма, и интересы рабочего зависели от него. В стране, которая ждала только раскрепощения личности и общества от абсолютизма, чтобы воспрянуть с чудесной скоростью, уродливо расцветала идеология стран, «пресыщенных» свободой и капитализмом. Здесь был оптический обман. Идеи, которые на самом Западе представлялись «музыкой будущего», у нас имели успех более всего потому, что для нас они являлись пережитками прошлого, с отсутствием в нем личной свободы, возможности отстаивать свое право и с преклонением перед жестокою властью. Россия с новыми демократическими предпосылками напоминала юношу, применявшего рецепты дряхлого возраста; насмешки над «парламентским кретинизмом» были у нас так же нелепы и вредны, как проповедь отобрания частных земель в стране с необъятными, лежащими втуне пространствами.

Освободительное движение могло дать иную постановку рабочего вопроса в России. Но когда оно началось, рабочий класс уже находился в руках социал-демократии. Его уже учили, что либерализм его непременно обманет, что он должен бороться своими силами один против всех.

Перед «освободительным движением» стояла задача: противопоставить свой идеал правового порядка идеалу социал-демократии. Но это значило бы столкнуться с социал-демократией, ослабить главный фронт, рисковать расколом в освободительном лагере. Это противоречило бы тому решению, которое было принято на конференции. Пока общий фронт был обращен против самодержавия, либерализм не мог спорить с революционными партиями. Рабочий класс и был отдан социал-демократии, ее программе, вожакам и идеологии. Социал-демократия смотрела на рабочих как на уступленную ей «сферу влияния» и не позволяла в свои владения вмешиваться.

Это вызывало во многих смущение. В «Освобождении» от 7 мая 1905 года, в письме к редактору под заглавием «Как не потерять себя», анонимный автор спрашивает: как нам найти доступ к народу, не превратившись в привесок социал-демократии и социал-революционной партии?[396]396
  Ср.: «Обращаться к народу не значит идти с теми партиями, которые – не всегда с достаточным основанием – называют себя его представителями. Найти прямой доступ к массам является неотложной задачей. Но не будем обманываться: не покажутся ли деревне наши обещания бледными и неинтересными сравнительно с обещаниями социалистов-революционеров, обещаниями, сводящимися к общей конфискации земли в пользу крестьянства? Не предпочтут ли рабочие тех, кто им даст уверение в предстоящем наступлении диктатуры пролетариата? В современной русской политической атмосфере имеет наибольший успех тот, кто больше всего обещает. Мы по совести и убеждению не можем же говорить вещей, в которые мы не верим. Как найти доступ к народу, оставаясь самими собой, а не превращаясь в придаток социал-демократической и социально-революционной партии?» (У-в. Как не потерять себя? Письмо в редакцию // Освобождение. 1905. № 69/70. 7 мая. С. 333).


[Закрыть] Этот вопрос тяготел над всеми, кто понимал необходимость либеральной партии, могущей стать властью без революции. Трудность создания ее из невоспитанных политических масс ощущалась острее рядовыми членами партии, сталкивавшимися с действительной жизнью, чем руководителями, ведущими войну только между собой. 31 мая появилась ответная статья П. Б. Струве «Как найти себя». Несмотря на длину статьи, вопрос не был исчерпан. «Но, – неожиданно заявил в конце автор, – продолжать письмо в настоящий момент я не могу; к тому же мои мысли, как человека, живущего за границей, имеют мало цены»[397]397
  Ср.: «Мое ответное письмо так разрослось, что я должен его оборвать. Мне очень хотелось бы распространиться на тему о возможных путях сближения с крестьянской массой и о формах демократической организации крестьянства. Но продолжать письмо в настоящий момент я не могу; к тому же, быть может, мои мысли по этому вопросу, как мысли человека, живущего за границей, имеют мало цены, и было бы лучше, чтобы раньше высказались люди, призванные так или иначе практически и сейчас действовать в этом направлении. Но в правильности основной идеи я глубоко убежден. И потому Ваш вопрос: как не потерять себя? превращается для меня в вопрос: как найти себя? Как от подготовки своих сил и от самоопределения программного перейти к приложению этих сил и к самоопределению действенному? Словом, как в широком действии на народ найти осуществление своего исторического призвания – вот вопрос сегодняшнего дня, вопрос, который в упор ставится нам действительностью и на который мы обязаны ответить» (Струве П. Б. Как найти себя? Ответ автору письма «Как не потерять себя?» // Освобождение. 1905. № 71. 18 мая. С. 343).


