Текст книги "Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника"

Зато мы не уставали развлекаться от безделья. По вечерам устраивали литературно-музыкально-вокальные вечера, на которые приходили все, не исключая тюремных начальников. Издавались две газеты, которые (уже тогда!) шутя между собою бранились. Утром выходила либеральная газета, вечером – консервативная; их читали на сходках. Консервативная газета, которой я и Поленов были редакторами, называлась «Бутырские ведомости» и имела эпиграф «Воздадите Кесарево Кесареви, а Божие тоже – Кесареви». Либеральная газета называлась «Невольный досуг» и имела эпиграфом «Изведи из темницы душу мою». Первый номер консервативной газеты начинался так: «Официальный отдел». «Г[осподин] министр внутренних дел, осведомившись, что газета “Невольный досуг” позволяет себе» и т. д., «постановил объявить ей сразу три предостережения в лице ее редакторов и подписчиков». Потом следовала передовая статья, в которой мы подражали Грингмуту: «С глубокой радостью мы, как и все истинно русские люди, осведомились о распоряжении министра внутренних дел. В самом деле, непростительная дерзость наших псевдолибералов переходит все границы позволенного. Известно, что наше мудрое правительство в своей заботе об истинно научном просвещении открыло на днях новое высшее учебное заведение – Бутырскую академию. И что же? Крамола забралась и сюда» и т. д. Дальше таких невинных шуток не шли наши политические намеки. Чтобы оправдать наш нелепый арест, нам было от обер-полицмейстера предъявлено обвинение «в принадлежности к Социал-революционной партии». Нас водили в контору расписываться. Это обвинение казалось только смешно, и все без колебания отрекались от принадлежности к партии. Правда, первую же ночь нашего сиденья были увезены четверо товарищей: Антонов, Сапожников, Сопоцько, я четвертого не запомнил. Если они были «политики», то их было немного. Да одного из них, Сопоцько, надо скинуть со счетов. Позднее он прославился, но как исступленный черносотенец и провокатор. Сыщики, которые, сидя среди нас, писали доклады о нашем сидении, должны были бы, по совести, успокоить наше начальство. Опасной политикой среди нас и не пахло. Когда на пятый день суд над нами окончился, нам стали объявлять приговоры. С утра по группам вызывали в контору «с вещами», а вызванные не возвращались. Суд установил несколько категорий. Немногие были совсем исключены; другие отделались пустяками. Я попал в третью категорию, которая была уволена, но только до осени, с правом обратного поступления. Эта категория была объявлена «серьезными виновниками, но не вовсе морально испорченными и дающими надежду на исправление». Объявив решение часов в 11 вечера, полицмейстер с вежливым поклоном нам возвестил: «Вы свободны». Странно звучало это слово «свободны» в тюрьме.

Через несколько дней после освобождения я получил из Монпелье приглашение на студенческий съезд. В приглашении говорилось, что организационный комитет, узнав от своих товарищей по Парижской ассоциации, какую полезную роль я сыграл в устройстве депутации в Париж (sic!), обращается ко мне с просьбой и т. д. Но положение переменилось. За границу я ехал больше всего на этот раз по настоящей болезни. Зимой на охоте я отравился тухлой колбасой, доктора меня залечили и потом сами за границу послали. Но я уже не был студентом и не мог быть в депутации. Я передал приглашение в Центральную кассу и этим вопросом более не занимался. Центральная касса избрала депутатом студента Нижегородского землячества, естественника второго курса А. И. Добронравова. Для русского студента он был типичен: лохматый, с длинными волосами и бородой, неряшливый, французским языком плохо владевший. В своем землячестве он пользовался большим уважением. Я слышал потом много курьезов про организацию делегации. Члены Центральной кассы письма писали по-русски; их переводил преподаватель французского языка Дюсимитьер. Из осторожности старались писать неясно, чтобы в случае перлюстрации полиция не догадалась, в чем дело. Первый их не понимал переводчик. Можно представить, что поняли французские адресаты! После первого же ответа в Монпелье никак не могли догадаться, будет ли или нет депутация?

Но все обошлось благополучно. Добронравов поехал. В это время я жил в Montreux. Я там познакомился с доктором Н. А. Белоголовым; не заграничные специалисты, а он меня вылечил сразу, отменив все диеты, лекарства и истязания, которым меня подвергали в Москве. В Montreux у вдовы эмигранта географа Л. И. Мечникова (брата биолога)[246]246
  Речь идет об Ольге Ростиславовне Мечниковой, которая была вдовой Л. И. Мечникова, брата И. И. Мечникова.


