Текст книги "Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника"

Но пришло «освободительное движение» с его лозунгами, и настроение адвокатуры переменилось. Создался и естественный повод этому обнаружиться. С 1903 года стали ставить на суд процессы о «политических» преступлениях; в судебном обиходе появились знаменитые статьи 102[362]362
  Статья 102 Уголовного уложения 1903 г. гласила: «Виновный в участии в сообществе, составившемся для учинения тяжкого преступления, статьей 100 предусмотренного, наказывается: каторгой на срок не свыше восьми лет. Если такое сообщество имело в своем распоряжении средства для взрыва или склад оружия, то виновный в участии в сем сообществе наказывается: срочной каторгой. Виновный в участии в сообществе, составившемся для учинения тяжкого преступления, статьей 99 предусмотренного, наказывается: каторгой без срока. Виновный в подговоре составить сообщество для учинения тяжкого преступления, статьями 99 и 100 предусмотренного, или принять участие в таком сообществе, если последнее не составилось, наказывается: в отношении сообщества для учинения тяжкого преступления, статьей 100 предусмотренного, – ссылкой на поселение; в отношении сообщества для учинения тяжкого преступления, статьей 99 предусмотренного, – каторгой на срок не свыше восьми лет». Статья 99 постановляла: «Виновный в посягательстве на жизнь, здоровье, свободу или вообще на неприкосновенность священной особы царствующего императора, императрицы или наследника престола, или на низвержение царствующего императора с престола, или на лишение его власти верховной, или на ограничение прав оной наказывается: смертной казнью. Посягательством признается как совершение сего тяжкого преступления, так и покушение на оное». В свою очередь, статья 100 утверждала: «Виновный в насильственном посягательстве на изменение в России или в какой-либо ее части установленных Законами Основными образа правления или порядка наследия престола или на отторжение от России какой-либо ее части наказывается: смертной казнью. Если, однако, такое посягательство обнаружено в самом начале и не вызвало особых мер к его подавлению, то виновный наказывается: срочной каторгой. Посягательством признается как совершение сего тяжкого преступления, так и покушение на оное» (Уголовное уложение 22 марта 1903 г. // Российское законодательство X – XX вв.: В 9 т. Т. 9. Законодательство эпохи буржуазно-демократических революций. М., 1994. С. 300–301).


[Закрыть], 126[363]363
  Статья 126 Уголовного уложения 1903 г. постановляла: «Виновный в участии в сообществе, заведомо поставившем целью своей деятельности ниспровержение существующего в государстве общественного строя или учинение тяжких преступлений посредством взрывчатых веществ или снарядов, наказывается: каторгой на срок не свыше восьми лет или ссылкой на поселение. Если такое сообщество заведомо имело в своем распоряжении средства для взрыва или склад оружия, то виновный в участии в таком сообществе наказывается: срочной каторгой» (Там же. С. 307).


[Закрыть], 129[364]364
  Статья 129 Уголовного уложения 1903 г. гласила: «Виновный в произнесении или чтении публично речи или сочинения, или в распространении или публичном выставлении сочинения или изображения, возбуждающих: 1) к учинению бунтовщического или изменнического деяния; 2) к ниспровержению существующего в государстве общественного строя; 3) к неповиновению или противодействию закону, или обязательному постановлению, или законному распоряжению власти; 4) к учинению тяжкого, кроме указанных выше, преступления, наказывается: за возбуждение, пунктами первым или вторым сей статьи предусмотренное, – ссылкой на поселение; за возбуждение, пунктами третьим или четвертым сей статьи предусмотренное, – заключением в исправительном доме на срок не свыше трех лет. Если: 1) виновный возбуждал действовать способом, опасным для жизни многих лиц; 2) последствием возбуждения было учинение тяжкого преступления, то виновный, если не подлежит более строгому наказанию как соучастник учиненного преступного деяния, наказывается: за возбуждение, пунктами первым или вторым первой части сей статьи предусмотренное, – каторгой на срок не свыше восьми лет; за возбуждение, пунктами третьим или четвертым первой части сей статьи предусмотренное, – заключением в исправительном доме. Покушение наказуемо» (Там же. С. 308).


[Закрыть] и другие нового «Уложения»[365]365
  Подразумевается Уголовное уложение, утвержденное Николаем II 22 марта 1903 г. и заменившее собой Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. По мнению Г. Б. Слиозберга, Уголовное уложение 1903 г. отличалось «огромными техническими совершенствами». Его проект был переведен на иностранные языки и «справедливо вызвал одобрительную оценку со стороны европейских ученых-криминалистов» (Слиозберг Г. Б. Дореволюционный строй России. Париж, 1933. С. 296). В силу необеспеченности целого ряда статей Уголовного уложения соответствующими законами оно вводилось не сразу и в полном объеме, а постепенно и по частям, начало чему положил Закон 7 июня 1904 г., предусматривавший, в частности, передачу политических дел в ведение обычных судов. Тексты частей Уголовного уложения 1903 г., введенные в действие с 7 июня 1904 по 20 марта 1911 г., см.: Уголовное уложение 22 марта 1903 г. // Российское законодательство X – XX вв.: В 9 т. Т. 9. Законодательство эпохи буржуазно-демократических революций. С. 275–320.


[Закрыть]. Передовая адвокатура естественно устремилась на организацию защиты по подобным процессам. Кадры для этого уже были готовы. Был созван ряд съездов для совместного обсуждения вытекавших отсюда вопросов. Но настроение адвокатуры стало иным. Помню доклад одного из видных представителей московской адвокатуры о том, как надо вести себя на этих процессах. Он говорил, что, читая защитительные речи защитников старого времени, он приходил в негодование от позиции, которую они занимали. Одни находили возможным извинять своих клиентов их молодостью, другие невежеством; все старались от своих подзащитных отмежеваться. Защищать так политические процессы – значит их унижать. Мы должны защищать не людей, а самое дело. Политическая защита на суде должна была поэтому быть не защитой, а только новым этапом прежней борьбы. Такова стала адвокатская тактика. Она уже не соответствовала законным рамкам судебной защиты. Правда, в ней были оттенки, зависящие от защитников, а иногда и самих подсудимых, от их умения и такта. Но директивы защиты стали другие; судебный интерес отступил перед «политическим». Профессиональное дело защиты было сделано средством политики. И когда это средство оказывалось недостаточно действенным, пошли еще дальше. Для «обострения конфликтов» и «обострения неудовольствия» и к судебной защите стали применять столь странно звучащие рецепты «обструкции» и «забастовки». Скоро они сделались чуть ли не классическим приемом защиты.