[Закрыть].

Это замешательство характерно. В лице Струве мы имеем человека исключительной умственной честности; он не мог успокоить себя ссылкой на партийную тактику; ему было нужно сознавать себя правым. Он выставил тезис, будто «революционизм» крайних партий составляет в них не силу, а слабость, не облегчает, а затрудняет им доступ к народу; будто освобожденская программа по своей разумности и умеренности имеет на успех более шансов.

Мысль, достойная идеалиста; интеллигенты судили о всех по себе, по лучшим своим представителям. Но даже если бы это было так, то, чтобы отрезвить рабочий класс от соблазнов социал-демократии, «Союзу освобождения» надлежало вести с ней борьбу в рабочей среде, противопоставлять ей свои взгляды. Если революционерство действительно ослабляло в глазах масс крайние партии, то, чтобы использовать это преимущество, надлежало во всяком случае с ним бороться.

Но этой задачи не взяло на себя ни «освободительное движение» в России, ни его орган «Освобождение» за границей. Этому помешала война с самодержавием.

Стоит пересмотреть «Освобождение», чтобы видеть, что оно не вело борьбы с социал-демократией. Оно избегало обнаружить свое несогласие с рабочими руководителями. Если бы рабочие читали «Освобождение», они в нем не нашли бы материалов для своего вразумления. После 9 января [1905 года] «Освобождение» сочувственно отнеслось даже к демагогу Гапону, называло «замечательным» его письмо к государю[398]398
  См.: Письма и заявления Георгия Гапона. III. Письмо к Николаю Романову, бывшему царю и настоящему душегубцу Российской империи. 7 (20) февраля 1905 г. // Освобождение. 1905. № 67. 5 марта. С. 278.


[Закрыть] и хвалило программу, которую руководители вложили в руки рабочих, несмотря на такие перлы, как «отмена всех косвенных налогов и замена их прогрессивным подоходным налогом»[399]399
  См.: Прошение петербургских рабочих царю // Освобождение. 1905. № 65. 27 янв. С. 241–242.


[Закрыть].

Нежелание столкновения с рабочими руководителями было еще заметнее в самой России. Интеллигенция в то время пасовала перед демагогами, которые старались уверить рабочий класс, что у него особая миссия в государстве, что только он подготовлен к управлению им; интеллигенция пасовала перед теми, кто внушал рабочим то презрение к свободе и личному праву, которое было вскормлено самодержавием и использовано социал-демократией. Либеральное общество во имя войны этому не противилось и перед бесцеремонностью рабочих руководителей отступало. Е. Кускова вспоминает[400]400
  «Современные записки», «Крен налево».


[Закрыть], как во время «банкетной кампании» на банкеты являлись представители «рабочего класса» с требованием, чтобы их на банкет допустили, как они силой занимали чужие приборы потому, что они «рабочие»[401]401
  Ср.: «Когда так называемый “Кулинарный комитет” [“Союза] Освобождения” получил приказ Совета – устраивать политические банкеты в больших ресторанах “Контана”, “Медведя” и других, происходили следующие сцены. Накрываются столы на 200–300 человек. Литераторы, адвокаты, общественные деятели… Разложены распорядителями карточки на кувертах, кого куда посадить. И вдруг – шествие… В зале появляется группа рабочих, человек 20–25. Обыкновенно впереди их шел вожак, член С[оциал-]д[емократической] партии, Ек[атерина] Кон[стантиновна] Замысловская. Спокойно подходит к распорядителям: “Дайте 20 мест. Мы – пришли”… – “Но позвольте… Зачем?.. Места уже расписаны…” – “Расписаны? И рабочим мест нет? Прекрасно!” Так же спокойно подходит к столам, снимает 20 карточек и бросает их на пол. “Садитесь, товарищи!” – “Но ведь это же нахальство! Захватное право!” – волнуются распорядители. “Нет, – опять спокойно и язвительно отвечает Замысловская, – это только право рабочих участвовать на демократическом банкете”. Наводил порядок обыкновенно чудесный председатель, социалист-народник и в то же время член Совета “[Союза] Освобождения”, Н. Ф. Анненский. Он убеждал наших “кулинаров”, что рабочие, действительно, должны иметь эти места, что они должны быть приняты как дорогие гости, ибо… ибо, смеясь добавлял он, “ведь мы приняли четыреххвостку и в нашей конституции рабочие и крестьяне – не исключаются”…» (Кускова Е. Д. Крен налево (Из прошлого) // Современные записки. 1930. № 44. С. 390–391).


