Текст книги "Святой остаток"

– Чудно! – опять удивлялся Северьяныч.

V

Святая ночь опустилась на землю – синяя и скромная, как все предшествующие ночи. Но за этою скромною синевою таилось что-то необычайное. Это чувствовал весь Лебяжий хутор, начиная с отца Георгия и кончая маленьким подпаском Митькой. Как только сгустился вечер, на колокольне замелькали таинственные огоньки и послышались стуки, будто там прибивали что-то. Площадь около церкви золотилась толстым слоем желтого песка. Низенькая церковь смотрела по-весеннему: ее одели со всех сторон зеленые вербы, и вся она была веселенькая, подновленная…

В самую полночь она ярко и весело загорелась; будто вспыхнули сразу ее узкие и длинные оконца, и колокольня запылала, как факел. И торжествуя, залились колокола – часто и радостно, и чудилось, будто вся степь придвинулась к маленькой церкви и стояла здесь, чутко внимая. А кругом церкви длинным и широким кольцом шел золотистый торжествующий крестный ход…

После обедни отец Георгий вышел на амвон и сказал:

– Друзья мои! Я хочу пойти сейчас на могилки и отслужить там панихиду. Кто хочет, пойдемте со мною!

И пошли все. С веселыми лицами пришли на зеленые могилки и стали в разбивку, и тихая грусть прошла тут в душу… Отец Георгий в белых ризах стоял при входе на кладбище и возглашал молитвы о вечном упокоении усопших. А старый дьячок – в ответ ему – пел святые песни о Воскресении. Лежала над могильными холмиками весенняя мгла и неясно мерцали звезды. И было все полно раздумья, весенней грусти, тихого-тихого счастья… Когда окончилась панихида, отец Георгий громко воскликнул:

– Христос воскресе, братья!

И все присутствующие повторили: «Христос воскресе!» Повторила далекая степь: «Христос воскресе!» И колокола, вздымаясь высоко в своем неудержимом радостном стремлении, разбрасывали всюду, как золотистые брызги: «Христос воскресе!..»

В этот день у отца Георгия был необычный праздничный гость: «профессор». Он пришел, по-прежнему словно стесняясь чего-то, с прежним туманным, будто вспоминающим взглядом. Но было на лице его, как робкая улыбка, что-то светлое, праздничное. Он протянул отцу Георгию руку и сказал, улыбаясь:

– Христос воскресе!

Отец Георгий в ответ крепко поцеловал его. Они сели. «Профессор» начал расспрашивать батюшку, кто у него родители, какое учебное заведение он кончил, когда стал священником. В середине разговора вошла матушка – в простом беленьком наряде, вся светлая и праздничная. Она поцеловалась с «профессором» и, увидя его сконфузившееся лицо, сказала весело:

– Сегодня уж такой праздник!

И постепенно исчез куда-то сухой, формальный разговор. Матушка рассказала, как она сегодня христосовалась с хуторянами.

Подходит старушка, на вид такая добрая-добрая, и говорит: «Христос воскресе!» Поцеловались мы. А с нею внучка – маленькая девочка. И она тоже тянется целоваться. А у меня в руках было яйцо. Поцеловала я девочку и даю ей яичко… А у нее глаза заискрились, а старушка, бедная, заплакала…

Этот рассказ был прост и мил. И «профессор» начал рассказывать, уже не стесняясь, как хорошо было в эти дни в церкви.

– Понимаете, как может одухотворить церковную службу священник! И, конечно, как при других обстоятельствах может умертвить ее! Я давно не был в церкви. И меня, знаете, так приятно поразила эта никогда прежде не замечаемая мною теплота в церкви. Стоишь, а у тебя на душе тепло, тепло! Увидел я это в первую же вашу службу, и потом нарочно приходил погреться к вашему костру… Хороший вы священник, отец Георгий…

– Спасибо вам… Только знаете, какой у нас Учитель, какой Предшественник? Христос! А перед Его делом наше маленькое дело – капля… Вы ясно представляете себе Христа?

– Да… От детства кое-что осталось. Подробно, конечно, не приходилось заниматься…

– Вы верите?

