Текст книги "Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника"

Нетрудно представить себе, на чем остановились наши «вожди», когда решили уточнить формулу «Долой самодержавие». Их программа соединила «последние слова» политической доктрины. Эти слова интеллигенция давно изучила на Западе и не видела оснований отказать в них России. Всеобщее избирательное право, ответственное министерство и даже созыв полновластного Учредительного собрания по четыреххвостке для написания конституции. Долгое устранение русского общества от политической жизни, запрет для печати обсуждать эти вопросы получили в этой программе свою Немезиду.

Один, но зато главный вопрос не был поставлен: в какой мере эти рецепты науки и опыт Запада были применимы к тогдашней русской действительности? Россия была не только политически отсталой, но [и] невежественной, почти безграмотной страной. Одно это уже делало сомнительной пользу четыреххвостки. Еще больше осложняло вопрос то, что она была страной разнокультурной, разноплеменной и разносословной, что она еще не вышла из полуфеодального строя. Крестьянская реформа 1861 года завершена не была. Большая часть населения в России жила вне общих законов. Было много высших и низших, но особенных национальных культур, к которым общие законы также не применялись. Нужны были многие годы, чтобы в культурном и правовом отношении Россия объединилась и создалось понятие «российского гражданина». А пока этого достигнуто не было, представительство по четыреххвостке не могло быть правильной базой. Основание конституционного строя – самоуправление; представительство издает законы, которые будет к самому себе применять; в этом залог их пригодности. В России при наличии особых законов представительство приходилось сначала строить иначе. Даже для теоретических сторонников четыреххвостки немедленный успех ее в России был невероятен.

Наконец, Учредительное собрание нормально появляется только тогда, когда законной власти более нет и приходится создавать ее заново. Для возможности Учредительного собрания надо было сначала свергнуть или вовсе обессилить монархию, а об этом освободительное движение не помышляло.

Но на все такие сомнения наши вожди отвечали с обезоруживающей самоуверенностью. В них усматривали только постыдное отсутствие «веры в народ». Ссылались на опыт западных стран. «Не Бисмарк ли ввел всеобщее избирательное право в Германии?[335]335
  Всеобщее избирательное право (для мужчин) при выборах общенационального рейхстага Германской империи (но не парламентов входивших в нее 22 монархий и трех городов-государств) было введено в 1871 г.


[Закрыть] Не удалось ли оно даже в Болгарии?[336]336
  Введение всеобщего избирательного права (для мужчин) в образованном по итогам Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Княжестве Болгария (с 1908 г. – Болгарское царство) последовало в 1879 г.


[Закрыть] Будем ли мы бояться засилья крайних социалистических партий? Но смотрите на Германию: там рабочий класс наилучше организован и наиболее культурен, но в нем социал-демократы – меньшинство». А что касается «Учредительного собрания», то ведь это «теоретически» безупречный способ выявить истинную «волю народа». Монархия ей сама подчинится. О том, что монархия в России опирается не на одни только штыки, что ее поддерживает громадная часть населения, что монархия тоже может говорить его именем, а главное, что России нужно было вовсе не уничтожение монархии, а соглашение с ней, – об этом наши вожди и не думали. И реформаторская схема «освободительного движения», не уничтожая монархии и не провозглашая республики, все-таки для изменения государственного строя сочла возможным обойтись без монарха. Вот эта схема: громоздкая комиссия из представителей существующих общественных организаций и учреждений для составления избирательного закона в Учредительное собрание; созванное по этому закону Учредительное собрание, которое сочинит русскую конституцию; и только тогда нормальное законодательное собрание, которое будет думать о текущих нуждах страны. Вот та теоретически безупречная схема, которая должна была дополнить лаконическую формулу «долой самодержавие». Если «освободительное движение» собиралось быть беспартийным, национальным, т. е. хотело согласиться на той общей формуле, которая бы объединила всех противников самодержавия, и только самодержавия, то уже этой программой оно от первоначальной цели своей отступало; такая программа была партийной, программой интеллигентского радикализма. Свои желания и понимания радикализм принимал за желание всей России, уверенный, что Учредительное собрание выражает непременно волю страны. Наивная иллюзия теоретиков, от которой излечивает только практический опыт. Но теоретики управляли войной, и их понимание превозмогло; практики им подчинились, как во время войны гражданские власти подчиняются требованиям военных вождей. И это тем охотнее, что до победы, казалось, еще очень далеко.

Так кончился спор на верхушке движения, в среде его руководителей. Но остановиться на этом было нельзя. К этому спору массы были равнодушны. А между тем их надо было привлечь к общему делу. И вот почти через год после той первой статьи первого номера, где вся практическая программа была сознательно отложена до установления конституции, статьи, исходящей от «русских конституционалистов», написанной П. Н. Милюковым, в № 17 «Освобождения» появляется другая статья того же автора, совершенно обратного содержания[337]337
  В действительности имеется в виду следующая статья: Редактор [Струве П. Б.] К очередным вопросам. II // Освобождение. 1903. № 17. 16 февр. С. 291–292.


[Закрыть].

«Истекший год, – говорится в этой статье, – дал политическим деятелям исключительный опыт, и этот опыт не может пройти бесследно». Если не поднять сейчас же вопросов аграрного и рабочего, то партия «политического освобождения» оттолкнет те элементы, «без привлечения которых она будет влачить жалкое существование». Одной конституцией народа не захватить; интеллигенция останется при собственных силах. И для привлечения «крестьян и рабочих» программа должна дать и им обещания.