[Закрыть] я познакомился с Элизе Реклю. Я часто бывал у него, и мы вместе гуляли. Я был начинавший естественник, он знаменитый натуралист. Но именно он более всего отвратил меня от естествознания. Он был теоретиком-анархистом; только это его и увлекало. «Как может быть вам интересно изучать естественные науки? – говорил он мне. – Разве в них сейчас дело! Человечество идет к полному переустройству принципов общежития. Всем нужно думать только об этом, как в Голландии, когда грозит наводнение, все заняты только плотинами. Я пишу свою географию (Nouvelle Géographic Universell[247]247
  Имеется в виду следующее издание: Reclus Élisée Nouvelle Géographic Universell. 20 vol. Paris: Hachette Livre, 1876–1894.


[Закрыть]) потому, что законтрактован Hachett’ом, но когда кончу последний том, брошу все, чтобы посвятить себя всецело социальной борьбе. Изучать сейчас надо не естествознание; оно достаточно изучено, нужно изучать науки общественные». Проповедь такого человека, с его увлекательным красноречием и энтузиазмом, укрепила меня в правильной мысли, что естественный факультет с моей стороны был ошибкой и что единственную пользу, которую он мне принес, была «передышка» после гимназии для сближения со средой студенчества.

В Montreux я получил телеграмму, что Добронравов проезжает через Лозанну и вызывает меня на вокзал. Телеграмма пришла слишком поздно; я встретить его не успел. Но я следил за газетами, где описывали монпельевские празднества. Боюсь спутать то, что я читал в газетах, с рассказами Добронравова и очевидцев о том же. Но успех вышел полный[248]248
  Международная конференция европейских студентов, посвященная 600-летию Университета в Монпелье, проходила в этом французском городе 22–25 мая 1890 г.


[Закрыть]. Приезд Добронравова сделался событием дня. Это были годы перед заключением союза, когда популярность России росла с каждым днем[249]249
  Подразумевается русско-французский союз, основы которого заложил Александр III, утвердивший 28 июля 1891 г. текст соответствующего соглашения, дополненного в декабре 1893 г. военной конвенцией между Россией и Францией.


[Закрыть]. России не знали, но в ее силу так верили, что союз с ней казался спасением. Приглашение студентов на праздник было послано не мне одному, т. е. нелегальным путем, но и официально «министру». Во Франции не различили, какое именно приглашение привело к результатам, и присутствию русского делегата придали характер официальный. Ему сделали трехцветную ленту, дали в руки такое же знамя и всякое его появление встречали аплодисментами и исполнением русского гимна. Министр народного просвещения Гобле его представил Карно, президенту Французской республики. На банкете мэров Карно упомянул в своей речи о присутствии русского делегата, видя в этом доказательство растущего доверия к Французской республике. Когда Добронравов со студентами входил в кафе, его узнавали и пели в его честь «Боже, Царя храни». Мы из оппозиционности не любили нашего гимна, но радикалу Добронравову приходилось снимать шляпу и благодарить. Это он делал искренно. Атмосфера празднеств его увлекла, и он мне позднее писал, что если бы заранее знал, чем дело кончится, то все равно бы поехал.

Когда приблизился срок подачи прошения о возвращении в университет, я колебался, кончать ли сначала естественный факультет или сразу, не теряя времени, переходить на другой, где бы я мог изучать науки об обществе. Вопрос решился неожиданно. К отцу пришел бывший в то время помощником ректора Н. А. Зверев и сообщил, что получена бумага от министра народного просвещения, коей я «по политической неблагонадежности» распоряжением двух министров – внутренних дел и просвещения, исключаюсь из университета без права поступления в другое учебное заведение. Это был волчий паспорт. Начали справляться. Никто не знал ничего. Попечитель был задет мерой, принятой помимо него. Он снабдил отца письмом к министру народного просвещения графу Делянову и директору Департамента полиции П. Н. Дурново. Попечитель в нем не только меня защищал, но [и] соглашался принять меня на поруки. В Петербурге все кончилось благополучно. Мне разрешили вернуться в университет на личную ответственность попечителя. Но в чем была причина моего исключения, не объяснили. Делянов не знал, ссылался на требованье министра внутренних дел. П. Н. Дурново не счел возможным раскрыть «служебную тайну»[250]250
  «Отец вернулся с полным успехом, – вспоминал В. А. Маклаков позднее. – Делянов с удивлением спросил у него: что же такое ваш сын мог наделать? И на ответ, что он его хотел об этом спросить, сказал, что его министерство ничего об этом не знает, что все вышло из Министерства внутренних дел. “Поезжайте к Дурново, благо у вас есть письмо попечителя; с нашей стороны, конечно, никаких препятствий не будет, если попечитель за вашего сына ручается”. У Дурново было то же самое. Он велел подать себе какую-то справку и заявил: “Раз попечитель за сына вашего отвечает, Департамент полиции не возражает”. Но на вопрос отца, чем была вызвана подобная мера, объяснил очень решительно, что на такие вопросы отвечать не обязан. Истинную причину я узнал скоро сам. А много позже, когда я уже был депутатом, а Дурново отставным министром внутренних дел, я одновременно с ним был в Виши, где Витте нас познакомил. Говоря с ним, я о своем деле вспомнил; он, конечно, его совершенно забыл, но тогда мне сказал, что подобные меры часто применяли за небольшие провинности, чтобы только показать заинтересованным лицам, что за ними следят и шутить с ними не будут. В конце концов эти угрозы часто в исполнение и не приводятся. Не знаю, насколько такое его объяснение было искренно, но лично со мной действительно ничего не случилось. Обещанная в Петербурге бумага скоро пришла, полицейский надзор официально был с меня снят, а меня вызвали к попечителю» (Маклаков В. А. Воспоминания. С. 115).