Начало этому было положено в 1903 году в связи с крестьянским движением Харьковской и Полтавской губерний. На суд был поставлен ряд крестьян, которые при усмирении были высечены по распоряжению губернатора Оболенского[366]366
  Имеются в виду действия харьковского губернатора князя И. М. Оболенского при подавлении аграрных беспорядков в Полтавской и Харьковской губерниях. Характеризуя эти беспорядки, В. И. Гурко писал: «Начались они 30 марта (1902 г.) в Константиноградском и Полтавском уездах, где в течение четырех дней были разгромлены 54 усадьбы, а 31 марта перекинулись в Валкский уезд Харьковской губернии, где также было разгромлено несколько усадеб, из коих две дотла сожжены. Характер этих беспорядков был самый дикий: грабили не только помещичьи усадьбы, но и зажиточных казаков, при этом грабили не только хлеб, живой и мертвый инвентарь, но даже дома растаскивали по бревнам; при грабеже земской больницы утащили тюфяки из-под больных. Из Валкского уезда беспорядки распространились на Богодуховский уезд, а также на сам город Валки, куда направилась обнаглевшая за три дня беспрепятственного грабежа толпа с целью и его подвергнуть повальному ограблению; здесь она была застигнута войсками, посланными для ее усмирения. В грабеже при этом принимали участие самые разнородные элементы: так, среди лиц, растащивших сахар на свеклосахарном заводе, был, между прочим, диакон местной церкви. Данные следствия по этому делу с очевидностью выяснили, что здесь имелось налицо отнюдь не случайное местное явление, а широко задуманное и тщательно подготовленное революционное действо» (Гурко В. И. Черты и силуэты прошлого. Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 138).


[Закрыть]. Возмущенные этой расправой защитники стали выяснять на суде, кто и как был наказан. Председатель этого не позволял; административные репрессии наказанием не «считаются» и судом не зачитываются; словом, такие вопросы «к делу не относились». Как кто-то острил: «Сечение было лишь мерою пресечения». Тогда защита коллективно с процесса ушла, заявив, что при таком отношении председателя ей нечего делать. Для того времени скандал был неслыханный. О поступке защитников сообщили Совету на предмет дисциплинарного производства. Вмешалось Министерство внутренних дел. Директором Департамента полиции был бывший московский прокурор Лопухин; он вызвал в Петербург одного из знакомых ему по Москве защитников и предупредил, что при повторении такого приемы защитники будут высланы административно. Но угрозы уже никого не пугали. Зато они показали, что демонстрация цели достигла; отступать было нельзя. Аналогичных процессов предстояло немало. Было решено все их проводить в таком же порядке. Установлена была очередь, чтобы ездить на эти процессы. Помню, как я ехал в Полтаву не защищать, а от защиты демонстративно отказываться; странно было сознавать, что не нужно готовиться к делу, что вся задача – вызвать конфликт и уйти. В том же вагоне ехал Н. П. Карабчевский, человек старых адвокатских традиций; он не понимал, зачем его приглашали на дело, где его талант был не нужен. Накануне процесса в Полтаве состоялось совещание адвокатов. Там уже был другой уголовный корифей – П. Г. Миронов. Карабчевский и особенно Миронов горячо восставали против новой тактики адвокатуры. Помню плачущий голос Миронова, который доказывал, что мы не исполняем долга защиты; всегда можно кое в чем судей убедить, кое-что у них выпросить, смягчить, создать настроение и т. д. Карабчевский поддерживал ту же позицию. Но политическая адвокатура была настойчивее и победила.

Я с излишней подробностью припоминаю минувшие дни, потому что в душном номере полтавской гостиницы происходило типичное столкновение двух мировоззрений. Это был тот же спор, который старые и новые земцы вели на страницах «Освобождения». Корифеи прежней адвокатуры Карабчевский и Миронов не могли помириться, что «святое дело» защиты, которое составляло их raison d’être, было брошено ради политической «демонстрации». Так старые земцы, всю жизнь воевавшие с губернатором, не могли переварить, что считался нужнее всего «демонстративный жест», хотя бы с разгромом того, что земством было достигнуто. Так завоевала право гражданства «новая» тактика. И характерно, что ни Миронов, ни Карабчевский штрейкбрехерами быть не захотели; они уехали до начала процесса. На этом дело не остановилось. Советы, которым пришлось разбирать дисциплинарное производство, не могли осудить демонстрантов. Они боролись между желанием не подводить адвокатскую автономию и сознанием невозможности сделать обратную демонстрацию. Они искали выхода в компромиссе, в легчайшем дисциплинарном взыскании. Но и палаты, куда по протестам прокуратуры переходило дисциплинарное производство, поддавались общему настроению; они понимали, что судят не обычное дисциплинарное дело, не адвокатское нерадение или небрежность, судят лиц, деятельность которых они уважали. Они невольно негодовали на власть, которая такое унизительное положение для них создавала. Так осуществлялись «освобожденские» директивы: обострять конфликты, накапливать и увеличивать общее недовольство.

Эти действия адвокатских «политиков» вызывали сочувствие. Представители старых традиций, которые протестовали против поведения «молодежи», или отходили в сторону, или сами переходили к новой тактике. Адвокатская масса шла не с ними, а с нами. А государственная власть была не большевистская; она не ставила своих противников к стенке, даже не уничтожила адвокатского самоуправления. Она грозила ввести представителя прокуратуры в Совет присяжных поверенных, но и это осталось угрозой. Против отдельных лиц она иногда принимала административные меры: ссылала их в Архангельск или Вологду и тем из них создавала героев. Адвокатская масса постепенно переходила на сторону новых руководителей; скоро ее нельзя было узнать. Она шла за новым течением с пылом и энергией неофитов; долго затаенное в ней раздражение против власти прорвалось наружу, как только этой власти перестали бояться. Наиболее смирные мстили за свою прежнюю робость, негодовали и кричали громче других. Реакционные советы[367]367
  То есть Советы присяжных поверенных.


[Закрыть] были забаллотированы, у кормила правления появились новые люди. Адвокатура как таковая была уже готова принять участие в борьбе освободительного движения с самодержавием и ждала только подходящего повода.