– Нет…

В светлой полной весенних лучей комнате стало жутко. Но спасла матушка:

– Хорошо. Мы часто будем говорить об этом. И – кто кого? Согласны?

Свет пробежал в туманных очах «профессора». И, с недоверчивой улыбкой, он согласился:

– Хорошо!..

«Профессор» остался обедать… Уходя вечером, он крепко пожал руки отца Георгия и матушки.

– До свиданья! Спасибо вам! К себе приглашаю теперь вас, отец Георгий, а вас, матушка, нет: у меня в доме такой сумбур!..

– Приду, нарочно приду, – шутила матушка…

А ночью, перед сном, отец Георгий подошел к матушке и, взяв ее руку, сказал:

– Ниночка! А ведь все у нас хорошо! Спасибо тебе, моя тихая!

VI

Быстро-быстро побежали дни после Пасхи: Преполовенье, Вознесенье, Троица и вот уже не за горами Петров день. В лугах звенели косы и вечером лились там песни. В луговых озерцах бродили бабы и вытаскивали на колкий скошенный берег невода, полные шемары и маленькой рыбы. Зажигались костры над водой, и ключом вскипала в котелках уха. И далеко за полночь стояли над лугами веселые разговоры и живые раскатистые песни…

А в садах уже поспевала малина и наливались вишни. В полдни стояли тут широкие прохладные тени. Под развесистыми яблонями устраивались летние столы, и утром и вечером пились долгие чаи – на прохладе, под тихий шум деревьев и аромат спеющих яблок…

Степь давно поблекла. Когда-то зеленые бугорки ее пожелтели и щетинились колючим серым ковылем. Иногда над ней бродили низкие белые облака, но дождем проливались редко и обычно уходили куда-то за гумны и там опускались на землю синими частыми полосами…

В один из июньских дней прибежал к батюшке церковный сторож:

– Должно, плантации горят. С колокольни видать, как дым дюже забирает… И галки бросает высоко…

Плантации были расположены в пяти верстах от хутора. Они принадлежали татарам, и около них стояло татарское поселение… Крестьяне не любили татар-плантаторов: не любили за веру и за то, что те всегда ловили на своих плантациях забиравшихся туда ночью хуторян…

Теперь оттуда поднимался густой дым, и порою сверкало пламя… Плантации горели…

Отец Георгий вышел на площадь и увидел, что хутор спокоен, как всегда. Никто не бежал и не ехал на огонь и дым.

Он остановил крестьянина, гнавшего в степь корову:

– Лукич! Что ж ты не идешь на пожар? Помог бы!

– Далеко, батюшка! – ответил крестьянин. – И жарко. А дорога – один песок…

– Что ты, Лукич! Ведь надо помочь! Побеги, голубчик!

Крестьянину было неловко.

– Ну вот, батюшка, корову прогоню. И пойду. Право слово, пойду!

– Да что корова, Лукич! Там надо скорее, как можно, а ты – «корова»!.. Пожалуйста! Я пойду, кликну других мужиков…

Он входил в дворы и звал. Но почти все отвечали: «Далеко… жарко… и один песок…» А с плантации доносилась гарь и высоко-высоко плавали черные клубы дыма…

Отец Георгий прибежал в церковную караулку.

– Власич! Бей в большой колокол! Скорей!..

Власич ударил. Необычный звон пошел по селу. Народ спешно начал подходить к церкви.

– Братцы! Что вы делаете? Бога побойтесь! Люди горят, а вы здесь сидите… Надо скорее туда! Представьте, если бы у вас случился пожар. Как дорог был бы всякий лишний человек. Братцы, скорей! Там и народу мало: что они сделают! И говорю вам, как пастырь: Христос не любит таких людей. И такие – не христиане!..

Через минуту крестьяне бежали к горящим плантациям. Впереди всех бежал, тяжело дыша, батюшка…

Они прибежали, когда половина татарского селенья была объята пламенем. Суетились люди – с короткими непонятными восклицаниями. Трещало пламя, обваливались доски. И было душно от копоти и дыма…

Крестьяне бросились к огню, но не знали, что делать. Произошло замешательство. Но скоро осмотрелись они, и дело наладилось. Пожар трещал, шипел и медленно угасал… Вдруг послышался резкий – будто пронзили кого-то – крик:

– Абдулки нет! В огонь он… Под лавка спит!..