[Закрыть]. Я ломал себе голову, что это значит. Мои ли прогулки с Реклю или то, что проездом через Париж я был на лекции П. Л. Лаврова, где встретил знакомых?

Но как-никак запрещение было снято; мне пришлось пойти к попечителю: я был у него на поруках. Он был очень радушен. «Рад, что смог вам помочь, – сказал он, – знаю ваши грехи, но знаю, что вам можно верить. Помните, что теперь я за вас отвечаю. Я вам ставлю условие: вы не должны участвовать ни в каких запрещенных организациях; все это теперь вам надо оставить». Мне не было выбора; я обещал и из всех организаций действительно вышел. «Но это не все, – сказал мне Капнист, – не как условие, а как совет, я вам говорю: бросьте свой факультет, он не по вас». Этот совет, так курьезно совпавший с советами анархиста Реклю, не противоречил моим настроениям, но меня удивил. Я спросил: почему? Мотивы Капниста были неожиданны. Он привел справку, что естественный факультет дал второй раз наибольший процент участников в беспорядках. Я не стал спорить с ним; перемена факультета, в сущности, совпала с моими намерениями. Общественные науки изучать можно было и на историческом, и на юридическом факультете. Исторический факультет был лучше по составу профессоров, и, кроме того, я унаследовал от отца традиционное нерасположение к юриспруденции. Я поэтому перешел на исторический факультет и об этом никогда не жалел.

Прошло несколько времени, и все стало ясно. Добронравов меня известил, что он тоже «по политической неблагонадежности» исключен. Постановление об этом было принято в один день с моим. Это показало, в чем дело. Мы с Добронравовым отвечали за Монпелье, за приветствие президента Карно, за овации Франции по адресу России, за постоянное исполнение «Боже, Царя храни». Я написал об этом в Парижскую ассоциацию; получил ответ, что французский министр народного просвещения, через посла, свидетельствовал о полной корректности поведения Добронравова, просил не ставить ему в вину, что присутствовал на официальных торжествах. Кроме этого, я начал действовать сам. Я отправился к попечителю с товарищем по естественному факультету В. В. Марковниковым, сыном профессора химии[251]251
  Имеется в виду Владимир Васильевич Марковников.


[Закрыть]. Не помню, на каком основании я его захватил; потому ли, что он заменил меня как «староста курса» или что был представителем нашего землячества в Центральной кассе. Наш визит был характерен для старого времени, воплощавшего столько противоречий. Мы пришли хлопотать за Добронравова. Но я сам еще недавно был исключен по волчьему паспорту, а Марковников, который в этом деле был ни при чем, в оправдание своего права ходатайствовать мог ссылаться только на свои «нелегальные титулы». «Я понимаю теперь, – говорил я попечителю, – почему меня исключили; этой причины раньше я себе представить не мог». Я рассказал все, что было, начиная с того, как я был огорчен, что русских не было на студенческом съезде в Париже; что я решил поправить это по крайней мере в Монпелье, что и сделал. Капнист сочувственно слушал, прибавив, что знал про съезд в Монпелье и что приглашение было прислано и ему; он прибавил, что, по «сведениям», в Монпелье действительно ничего вредного не было. «Но, – прибавил он, – ведь вы же знали, что посылать туда самовольно депутацию было нельзя, почему не пришли спросить моего разрешения?» Моя позиция была благодарна. «Я знал, что этого делать нельзя, но знал также и то, что России стыдно было быть там не представленной. Я думал, что и вам было этого стыдно. Но как я мог просить у вас разрешения, зная, что разрешить вы сами не имели бы права? Вы бы мне ответили, как Цезарь: “Это надо было сделать, но об этом не надо было спрашивать”»[252]252
  По-видимому, имеется в виду следующий фрагмент из Плутарха:
  «Цезарь решительно пригрозил Метеллу, что убьет его, если тот не перестанет ему досаждать. “Знай, юнец, – прибавил он, – что мне гораздо труднее сказать это, чем сделать”» («Цезарь», 35). Благодарю за справку К. В. Душенко.