То, что я наблюдал в адвокатской среде, повторялось повсюду. Новая деятельность становилась в соответствие с новою верой. Своей цели освободительное движение достигало. Оно усиливало и обостряло военную атмосферу и психологию. Войны можно часто избегнуть. Но после первого столкновения она уже сама питает себя, давая новые поводы для продолжения, и всякую уступку противника считает доказательством его слабости. Мы это увидим в дальнейшем. Но увлечение войной безнаказанно не проходит. Для вернейшего торжества в настоящем не боятся перекладывать трудности на будущие поколения. За победу платят любой ценой. Мы уже видели, как война искажала тип либерального профессионального деятеля, заставляя его интересы профессии приносить в жертву «политике», что терпимо во время войны, но во время мира уродует общество и делает тошной «политику». Но это не все. Если бы «освободительное движение» располагало только этими средствами борьбы, оно бы самодержавие победить не могло. Одна интеллигенция не способна одолеть физической силы, и ее настроения недостаточно страшны для власти и недостаточно прочны. И то и другое, и бессилие героизма одних, и позорное холопство других мы увидали при большевиках. Одно освободительное движение не могло бы сломить самодержавия, если бы рядом с ним не шла антигосударственная стихия, Ахеронт[368]368
  Ахеронт (др.-греч. Ἀχέρων) – в древнегреческой мифологии одна из рек подземного царства Аида. Здесь: народная масса.


[Закрыть], и если бы освободительное движение не пошло с ним заодно. Этот новый шаг закончил «блокаду» и «самодержавие» изолировал; он дал победу движению. Но этот шаг оказался роковым для дальнейшего; он создал либерализм совершенно нового типа, который после победы управлять государством не мог. В ту историческую минуту, когда наступил час либерализма, в русской общественности его как могучего политического течения не оказалось. Были только отдельные и потому бессильные люди. Торжествовала революционная идеология, и представители побежденного старого режима стали опять необходимы для порядка в России.

Глава VII. Отпечаток «освободительного движения» на психологии общественности

Ахеронт с его многообразными «злобами» давно себя проявил в России. Боязнь его стихийной мощи иногда вдохновляла власть на разумные уступки. Опасение перед «крепостным» Ахеронтом, по признанию Александра II, убедило его в необходимости реформы 1861 года. Бессилие справиться с террором в 1870-х годах привело к политике Лорис-Меликова. Но подобными мерами хотели Ахеронт укротить, лишить его благоприятной для него атмосферы. Но, по существу, ему не уступали; либеральная политика была лишь видом борьбы с ним. Для либерализма старого времени союз с ним казался немыслимым.

В эпоху «освободительного движения» недовольство широких кругов опять создало благоприятную обстановку для выступления Ахеронта. «Освобождение» перечисляло те формы, в которых он стал проявляться; это – политический террор, волнения учащейся молодежи, фабричные и аграрные беспорядки. Все это симптомы болезни, опасной не только для самодержавия, но [и] для государства. При нормальных отношениях в государстве власть и общество общими усилиями должны были бы против такого Ахеронта бороться. Но с тех пор, как общество поставило своей задачей низвержение самодержавия, об общих действиях с ним не приходилось и думать. Освободительное движение Ахеронта бояться не стало; оно помнило аксиому стратегии: победу достаточно одержать на главном фронте, остальное придет потом. Оно так и поступало; главным фронтом была война с самодержавием. Освободительное движение против него пошло заодно с Ахеронтом; о том, насколько он опаснее самодержавия, оно не заботилось.

Возьмем самый антигосударственный вид Ахеронта – политический террор. Русское либеральное общество издавна к террору относилось если не сочувственно, то по крайней мере нейтрально. Отсутствие у него самого законных путей для борьбы против власти заставляло его в «террористах» видеть борцов за «общее» дело, как ни далеко от либерализма стояли их цели.

Общество восхищалось их героизмом и их идеализировало. Они рисковали жизнью и этим все искупали. Террористы были окружены ореолом, поблекшим только тогда, когда их самих увидали у «власти».

Наконец, идейная борьба с ними в то время, когда им грозила петля, была невозможна морально. В обличении их враги клеветой не стеснялись. Либерализм считал справедливым заступаться за тех, на кого можно было клеветать безнаказанно.

Такое отношение к террористам было понятно, но оно не означало одобрения террору. Либеральные деятели понимали, что террор сам «провоцирует» власть на репрессии, от которых страдают либеральные начинания. Террористы оказывались «за пределами досягаемости», а за них расплачивались легальные учреждения. А если иногда акты террора и склоняли политику влево, то еще чаще порождали припадки реакции. Выстрел Каракозова определил поворот в царствовании Александра II, как 1 марта [1881 года] дало силу Победоносцеву. Террор мешал либеральной политике; террористы над нею смеялись; их вдохновляли не «либеральные» идеалы. Поэтому, хотя либерализм понимал, как неизбежно явление террора, не искал для него объяснений в низких мотивах, он солидаризироваться с ним все же не мог.

Террор прекратился в 1880-е годы; нелепость убийства 1 марта оттолкнула от него сочувствие общества, а без него существовать он не мог. Простая полицейская техника его тогда доконала. Когда в России появился марксизм, он отнесся к террору с неодобрением, как к революционной «романтике». Но с «освободительным движением» воскрес снова и террор. На фоне общего недовольства и озлобления «активисты» по темпераменту не «могли молчать»; они хотели проявлением «жертвенности» и «действенности» что-либо сделать, не думая о последствиях. Но и «освободительное движение» не заняло прежней нейтральной позиции. У него с террористами оказался общий враг – самодержавие, и они поэтому могли быть друг другу полезны.

В № 7 «Освобождения» в статье «Либерализм и так называемые “революционные” направления» П. Б. Струве объявил о своей солидарности с революцией со свойственной ему ясностью: «Если в России оппозиция считалась крамолой, – говорил П. Струве, – то это значит, что в России нет крамолы, а есть только оппозиция… Никакого хаоса и никакой анархии революционное движение не может создать… Либерализм должен признавать свою солидарность с так называемым революционным направлением»[369]369
  Ср.: «Взаимное непонимание между различными направлениями русской оппозиции должно кончиться и, мы в том твердо уверены, может кончиться, если только установится полная искренность и широкая терпимость. Либералы, искренние и последовательные, должны и будут все лучше и лучше понимать, что, как бы далеко они во многом ни отстояли от революционеров и социалистов, революционный социализм для них не может быть тем, чем он является для реакционного правительства, – “крамолой”. Публицист бюрократического самовластия, Катков, со своей точки зрения был прав, объединяя всю русскую оппозицию под названием “крамолы”. Но если вся русская оппозиция “крамольна”, то это значит, что в России нет крамолы, а есть только оппозиция. Такова та политическая истина, которую русский либерализм должен был вынести из тяжелой школы двадцатилетия 1881–1901 гг. и которую он искренно и честно должен во всеуслышание заявить. И двадцать лет тому назад было странно заблуждаться относительно существа русского революционного движения, которое прежде всего есть здоровый протест против политического произвола правительства и преступного забвения им самых насущных нужд народных масс. Никакого “хаоса” и никакой “анархии” революционное движение не может создать. Ждать от него хаоса – значит, с одной стороны, не понимать его сущности и, с другой стороны, безмерно преувеличивать силу. Из всего развитого нами вытекают два вывода. Во-первых, искренний и последовательный либерализм должен сознавать и признавать свою солидарность с так называемыми “революционными” направлениями в их политических задачах, поскольку они сводятся к утверждению в России правового порядка. Во-вторых, “революционеры” должны, отрешаясь от нетерпимости, которая есть плод доктрины и политического недомыслия, признать либерализм своим союзником в достижении политической свободы, т. е. в той задаче, которая составляет истинную и живую сущность русской революции. И как бы ни были важны вопросы политического устройства свободной России, разногласия по этим вопросам будущего не должны порождать ни острых споров, ни взаимных обвинений. Когда подумаешь, какое трудное дело – расшатать чудовищную по своей механической силе твердыню самодержавия, странными кажутся ожесточенные препирательства о том, что станет на очередь только после разрешения этой единственной по своей трудности исторической задачи» (Струве П. Б. Либерализм и так называемые «революционные» направления // Освобождение. 1902. № 7. 18 сент. С. 105).