Будто обухом ударил всех этот крик. Ребенок в огне! И, разбрасывая всех с дороги, отец Георгий побежал туда, где раздался страшный крик.

– Где ребенок? – задыхаясь, спросил он у катавшейся по земле женщины.

– В огонь… Там!.. В огонь… Спал…

– Вон там! – показал на пылавший дом маленький испуганный татарчонок и заплакал.

Отец Георгий сбросил верхнюю рясу и, перекрестившись, скрылся в горевшей хате. В пламени и дыму пред крестьянами пронеслась смерть. И забились часто-часто сердца. А пожар, шипя и треща, угасал…

– А ведь батюшка-то как бы не задохся! – выразил кто-то опасение.

И все почувствовали, что батюшка может задохнуться. И все заспешили и торопились, будто сами задыхались. Кто-то сказал:

– Надо туда пойти – посмотреть!

Вызвались сразу пятеро. Но только они приготовились скрыться в дыму, оттуда показался отец Георгий. У него было обожженное лицо и одежда на краях истлела. Волосы обгорели и завились барашками. В руках была куча тряпья… В них без чувств лежал маленький Абдулка.

Когда отец Георгий вышел из дыма, к нему бросилась мать ребенка, но, увидя, что ребенок лежит без движения, упала на землю… И отец Георгий тоже начал тихо опускаться и вдруг побледнел и упал навзничь…

– Воды! Воды!..

Сбрызнули обоих – батюшку и ребенка – и оба открыли глаза. Батюшка привстал, бледный и усталый, и спросил у крестьян:

– Жив ребенок?

Ему ответили, что жив. И он облегченно перекрестился. Пожар совсем кончался. Только дымок шел из раскаленных толстых бревен, а огня не было…

Около отца Георгия образовался кружок из крестьян и татар.

– Твой батюшка будет? – спрашивал молодой с крепкой квадратной головой татарин.

– Наш, наш!..

– Добрый батюшка! – убежденно заявил он.

Вдруг толпа раздвинулась и сквозь нее быстро прошел «профессор». Он был взволнован.

– Нет ли ожогов, отец Георгий?.. На лице есть… Да… Но глаза не тронуты… Хорошо… Нет ли ушибов? Нет… Хорошо… – бормотал он, склонившись над отцом Георгием. – Батюшка, пожалуйста, благословите меня! – вдруг добавил он шепотом…

Бледный батюшка поднял глаза и увидел склонившегося над ним «профессора». И широко знаменуя крестом, он вложил свою обожженную руку в маленькие аристократические руки «профессора». Тот поцеловал.

– Спасыбо тебе, добрый батюшка! – кланяясь в землю, благодарил несчастный татарин-погорелец, отец Абдулки. – Умирать буду, помнить буду! – И он тоже поцеловал обожженную священническую руку…

Отец Георгий с трудом встал и тут только увидел, что крестьяне стоят вокруг какие-то странные. Некоторые, глядя на него, плакали… А когда к нему подъехала маленькая плантаторская таратайка, запряженная в крупную татарскую лошадь, они выпрягли лошадь и сами повезли таратайку и бледного обожженного батюшку. Никто при этом ничего не говорил: каждый был полон глубокого умиления и преклонения.

VII

На другой день выпало чудное утро. Маленькая хуторская церковь стояла вся залитая солнечным светом. Воздух был чист и прозрачен, и далекое синее небо особенно ширило воздушный простор… Казалось, около маленькой церкви стояло само утро – светлое, тихое, счастливое… Знаете ли вы, порою, в летние тихие утра, эту высоту у церкви, уходящую далеко в синее прозрачное небо, этот нестерпимый блеск – по белым стенам и зеленым крышам, эти замерзшие в неподвижности деревья ограды – в пышной листве и легком голубоватом зное, эту особенную прозрачность, и блеск, и высь у самой вершины колокольни, и тяжелые перелеты ворон наверху и звонкое карканье их оттуда?..

Около полудня пришел к батюшке татарин Измаил, отец вчера спасенного Абдулки. Он принес корзину – с огурцами и первыми арбузами.