В этой второй статье все характерно. Характерно неожиданное сознание, что широкие массы равнодушны к тому, чем увлекалось интеллигентное общество, т. е. к тому «политическому освобождению России от самодержавия», которое было главным raison d’être всего движения. Ни Учредительное собрание, ни четыреххвостка, ни другие коньки интеллигенции, оказывается, к себе масс не привлекали, и партии «Освобождения» грозило и при этих лозунгах «влачить жалкое существование». Массы интересовались другим: аграрным и рабочим вопросом. Поэтому их нельзя было откладывать, а надо было ставить в первую голову[338]338
  Ср.: «Истекший год дал русским политическим деятелям значительный опыт, и опыт этот не может пройти бесследно. Уроки, полученные за это время, необходимо наметить; в них надлежит разобраться с полной ясностью. “Освобождение” возникло как орган освободительного движения, не приуроченный ни к какой существующей партии. В заявлении “От конституционалистов”, напечатанном в № 1 “Освобождения”, живущие в России друзья и участники “Освобождения” наметили основные программные требования, но не случайно, конечно, умолчали о тех путях и способах, какими эта программа должна проводиться в жизнь: в заявлении конституционалистов ничего не говорится об их тактике. ‹…› Недостаточно демократический характер партийной программы, хотя бы он сказывался лишь в форме умолчания о некоторых пунктах, оттолкнет те элементы, без привлечения которых партия будет влачить жалкое существование. Помимо положительного решения вопроса о всеобщей подаче голосов демократический характер партии требует программного выяснения ее отношения к социальным вопросам – аграрному и рабочему. Программное решение этих вопросов не может быть отсрочиваемо до момента самого политического преобразования, раз речь идет об организации партии, которая поставит себе задачу вести широкую пропаганду и агитацию в пользу политической свободы. При политической реформе нельзя никогда обходить вопроса: cui bona? – кому на потребу? во всем его объеме, и политическая пропаганда не может замалчивать главного довода против самодержавия – его несоответствия самым реальным и вопиющим нуждам народной массы. Поэтому либерально-демократическая партия должна, оставляя совершенно в стороне проблему социализма (прежде всего потому, что социализм в самом деле только еще проблема), дать широкую и стройную программу социальных реформ» (Там же.


[Закрыть]. Но отсюда выходил совершенно новый подход к этим вопросам. Думали не о том, как в интересах России разрешить эти вопросы, а о том, как в интересах войны с самодержавием для привлечения масс их поставить. Дело шло не о пользе России, а о создании – ирония судьбы – популярной «рабоче-крестьянской» программы. Так «освободительное движение» сначала из национального превратилось в партийное, а затем неприкровенно перерождалось уже в демагогию. Такой прием безнаказанно не проходит; он отразился на «освободительном движении» и его программе. Самый подход к этим вопросам, рабочему и аграрному, делает излишним рассматривать их как программу. Они были вопросами тактики. Мы их в связи с ней и рассмотрим.

Желанные результаты этот подход к делу принес; не только интеллигенция, верившая в неопровержимость данных ей научных лозунгов, но [и] обывательская масса, помышлявшая только о насущных своих интересах, стала присоединяться к движению, и это как раз тогда, когда движение из национального превращалось в партийное. Создалась видимость широкого общественного мнения и народной воли. Сами победители серьезно поверили в «волю народа», с которой спорить нельзя. За все это они заплатили позднее.

* * *

Цели войны влияют на ее исход только посредственно, поддерживая или ослабляя решимость войну продолжать. Решают же войну соотношение сил и военные действия. И в «освободительном движении» самостоятельный интерес представляют приемы, которыми добились победы.

Сейчас нелегко представить себе трудность борьбы с самодержавием. Как-то раз во время студенческих беспорядков толпа студентов ввалилась в аудиторию профессора А. И. Бабухина, знаменитого остроумца, с какими-то политическими требованиями. Он спросил таинственным тоном: «У вас пушки есть?» И в ответ махнул безнадежно рукой и протянул: «Так о чем же вы говорите?» Как шутка над претензиями студентов чего-то добиться криком – это могло быть остроумно. Но как политическое суждение – это поверхностно. Дело было не в пушках.

Post factum[339]339
  После факта (лат.), т. е. после того, что произошло.


[Закрыть] стали доказывать, будто старый режим давно «прогнил насквозь» и не мог удержаться. Это преувеличено даже для самых его последних годов. Но в начале «освободительного движения» этого не было вовсе. Правда, самодержавие уже не справлялось с потребностями жизни; против него неудержимо слагались новые силы, которые в конце концов не могли его не осилить: никто не может без конца противиться течению времени, как никто не может жить вечно. Но в начале XX века силы самодержавия были еще таковы, что его могло хватить на многие годы. Аппарат государственной власти не был поколеблен. Самодержавие было еще очень сильно морально. Не только в широких массах народа другого режима представить себе не умели и в самодержавии надеялись иметь опору против господ; в самом образованном, даже либеральном обществе полного разочарования в самодержавии не было. Самодержавию было вполне возможно найти компромисс, чтобы выйти из обострившихся затруднений.

Вступая в борьбу с принципом самодержавия, освободительное движение выбрало линию наибольшего сопротивления. Наши государи самодержавием дорожили. Александр II был предан ему не менее, чем Николай II. В наше «фашистское» время легче понять психологию тех, кто в самодержавии видел тогда превосходный инструмент для блага страны. Направить удар на самодержавие значило занять позицию, где добровольной уступки ожидать было нельзя. Введение конституции в России было рискованной задачей. У нас была слишком разительная пропасть, отделяющая культурное меньшинство и «народ». Приобщить к конституции одно меньшинство значило бы дать ему преобладание над народом, чего народ не хотел. Отдать все большинству, по четыреххвостке, значило бы отдать всю судьбу государства людям, которые самую проблему государства еще не умели усвоить. При разноплеменности нашей страны народовластие могло повести к национальным соревнованиям и к колебанию единства России. Эти соображения давали право искренно думать, что перед самодержавием еще остаются задачи, которые оно само должно сначала разрешить до конца, прежде чем от своей исторической власти отречься. Не считая самодержавие вечным, можно было добросовестно считать введение «конституции» преждевременным. Казалось более верною тактикой возвратить самодержавие к прежней либеральной программе, идти постепенно к «увенчанию здания», чем пытаться сразу свалить его штурмом.