[Закрыть].

Это совсем не убедительно. Из того, что оппозиция трактовалась у нас как «революция», не следует, чтобы «революция» сделалась простой «оппозицией». Но с тех пор, как либерализм поставил первой задачей низвержение самодержавия, революционная деятельность стала для него полезным подспорьем. Она самодержавие ослабляла. Не «революция» стала «оппозицией», а «оппозиция» пошла за «революцией».

Это обнаружилось и в тактических приемах. «Союз освобождения» сделал шаг, для старого либерализма немыслимый. Он принял участие в Конференции оппозиционных и революционных организаций, закончившейся опубликованным их соглашением[370]370
  Конференция оппозиционных и революционных организаций Российской империи проходила в Париже с 30 сентября по 4 октября (с 17 по 21 сентября по старому стилю) 1904 г. под официальным руководством лидера Финляндской партии активного сопротивления К. Циллиакуса и неофициальным – полковника японской контрразведки М. Акаси. В конференции участвовали представители «Союза освобождения» (В. Я. Богучарский, князь Петр Д. Долгоруков, П. Н. Милюков и П. Б. Струве), Партии социалистов-революционеров (Е. Ф. Азеф, М. А. Натансон и В. М. Чернов), Финляндской партии активного сопротивления (К. Циллиакус, Л. Мехелин и А. Неовиус), Польской лиги народовой (З. Балицкий и Р. Дмовский), Польской социалистической партии (Б. А. Анджеевский, В. Иодко-Наркевич, К. Келлес-Крауз и А. Малиновский), Латвийской социал-демократической рабочей партии (Ф. Озолс), Грузинской партии социалистов-федералистов-революционеров (А. Т. Габуния и Г. Г. Деканозов) и Армянской революционной федерации (М. А. Варанданян).


[Закрыть]. Конференция произошла в октябре 1904 года, т. е. при Святополк-Мирском, накануне первого Земского съезда[371]371
  Имеется в виду так называемый Общеземский съезд, который заседал 6–9 ноября 1904 г. в Петербурге.


[Закрыть]. В общей Декларации конференции было заявлено, что борьба против самодержавия будет иметь больший успех, если «действия различных революционных и оппозиционных партий, как русских, так и заграничных, будут координированы» (Листок «Освобождения», № 17). Было специально оговорено, что ни одна из представленных на конференции партий не отказывается от каких бы то ни было пунктов своей программы или своих тактических приемов[372]372
  Декларация Конференции оппозиционных и революционных организаций провозглашала: «Принимая во внимание, 1. что самодержавный режим является роковым препятствием для прогресса и благосостояния как русского народа, так и всех других национальностей, угнетаемых царским правительством, и представляет собою, при современном состоянии культуры, нелепый и вредный анахронизм; 2. что борьба против этого режима могла бы вестись с гораздо большей энергией и успехом, если бы действия различных оппозиционных и революционных партий, как русских, так и нерусских, были координированы; 3. что настоящий момент является особенно благоприятным для согласованных действий всех этих парий против самодержавного правительства, дискредитированного и обессиленного ужасными последствиями вызванной его авантюристской политикой войны, представители Союза освобождения, Польской национальной лиги, Польской социалистической партии, Партии социалистов-революционеров, Грузинской партии социалистов-федералистов-революционеров, Армянской революционной федерации и Финляндской партии активного сопротивления, собравшись на конференцию оппозиционных и революционных организаций, пришли к единогласному решению сделать от имени всех этих организаций следующее заявление: Ни одна из представленных на конференции партий, соединяясь для согласованных действий, ни на минуту не думает тем самым отказаться от каких бы то ни было пунктов своей программы или тактических приемов борьбы, соответствующих потребностям, силам и положению тех общественных элементов, классов или национальностей, интересы которых она представляет. Но в то же время все эти партии констатируют, что следующие основные принципы и требования одинаково признаются всеми ими: 1. Уничтожение самодержавия; отмена всех мер, нарушивших конституционные права Финляндии; 2. Замена самодержавного строя свободным демократическим режимом, на основе всеобщей подачи голосов; 3. Право национального самоопределения; гарантированная законами свобода национального развития для всех народностей; устранение насилия со стороны русского правительства по отношению к отдельным нациям. Во имя этих основных принципов и требований представленные на конференции партии соединят свои усилия для ускорения неизбежной гибели абсолютизма, одинаково несовместимого с достижением всех тех дальнейших разнообразных целей, которые ставит себе каждая из этих партий» (Листок «Освобождения». 1904. № 17. 19 нояб. С. 2).


[Закрыть].

Одна возможность этого соглашения показывает, как изменилась к этому времени идеология либерализма.

Требование низвержения самодержавия ставилось либерализмом как необходимая предпосылка самых скромных реформ. Освободительное движение доказывало, что без этого никакая либеральная программа осуществиться не может. Либерализм добивался конституционной монархии, чтобы проводить в ней свою программу реформ.

А партия террористов – социалистов-революционеров, которую представлял на конференции, между прочим, Азеф, вовсе не хотела «конституционной монархии». У нее были другие политические и социальные идеалы; что для либерализма было когда-то «увенчанием здания», а теперь стало фундаментом нового строя, для революционно социалистических партий было лишь удобной позицией для дальнейшей борьбы против основ, на которых стоял этот строй. Это было их право. Но потому либерализм был их враг, которого они собирались атаковать тотчас после общей победы над самодержавием. Со стороны либерализма это соглашение было союзом с грозящей ему самому революцией. Спасти Россию от революции могло только примирение исторической власти с либерализмом, т. е. искреннее превращение самодержавия в конституционную монархию. Заключая вместо этого союз с революцией, либерализм «Освобождения» этот исход устранял; он предпочитал служить торжеству революции.