[Закрыть]. Ссылка на Цезаря должна была Капнисту понравиться: он был убежденным классиком. «Чего же вы хотите теперь от меня?» – «Чтобы вы сделали для Добронравова то же, что сделали для меня. Возьмите его на поруки». – «Но я его вовсе не знаю». – «Мы вам за него оба ручаемся». Попечитель помолчал. «Даете вы слово, что он ни в чем, кроме этой поездки, не замешан?» Искренно, но, конечно, с достаточным легкомыслием мы слово дали. «Хорошо, – ответил Капнист, – я вам верю и напишу в министерство». Он действительно написал. Не знаю, чем это могло бы окончиться. Жаль для полноты фигуры столь мало оцененного попечителя, что он не оказался поручителем и за Добронравова. Довести дела до конца не пришлось. Через несколько дней пришла телеграмма, что Добронравов скончался от нарыва в ухе, который вызвал заражение крови.

Такова была развязка нашего сближения с европейским студенчеством. Добронравов и я были исключены по «политической неблагонадежности». Достаточно этого эпизода, чтобы видеть, что, наряду с патриархальным добродушием, государственная власть этого времени могла обнаруживать и совершенно бессмысленную жестокость, ведь это только случай, а вернее сказать, «протекция», если распоряжение двух министров меня не раздавило совсем. А сколькие были раздавлены!

На моей личной судьбе это отразилось своеобразно. Ради этого я не кончил естественного факультета и перешел на исторический. Затем, исполняя данное мною обещание, устранился от подпольной студенческой жизни. Склонность к деятельности во мне не прошла, но я мог проявлять ее только в условиях, которые не противоречили моему обещанию. Этой причины было бы достаточно, чтобы я пошел по дороге именно «легализаторства». Но, конечно, к «легализаторству» меня влекли и заграничные впечатления, соблазны открытой, легальной деятельности, для которой не нужно было подполья и конспираторства, т. е. моя новая «вера». Мне хотелось перенести к нам эти порядки. Пересадить сразу в Москву Парижскую студенческую ассоциацию было очевидно нельзя. Но можно было идти к тому медленно, организовывая специальные учреждения для более узких и законом признанных целей. Потом все это объединилось бы в одной всеобъемлющей организации. Важно было заставить признать самый принцип. Из таких рассуждений родилось «легализаторство» в студенческой жизни, которое продолжалось недолго, но прожило достаточно ярко.

* * *

Это течение, бывшее параллелью соглашательским тенденциям и во взрослом обществе, стало возможно на время вследствие дружелюбного отношения к нему университетских властей. Разумею не только попечителя, но и инспектора С. В. Доброва. Он был своеобразной фигурой университета и просто Москвы. Можно удивляться непоследовательности нашего начальства, которое заменило Брызгалова Добровым. Я Брызгалова лично не знал. Встречал его только на улице и узнавал по форме, которую он носил, чтобы студенты не забывали отдавать ему честь. Брызгалов был худощавый человек, с черной бородой, деревянным лицом и мертвыми глазами. Он проникся сознанием долга «переделать» студенчество в духе Устава 1884 года, придирчиво следил не только за ношением формы, посещением лекций, но и за «направлением»; не брезгал доносами и «наблюдением» не только за студентами, но и за профессорами. В университете все его не любили. После скандала 1887 года решено было перетянутые вожжи ослабить, тем более что настроение студентов надобности в свирепости не показывало. Но, если не упразднять инспекции вовсе, никто менее С. В. Доброва не был предназначен для инспекторской роли. Врач по образованию, добрый, толстый, страдающий одышкой, ленивый и тяжелый на подъем, он был типом старого студента с его традициями. Он понимал свою роль как защитника студентов от грозивших им со всех сторон неприятностей; если он не лез за студентов в огонь, то только потому, что для этого вообще был по натуре слишком пассивен. Такое отношение к своей должности не было с его стороны обманом доверия: он не мог вбить себе в голову, чтобы от него ждали другого. Он воспитывался на старых традициях, на легендарном инспекторе Николаевской эпохи Нахимове и не боялся студенческих вольностей. Он не считал их опасными ни для университета, ни для государства, а стремление Устава 1884 года молодежь «переделать» осуждал всем своим старческим опытом. Молодежь, думал он, всегда одинакова, и бояться ее нечего. В нем была другая черта. Снисходительное отношение Доброва к нарушителям университетских порядков нельзя объяснить только его добродушием. Я не раз удивлялся, как мало значения он придает студенческим выходкам. Серьезными он их не считал. Студенты совсем не так страшны, как кажутся, говаривал он; кончат университет, посмотрите, что из них выйдет. В таком отношении к ним была нотка пренебрежения. Потом я это понял. С. В. Добров лучше нас знал оборотную сторону студенчества. Знал, чего мы не видели, чему бы и не поверили. Как Революция открыла агентов охранки там, где их не подозревали[253]253
  Имеется в виду Февральская революция 1917 г., после которой произошло массовое разоблачение секретных сотрудников Департамента полиции, числившихся в революционных и оппозиционных партиях.