Но если убеждение в пользе самодержавия заставляло Николая II его защищать, то оно же было и его слабым местом. Если бы государь был простым властолюбцем, который для сохранения власти был бы готов пожертвовать всем, он мог бы долго держаться. Для этого у него было достаточно сил. Но у него пропадала воля к сопротивлению, когда он начинал сомневаться в том, что страна за него. Тогда он уступал, и даже раньше, чем нужно. Так было и в 1905 году, когда он отрекся от самодержавия, и в 1917-м, когда он отрекся от самого престола без боя. Его попытки после 1905 года отстаивать свою прежнюю самодержавную власть легко объяснить не столько властолюбием и двуличием, сколько искренним разочарованием в зрелости нашего общества, на чем «правые» сумели сыграть и убедить его, что его самодержавие нужно и желанно России. Характер Николая II делал его ненадежным союзником, но зато и неопасным противником. Он мог уступать перед видимостью.

В своей новой тактике «освободительное движение» отказалось от старых ошибок, от штурмов и путчей всякого рода, от пушек, бомб и револьверов. Помню в самом разгаре «освободительного движения» публичную лекцию в Париже П. Б. Струве под характерным заглавием «Не штурм, а блокада».

В основе этой лекции, как и тактики «освободительного движения», лежала верная мысль: самодержавие, как и всякий самый плохой режим государства, на одном насилии долго держаться не может. Если небольшое количество вооруженного войска сильнее невооруженных и неорганизованных масс, как это мы видим, например, при военных оккупациях, то это продолжаться долго не может; в таком состоянии страна умирает. Это возможно при оккупации иноземцев, которая, по существу, не может быть продолжительна и при которой оккупант равнодушен к вымиранию населения. Но это невозможно для власти, которая связана с населением и из него черпает свою силу. И потому у всех диктатур есть другая опора, кроме насилия; кто же решится это оспаривать для самых типичных из диктатур – для Муссолини и Гитлера.

Тому же самому учит пример Советской России. Советская власть для своего спасения готова жертвовать всем; возможно, что и к вымиранию населения она равнодушна. Но все-таки она понимает, что не сможет держаться только на силе. Ей нужна опора в стране, и она ее добивается систематической ложью, пропагандой, специальным воспитанием молодежи, рекламой, театральными съездами, смотрами, похоронами и мавзолеями. Ей все это нужно, кроме Чека и насилия. Она пока ухитряется обмануть, и это условие ее существования. Она могла уничтожить старые классы страны. Но России она уничтожить не сможет. Потому и она не может делать все, что захочет. И ей положен предел, и она бывает принуждена уступать. Ибо ее спасение в этих уступках.

Эти соображения лежали в основании тактики «освободительного движения». Оно понимало, что, пока моральные силы самодержавия в стране не подорваны, насилием его свергнуть нельзя. Русское общество знало разные виды самодержавия, но другого порядка не знало. Задачей движения стало отрывать от самодержавия сочувствие масс, указывать на новый, лучший порядок и создавать по крайней мере видимость общего убеждения в этом. Эта задача была исполнена в несколько лет.

Этого не могло бы быть, если бы само самодержавие этому не помогало. Обреченные режимы всегда уничтожают сами себя. Не либеральное общество, а Николай II при вступлении на престол поставил принципиальный вопрос о самодержавии. Без всякой необходимости вместо ожидаемого развития либеральных реформ он выдвинул тезис о несовместимости самодержавия с простым участием земства в государственном управлении; он признал, что враги самодержавия не в революционной, а в лояльной земской среде; он оповестил, что есть люди, которые хотят самодержавие ограничить.

Ставя так вопрос перед общественным мнением, самодержавие не собиралось допускать споров о нем. Оно разрешало разносить «конституцию», но не позволяло ее сторонникам ее защищать. Для этого у него было достаточно оружия; в его руках были цензура, законы против печати, собраний, всякого публичного слова. Но чтобы использовать эти преимущества полностью, надо было иметь большевистскую психологию и пользоваться властью по-большевистски. На это самодержавие не годилось. Политикой «полумер» оно только облегчало работу противникам; избавляло их от аргументов по существу, от необходимости спора. Оно делало своим противникам такую рекламу, которую сами себе они сделать и не сумели бы.

За слово «конституция» в начале 1890-х годов привлекали к ответу. Но во времена Павла I запрещено было слово «общество», и это его не уничтожило. Запрет говорить о конституции легко обходился. Молчали о конституции для России, но с любовью и нежностью описывали конституционную жизнь европейских стран, следили за каждым шагом парламентской деятельности (чего стоили одни корреспонденции Дионео и Иоллоса), писали серьезные книги о конституциях Европы, разбирали их недостатки, читали в университетах курсы государственного права Европы, и мешать этому было нельзя. С этим можно было бороться только большевистским насилием, но спуститься до большевистской жестокости и произвола самодержавие не умело. Ведь войну за самодержавие начал миролюбивейший Николай II, уверенный, что весь народ стоит за него, что врагами его является ничтожная и потому неопасная кучка интеллигентов. Только потому он и начал войну. Он был бы способен идти по пути реформ 1860-х годов и помочь той эволюции, которая самотеком, но еще не так скоро привела бы и к «конституции». Но на войну с «освободительным движением», как на всякую войну, он не годился. А он сам избрал путь, на котором победить он не мог.