Можно понять психологию разочарованных либералов, которые, потеряв веру в возможное оздоровление власти, начинали предпочитать ей революцию. Самодержавие эти настроения само воспитало. Но знаменательно, что соглашение с революцией освобожденский либерализм сделал именно тогда, когда правительство в лице Святополк-Мирского пошло новым либеральным курсом, когда началось давно невиданное оживление легального общества, земские адреса, восстановление Земского съезда и т. д. Это оказалось моментом, когда либерализм выбрал, чтобы официально отречься от своей старой, самостоятельной политики и пойти на службу к революционерам.

Какие были последствия этого? У террористов осталась их программа и тактика. А «Союз освобождения», если не обязался сам принимать участие в терроре, потерял право против него возражать. Он должен был его отныне оправдывать, как его в № 5 «Освобождения» уже оправдывал Струве[373]373
  Имеется в виду передовая статья П. Б. Струве «15 августа (28 августа) 1902 г.» (Освобождение. 1902. № 5. 19 авг. С. 65–68). В ней П. Б. Струве, в частности, писал: «Правительство развивает во всех направлениях противогосударственную деятельность. В этом и состоит сущность русской революции и ее оправдание. Нигде и никогда правительство не может безнаказанно вести борьбу с творческими задачами времени. В России реакционное правительство не дает организованному в государство народу осуществлять эти задачи. Эта противогосударственная деятельность самого правительства – вот что губит и погубит его; только она придает такое значение направленным против правительственных лиц действиям революционеров… ‹…› Покушение на жизнь харьковского губернатора кн. Оболенского снова напомнило о вечной угрозе, под которой не может не находиться зарвавшееся правительство. Это событие характеризуется той же психологической неизбежностью, что и предшествовавшие факты того же порядка. Оно указывает на серьезность положения, которой, однако, очевидно, не понимает ни правительство, ни реакционная наша печать. В унисон с “Гражданином” и “Московскими ведомостями” запело в данном случае “Новое время”. Если “Гражданин” известных вещей, несомненно, не понимает, то “Новое время” бесспорно их понимает. Оно говорит о “тупоумии” и “гнусности” лиц, решающихся на политические убийства, но молчит о той огромной государственной опасности, которую представляет одобрение свыше таких преступных действий, как те, которые совершал кн. Оболенский, всячески препятствовавший помощи голодающим в Херсонской губ[ернии] и засекавший крестьян в Харьковской губ[ернии]. Более того, оно говорит, что кн. Оболенский “виновен лишь в исполнении долга службы”. Кого хочет обмануть петербургская газета? Были Боголепов и Сипягин тоже виновны лишь в исполнении долга службы? Почему же их убийц не судили гласным судом, который перед всей страной раскрыл бы “тупоумие” и “гнусность” Карповича и Балмашева. Почему? “Новое время” не дает ответа на этот вопрос, но оно хорошо знает, что правительство потому не судило названных лиц гласным судом, что – как показал достопамятный процесс Веры Засулич – такой суд необходимо стал бы судом над теми, кто, по словам петербургской газеты, “виновен лишь в исполнении долга службы” – так называли и называют у нас угодное правительству превышение власти и злоупотребление ею, состоящее в надругательстве над человеческой личностью. Лживая пресса никого не обманет – ей никто не верит, и она не верит себе сама. Ей нужно лишь расписаться в своей благонамеренности, и что ей до правды и гражданского долга?! Порядочные газеты, как и прежде, просто отметили факт покушения и – нужно сказать к их чести – не проронили ни одного лицемерного и лживого слова» (Там же. С. 67–68).


[Закрыть]. Это стало официальной позицией «Освобождения», от которой он более не отступал. Когда в ответственных заявлениях, которые делали либеральные деятели, попадалась нотка осуждения революции, «Освобождение» немедленно протестовало. Так было с первой ласточкой «весны», статьей князя Е. Трубецкого в «Праве»[374]374
  Трубецкой Е. Н. Война и бюрократия // Право. 1904. 26 сент. № 39. Стлб. 1871–1875. «Бюрократизм с его девизом divide et impera [разделяй и властвуй (лат.)], – отмечал в этой статье князь Е. Н. Трубецкой, – влечет за собою опасность не только внешнюю, но и внутреннюю. Он ведет к разобщению и дезорганизации одних только умеренных слоев общества. Крайние партии захватили в свои руки монополию организации. Благодаря нашим законам о печати и деятельности нашей цензуры им же принадлежит в настоящее время монополия свободного слова. В то время, когда люди умеренные вынуждены молчать за невозможностью высказываться в легальных органах печати, нелегальные листки у нас наводняют улицы и влияние их, ничем не будучи сдержано, растет не по дням, а по часам. Неужели же в этом заключается цель наших законов о цензуре и печати? Неужели мы не видим вытекающей отсюда грозной опасности и неужели мы когда-нибудь встретим ее так же, как были нами встречены однажды японские миноносцы в Порт-Артуре? В настоящий критический момент русской истории, когда мы боремся с грозным внешним врагом, забота о сохранении мира внутреннего должна стоять для нас на первом плане. Бюрократия и общество не должны стоять друг против друга как два враждебных лагеря, а соединиться в служении общим национальным целям. Бюрократия у нас, как и везде, составляет необходимый элемент государственной жизни; но, чтобы быть на высоте своей задачи, она сама должна пропитаться общественным духом и подчинять свою деятельность общественным целям. Она должна стать доступною общественному контролю и править с обществом, а не вопреки обществу. Она должна быть не владыкою над безгласным стадом, а орудием престола, опирающегося на общество. Г[осподин] министр внутренних дел на днях говорил о необходимом доверии правительства к обществу. В добрый час! Приветствуя эти слова, пожелаем от души, чтобы они поскорее стали делом. Пусть только смелее и громче раздастся призыв к обществу; тогда мы вступим на единственно спасительный для нас путь национального обновления. Тогда нам нечего бояться ни внешнего, ни внутреннего врага. И престол, собравши вокруг себя землю, будет славен, велик и силен» (Там же. Стлб. 1875).


[Закрыть], со знаменитой речью кн. С. Н. Трубецкого на петергофском приеме[375]375
  Имеется в виду речь князя С. Н. Трубецкого, с которой он выступил перед Николаем II 6 июня 1905 г., при приеме царем депутации земских и городских деятелей.