[Закрыть]. Этот мелкий факт интересен как символ. Рабочий класс был вправе настаивать на равном к себе отношении. Но приходить на чужой обед без приглашения, занимать за столом чужие места, считать себя хозяевами потому, что они не хотели быть больше рабами, значило обнаруживать то неуважение к правам других, при котором полная свобода опасна. А либеральное общество отпора этому не давало и места уступало. Оно само выращивало то чванное самодовольство, с которым позднее в Советской России ссылались на свое «пролетарское происхождение» как на оправдание привилегий. Самих рабочих за это винить не приходится; в этом сказалась некрасивая черта человеческой природы, тем более заметная, чем она менее прикрыта воспитанием и которую умели использовать льстецы и демагоги, которые стали так же льстить рабочим, как прежде придворные льстили царям. Но доля вины за развращение наших рабочих лежит на тех, кто все это видел, но принимал во имя борьбы с самодержавием.

Помню последний акт «освободительного движения». В дни октябрьской забастовки 1905 года, одновременно с кадетским Учредительным съездом[402]402
  Учредительный (Первый) съезд Конституционно-демократической партии происходил 12–18 октября 1905 г. в Москве.


[Закрыть], состоялось в Московской городской думе заседание гласных с представителями разнообразных общественных групп. Это было проявлением уже не только правительственного бессилия, но и общественной паники; наступала анархия. Помню, с каким апломбом выступали там представители стачечного комитета, руководившего забастовкой; они требовали от городской думы немедленно сдать комитету всё управление и капиталы. Это требование должно было быть уроком для общества, показать ему, что его ожидает при победе революции. На гласных впечатление эти заявления произвели. Они поняли, что при всех своих грехах самодержавие им ближе, чем диктатура пролетариата. Но деятели «Освобождения» не смутились; в полемику с этими требованиями они не вступили и своей солидарности с таким рабочим движением не отклонили. Д. И. Шаховской заявлял, что в этот момент надо только еще громче кричать: «Долой самодержавие». А кадетский Учредительный съезд, уже не в атмосфере обезумевшей залы, а хладнокровно обсудив положение, рабочих приветствовал; называл их выступление «могучим и политически зрелым». Конечно, в эти минуты раскол мог спасти самодержавие. И оттого все слагалось так, что рабочий класс, политический вес которого в отсталой России был меньше, чем где-либо, счел себя общепризнанным руководителем общества и свои отдаленные идеалы подлежащими немедленному осуществлению в нашем первобытном и политически младенческом населении.

Такая тактика либерализма в то время могла быть для победы полезна. Но она развращала и ослабляла либеральную партию. Ее военные качества развивались за счет свойств, нужных для мирного времени.

Так как главный фронт был направо, а налево были союзники, то русский либерализм налево не хотел видеть врагов. И в те роковые минуты, когда для спасения конституции надо было защищать ее и против левых, в 1905–1906 годах, либерализм не мог этого делать. Спасать новый строй пришлось его вчерашним врагам.

* * *

Последним самым грозным проявлением Ахеронта были аграрные беспорядки. И опять страшны были не «беспорядки», с которыми правительству справиться было не трудно, хотя и ценой большого пролития крови. Странным было то, что стояло за беспорядками, т. е. повсеместное общее, глубокое и законное недовольство крестьян. Они – наиболее многочисленный и наиболее консервативный класс, естественная опора правительства и порядка. И такими они быть перестали. Роковой исход 1917 года зависел более всего от того, что крестьянство в России оказалось революционно настроенным. Да и позднее невиданный раньше по количеству жертв террор большевиков был вызван именно тем, что они захотели переделать Россию наперекор воле крестьян. Их жестокость, на которую до сих пор никакой другой режим не был способен, объяснялась этой непосильной задачей: сломить массу крестьянства.

В эпоху «освободительного движения», в 1900-х годах, в России был специальный «крестьянский вопрос», притом в такой форме, в какой его не знали в Европе. Правительство, начиная со злополучного царствования Александра III, делало все, чтобы этот вопрос обострить. Но и общественность понимала его односторонне и не умела его разрешить. Так на крестьянском вопросе и споткнулась Россия.