Гонение на слово «конституция» сделалось способом рекламирования. Если о ней молчало «освободительное движение», то на помощь им приходили не в меру усердные сторонники самодержавия. Помню, как пример, шум от одной статьи Грингмута в «Московских ведомостях». Он обратился к «либералам» с лицемерными словами примирения. «Из-за чего мы с вами враждуем? – спрашивал он. – Мы одинаково хотим блага России. Вы хотите просвещения – мы тоже. Вы думаете, что его лучше даст земская школа, а мы – за церковно-приходскую. Вы хотите бессословного устройства русского общества, мы – за сословный уклад. Но это второстепенно; из-за этого разногласия между нами вражды быть не может. Есть один только пункт, где мы не сойдемся. Это вопрос о форме правления для России. Скажите, что вы за самодержавие, и не только в настоящее время («Знаем мы эти подлые увертки», – предупреждал Грингмут). Скажите, что вы не хотите конституции, ни теперь, ни после, считаете ее вредной, и мы протянем вам руку. Что вам стоит это сказать? Ведь вы же самодержавию присягали. Ведь это только повторить слова присяги. А если вы этого не скажете, мы вашей руки не коснемся; на ней не только грязь, но и кровь». Либеральная пресса вышучивала это «приведение» ко вторичной присяге, а Грингмут торжествовал: «Видите, они молчат, они не отрекаются от конституции, значит, они за нее»[340]340
  Подразумевая «партию конституционалистов», В. А. Грингмут писал в № 349 «Московских ведомостей» за 1896 г.: «Мы не усомнились бы с открытою радостью, с искренним восторгом первые протянуть руку нашим теперешним врагам, если б они действительно, как нас в том хотят уверить, “переродились”. А им ведь так легко было бы доказать свое “перерождение”, открыто покаявшись в своих парламентских ересях и открыто преклонившись пред величием русского самодержавия. Мы снова повторяем то приглашение, которое мы уже раз сделали официальным органам наших врагов, “Русским ведомостям” и “Вестнику Европы” (в одной из наших статей, появившихся в “Русском обозрении” за подписью “Spectator”): пусть они категорически заявят себя верноподданными русского самодержавного царя, и мы тотчас поверим им. Разве это так трудно для них? Ведь это только было бы повторением принесенной ими присяги. Что же мешает им открыто заявить о своей преданности самодержавию, что же мешает им столь же открыто отречься от своих конституционных вожделений, если они действительно “переродились” и таких вожделений у них нет. Но они молчат. Они вам наговорят все что угодно, но этого категорического заявления о своей преданности самодержавно они не сделают; много лжи они могут сказать, но до такой лжи они никогда не дойдут. Или, может быть, мы ошибаемся и на этих днях прочтем, например, в “Русских ведомостях” подобное категорическое заявление? О, как мы будем этому рады! С какою готовностью мы покаемся в своих заблуждениях, в своей невольной клевете! Будем ждать этого ясного, категорического заявления. Но если оно не последует, придется нам, к крайнему прискорбию нашему, убедиться в правоте своих взглядов и снова приняться за нелегкую борьбу с врагами России, повинуясь не какому-либо страстному задору или увлечению, а единственно своему долгу пред царем и Отечеством» (Грингмут В. А. Есть ли в России партии? // Грингмут В. А. Собрание статей. Политические статьи. 1896–1907. М., 1908. Вып. 1. С. 13–14).


[Закрыть]. Такая глупая защита самодержавия конституцию рекламировала.

Борьба власти с призраком конституции стала напоминать борьбу Годунова с призраком Дмитрия. Это «слово» стали видеть повсюду. Маленький личный пример. В 1901 году на банкете Татьянина дня, в Художественном кружке[341]341
  Имеется в виду Литературно-художественный кружок (1899–1920) – клуб московской интеллигенции. См. о нем: Розенталь Е. И. Московский литературно-художественный кружок: исторический очерк. 1898–1918 гг. М., 2008.


[Закрыть], я в речи напомнил, что в этом году на празднике столетия Государственного совета и учреждений министерств не было «общества», а зато на празднике университета не было «правительства». Говоря о расхождении общества и правительства, мысли и власти, я кончил пожеланием, что если у нас власть не умеет быть мыслью, то чтобы мысль стала властью. Большего я не сказал. Но пошла молва, что я предложил на банкете тост за конституцию. Директор Художественного кружка А. И. Сумбатов и много гостей были вызваны к градоначальнику, чтобы установить точно, что я говорил; кружку грозили репрессией, а меня не тронули, вероятно, больше всего потому, что это был все-таки Татьянин день, где по традиции Москвы можно было все говорить.

Но если цензура правительства не помешала говорить и думать о «конституции», то она имела другое последствие. Трезвая оценка различных сторон конституции заменилась нерассуждающей мистической верой в нее. Никто не имел возможности спокойно осуждать ее дурные и хорошие стороны, ставить вопрос о ее пригодности для России. О ней спорить было нельзя, как верующему человеку неприлично «доказывать» существование Бога. Все составные части «конституции» – народоправство, культ «большинства», принцип избрания – все это покрывалось той же мистической верой. Может быть, потому так легко было воспринять без возражения самые спорные части этой веры – четыреххвостку, парламентаризм и Учредительное собрание. Credo quia absurdum[342]342
  Верую, ибо абсурдно (лат.).


[Закрыть]. Скептики свои сомнения должны были таить про себя и даже не улыбаться подобно римским авгурам[343]343
  Выражение «улыбаться подобно авгурам» применяется к людям, сознательно вводящим в заблуждение других и узнающим друг в друге обманщиков.


[Закрыть]. Тем более что сущность этой веры они разделяли и сами; введению представительства время, несомненно, настало. А о ее трудностях говорить было рано.

Так вера в конституцию как в «панацею», при которой благополучие России не только станет возможно, но [и] очень легко и которой будто бы из одного властолюбия мешает «самодержавие», стала захватывать умы той «обывательской» массы, которая о существе конституции получила понятие только после 1906 года[344]344
  То есть после введения в действие Основных государственных законов 23 апреля 1906 г.