[Закрыть]. «Освобождение» не упустило этих случаев, чтобы не осудить Трубецких за их отрицательное отношение к революции.

Трудно сказать, принесла ли эта позиция либерализма освободительному движению пользу. Если террор мог быть полезен, то для того, чтобы проявляться, он не нуждался в санкции либерализма. Но сам либерализм должен был смотреть дальше; после победы он мог стать государственной властью; это было его историческим призванием. Его подчиненное отношение к революции было с этим несовместимо. Это позднее не раз обнаруживалось. На Земском съезде в ноябре 1905 года[376]376
  Подразумевается Общероссийский Съезд земских и городских деятелей, который проходил 6–13 ноября 1905 г. в Москве.


[Закрыть] и позднее, в 1-й Государственной думе, либерализм не выдержал испытания на государственность. Это заставило историческую власть искать правительства в других общественных элементах. Так Первая дума сама подготовила министерство Столыпина. На отношении к революции и на роковых для либерализма последствиях этого отношения «освободительное движение» обнаружило свою слабую сторону. «В политике нет мести, – говорил Столыпин, – но есть последствия»[377]377
  Процитированы слова председателя Совета министров и министра внутренних дел П. А. Столыпина, сказанные им членам Польского коло II Государственной думы, посетившим его накануне 3 июня 1907 г., т. е. ее роспуска.


[Закрыть]. Они и сказались.

* * *

Следующим за террором признаком разложения государства указывались «волнения учащейся молодежи». Странно сопоставлять эти явления. Общего в них было только то, что оба свидетельствовали о нездоровом настроении общества и о бессилии власти. Все же остальное было совершенно различно.

Причина волнений учащихся – преходящие свойства юного возраста, наиболее восприимчивого и наименее благоразумного. На учащихся отражалось настроение широкого общества. Беспорядки бывали даже при Николае I, за что университеты он не любил. В биографиях Лермонтова рассказывается, как он был исключен из университета за историю Малова. В этой истории участвовал также и Герцен, не подозревавший в то время о существовании Лермонтова. История Малова не заключала ни малейшей политики; Малов был бездарный и грубый профессор, и в ответ на какую-то его грубость студенты подняли в аудитории шум и не дали ему кончить лекции. Это самовольство могло заслуживать дисциплинарного наказания, но «политики» в нем не замечалось[378]378
  Профессор уголовного права Московского университета М. Я. Малов не пользовался популярностью среди студентов, которые 16 марта 1831 г. устроили ему открытую демонстрацию, закончившуюся его изгнанием из аудитории. М. Ю. Лермонтов участвовал в «маловской истории», однако наказание за это поэта не коснулось, и сообщение Н. М. Сатина о том, будто М. Ю. Лермонтов был исключен из университета вследствие «маловской истории», ошибочно (Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 270).


[Закрыть].

В 1860-е годы в связи с политическим возбуждением общества беспорядки изменили характер; они стали выходить за пределы студенческих нужд, переносились на улицу и настолько противоречили политическому складу нашего государства, что могли казаться опасными. Меры воздействия, которые к ним применяли, разгон сходок силою войск, знаменитое побоище под «Дрезденом» в 1860-х годах[379]379
  Имеется в виду «Дрезденское побоище», состоявшееся в Москве 12 октября 1861 г., когда около гостиницы «Дрезден» при разгоне демонстрации студентов Московского университета, которые подошли к дому московского генерал-губернатора с требованием освободить арестованных накануне товарищей, помощь полицейским оказали торговцы с Охотного ряда и, по официальным данным, «совершенно неожиданно и некоторые из бывших на площади простолюдинов» (Гессен С. Я. Студенческое движение в начале 60-х годов. М., 1932. С. 105).


[Закрыть], расправа охотнорядцев со студентами в 1870-х годах[380]380
  «Охотнорядское побоище» произошло 3 апреля 1878 г. в связи с тем, что студенты Московского университета около Охотного ряда организовали демонстрацию солидарности с 15 политическими ссыльными, бывшими студентами Киевского университета, которых полиция перевозила с Петербургского вокзала в пересыльную тюрьму на Колымажном дворе. Охотнорядцы прекратили демонстрацию, жестоко избив ее участников дубинками и крючьями (см.: Орлов В. И. Студенческое движение Московского университета в XIX в. М., 1934. С. 178).


[Закрыть] были характерными признаками нездорового кипенья государства.

В 1880-х годах, когда общество успокоилось, беспорядки не исчезли, но изменили характер. О них я рассказывал в предыдущих главах. «Политики» в них больше не было. Либеральное общество было довольно, что студенты оказывались способны на жертвы и риск и не превратились в прислужников власти, но само с ними не шло. Цели студенческих беспорядков были обществу чужды, а студенческих способов демонстраций у общества не было. Это давало повод студентам жаловаться на равнодушие «общества», на то, что оно их не поддерживает, обвинять и профессоров, и общество в трусости и лицемерии. Но и студенты после кратковременных вспышек успокаивались и стремились вернуться к занятиям.

Когда пришло «освободительное движение», беспорядки отразили новые настроения. Они перестали быть стихийной реакцией на внешние поводы, стали сознательно устраиваться подпольными организациями, получили серьезный и упорный характер, не были только безобидным спектаклем, разгоняющим скуку унылого общества. Время, когда слово «политика» отталкивало студентов, миновало. Без «политики» беспорядки теперь бы показались бессмысленными. И получили они неожиданную форму студенческих забастовок.

Эта форма была связана с модным марксизмом. Забастовки были классическим орудием борьбы рабочего класса; студенты заимствовали его из рабочего арсенала. Это средство, по существу, было нелепо, но оно не только обнаруживало опасное настроение, но было и не так безобидно, как прежние сходки.

В мое время такая форма была бы немыслима. В беспорядках принимало участие лишь меньшинство, и они могли удаться только накоротке; испытания времени они не выдержали. Чтобы удалась «забастовка», необходимо, чтобы в ней принимало участие большинство, чтобы она была продолжительным, не эфемерным явлением. Для этого требовалась организованность и упорство. Видимость беспорядков было легко создать путем студенческих сходок, но забастовку симулировать было нельзя: она была несравненно более серьезным явлением.

Была в них другая опасная сторона: удар по насущным интересам академической жизни. Нельзя было равнодушно смотреть на приостановку образования, на появление «années creuses»[381]381
  пропащих годов (фр.).