До 1860-х годов на крепостном праве держался весь наш строй. Это право упрощало задачу государственной власти. В сельской России для нее было мало заботы. Администрация, полиция, суд, воинская повинность, сбор налогов, экономическое обеспечение осуществлялись поместным дворянством; оно крестьянами управляло и за них отвечало. Наши помещики давно не были похожи на феодальных владельцев; Павел I был ближе к истине, когда называл их «даровыми полицмейстерами». Но в качестве таковых они облегчали работу государственной власти. Они были даровой «полицией», «судами», «поставщиками» солдат и «плательщиками податей» за крестьян.

Когда в 1861 году было отменено «крепостное право», была уничтожена ось, на которой держалось все старое государство. Пришлось спешно проводить другие реформы: судебную, земскую, воинской повинности, словом, все, что стало придавать России современный европейский характер.

Но хотя с крепостным правом было покончено, «крестьянский» вопрос не исчез.

Реформу 1861 года упрекали за то, что она не была доведена до конца. Это правда. Именно потому, что она была реформой, а не революцией, не 4 августа 1789 года[403]403
  Имеется в виду ночь 4 августа 1789 г. («ночь чудес»), когда Учредительное собрание Франции отменило сословные привилегии дворянства и духовенства.


[Закрыть], что державшийся на крепостном праве государственный порядок не рухнул, а перестроился, крестьянская реформа не могла быть сделана сразу. В ней должна была быть соблюдена постепенность; приходилось мириться с временным состоянием, выжидая, пока страна к нововведениям приспособится. Деятели реформ были тем и велики, что сумели перестроить здание, не дав ему развалиться.

Но вследствие этого крестьянский вопрос не исчез и должен был разрешаться рядом новых мероприятий. Крестьяне не получили всех прав, которые были у свободных людей; на них временно оставались лежать ограничения, допущенные часто в их интересах и на первое время неудобств не причинявшие. Только долго это не могло продолжаться.

Возьмем несколько примеров. Неотчуждаемость надельных земель была благодетельна в первые годы; она помешала тому, чтобы наделы не перешли в руки богатых и даже в руки прежних помещиков. Но позднее она затрудняла крестьянский кредит и мешала переходу земель в руки умелых. Община в первое время была поддержкой бедных и слабых, спасением их от обезземеления; позднее она легла тяжелой плитой на развитие крестьянских хозяйств, стала источником хозяйственной рутины и «уравниловки». Крестьянское самоуправление, выборные должностные лица, выборные судьи, применение к крестьянам их обычного права, вся их сословная автономия сначала были самым демократическим решением поставленной жизнью проблемы: чем заменить власть помещиков? Пока крестьянство стояло на одном уровне, жило общими интересами и в нем были крепки традиции, такое состояние было для него привилегией. Но когда через несколько лет появилось экономическое неравенство и зависимость одних от других, когда выросло новое поколение, «самоуправление» крестьянского общества показало свои оборотные стороны. Тогда оказалось, что крестьянский мир, по крылатому выражению Н. Н. Львова, есть «бесправная личность и самоуправная толпа»; богатые за «водку» могли составлять «приговоры», а общество – эксплуатировать богатых или уехавших в город крестьян. Обычное право стало предметом купли-продажи. Выборные крестьянские должности превратились в агентов общей администрации, и одни крестьяне своими деньгами и личным трудом обслуживали общие, а совсем не крестьянские интересы. Так прежняя «привилегия» постепенно превратилась в повинность. И так было во всем. Когда-то могло считаться льготой крестьянству, что образование, служебная выслуга, чин переводили крестьянина в высшее звание «личного почетного гражданина»[404]404
  Личный почетный гражданин – сословное звание, существовавшее в 1832–1917 гг. и распространявшееся только на его обладателя и его жену, в отличие от звания потомственного почетного гражданина. Среди городских сословий личные почетные граждане занимали среднее положение – между купцами (находившимися выше) и мещанами (находившимися ниже).


[Закрыть]; это даже напоминало прежнюю «вольную». Но что из этого получилось? Все эти преуспевшие люди из крестьянского сословия исключались и, следовательно, прежде всего теряли право на свой земельный надел; чтобы получить диплом по образованию, крестьянская молодежь должна была жертвовать своим правом на земельную долю. Благодаря этому все, что было в крестьянстве выдающегося, что общий уровень перерастало, из крестьянства автоматически исключалось, и крестьянство оставалось низшим сословием, «быдлом», с которым стесняться не было нужды.