[Закрыть]. Была вера, у нее были свои пророки, являлись и свои мученики. «Двухчленная формула» превратилась в известную поговорку; создавалась иллюзия общего мнения. С самодержавием оставались как будто только сторонники его злоупотреблений. Эта видимость заставляла от него сторониться. Прежние его идеалисты стыдились оставаться в подозрительном обществе и шли на сближение с конституционалистами.

Но вера требует дел. И потому она не могла не отразиться на тактике старого либерализма, т. е. того течения, которое давно боролось за известные принципы общежития в рамках существовавшего строя и считало конституцию не фундаментом, а «увенчанием здания». Когда само самодержавие повело поход против либеральных реформ 1860-х годов и это течение старалось спасать из них то, что было возможно, либеральные деятели себя утешали, что этой работой, хотя бы ценою уступок, они сохраняют традиции прошлого и подготовляют лучшее будущее. Эта оборонительная тактика практиковалась повсюду, в суде, в земстве, в высшей школе, в печати. Она наталкивалась на противодействие власти, на глупые меры ее представителей, на обывательское равнодушие. Либеральные деятели были обречены на созерцание гибели людей и начинаний и успеха подсказанных отчаянием злобных утопий. Но зато эта неблагодарная работа все же сколько-то оберегала прежние завоевания от полного разгрома.

Такая тактика, подсказанная условиями тяжелого времени 1880-х годов, создала особый тип деятелей, среди которых, как и везде, было столько же карикатур, сколько героев, столько же людей искренних, сколько фальшивых. Им пришлось испытывать на себе заносчивую несправедливость людей «новой веры». Они утверждали, что старая тактика не только бесцельна, но [и] для дела вредна. «Освобождение» рекомендовало другие приемы, которые были так же непохожи на прежние, как военные действия непохожи на мирную деятельность.

Все верили, что при самодержавии ничего достигнуть было нельзя, но надо было теперь практически это доказывать. Нужно было самодержавие не оздоровлять, а компрометировать, провоцировать и добивать. Нечего было бояться потерь и разгромов. Надо было радоваться диким выходкам власти. Чем хуже, тем лучше. Они содействовали разложению государственной машины и падению доверия к самодержавию. В этом заключалось «новое слово» движения. Не приходилось жалеть о гибели культурных завоеваний или заботиться об их сохранении. Ими должно было жертвовать, если от этого получался политический эффект. Общественные деятели приглашались «всю силу, всю энергию истратить на создание атмосферы общего недовольства и протеста» («Освобождение», № 22)[345]345
  Ср.: «Когда полное недовольство всем существующим правопорядком проникло во все слои и с каждым днем все росло не только вглубь, но и вширь, когда, наконец, атмосфера стала столь напряженной, что Александр II уже прекрасно понял, что “лучше, если все это пойдет сверху, нежели снизу”, – тогда волей-неволей нашему правительству пришлось вступить на путь реформ, причем и тут оно осталось верным себе: все, что возможно было оттянуть, сузить, – все это было сделано с громадной настойчивостью! Под таким углом зрения я смотрю на все то, что цепкие лапы русского самодержавия бросают, как подачку, нашему обществу, и я считаю, что все те, которые ждут каких-либо “реформ” с высоты престола, могут получить что-нибудь не всеподданнейшими просьбами с коленопреклонениями, а единственно тем, если все свои силы, всю свою энергию потратят на создание той атмосферы общего недовольства и протеста, того положения, когда все эти “реформы” должны будут наступить, ибо они станут исторической необходимостью. Делали ли до сих пор земские либеральные люди что-нибудь в этом направлении? Создавали ли они в своей и в окружающей их среде ту атмосферу общего недовольства, общего протеста, которая подготовляла бы грядущие реформы? Ничего или почти ничего!» (Credo. К очередным вопросам. I. Письмо в редакцию // Освобождение. 1903. № 22. 8 мая. С. 397–398).


[Закрыть]. В статье «Как бороться с самодержавием» («Освобождение», № 21)[346]346
  λ – ρ – τ. Как бороться с самодержавием // Освобождение. 1904. № 21 (45). 2 апр. С. 365–366.


[Закрыть] автор так определяет тактику: «…конституционалисты не должны упускать ни одного случая, открывающего возможность обострить или создать конфликт между органами общественной самодеятельности и самодержавным режимом»[347]347
  Ср.: «Беспрерывно тревожа русское самодержавное правительство, нанося ему удар за ударом, систематически ослабляя и расшатывая самодержавный режим, партизанская война вместе с тем исподволь, почти незаметно, вовлечет в конфликт с самодержавием все более обширные общественные слои и в конечном итоге организует все общество в одну боевую дружину и даст ему тот боевой опыт, который так необходим ему будет в день последней решительной атаки. Едва ли нужно разъяснять ту первостепенную роль, которая должна принадлежать в данном случае существующим уже общественным организациям: местному – городскому и земскому – самоуправлению, сословным учреждениям, ученым, благотворительным и иным обществам. Заручившись в них надлежащим влиянием, русские конституционалисты не должны упускать ни одного случая, открывающего возможность обострить или создать конфликт между органами общественной самодеятельности и самодержавным режимом, ни одного повода для гласного и открытого осуждения или протеста против тех или других правительственных мероприятий» (Там же.


[Закрыть].