[Закрыть], так должность инспектора показывала ему студенческих героев с не известной ни для кого их изнанки. Сколько «непримиримых борцов», когда они попадали в беду, ходили к инспектору просить заступничества. Как-то я узнал об аресте Н. П. А.[254]254
  По-видимому, речь идет об Н. П. Ашешове.


[Закрыть], видного студенческого деятеля, ставшего позднее радикальным журналистом, а к концу жизни работавшего с большевиками. Не сомневаясь, что это должен был быть арест политический, я пошел к Доброву «хлопотать». Добров спокойно ответил, что все обошлось, что женщина, в которую Н. П. стрелял, его уже простила и дело замято. Я не понимал: при чем могла быть тут женщина? С. Добров невозмутимо мне объяснил, что А. жил на содержании женщины, с которой не поладил, и у них произошла «неприятность». Он говорил это равнодушным тоном, как всегда, пыхтя и отдуваясь. Заметив впечатление, которое на меня его рассказ произвел, он начал смеяться, трясясь всем животом: «Эх вы, дите». С. Добров видел столько оборотных сторон и столько метаморфоз, что мог быть не очень чувствителен к студенческим подвигам и громким словам. С С. В. Добровым мне пришлось много совместно работать. Он сам подходил к идеологии «легализаторов». Студенческое желание делать совместно полезное дело опасным ему не казалось. Правда, это запрещали формальные препятствия, но их можно всегда обойти. «Делайте это “совокупно”, но не “коллективно”, – объяснял он нам без всякой иронии. – Коллективные действия ведь не дозволяются». Этот инспектор, как и попечитель, были администраторами старой Москвы, для которых петербургские законы не были писаны. Без такого отношения «легализаторство» совсем не имело бы почвы.

И Добров, и граф Капнист собирались мешать нам тем менее, что поначалу «легализаторство» не было какою-либо «системою действий». Это движение рождали отдельные поводы. Мы только старались использовать возможности, которые нам открывались, не думая о том, что потом из этого выйдет.

Знаменательно, что это новое течение в студенческой жизни началось с такого безобидного факта, как реформа оркестра и хора. Оркестр и хор со времен Брызгалова были единственными легальными студенческими учреждениями. Репутация у них была очень плохая. Созданные инициативой Брызгалова, они превратились в привилегированную группу студентов. Они устроили тот концерт, который был поводом к посещению государя. После этого им все стало дозволено. Говорили, будто профессора должны были относиться к ним снисходительно на экзаменах, потому что Брызгалов являлся за них ходатаем и инсинуировал, что профессора к ним придираются из «либерализма». Говорили, что вырученные из концерта деньги они делят между собой или оставляют в распоряжение того же Брызгалова для его протеже. Многое из того, что говорилось, могло быть злостною сплетней. Но постановка дела в оркестре и хоре, их интимная близость к Брызгалову эти слухи плодила. При Доброве положение переменилось. С. Добров разделял общее против них предубеждение, но он ничего не менял, и формально дело шло как и прежде. Но группе студентов, не имевших никакого отношения к оркестру и хору, пришла мысль: создать из оркестра и хора тип не только легальной, но [и] свободной, самоуправляющейся студенческой организации и примирить с ней студентов.