– Здравствуй, батюшка! Немного принес тебе. Возьми, пожалуйста!

– Ну, зачем же это, Измаил? Напрасно!

– Возьми. Богом прошу: возьми!

– Спасибо. Только напрасно это, Измаил!

– Зачем напрасно? Не напрасно!

– Ну, хорошо, хорошо. Пойдем же ко мне. Устал, наверно? Чаю выпьешь?

– Нет. Приду вечером… Не чай пить… Говорить буду… Много надо говорить. Можно?

– Конечно. Только зайдем сейчас – отдохнешь.

– Нельзя, батышка. Работа теперь у нас. Шибка работа. Строимся.

– А!.. Так зачем же ты сейчас оторвался от работы, Измаил! В другой раз можно было бы!

– Нельзя… Ну, здравствуй, батышка!

– Прощай, Измаил! Заходи же вечером.

– Непременно.

Татарин стукнул калиткой и скрылся… Батюшка стоял и чувствовал на душе глубокую истому умиления. То, что он переживал, казалось ему слишком большим незаслуженным счастьем.

Солнце скрывалось за гумнами, когда пред балконом батюшкина домика, где в это время отец Георгий с женой пили чай, показался Измаил. Не успела калитка притвориться за ним, как с площади, от забора, послышался голос «профессора»:

– Можно к вам?

– Пожалуйте, пожалуйте! – закричал ему отец Георгий. – Ниночка, самовар надо еще поставить.

– Поставим! – отозвалась Ниночка.

Измаил замешался немного, и «профессор» первый взошел на балкон.

– Чаюете? – спросил он, здороваясь.

– Да! Чаюем и любуемся вечером. У нас здесь славно.

– Да, славно.

– Иди, иди сюда, Измаил! – приглашал батюшка остановившегося у ступенек на земле татарина. – Иди, пожалуйста! Чего стесняешься?

– Входите, входите, Измаил! – присоединилась и матушка.

– А знаете, сейчас между ним и мной наверно есть общее! Мы оба, кажется, искатели, – вымолвил полушутя, полусерьезно «профессор».

– Как «искатели»? – не понял отец Георгий.

– Вот увидите сами, – ответил «профессор» и задумался.

– Позвольте чаю вам? – предложила матушка.

– С удовольствием. Признаться, его я имел в виду…

– Очень рада. А вам, Измаил?

– Благодарю. Пил.

– Ну, пожалуйста! Немного! Хотя стакан, – и матушка ласково и застенчиво, как девочка, улыбнулась.

– Не хочу, – улыбнулся и татарин, – а пить буду. Отказаться – сердце не велит…

– Хорошее у вас сердце! – засмеялась матушка и начала разливать чай.

Уже опадала знойная жара полудня, воздух делался прозрачней, и звуки стояли в нем – свободные и громкие. Солнце светило последними яркими лучами – без тепла и зноя, и в его свечении чудилось то последнее напряжение, которое вот-вот дойдет до своего последнего предела и, истощившись, быстро пойдет на убыль. Было так тихо, что на балкон доносился шелест тростника над маленьким болотцем посреди двора. Где-то кричали гуси, и квакали лягушки.

– Что же, Измаил, поправляетесь немного? – спросила матушка.

– Поправляемся! Теперь строим сарай, – до тех пор, пока справим все, чтоб хатой была…

– Много домов сгорело?

– Девять. Всех у нас двадцать…

– От чего же загорелось?

– Неизвестно. В конюшне у Абрама загорелось. Сразу шибко загорелось. Говорят, будто мальчики кашу варили…

– Эти мальчики на Руси в этом отношении – чистое несчастье, – вдруг горячо вмешался «профессор». – Сколько пожаров бывает каждый год в этих местах, и прислушайтесь – кто виноват? Мальчики! То кашу варят, то яичницу из воробьиных яиц сделают, то так – костер разведут… Удивительные у нас в этом отношении мальчики! Это какая-то характерная черта у русского народа!…

– Присмотра нет! – вставил отец Георгий.