То, что было допустимо как временное ограничение, подобно опеке над малолетним, становится нетерпимым, если оно превращается в нормальное состояние. На долю Александра III выпал долг крестьянскую реформу довести до конца, а между тем именно в его царствование это переходное положение крестьян стали рассматривать как драгоценную «особенность» России, один из устоев русского благоденствия. Реакционная идеология этого времени ничем не причинила столько вреда, сколько своей политикой принципиального охранения крестьянской сословности, замкнутости и обособленности. Во имя только того, что крестьяне в 1860-х годах, благодарные за «освобождение», были преданы самодержавию и вязали революционерам «лопатки»[405]405
  Подразумевается реакция деревенского населения на революционеров-агитаторов, которых крестьяне по собственной инициативе задерживали и сдавали полиции.


[Закрыть], правительство поставило задачей оберегать крестьянскую среду от развращающего влияния «цивилизации». Обособленный крестьянский мир был сделан опорой порядка и трона. Дальнейшим шагом было подчинение его прежним его господам – дворянству. Сначала это было только моральным подчинением, да и рекомендовалось в виде «совета». «Слушайтесь ваших предводителей дворянства», – сказал Александр III волостным старшинам на коронации 1883 года[406]406
  Выступая перед волостными старшинами 21 мая 1883 г. в Москве, во дворе Петровского дворца, во время коронационных торжеств, Александр III сказал: «Я очень рад еще раз видеть вас; душевно благодарю за сердечное участие в торжествах Наших, к которым так горячо отнеслась вся Россия. Когда вы разъедетесь по домам, передайте всем Мое сердечное спасибо; следуйте советам и руководству ваших предводителей дворянства и не верьте вздорным и нелепым слухам и толкам о переделах земли, даровых прирезках и тому подобному. Эти слухи распускаются Нашими врагами. Всякая собственность, точно так же, как и ваша, должна быть неприкосновенна. Дай вам Бог счастья и здоровья» (Речи императоров Александра III и Николая II волостным старшинам. СПб., 1902. С. 1).


[Закрыть]. Но на этом остановиться было нельзя. И в 1889 году появляется уже попечительная власть над крестьянством в лице земских начальников из поместных дворян.

И такое положение признавалось нормальным! Основа России, от благополучия и довольства которой зависели богатство и порядок страны, ее многомиллионное крестьянское население было выделено из государства. Добровольно вступить в это сословие было нельзя; зато все люди, лишенные прав состояния по отбытии наказания, обязательно вводились в него. Все преуспевшие образованием или службой механически из него исключались. Крестьянский класс жил по особым законам, по которым не жили другие, подчинялся особым властям, исполнял повинности, от которых освобождались другие. Все крестьяне чувствовали одинаковость своего униженного положения, свое правовое единство и естественно противополагали себя государству, которое в их глазах было делом только господского класса. Стоило где-либо раскачаться крестьянству – и получались массовые, стихийные движения, погромы, аграрные беспорядки, остановить которые можно было только запоздалой присылкою войск в форме карательных экспедиций. Порядок в сельской России держался только инерцией да престижем привычной, исторической власти. Что грозило стране, когда бы и то и другое было подорвано?

Понимала ли, по крайней мере, общественность, на каком вулкане мы все проживали? Если и понимала, то далеко недостаточно.

По разным причинам крестьянский своеобразный порядок и его общинный строй, «бесправная личность и самоуправная толпа» находили сочувствие многих народолюбцев. Чернышевский видел в нем зародыш социализма; Герцен – противоположность мещанскому эгоизму; славянофилы – дорогой им принцип соборности. Народники разных оттенков, изучавшие обычное крестьянское право, с восторгом обнаруживали, что в нем совсем не хаос, а оригинальное правосознание, преобладание «трудового начала» над кровной связью в семейном и наследственном праве. Г. И. Успенский построил свою теорию «власти земли» над крестьянскими нравами[407]407
  Цикл очерков писателя Г. И. Успенского «Власть земли» впервые был опубликован в № 1, 2, 4, 9 и 10 журнала «Отечественные записки» за 1882 г. Согласно Успенскому, «“власть земли” – главный смысл существования крестьянина и условие его внутренней силы» (Володина Н. В. Успенский Глеб Иванович // Русские писатели. 1800–1917: биографич. словарь. М.; СПб., 2019. Т. 6. С. 383).


[Закрыть]. Все это вело к одному: к защите самобытности крестьянства от разложения его капиталистическим строем, к сохранению его обособленности. И недаром лозунг марксистов – пойдем на выучку к капитализму – вызвал именно среди народников разных оттенков такой резкий отпор: он бил в самый центр их мировоззрения.