Мы не ломали голову, как это сделать. Бесцеремонности у нас было больше, чем уважения к чужим правам. Несколько товарищей, всех имен я не помню, решили этим делом заняться. Мы сочинили новый устав для оркестра и хора. Устав ставил во главе дела, как исполнительный орган, выбранную оркестром и хором комиссию, состоящую из членов оркестра и хора и наполовину из студентов, к ним не принадлежащих. Распоряжалось всем общее собрание оркестра и хора. Ни инспектор, ни попечитель никакого отношения к нашему самоуправлению иметь не должны были. Была полная автономия. Присутствие в исполнительном органе половины не членов оркестра и хора было символом, что оркестр и хор стали рассматриваться как орган всего студенчества. Поэтому собрания их были публичны. Все это мы сами придумали. Оркестр и хор на эту работу нас не уполномочивал и о ней даже не знал. Это нас не смущало. После осеннего концерта должно было быть по обычаю собрание членов оркестра и хора для утверждения отчета, распределения денег и других текущих дел. Это все обыкновенно происходило домашним образом в инспекторской канцелярии по инициативе дирижеров, как главных руководителей дела. Но на этот раз мы попросили С. Доброва разрешить нам собраться в аудитории. Ему это было только приятно, так как близостью с оркестром и хором он тяготился. На собрание мы привели наших сторонников. Когда официальная часть была окончена, я выступил с обвинительной речью против всей постановки дела в оркестре и хоре, доказывал, что существование их все студенчество компрометирует. Было бы просто меня попросить удалиться. Но приглашенная нами аудитория была на нашей стороне: и в оркестре, и [в] хоре оказались люди, которые нам сочувствовали. Наконец, по существу, мы были правы. С нами стали спорить, и это уже было нашей победой. Наша бесцеремонность дошла до того, что мы предложили сразу голосовать наш проект. Это предложение, конечно, пройти не могло. Была выбрана комиссия, которой поручили рассмотреть наш проект, и меня, как инициатора, пригласили в эту комиссию. А через несколько времени проект наш был принят сначала комиссией, потом общим собранием; при поддержке Доброва он был утвержден попечителем. Была создана первая хозяйственная комиссия из 12 человек, в которой я выбран был председателем[255]255
  В других мемуарах В. А. Маклаков уточнял: «Нельзя сказать, чтобы эта комиссия для студенчества была “представительной”. Она создалась вне его организованной части, землячеств и тем более политических групп, потому что к этой попытке организованная часть отнеслась сначала вполне равнодушно, не видя в ней ничего не только опасного, но и интересного. В комиссию вошли типичные “обыватели”, которые были рады полезному делу служить. Всех я и не помню. В ней был казначеем М. М. Щепкин, сын известного М. П. Щепкина, старший брат Д. М. Щепкина, который после 1917 года был в Министерстве внутренних дел князя Львова; был A. В. Марковников, медик, брат моего однокурсника и большого приятеля, позднее коллеги по 3-й (правильно – 4-й. – С. К.) Государственной думе. Наконец, сын попечителя А. П. Капнист; были еще Яковлев, Шаманский, Силинич, Ивановский, других я не помню; все без задних мыслей и целей были преданы этому делу» (Маклаков В. А. Воспоминания. С. 123).


[Закрыть]. Ни Добров, ни попечитель в нашем проекте не видели никакого подвоха, а только полезное дело. Для нас же оно стало показателем «нового курса». Ведь, как-никак, было организовано некое легальное студенческое самоуправление. С. В. Завадский в воспоминаниях о Московском университете, напечатанных в сборнике «Московский университет (1755–1930)», правильно отмечает, что эта комиссия являлась «единственным» выборным общественным органом[256]256
  См.: Завадский С. В. Из жизни Московского университета в 19 столетии (По воспоминаниям трех поколений) // Московский университет. 1755–1930. С. 319–354.


[Закрыть]. Из-за этого мы и старались. После очередного концерта отчет обсуждался в публичном заседании; было постановлено отдать все деньги в «Общество вспомоществования нуждающимся студентам» без каких бы то ни было привилегий для оркестра и хора. Это была популярная мера; отчет был напечатан и расклеен. Студенты не без удовольствия читали, что распределение денег было сделано по постановлению общего собрания оркестра и хора, а не так, как прежде – по распоряжению власти. Для того времени это был новый язык.

Но оркестру и хору пришлось обратить на себя больше внимания. Осенью определился знаменитый голод 1891 года. После попыток его отрицать и замалчивать, под влиянием знаменитых писем В. Соловьева[257]257
  См.: Соловьев В. С. Наш грех и наша обязанность // Северный вестник. 1891. № 10. Паг. 2. C. 164–166.