– Нет, мне кажется, не в одном присмотре здесь дело. И за границею мальчики часто и даже, быть может, больше наших предоставлены самим себе. Но там, в этом возрасте, дети уже развитые, осмысленные… А у нас дикари-дикарями… Какое это страшное больное место России – недостаток образования!

– Да… и, все же, у нас на хуторе нет порядочной школы, – грустно улыбнулся отец Георгий.

– Да, – нет школы… Конечно, ее можно завести. Я иногда думал об этом…

– И – что же?

– Да мешало своеобразное отношение ко мне крестьян. Заведи школу, а они подумают еще, что я обучаю их детей какой-нибудь черной науке…

– Давайте вместе! – улыбнулась матушка… – Вы, Гора и я – и достаточно… Чудная школа будет!

– Надо подумать… Дело серьезное…

– Конечно, не сразу… Но в принципе – согласны?

– Согласен.

– Гора, а ты?

– Тоже…

– Милый вечер! Вот на Лебяжьем и школа устроилась. Завтра будем искать помещение, потом выпишем книги… Потом будем хлопотать формально о школе, а пока откроем частную. Пансион, если хотите! – говорила матушка.

Чай пили долго, не спеша, с разговорами. Когда вышли из-за стола, и мужчины пошли в кабинет, вечер совсем стемнел…

– Нина, лампу нам! – попросил из комнаты отец Георгий.

– Не надо, пожалуйста, не надо, – запротестовал «профессор».

Расположились в кабинете – небольшой уютной комнате, со сплошными вечерними тенями.

– Ну, отец Георгий, я пришел к вам с серьезными целями. Очень серьезными, – медленно и сосредоточенно заговорил «профессор». – Если хотите, мы будем сейчас выходить один на один… Когда-то, на Пасху, Нина Константиновна обещала «говорить», и – кто кого? Я хорошо запомнил это обещание… Но раньше не выпадало случая, да, откровенно говоря, и не тянуло к этому. Все хотелось видеть в вас только представителя той организации, того дела, которое дает вам кусок хлеба. Я знаю, что в вашей духовной среде есть много таких грубых, безобразных материалистов, пред которыми спасует наш брат, светский человек… У них – ни убеждений, ни сердца… Безобразные люди!.. Ну, а после вчерашнего происшествия я пришел к тому заключению, что наш хуторской батюшка – честный человек и истинный священник. Простите, я, может быть, задеваю вашу скромность, но – вы пастырь. Вы знаете, что иногда приходится всем пренебречь, когда становится страшно, жутко. А мне жутко теперь. Поверьте: жутко. Не было вас, – и я жил, как всегда: правда, тупо, но покойно. А вот явились вы, и мне страшно. Положительно страшно. Ну как то, что проповедуете вы так свято и чарующе, – правда?.. Вот я теперь и хочу спросить вас, прямо, без обиняков, о вашем Боге, о том, какой вам кажется жизнь. Много вопросов задам вам… Мне хотелось бы сейчас это сделать, но, может быть, вам надо подумать, чтобы формулировать ваши убеждения?

– Спрашивайте, – тихо, из потемок, сказал отец Георгий.

– Хорошо. Прежде всего – вы верите в Бога… Скажите, что значит – верить?.. И почему надо верить в Бога?..

– Что значит «верить» и почему надо верить в «Бога» – об этом длинно и подробно говорит богословие, – начал тихо отец Георгий. – Но, к сожалению, там только принципы, только формула всего этого. Там нет того, что я, по важности, сравнил бы с самими ответами: там нет указания, как нужно провести эти ответы в душу человека, в жизнь, как слить в одно те ответы и жизнь… Часто бывает, что человек читает эти ответы, и они не проходят в душу его. Они не затрагивают его, они непонятны ему, и он оставляет их. Бывает и так, что человек скрежещет зубами своими, тоскуя в этом неверии богословским ответам, и просит Бога, чтобы сошли эти ответы в душу его. Чтобы уверовал он. Ибо ответы на все пред ним, но они далекие, странные, чудовищные…

…И я хочу ответить вам не формулой только, но и тем, как те формулы прошли в мою душу. Труден не самый ответ, трудно восприятие его человеком. Предположим, у вас, в ваше отсутствие, умер близкий человек. Кто-нибудь приезжает к вам и говорит: он умер! Вы слышите эту весть, но она не может сразу объять вас всего: у вас будет жить какое-то неверие этим словам…