Я взял из «Освобождения» формулировку того, чем должна была быть во время войны «новая тактика». Она далеко отошла от работы прежних деятелей, которые создавали и оберегали культурные ценности. Эти ценности теперь стали ставить на карту. Как во время войны без счета расходуют военный материал, накопленный за мирный период, так у нас стали подводить под удар свои собственные достижения, если это приводило к обострению недовольства. К удивлению земцев, им стали указывать, что главная цель и самой земской деятельности вовсе не «создавать», а «протестовать». А на вопрос о форме протеста им отвечали: «История представительных учреждений Европы выработала две неразрывно связанных друг с другом формы протеста: обструкция и забастовка» («Освобождение», № 13, «Что нам делать»)[348]348
  Ср.: «Очевидно, что за неудавшимся легальным требованием должен воспоследовать легальный же протест. Этого требует сама логика фактов. Какова возможная форма такого легального протеста? История представительных учреждений Европы выработала две такие неразрывно связанные друг с другом формы: обструкция и забастовка. Вам известно, что и у нас в России этими формами протеста не без успеха воспользовались две общественные протестующие силы, не находящиеся в столь выгодном, как мы, положении, а именно: студенчество и рабочие. Почему бы и нам не прибегнуть к этим формам легального протеста?» (Старые земцы. Что же нам делать? Открытое письмо к земским деятелям // Освобождение. 1902. № 13. 19 дек. С. 207–208).


[Закрыть].

И прежние деятели видели в правительстве «врага» своих начинаний. Но они старались его перехитрить, скрывали «затаенные цели», накапливали «достижения» в рамках законности. Но началась «война», и предосторожности стали не нужны. Гибель того, что было создано раньше, считалась столь же естественной, как на войне военные разрушения; без этого войны не бывает. Важно было, чтобы атмосфера негодования все же росла, чтобы война захватывала новые области, чтобы власти становилось все труднее управлять государством.

Эти директивы соответствовали психологии общества, отчаявшегося в наступлении разумного «поворота». Освобожденская «тактика» стала проникать во все сферы общественной жизни; везде стали прочно обострять недовольство, плодить конфликты и этим доказывать невозможность сотрудничества с самодержавием. Если бы люди разных профессий вспомнили перемену, которая в эти годы совершилась в их профессиональной работе, они установили бы одну и ту же картину. Я, например, ее наблюдал в адвокатуре.

С тех пор как неожиданно для себя я сделался адвокатом, я был далек от всякой политической деятельности. Я вернулся к ней уже с освободительным движением. Я был поэтому хорошо поставлен для того, чтобы не только наблюдать, но [и] на собственном опыте ощущать перемену, которую в адвокатской профессии произвело «освободительное движение».

Мое вступление в адвокатуру состоялось в эпоху «реакции». Реакционной считалась тогда и адвокатура. Едва ли это вполне точно. Реакционность сословного органа видели в ограничении им прав помощников присяжных поверенных и в известной доле антисемитизма[349]349
  «Сословным органом» В. А. Маклаков называет Совет присяжных поверенных округа Московской судебной палаты. Вспоминая о Совете в других мемуарах, он сообщал: «Когда я вступал в московскую адвокатуру, там давно определилась борьба двух направлений. Сословный орган, Совет, под руководством В. Танеева, ставил задачей воспитывать молодых адвокатов, то есть помощников, для “служения праву”. Для этой цели он создал среди них ряд общественных учреждений. Но в Москве это продолжалось недолго. Когда в новом Совете Танеев заменен был Корсаковым, все эти учреждения были закрыты. Сверх того, были изданы “правила”, запрещавшие помощникам право самостоятельной практики: они могли выступать только по передоверию своих патронов. Я не знаю, чем эти правила объяснялись. Желанием ли старших уменьшить конкуренцию, стремлением ли поднимать престиж патронов или борьбой с теми новыми тенденциями в адвокатуре, которые приносила с собой молодежь? К счастью, это запрещение продолжалось недолго. По жалобе князя А. И. Урусова Сенат отменил эти правила как незаконные. Но прежние “учреждения” помощников все же остались закрытыми, так как даже при праве самостоятельной практики их существование зависело от сословного органа, то есть Совета. Я не хочу дурно говорить о прежнем Совете; он строго следил за профессиональной этикой, за отношениями адвокатов к клиентам, друг к другу и к судьям, но не шел дальше требований от адвокатов личной “корректности”» (Маклаков В. А. Воспоминания. С. 198).


[Закрыть]. Можно с этими тенденциями быть несогласным, но это еще не «реакция». Зато, конечно, адвокатура этого времени была аполитичной. Большинство в ней хорошо понимало, что Судебным уставам [1864 года], и в частности адвокатуре, грозит большая опасность, что сохранить то, что еще есть, ее корпоративность и независимость, возможно лишь осторожностью. В этом были единомышленны все наши «отцы». Даже Д. Н. Доброхотов, детище радикальной журналистики шестидесятых годов, считавший Н. Г. Чернышевского непревзойденным гением, а Робеспьера – первым государственным человеком, одна из самых красочных фигур этого времени, и тот сознавал, что общество и адвокатура переживают упадок, что власть сильна и беспощадна и что дразнить ее, не имея сил для сопротивления, неразумно. Адвокатура стремилась защищать то, что еще было; и она отошла от «политики», замыкаясь в рамки тесного профессионального дела.

Но во второй половине 1890-х годов, когда в обществе стали замечаться новые веяния, началось оживление и в адвокатуре. Новое поколение, молодые адвокаты, организовали так называемый «Бродячий клуб», который собирался по вторникам то у того, то у другого товарища. Он вдохновлял адвокатские начинания, отзывался на все явления в жизни сословия. Но и эта адвокатская молодежь сначала не шла за пределы профессиональных вопросов. Ее вдохновляло стремление оздоровить профессию, из способа зарабатывать деньги превратить ее в общественное служение. Она создавала служащие этой цели организации. Это было уже новостью, переходом в наступление, но все происходило в рамках существовавшего строя.

Мне трудно удержаться от соблазна вспомнить доброе старое время и тех товарищей, с которыми мы выходили тогда на арену общественности. Но большинство их в России, и я их не хочу подводить. Наша работа не была безрезультатной. Мы не руководились высокомерно формулой: все или ничего. Мы знали, что при такой постановке вопроса было бы всегда ничего. И мы делали, что было возможно. Мы не ограничивались сожалением о нашем бессилии, а старались «создавать» в данных трудных условиях. Все, что мы сделали и чем в свое время гордились, в позднейших поколениях могло вызвать улыбку своею ничтожностью. Но рискуя подвергнуться осмеянию со стороны «больших кораблей», которым свойственно только «великое плавание», я припомню кое-какие тогдашние «достижения», чтобы было понятно, о чем я говорю. И то, что происходило в Москве, повторялось в других городах.