[Закрыть], Д. Самарина[258]258
  Имеются в виду статьи Д. Ф. Самарина «Какие же принять меры для борьбы с голодом?» и «Есть ли в России голод или нет?», напечатанные в «Московских ведомостях» (1891. № 271, 316, 318, 320, 322, 324). Перепечатаны в: Самарин Д. Ф. Собрание статей, речей и докладов. М., 1903. Т. 1. С. 337–341, 342–377.


[Закрыть], В. Короленко[259]259
  Имеются в виду очерки В. Г. Короленко о голоде в Лукояновском уезде Нижегородской губернии, опубликованные в «Русских ведомостях» в 1892–1893 гг. В переработанном виде они составили книгу «В голодный год» (СПб., 1893; 7-е изд. – Пг., 1915).


[Закрыть], наконец, Льва Толстого[260]260
  Английский журналист Э. Диллон 14 января 1892 г. опубликовал в газете «Daily Telegraph» перевод статьи «О голоде», озаглавив его «Почему голодают русские крестьяне». «Московские ведомости» 22 января того же года вышли с редакционной статьей, в которой в обратном переводе с английского приводились выдержки (последние строки IV главы и почти вся V глава) из этой статьи. Первое полное русское издание статьи Л. Н. Толстого под заголовком «Помощь голодным» появилось в журнале «Книжки Недели» (1892. № 1. С. 7–36).


[Закрыть], правительство должно было сдаться, и обществу была предоставлена свобода для помощи голодающим. Оно со страстностью на эту свободу набросилось.

Предстоял наш осенний концерт, и перед хозяйственной комиссией стал вопрос: прилично ли в этих условиях делать концерт в свою пользу? Мы решили, что нужно отдать весь сбор голодающим. Этот проект вызвал, однако, большое неудовольствие. Нас обвиняли, что красивый жест будет сделан за счет беднейших студентов. В этом была доля правды. Но мы не сдавались. Мы предпочитали совсем отказаться от очередного концерта, чем давать его в нашу пользу. Мы решили рискнуть. Было созвано общее собрание; во всех приемных вывешены повестки о его цели. Интерес к собранию был громадный. Помню, как, подходя к университету, я видел непрерывные струи студентов, которые со всех сторон в него вливались. Большая Словесная была переполнена до отказу. Многие стояли на лестнице. Инспекция и педеля испугались; боялись столкновений. Страсти разгорались, и пришло много противников. Меня предупреждали, что пришла оппозиция, что нам будут свистать. Председательствовал на собрании дирижер хора, добродушный размазня В. Г. Мальм. Лицо его всегда сияло блаженной улыбкой, он не сумел бы управиться с беспорядками. В таких непривычных для России условиях мне пришлось выступать: многолюдных митингов тогда еще не бывало. Я выступил с первой в моей жизни большой политической речью. Я говорил о голоде, о том, что все общество поднимается на помощь голодным, что студенчество не может отстать от общего порыва; что мы потеряем всякое право на это, если в это время пойдем просить о помощи нашей нужде. Говорил о том, что бедные студенты не беззащитны, что мы сами своими силами устроим им помощь, что сочувствие к ним возрастет от нашего жеста, что они первые заинтересованы в том, что мы сейчас предлагаем. Успех превзошел ожидания. Заключительные слова были покрыты такими аплодисментами, что никто возражать не решился. О том, какое эта речь произвела впечатление, можно судить по тому, что через 40 лет двое студентов, которые тогда ее слышали, И. П. Алексинский и С. В. Завадский, в своих воспоминаниях о ней говорят («Московский университет», юбилейное издание)[261]261
  Завадский С. В. Указ соч.; Алексинский И. П. Медицинский факультет Московского университета 90-х годов // Московский университет. 1755–1930. С. 319–354.


[Закрыть]. На другой день я по всему университету был прославлен оратором. Против нас было подано всего 15 голосов, и было решено отдать свой концерт голодающим.

В связи с этим тотчас началось новое дело. Так как от нашего решения страдали нуждающиеся студенты, то было постановлено справиться с этой нуждой путем самопомощи. Хотя это нас, хозяйственной комиссии, не касалось, она взяла на себя это устроить. Мы добыли от попечителя разрешение на устройство официальной среди студентов в пользу студентов подписки. Нам выдали подписные листы. По нашей просьбе популярные профессора вручали их курсам, произнося речи о солидарности, об обязанности студентов – друг другу помочь. Все это были новые приемы, несовместимые с Уставом [1884 года]. Все удалось совершенно. Сбор с концерта в пользу голодающих намного превысил сумму обычных в пользу студентов сборов, а подписка дала вдвое больше, чем сам концерт. Так студенты от этого начинания действительно получили не только моральную, но и материальную выгоду.