[Закрыть], на то, чтобы люди, имевшие привилегию стать студентами, занимали свои места понапрасну. Но эффект забастовки от этого только усиливался. Забастовка показывала напряженное самопожертвование среди молодежи. Ей сочувствовали по тем же причинам, по которым сочувствуют голодовке в тюрьме. Она ослабляла правительство, показывала падение его авторитета и даже бессилие. Родители горевали и обвиняли неумелую власть. Разосланные из университета студенты делались живой пропагандой; недовольство ширилось и росло.

Правительство это понимало и с новой формой беспорядков пыталось бороться; оно поочередно прибегало ко всяким мерам. При министерстве Боголепова за забастовку была проектирована высшая степень строгости: призыв на военную службу. Это вызвало общее возмущение; эта мера была неудачна не столько строгостью, ибо, в конце концов, отбывание воинской повинности не наказание, сколько несоответствием настроению общества. Общественное возмущение породило и первый по тому времени серьезный террористический акт – убийство Боголепова студентом Карповичем[382]382
  Министр народного просвещения Н. П. Боголепов был 14 февраля 1901 г. тяжело ранен бывшим студентом П. В. Карповичем и после непродолжительной болезни скончался 2 марта того же года.


[Закрыть]. Тогда власть повернула круто налево и новому министру Ванновскому было рекомендовано по отношению к студентам «сердечное попечение»[383]383
  Намек на рескрипт, данный Николаем II генералу П. С. Ванновскому 24 марта 1901 г. В рескрипте говорилось: «Правильное устройство народного образования составляло всегда одну из главных забот русских государей, твердо, но постепенно стремившихся к его усовершенствованию в соответствии с основными началами русской жизни и потребностями времени. Опыт последних лет указал, однако, на столь существенные недостатки нашего учебного строя, что Я признаю благовременным безотлагательно приступить к коренному его пересмотру и исправлению. Высоко ценя Вашу государственную опытность и просвещенный ум, Я избрал Вас в сотрудники Себе в деле обновления и устроительства русской школы и, призывая Вас на особо важную ныне должность министра народного просвещения, твердо уверен, что Вы строго и неуклонно будете идти к намеченной Мною цели и в дело воспитания русского юношества внесете умудренный опытом разум и сердечное о нем попечение. Да благословит Господь Наши труды; да помогут Нам в них родители и семьи, ближайшим образом обязанные пещись о своих детях, и тогда скоро наступит время, когда Я и со Мною весь народ будет с гордостью и утешением видеть в молодом поколении твердую и верную надежду Отечества и стойкую опору его в будущем» (цит. по: Рождественский С. В. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения. 1802–1902. СПб., 1902. С. 701–702).


[Закрыть]. Но с этим уже было опоздано. На студенчестве отражалось общее давление атмосферы. Когда кругом бушевало недовольство, а «освободительное движение» это недовольство сознательно увеличивало, студенчество не могло превратиться в мирный оазис.

«Освободительное движение» этого и не хотело. Оно не хотело признать, что обязанность политической борьбы лежит на взрослых, а не на молодежи; что нельзя допустить, чтобы образование останавливалось во имя политики; что забастовка есть способ борьбы рабочих с нанимателями и что преступно перед страной применять ее к образованию. Освободительное движение жило другой идеологией. На войне все дозволено; позволяют и детям вступать в армию, бросая для этого школу, хотя война не детское дело. Руководители движения знали, что вступление молодежи в борьбу даст им оружие, которое будет бить по нервам всему русскому обществу. И оно это использовало.

7 сентября 1904 года в «Освобождении» появилась характерная статья под заглавием «Студенческое движение и задачи оппозиции»[384]384
  Д. К. О. Студенческое движение и задачи оппозиции // Освобождение. 1904. № 56. 7 сент. С. 97–98.


[Закрыть]. Статья отвергает право профессоров удерживать студентов от внесения ими политики в академическую жизнь. «Не говорим, – пишет автор, – об отечески наставительных советах студентам подождать вмешиваться в политику, отдаться всецело науке. Подобные советы не только политически бестактны, но и совершенно бесполезны. Они не могут быть искренни, а натяжками и доводами эгоистичного благоразумия нельзя переубедить горячее живое чувство».

Поэтому автор считает нормальным вмешательство студентов в политику. «Широкие слои учащейся молодежи, предоставленные сами себе, уже теперь логикой жизни перешли от академических требований к политическим и объединены тем же стремлением к политическому освобождению, которое одушевляет и либеральную оппозицию. Студенчество представляет из себя естественное крыло освободительного движения».

Это своеобразное понимание. В Европе студенты участвуют в политической жизни страны, но делают это как полноправные граждане. У нас же политику хотело делать «студенчество» как таковое, пользуясь приемами, которые были возможны только благодаря условиям академической жизни. Иначе как могли бы они прибегать к забастовке? Но автор статьи находит, кроме того, что либеральной оппозиции надлежит принять участие в студенческом движении как таковом. «Распространение среди молодежи политических знаний, редактирование студенческих требований, советы о наиболее целесообразных приемах борьбы с администрацией и инспекцией – таковы некоторые из необходимых форм деятельности среди студенчества. При целесообразно политически обдуманном ведении студенческого движения легко станет возможной и прямая поддержка студенческих требований либеральной оппозицией, в том числе либеральными профессорами». Так раскрывается затаенная цель автора: спасти молодежь от увлечения крайними партиями: «Крайние революционные партии, по существу занимаемой ими позиции, не могут, да и не хотят, овладеть студенчеством как целым: это дело либеральной оппозиции».

Так освободительное движение не считало нужным удерживать молодежь от траты сил на задачи, которые не стоят перед нею; оно только упрекало профессоров, что не они руководят студенческой политической деятельностью. Освободительное движение старалось перетянуть студенчество к более разумной «политике». Вот все, что советовал автор. Студенты должны оставаться «крылом освободительного движения». Пусть от этого страдает учебная жизнь; для целей освободительного движения это полезно и об этом жалеть не приходится. Я не забуду торжествующего тона, которым один из ответственных руководителей освободительного движения, сам профессор и ученый, говорил мне осенью 1905 года: «А правительству возобновить учебных занятий не удастся».