Так, помощники присяжных поверенных создали полезнейшее для Москвы учреждение, Консультацию при мировом съезде для юридической помощи населению в мелких делах. В этой инициативе помощники не только не имели поддержки своего сословного органа, но [и] должны были укрыться от него под покровительством мирового суда. Судьи нас отстояли против Совета[350]350
  То есть Совета присяжных поверенных.


[Закрыть]. Входить в конфликт с ними Совет не захотел и стал наше существование «игнорировать». Консультация стала укрепленным лагерем молодой адвокатуры, под защитой которого продолжали группироваться аналогичные инициативы. Они вышли за пределы мирового суда и складывались в целую сеть «учреждений»[351]351
  Маклаков вспоминал: «…консультация помощников была узаконена. Скоро она развилась в грандиозное учреждение; задачей его было не только удовлетворять всякие просьбы о юридической помощи, но [и] искать и даже развивать самый спрос на нее. Так ее формулировал и главный работник консультации Л. С. Биск. Ни один посетитель, обращавшийся в консультацию, не уходил без совета, а если хотел, то и без помощи. Консультация была построена не как источник практики для ее членов, а как служение общественным нуждам. Если задача была поставлена так широко, она должна была выйти за пределы компетенции мировых судей Москвы» (Маклаков В. А. Воспоминания. С. 199).


[Закрыть].

Одним из таких филиалов был «Кружок уголовных защитников». Он имел целью создать институт казенных защитников для сессий окружного суда по уездам. Суды не имели права назначать в уездные города представителей столичной адвокатуры, а адвокатура в уездах отсутствовала. В результате обвиняемые оставались при одних «кандидатах на судебные должности». На этой почве разрасталась подпольная адвокатура во главе со знаменитым Лобысевичем и не менее знаменитым Цыганом, вербовщиком его дел и клиентов. Цыган отличался изобретательностью в деле рекламы; Лобысевич был немного похож лицом на Феликса Фора и, зная это, под него гримировался. А так как по случаю приезда последнего были выпущены папиросы с его портретом[352]352
  Президент Франции Ф. Фор находился в России с официальным визитом с 11 до 14 августа 1897 г.


[Закрыть], то эти коробки распространялись в передних окружного суда и выдавались за папиросы в честь Лобысевича. Соответственно этому возрастал его гонорар. Консультация решила бороться с такими нравами и обеспечить всем подсудимым в уездах защиту присяжной адвокатуры. Образовался специальный кружок, члены которого стали по очереди ездить на еженедельные сессии и защищали подряд всех подсудимых. Такая инициатива не могла состояться без поддержки председателя этих сессий, взбалмошного и горячего, но честного и независимого судебного деятеля П. С. Кларка. Он ценил работу кружка, несмотря на то что мы отнимали у суда много времени, раздражали прокуратуру, досаждали и суду, протоколируя кассационные поводы. И все-таки Кларк предоставлял кружку все преимущества, которые давались защитникам по назначению. Эти поездки были не только полезны для подсудимых, они были для нас самих превосходною школою. В уездах процессы проходили без публики и корреспондентов; защита имела дело с серыми составами присяжных[353]353
  То есть с таким составом присяжных, который состоит из простых, «серых» людей.


[Закрыть], не любившими красноречия; она поневоле приучалась к деловому настроению в зале[354]354
  Вспоминая о создании и деятельности «Кружка уголовных защитников», В. А. Маклаков позднее сообщал: «Спрос на юридическую помощь становился шире ее. Так, необходимость ее давно ощущалась для тех, кого судили присяжные, то есть по серьезным уголовным делам. Для Москвы она удовлетворялась правом назначения казенных защитников из местной присяжной адвокатуры. Этим она удовлетворялась только отчасти и только формально. Большинство присяжных поверенных тяготились этой работой: при первой возможности свои ордера на защиту передавали помощникам, которые на этих защитах сами учились судебному делу. Еще хуже дело стояло вне самой Москвы. Окружной суд выезжал на сессию в уездные города, где не было местных присяжных поверенных, а суд не имел права заставлять их из Москвы туда приезжать. Вместо адвокатов в качестве защитников там выступали “кандидаты на судебные должности”, зависящие от судей и прокуроров и по одному этому не внушавшие доверия обвиняемым, или же их заменяли невежественные и не всегда добросовестные дельцы и ходатаи, именовавшие себя “частными поверенными”. “Бродячий клуб” решил организовать это дело. Это стало возможно потому, что этому сочувствовал П. С. Кларк, старый и честный председатель 1-го отделения суда, где были сосредоточены все дела по уездам. “Кружок уголовных защитников” получил от него привилегию заранее в канцелярии знакомиться со всеми делами и распределять их между собой. Это было проявлением сотрудничества магистратуры с адвокатурой на пользу судебного дела. ‹…› Когда я поступил в адвокатуру в 1896 году, в ней уже существовали и “Бродячий клуб”, и “Консультация” при мировом съезде, и “Кружок уголовных защитников”. Мне оставалось их отыскать и к ним присоединиться, так как о них я уже раньше слышал. Со многими из их деятелей я был лично близок с университетской скамьи. Благодаря долгому пребыванию в университете и вынесенным оттуда знакомствам войти в эти кружки мне было легко» (Маклаков В. А. Воспоминания. С. 199–200).


[Закрыть]. И трудно пересказать, сколько эти победы давали защитникам полезнейших наблюдений над русской действительностью.