Это было триумфом «новой политики». Оркестр и хор, на которые раньше смотрели как на отверженных, сделались героями дня. Студенчество поняло, что это учреждение стало общим их делом. А обстановка собраний оркестра и хора, где говорить мог всякий, многолюдность их, публичность, полная свобода и при этом легальность привлекали своей новизной. Давно в университете ничего подобного не было. Аудитории на собраниях были набиты битком. Когда окончился срок полномочий первой комиссии и мы в своей деятельности давали отчет, то по приему, который был сделан моей заключительной речи, мы могли судить о популярности, так быстро нами приобретенной.

Чтобы поддерживать связь оркестра и хора со студенчеством, мы решили ежегодно, хотя бы частями, комиссию обновлять. Главные ее деятели, я в том числе, на второй год баллотироваться не стали. У меня к тому же был новый план.

Среди этих успехов мы не заметили сразу затруднений, которые стали возникать перед нами. Надо было обладать большою наивностью, чтобы воображать, что при тогдашнем режиме могло создаться совершенно свободное самоуправляющееся учреждение. У него явились враги не только справа, но [и], главное, слева. Правительство не было способно понять, насколько для него было выгодно направлять энергию студентов на такие безобидные и даже полезные цели и отвлекать студентов от соблазнов и искушений подполья. Слева же, наоборот, это отлично постигли и испугались.

Практически это сказалось сразу после концерта. Здесь вышел непредвиденный казус. Давая концерт, мы не подумали, кому отдать деньги. Это казалось деталью, которую собрание решит в свое время. Но когда собрание было назначено, попечитель потребовал, чтобы деньги были отданы в официальный Комитет сбора для голодающих, отделение которого в Москве было под председательством великой княгини Елизаветы Феодоровны[262]262
  Подразумевается учрежденный 17 ноября 1891 г. Особый комитет под председательством наследника-цесаревича великого князя Николая Александровича (будущего Николая II) для помощи нуждающимся в местностях, пострадавших от неурожая.


[Закрыть]. Это требование нас очень смутило. Против самого Комитета мы ничего не имели; во главе дела стоял Д. Ф. Самарин, популярный за свое энергичное выступление по поводу голода. Сам великий князь Сергей Александрович, только что назначенный в Москву генерал-губернатором на место В. А. Долгорукова, не успел себя показать с дурной стороны[263]263
  Великий князь Сергей Александрович был назначен московским генерал-губернатором 26 февраля 1891 г.


[Закрыть]. Относительно студентов он сумел даже сделать красивый жест. Как и другие начальствующие лица в Москве, он имел даровое кресло на всех спектаклях. В день концерта он прислал адъютанта заплатить за свое кресло 50 рублей и внести 1000 р. Этот взнос, показавший, что он оценил отдачу концерта голодающим, несмотря на нашу нужду, был очень замечен. По существу, мы против желания попечителя могли бы не спорить. Но мы были задеты, что от нас этого требовали; это нарушало наши права. Но конфликта с попечителем из-за этого мы не хотели. Мы пошли на «компромисс», как в таких случаях приходится делать. Начались необычные для наших нравов дипломатические переговоры между попечителем и студенческой организацией, и мы кончили миром. Требование попечителя было им взято назад. Он написал нам другую бумагу; он предоставлял нам свободу решить, куда направить наше пожертвование, но требовал, чтобы деньги были отданы не частным лицам, а официальному учреждению. А за то мы обещали от себя предложить общему собранию направить деньги в комитет великой княгини. Для нас, конечно, был риск; мы брали на себя слишком много; с нами могли не согласиться, и, что еще хуже, – с общим собранием мы вели двойную игру. Всей правды мы ему сказать не могли. Однако все обошлось. Новое требование попечителя было в нравах этого времени. Оно никого не удивило и устранило самые популярные проекты направления денег. Оппоненты не были подготовлены для возражений, да по тогдашним временам возражать могло казаться не безопасным. Как бы то ни было, против нашего предложения никто не поднялся. Один студент попросил проголосовать еще раз обратным порядком: сидеть, а не вставать несогласным. В этом был психологический смысл, но студенты уже были связаны состоявшимся голосованием и мнений не переменили. Потом нас осуждали, и правильно, но это припомнилось гораздо позднее.