Есть прелесть в первобытной природе и первобытной культуре; дремучие леса милее расчищенных парков, проселочная дорога поэтичнее асфальтовой мостовой, водяная мельница и деревенская кузница приятнее «гигантов», а сельская хата – дешевых рабочих квартир. Патриархальный быт первобытного общества, с его уважением к старшим, с убеждением, что жить нужно по-Божьи, а не по закону, привлекательнее, чем беспощадный struggle for life[408]408
  борьба за существование (англ.).


[Закрыть] капиталистической демократии. И тем не менее жизни остановить невозможно; культура со всеми ее соблазнами и оборотными сторонами сменяет патриархальные отношения, пережитки поэтичного прошлого так же беспощадно, как морщины сменяют румянец. Народники защищали симпатичное, но безнадежное дело.

В 1890-х годах питать эти иллюзии становилось уже невозможно. Официальная теория крестьянской обособленности становилась в такое противоречие с усиленным напором жизни, что в либеральных программах вспомнили старое требование – уравнение крестьян в правах с другими сословиями. Но это еще оставалось только красивою фразой. Общество не отдавало себе отчета, какая сложная перестройка быта за этим скрывалась. Интеллигенция лучше знала европейские конституции, чем причудливую картину крестьянских порядков. Мы говорили «крестьянское уравнение» так же легко, как «долой самодержавие». Но если на место самодержавия мы, не задумываясь, ставили последние слова европейских конституционных устройств, то мы думали, что на место крестьянского «сословия» так же легко станет социальный класс мелких земельных собственников, какой существует в Европе. Но мы не понимали, насколько эта задача сложна. Отменить некоторые крестьянские ограничения было легко: Столыпин и сделал это 5 октября 1906 года[409]409
  Имеется в виду Указ 5 октября 1906 г. «Об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей и лиц других бывших податных сословий».


[Закрыть] в порядке ст[атьи] 87[410]410
  Статья 87 Основных государственных законов 1906 г. обосновывала чрезвычайно-указное право и постановляла: «Во время прекращения занятий Государственной думы, если чрезвычайные обстоятельства вызовут необходимость в такой мере, которая требует обсуждения в порядке законодательном, Совет министров представляет о ней Государю Императору непосредственно. Мера эта не может, однако, вносить изменений ни в Основные государственные законы, ни в учреждения Государственного совета и Государственной думы, ни в постановления о выборах в Совет или в Думу. Действие такой меры прекращается, если подлежащим министром или главноуправляющим отдельною частью не будет внесен в Государственную думу, в течение первых двух месяцев после возобновления занятий Думы, соответствующий принятой мере законопроект, или его не примут Государственная дума или Государственный совет» (Государственный строй Российской империи накануне крушения: сборник законодательных актов. М., 1995. С. 25).


[Закрыть]. Но нужно было не отменять, а заменять. Что сделать с общинной собственностью, которая в наших гражданских законах совсем не была предусмотрена? Как организовать в деревне полицию и администрацию, если избавить крестьян от обязанности нести низшую полицейскую службу? Что поставить на место крестьянского обычного права, с его «трудовым началом» и «семейною собственностью»? На это нужно было иметь ответ, которого мы не имели. Когда в мае 1916 года мне пришлось быть в Думе докладчиком по закону 5 октября [1906 года][411]411
  То есть по законопроекту, основанному на Указе 5 октября 1906 г.


[Закрыть], я мог убедиться, как мало мы все, и я в том числе, были до тех пор знакомы с практической постановкой вопроса. Работая над этим докладом, я поневоле кое-чему научился и напечатал об этом в «Вестнике гражданского права» статью, которая совпала с Февральскою революциею[412]412
  См.: Маклаков В. А. Переустройство крестьянского быта // Вестник гражданского права. 1917. № 1 (январь). С. 29–69.


[Закрыть]. Но защищая в Думе доклад, я мог увидать, как ложно его понимают многие из тех, кто мне возражал. Но подробно говорить об этом не место. Интересней другое. Недостаточное понимание нашей общественностью, в чем состоял крестьянский вопрос, объяснялось всего более тем, что и само крестьянство настоящей его природы не понимало. Для крестьян он давно был подменен другим, более благодарным и наглядным аграрным вопросом. Он, в глазах крестьян, совершенно заслонил вопрос правовой. Трагедия нашей революции вышла именно из того, что не революционная только, а вся интеллигентская мысль пошла в этом отношении за примитивной «крестьянской волей».