Так перемалывало «освободительное движение» прежнюю либеральную тактику. В № 1 «Освобождения» редактор его призывал умеренное общество не оставаться в стороне от движения: «На борьбу с бесправием личности и самовластием правительства, – говорил он, – должны как один человек встать все умеренные и отцы и твердым мужественным действием и откровенным, честным словом, как грудью, защищать своих детей. Если они этого не сделают, кровь падет на них»[385]385
  Ср.: «Слух насильников приучился к крикам юношей-революционеров, но он привык также к молчанию умеренных и отцов. Давно пора им заговорить. Их твердое слово не пропадет. Оно будет внове, но этот новый голос не только отзовется неприятно в ушах гонителей, он внушительно и глубоко западет в их умы. Он поколеблет и расшатает их ряды. На борьбу с глубоким и старым злом русской жизни, бесправием личности и самовластием правительства, должны, как один человек, встать все умеренные и отцы и твердыми, мужественными действиями и откровенным, честным словом, как грудью, защитить своих детей. Если они этого не сделают, кровь детей падет на них. Неужели умеренные и отцы снова, как в 1870-е годы, пошлют на смерть стремящуюся к свободе молодежь? Неужели они не соберутся с нравственными силами, чтобы положить предел возведенному в закон произволу?» ([Струве П. Б.] От редактора // Освобождение. 1902. № 1. 18 июня. С. 5–6).


[Закрыть]. В этих горячих словах было нечто, шедшее к сердцу. Было позорно «благоразумие» общества, которое оставалось в покое, аплодируя погибающей за него молодежи. Но через два года в том же «Освобождении» призывают уже не удерживать молодежь, а использовать ее «в помощь» отцам.

С точки зрения войны можно было оправдывать такую политику, как оправдывают вырубку лесов, взрывы зданий, порчу мостов и дорог, словом, всего, что может помочь неприятелю; можно допустить даже вербовку в войска мальчиков школьного возраста, страшный пример чего рассказал нам Ремарк[386]386
  Имеется в виду роман немецкого писателя Э. М. Ремарка «На Западном фронте без перемен» (1928).


[Закрыть]; атмосфера войны развращает всех, кто в ней участвует, но следы этого непременно скажутся позже, когда войны уже нет.

Общественности, решившей использовать студенческое недовольство в партийных своих интересах, пришлось испытать на себе результаты этой позиции. Раньше [Манифеста] 17 октября [1905 года] был издан Указ 27 августа, давший университетскую автономию[387]387
  Подразумевается Указ 27 августа 1905 г. «О введении в действие временных правил об управлении высшими учебными заведениями ведомства Министерства народного просвещения».


[Закрыть]. Либеральные профессора стали тогда во главе университетской жизни; они начали стараться вернуть студентов к нормальным занятиям, возобновить в университетах преподавание. Но было поздно. Либерализм начал пожинать то, что посеял. Студенты уже верили, что они – крыло освободительного движения, помнили лозунг, что при «самодержавии ничего хорошего быть не может». Университетскую автономию они ни во что не ценили, как позднее 1-я Дума не ценила Основных законов 1906 года. По их мнению, управлять университетом должны не профессора, а студенты. И профессоров выбирать должны не профессора, а студенты. Помню депутацию студентов, которая тогда ко мне с этим приехала. Эти требования излагались серьезно. Завоевали автономию, победили – ведь они, студенты, а не профессора, и они должны своей победой воспользоваться. Так как новый Университетский устав им этих прав не давал, то они повели с ним борьбу старыми способами и другими, которые предоставил уже новый Устав[388]388
  То есть Указ 27 августа 1905 г.


[Закрыть]. В результате университет стал достоянием не студентов, а улицы. По иронии судьбы первым выборным ректором был тот же князь С. Н. Трубецкой[389]389
  Князь С. Н. Трубецкой был избран Советом Московского университета его ректором 2 сентября 1905 г.


[Закрыть], который недавно говорил государю, что «при представительном строе крамола будет совершенно бессильна»[390]390
  В действительности по этому поводу С. Н. Трубецкой сказал Николаю II 6 июня 1905 г. следующее: «В смуте, охватившей все государство, мы разумеем не крамолу, которая сама по себе, при нормальных условиях, не была бы опасна, а общий разлад и полную дезорганизацию, при которой власть осуждена на бессилие» (цит. по: Либеральное движение в России. 1902–1905 гг. М., 2001. С. 514).


[Закрыть]. Ему пришлось скоро сказать студентам совершенно другое; говорить о разочаровании, которое поведение студентов всем принесло, об опасности, которой оно грозит для свободы. Но студенчество и либеральная оппозиция говорили на языках совершенно различных. Трубецкой не сказал еще студентам исторических слов о «взбунтовавшихся рабах», студенты начинали уже видеть в нем «ренегата»[391]391
  Слова о «взбунтовавшихся рабах» произнес министр юстиции А. Ф. Керенский, выступая в Петрограде на Всероссийском совещании делегатов фронта 29 апреля 1917 г. «Товарищи! – сказал тогда А. Ф. Керенский. – Мы умели 10 лет терпеть и молчать. Вы умели исполнять обязанности, которые налагала на вас старая, ненавистная власть. Вы умели стрелять в народ, когда она этого требовала! Неужели же именно теперь пришел конец нашему терпению? Что же, русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов? ‹…› Я пришел к вам потому, что силы мои на исходе, потому что я не чувствую в себе прежней смелости… у меня нет прежней уверенности, что перед нами не взбунтовавшиеся рабы, а сознательные граждане, творящие новое государство с увлечением, достойным русского народа» (цит. по: Колоницкий Б. И. «Товарищ Керенский»: антимонархическая революция и формирование культа «вождя народа» (март – июнь 1917 года). М., 2017. С. 232–233).


[Закрыть].

Это должно было бы быть поучительным. Но позиция либеральных идеалистов не изменялась; тогда приехал из-за границы М. М. Ковалевский. Помню его слова: «Поведение студентов понятно. При общем полицейском режиме не может быть свободного университета. В Европе можно было бы сказать улице, которая захватывает университетские аудитории: в вашем распоряжении много других зданий, идите туда и нам не мешайте. В России этого нет. Университеты оказались оазисом среди деспотизма; толпа стремится в этот оазис; студенты правильно не хотят для себя привилегий и потому наплыву толпы не противятся». Это казалось логично, но убеждение студентов, что они господа университета, что в нем все определяется только их волей, привычка пренебрежительно относиться к закону и порядком не дорожить исчезают не скоро. Самое объявление конституции[392]392
  Подразумевается объявление Манифеста 17 октября 1905 г.


[Закрыть], повсеместное разрешение митингов[393]393
  Формально митинги были разрешены Указом 12 октября 1905 г. «Об установлении временных мер в дополнение действующих постановлений о собраниях».


[Закрыть] студенчества не успокоили, а подстрекнули к дальнейшей борьбе. Политическое бурление студенческой массы, отравившее академическую жизнь партийной политикой, не исчезло ни после 17 октября, ни после издания Основных законов, ни после созыва Государственных дум, ни вообще ни в один момент новой политической жизни. Либеральным деятелям профессуры пришлось больше всех пострадать от этой политики. Им было дано возбудить Ахеронт, у них не было средств и уменья его успокоить.