Жизнь усложнялась, параллельно усложнялись и задачи адвокатуры. Случайным личным почином осуществилось еще аналогичное предприятие: защита по делам, которые называли общественными, имевшим корни не в индивидуальной преступности, а в социальных условиях, как то: различные массовые беспорядки – фабричные погромы, аграрные волнения, забастовки и т. д. Количество таких дел увеличивалось, но долгое время они проходили без внимания адвокатуры; их судили коронные суды, и защита казалась бесцельной. Они были всегда интересны с бытовой стороны, часто и с юридической, а защита была совершенно возможна. Это мы на опыте стали доказывать. Помню как образец забастовку на фабрике «Гусь» Нечаева-Мальцева[355]355
  Забастовка на хлопчатобумажных фабриках Ю. С. Нечаева-Мальцева «Гусь», в рабочем поселке Гусь-Хрустальный Владимирской губернии, продолжалась с 23 февраля по 5 марта 1898 г. и охватила до 4000 участников.


[Закрыть]. Случайно узнав про это дело, мы в составе трех близких друзей рискнули туда поехать. Дело слушалось в городе Меленках, в 30 верстах от станции по осенней распутице. Суд был удивлен, когда на защиту явились из Москвы три адвоката. Перед началом наших речей председатель нас предупредил, что коронный суд не присяжные и что ему публицистики в этом деле не нужно. Мы это знали без предупреждения. Защита была деловая, т. е. юридический анализ событий и статей о забастовке. На такую тему поневоле нас слушали. Дело кончилось тем, что называлось «моральной победой», т. е. личным успехом, но и обвинительным приговором. Мы перенесли дело в палату[356]356
  Имеется в виду Московская судебная палата. Согласно Судебной реформе 1864 г. судебная палата, состоявшая из председателя, его товарища и членов, стала окончательной апелляционной инстанцией для гражданских и уголовных дел, которые рассматривались нижестоящими окружными судами. Прокурору судебной палаты и заменявшему его товарищу подчинялись следователи по особо важным делам.


[Закрыть]. Дело слушалось вновь при отсутствии общего интереса, тем более что двери суда по таким делам закрывались. Результат был тот же самый. Для подачи кассационной жалобы нужно было платить 25 рублей залога за подсудимого; их было много, такой взнос был нам не по силам. В виде пробного шара мы подали кассационную жалобу от одного; другие сели в тюрьму. Через три недели мы имели радость узнать, что Сенат[357]357
  Подразумевается Уголовный кассационный департамент Правительствующего сената, который существовал в 1866–1917 гг. и являлся высшей судебной инстанцией для кассации решений по уголовным делам мировых судов и съездов, окружных судов и судебных палат.


[Закрыть] разделил наши доводы и дело было прекращено без передачи другому суду, по 1-й и 1-й[358]358
  Эта сокращенная формула (1-я статья Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. и 1-я – Устава уголовного судопроизводства 1864 г.) употреблялась тогда, когда в инкриминированных действиях состава преступления не было. Статья 1 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. гласила: «Всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав власти верховной и установленных ею властей, или же на права или безопасность общества или частных лиц, есть преступление» (Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 15 августа 1845 г. // Российское законодательство X – XX вв.: В 9 т. Т. 6. Законодательство первой половины XIX в. М., 1988. С. 174). Статья 1 Устава уголовного судопроизводства 1864 г. постановляла: «Никто не может подлежать судебному преследованию за преступления или проступок, не быв привлечен к ответственности в порядке, определенном правилами сего Устава. Примечание. К судебному преследованию не относятся меры, принимаемые полицейскими и другими административными властями для предупреждения и пресечения преступлений и проступков в порядке, установленном законами» (Устав уголовного судопроизводства 20 ноября 1864 г. // Там же. Т. 8. Судебная реформа. М., 1991. С. 120).


[Закрыть]. Старший председатель палаты, А. Н. Попов, узнав об этом решении, сам предложил восстановить срок всем подсудимым, немедленно по телеграфу их выпустил и поздравлял нас с тем, что мы в правосудии не отчаялись. Помню, как старик Л. В. Любенков приходил в восторг от этого дела, говоря, что одна молодежь могла это сделать[359]359
  Вместе с Маклаковым в описанном судебном процессе в качестве адвокатов участвовали Н. В. Тесленко и В. Ф. Макеев (см.: Маклаков В. А. Воспоминания. С. 225–226).


[Закрыть]. Постепенно такие процессы стали обращать на себя внимание и судей, и общества, и прессы, и число защитников, которые готовы были посвятить им свое время, увеличивалось. Участие в этих процессах стало как бы долгом адвокатуры. Между адвокатурой отдельных городов установилась регулярная связь, и защита стала организованной. Но все происходило в рамках Судебных уставов. Мы оставались лояльными адвокатами, сознательно воздерживаясь от соблазна говорить для публики, а не для судей. Сидячая и стоячая магистратура[360]360
  Сидячая магистратура (от фр. magistrature assise) – судьи, стоячая магистратура (от фр. magistrature debout) – прокуроры.


[Закрыть] в нас это ценила. После одного грандиозного процесса о беспорядках на фабрике В. Морозова[361]361
  Сопровождавшаяся беспорядками забастовка рабочих и работниц на текстильных фабриках «Товарищества мануфактур Викула Морозова с сыновьями» происходила 7–8 октября 1897 г. в местечке Никольское Покровского уезда Владимирской губернии.


[Закрыть], где нам удалось изменить квалификацию преступления, председатель после вердикта пригласил всю защиту к себе в кабинет и от лица состава присутствия принес нам общую благодарность за то, что мы суду в его задаче помогли разобраться. Вот русло, в котором шла в то время работа молодой адвокатуры. Это было то же дело, которое делали прежние земцы; культурная работа, которая от непосредственно «политической борьбы» устранялась, но создавала условия, которые впоследствии этой политической борьбе помогли.