Каждый образованный человек в отдельности обязательно представляет из себя сокращенно все человечество. Когда придет пора и откроется перед ним вся мировая смута, весь хаос, – как застучит, как заработает тогда его мысль! Он кинется стремительно в прошедшее: что там? Лихорадочно, одна за другой, замелькают пред ним древние страницы человеческой жизни. И везде на них будет написано страшным духовным напряжением, кровью, смертью: искание, искание, искание… Будто человек очутился в комнате, из которой сразу выкачали воздух. Я не говорю о людях воевавших, строивших всякие здания, «царствовавших». То – не люди… Я говорю о людях, у которых всегда светится разум, которые страдали в муках человеческой трагедии, которые закрыли глаза на все окружающее и только смотрели вдаль: кто мы и что мы? У всех них было написано: искание, искание, искание… Ибо все, что находил до сих пор человеческий ум, было суета и томление духа. Того, что нужно было человеку, без чего он не мог жить, не было…

От прошедшего бросается человек, подогреваемый отчаянием, к будущему: что там? И там ждет его тоска и ужас… Потому что видит он, что человек, в деле духа, обращается вокруг себя… То, что было давно, есть теперь, и что есть теперь – было давно…

Так, – говорю, – каждый человек есть сокращенное человечество. Душою он пережил все моменты человеческой истории.

Пережил их и я… И когда, в конце концов, мне стало ясно, что все дела ума – суета и томление духа, я понял, что человек – не на своем пути. На этом пути он не найдет того, на что имеет право, как живущий. Я разумею счастье.

Да, кто бы и что бы ни говорил мне, что красиво, идейно, благородно – неимение счастья, я все же скажу, что мне надо счастья. И те самые люди, которые говорят, что не нужно счастья, что нужно страдание, нужна мука, исповедуют это только потому, что в этом есть маленький намек на счастье. Хотя действительное счастье и этот намек на него – не больше, как огонь и его отражение…

Да, я люблю счастье, ибо я рожден для него. Ибо я чувствую, что без счастья мне не надо жизни… Нет счастья – нет жизни.

А на том пути, по которому шло человечество, счастья не было. И я понял, что тот путь – неправильный, и что нужно искать иного…

И я отрекся от всего, чем была полна моя голова, отрекся от «знаменитого» достояния человечества и остался с самим собою… Ибо я был, так по крайней мере казалось мне, только один, отрекшийся от общения с миром.

И беспристрастными освободившимися от узких определенных форм мышления очами я смотрел на природу, и была душа моя восприимчива и чутка, как природа. И увидел я то, что прежде было скрыто от меня за перегородками и хитрыми строениями мысли: что нет в природе мысли и нет там искания, а есть одно счастье… что люди поставили себе истукана мысли и, с давних пор поклонялись ему, уверовали, что он – непреложное начало жизни. И все явления необъемлемой природы подгоняли под одни рамки. И были они с одной стороны подобны глупцам, пожелавшим выкрасить в один цвет небесную даль и тихо шумящий лес, и молодую ясную любовь, и бурные порывы вдохновения. А с другой стороны уподоблялись они глупцу, догонявшему свою тень…

И уразумел я тут, что прежде всего счастье не в знании, не в рассуждении и исканиях… И было ясно мне – среди природы, как ясен солнечный восход некоторым круглым желтым цветам, когда они оборачивают туда свой золотистый диск и затем, внимая солнцу, послушно обращаются за ним, было ясно мне, что есть Бог… По зеленым ветвям, по облачному небу, по какому-то особенному настроению своей души я чувствовал, что Он – есть. Словно в мире были разбросаны куски Его светлой одежды, и я, чуткий, прикасался к ним и по ним познавал их Господина.

То было уже по ту сторону ума человека. То было среди природы и чуткого чувства. То было среди царства действительности, а не умственных призраков.

Когда же мне стало ясно, что я навсегда ушел от человечества и его знания, я начал строить свою жизнь по-новому… Ясно было, что в той жизни не должно было быть ничего мелочного, ничего несущественного. Вся она должна быть одно счастье. И когда я, отрешившись от всего, захотел счастья, меня потянуло к Богу… Обрубите причал ладьи, и ладья поплывет быстро-быстро… в даль – к синему морю, куда все уносится течением. Так уносила меня к Богу природа – в своем неудержимом стремлении к Богу. Ибо в Боге было счастье для всех.

У меня было много книг, говоривших о Боге: и Талмуд, и Коран, и Библия, и Зенд-Весты. При чтении мне ясно было, в каких книгах заключался образ Бога. Природа опровергала искажения…

И осветилось все у меня, словно Бог уже стоял передо мной, и забилось сердце, будто я благоговейно уже прикасался к Нему. А я не знал Бога. Я только чувствовал Его, чутко и свято.

Я складывал на груди руки и поднимал глаза к небу и, полный ощущениями Божества, видел Его, неизмеримо далекого, ясно и отчетливо. Я верил в Него!

В окне белела ночь, и неясно шептались молодые вербы. На небе луна скрывалась за маленькими бесконечными облачками и только иногда сверкала оттуда спокойным серебряным лучом. Оттого на земле было судорожное, быстрое передвижение светлых линий и черных пятен.

Вошла матушка и присела на низкой мягкой скамейке.

– Вот мои ответы на ваши вопросы: что значит верить и почему нужно верить в Бога… Конечно, в моих словах много неясного, непонятного… Ведь это нужно пережить.

– Да, правда, – много неясного. Но, знаете, – я все-таки многое понял… – оживился вдруг «профессор».

– Все-таки многое понял. Больше даже, чем ожидал. Но то, что сказали вы, – слишком оригинально. И я чувствую, что это далось вам не даром. На меня в вашем рассказе пахнуло страданием. Вы все это выстрадали. А я помню, когда я был молод, мне часто говорили: верь! А я не мог. И желания особенного не было, и не знал, как приступиться. Эта вера была для меня круглым, высоким, гладким забором: перескочить внутрь его я не мог. А меня заставляли подходить к нему и карабкаться на него… Теперь еще несколько вопросов. Вы говорите, что тогда отказались от ума человеческого. А теперь вы признаете его?

– Видите, – вы, наверно, поняли меня не совсем точно. Я отказался от ума, как главного деятеля при достижении счастья. Но, конечно, я не отказывался от него, как необходимого обыденного условия жизни, условия существования. Вот я, например, различаю цвета, понятно объясняюсь с другими людьми – ведь все это ум!

– Да… Это оригинально… Теперь дальше: как-то давно мне попалась одна книга, «Апология христианства»… Сколько я мог понять из беглого просмотра ее, это – попытка обосновать, защитить христианство, как единственную божественную религию… Как вы смотрите на это?

– Я нахожу апологетику заблуждением. Она хочет показать и доказать Бога и все Божие умом! И, конечно, никогда не может сделать это! Ибо это подобно продаванию жидкости на аршины. В области Бога и всего Божьего подвластно царит только вера!

– Но зачем же тогда употребляются апологетики?

– Видите ли, если будет говорить верующий, его не поймет мыслящий… И если мыслящий будет говорить, верующий не поймет его… И выходит, что для взаимного понимания нужно применяться друг к другу. Апологетики, в идеальном своем смысле, это – именно применение верующего к мыслящему…

– Так. Теперь скажите: почему вы верите в бессмертие человека?

– Почему? Уже по одному тому, что я верю в Бога… Бог – мое счастье, и я стремлюсь к Нему, и неужели это самое великое, самое прочное счастье будет для меня страшным несчастьем – умертвит меня в моем счастье?.. А потом – я нигде, никогда не видел смерти. В природе все говорит о жизни. В ней нет даже намека на смерть. Смерть выдумал человек со своим умом. Смерть – сон, и я признаю это. Когда умирает человек? Когда организм окончательно устал от тех или иных причин… Когда засыпает человек? Когда устал. Но будет время, и для спящего человека настанет ясное утро, а для умершего – новая молодая жизнь… Камень умирает, рассыпавшись, и снова оживает, собравшись в частях… Небо дождем проливается и снова втягивает в себя влагу. Это – избитые сравнения: но они – глубоко верны. Смерти нигде нет, есть только жизнь. Это можно сказать о всем мире и, в частности, о человеке. Не бойтесь, мой друг, мы никогда, никогда не умрем!

– Бессмертие – хорошее это слово! – сказал «профессор». – И мне сейчас кажется, что я начинаю верить какой-то светлой, золотой сказке.

– Да, для человека ума есть много сказок в Божьем мире. Только вы закрыли уши от этих сказок и на глаза надели цветные очки, представляющие все в однообразном неестественном виде… Человек ума – это тот ученый, который всю свою жизнь просидел в кабинете, среди пыльных книжных шкафов и никогда не видел восхода солнца, тихого бега реки, пения соловья, не испытал восторга любви и умиления молитвы…

– Может быть, может быть… – грустно улыбнулся «профессор»… – Вот, скажите мне еще, отец Георгий. Вы признаете чудеса. У вас несколько маленьких хлебов питают тысячи людей. Человек рассекает жезлом море. Ветры укрощаются одним словом. С нашей, научной, точки зрения это – немыслимо. Это абсурд. И потом: почему нет чудес теперь? Мы думаем, что все, кто говорит о чудесах, в действительности никогда не видели их. Все эти толкующие о чудесах обычно говорят: это было тогда!..

– Опять я верю в чудеса. А верю я в них потому, что они – в области моей веры – каждый день совершаются предо мной. Знаете, эта моя область, в которой я живу, как она отлична от вашей, как не похожа на вашу! У меня каждый день совершается великое чудо: простой, понимаете ли – простой хлеб и простое вино прелагаются в Тело и Кровь Христовы. В Тело и Кровь моего Бога! Это ли не чудо! А оно каждый день передо мною! Как же мне не верить в чудеса! Я верю, я глубоко верю в них! В наши дни совершаются они, а не «когда-то, когда нас не было»…

– Отец Георгий!.. А если… хлеб и вино, в действительности, так и остаются хлебом и вином?

– Вы меня не поняли… Мы стоим на слишком различных точках зрения. Я ем и пью и вкус мой чувствует, что я ем хлеб и вино. Но по ту сторону человеческого ума, в области веры и Бога, это, действительно, Тело и Кровь Бога: Бог, мое счастье, дал мне это счастье, а моя вера говорит мне, что этот дар истинен…

– Боюсь понять… Я подумаю над этим…

Ночь светлела. Облака разошлись, и луна обливала землю тихим светом. Вербы, причудливо освещенные, заслушались неугомонного стрекотанья ночного кузнечика… От окон уже несло сыростью и прохладой. Матушка встала и начала закрывать окна.

– Уж поздно, – вымолвил «профессор»… – Но, отец Георгий, еще один, только один вопрос: как вы относитесь к неверующим людям?

– К неверующим людям? – повторил вопрос отец Георгий. – Очень просто. Но я лучше отвечу вам на это маленькой сказкой.

«…В глубоком постоянно шумевшем бору росла сосенка, маленькая и тонкая; красноватые веточки ее всегда трепетали от ветра, залетавшего в глубь леса с бесконечных жарких полей. Кругом поднимались старые толстые сосны и шумели своими колючими вершинами. Сосенка росла, как росли все, и уже скоро она должна была уйти высоко-высоко, стать над темным бором, окинуть смелым взглядом вокруг и тихо и благоговейно взглянуть в бездну синего неба – с его вечными звездными огнями.

Но пришел в глубокий вечно шумевший бор человек. Он повалил на черную сырую землю много сосновых вершин, гордо озиравшихся вокруг и тихо и благоговейно смотревших в синее небо – на вечные переливающиеся огня его… Маленькая тонкая сосенка была не нужна ему. И он, проходя мимо, только надрубил ее шаловливым взмахом топора и, напевая, пошел дальше.

А маленькая сосенка начала клониться на одну сторону. По свежей ране ее текли слезы, и она склонялась ниже и ниже. И согнулась так, что молодая вершина ее начала расти не ввысь, а в сторону.

Прошли годы… Окрепла сосенка, от раны остался только глубокий желтый рубец. Но сосенка росла не ввысь, а в сторону.