Текст книги "Святой остаток"

– Иду, Господи!.. Иду за Тобою!..

Роман Кумов
Отец Георгий
Очерки

 
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна…
 

М. Лермонтов

I

Отец Георгий Кожин навсегда покидал город. Надоели ему длинные и ровные, как нитка, улицы – с едкой белой пылью и беспокойно стучащими мостовыми, высокие однообразные дома-казармы, постоянная замкнутость – словно в четырех стенах – в площадях и улицах, загороженных отовсюду домами и высокими заборами, среди шума и стука, без далей – за город, на синеватую степь и маленькую тихую речку. И надоела ему городская жизнь – вся строго собранная в маленькие бездушные формы и безрезультатно разошедшаяся в них… Надоел постоянный шум собравшихся вместе многих людей, говоривший обо всем, что происходит на свете, но – никогда ничего не изменивший на свете… Потянуло вдаль, как тянет узника в лазурное царство весенняя степь… Потянуло к тому безграничному простору, который так часто стоял перед очами в юности, – где можно было проявить свои силы, в каких великих и необычайных формах они ни выразились бы… На свободу и дело потянуло отца Георгия… Он был еще молод, и жизнь не успела закрепить в нем близоруких и животных привычек, которые гноят человека при жизни и бесследно стирают с него печать бытия, как только крест на могиле его похилится и разрушится, и маленький бугорок земли сравняется с остальною землею и зацветет простенькими белыми цветами… Он был еще молод, и в нем теплился святой и благородный «человек». И, поэтому, когда подошел к нему порыв – оставить город и ехать «на дело», он встряхнулся весь и ожил…

С самого утра в доме стояли шум и крики. Люди бегали по всем комнатам – сдвигали все со своего места и думали о том, как все это можно было бы уложить получше… Постепенно в столовой комнате – большой и высокой – появлялись увязанные в далекий путь вещи… Необычайно громко раздавались в пустой зале торопливые шаги, и голос, спрашивающий что-нибудь, гудел в нем свободно и звонко. И над общим беспорядком, царившим в доме, медлительно и точно отбивали свои удары еще не снятые со стены часы и напоминали всем о прежней жизни, полной порядка, аккуратности и мелочности…

К вечеру вся столовая была загромождена вещами. Только в кабинете отца Георгия оставались неубранными стол и кресло. Кухарка вышла на крыльцо и закричала вниз, в темноту, какому-то Ваське, чтоб он позвал ломовых… Ломовые скоро пришли – в стучащих, как дерево, сапогах и с общими, словно деревянными, движениями… Они, стараясь делать все осторожнее и тише, – громко стучали на каждом шагу и били об углы выносимую мебель…

– Кажется, все, – облегченно вздохнула жена отца Георгия, Нина Константиновна.

– Кажется, все, – отозвался тоже уставший отец Георгий.

– Ну, Ипатьевна, они пусть едут на вокзал и сносят вещи. А ты, немного погодя, отправишься туда на извозчике и сдашь вещи в багаж… – приказывала Нина Константиновна кухарке.

На улице послышался стук о каменную мостовую: подводы с имуществом Кожиных тронулись…

Ипатьевна тоже скоро уехала; и отец Георгий с женой остались одни в пустом доме… Они ходили из комнаты в комнату, взявшись за руки, и, как дети, смеялись и радовались тому, как звонко отдаются во всех углах молодые шаги их, и как по-праздничному светло в их доме…

– Весело! – говорил отец Георгий.

– Весело, – соглашалась матушка.

– Что-то мы сделаем с тобою? А?

– Что-нибудь сделаем!..

– С тобою, конечно, сделаем! – и отец Георгий особенно громко и весело стучал по полу, и звук шел – далекий и звонкий – по всем комнатам…

…Они выехали из дома, когда на кафедральном соборе часы прозвонили три четверти одиннадцатого. Было темно: на небе стояли весенние облачка и набрасывали на землю совсем черные тени. Кропил маленький дождь и было свежо в воздухе.

Вокзал сверкнул пред ними длинным рядом огней. Запахло нефтью и гарью. Где-то на путях сталкивались вагоны и отрывисто свистел паровоз…

– Скоро поезд придет? – справился отец Георгий у носильщика, забиравшего его вещи.

– Так точно: подходит! – ответил тот.

В вокзале было мало народа. Все, как это обычно бывает, были словно одеты одною одеждою путешествующих, под которой нельзя разобрать: кто, куда, зачем едет? Близкий приход поезда обнаруживался сильно: мелькали носильщики с вещами в руках, пассажиры беспокойно смотрели в окно – в глубокую темноту, готовые выбежать туда при всяком известии о приходе поезда…

А поезд – товарно-пассажирский – подошел к вокзалу тихо, и только яркие передовые огни его резко прорезали ночную темноту за окном. Двери на платформу быстро отворились, и пассажиры, толкаясь и крича, начали протискиваться к поезду.

Отец Георгий с женой заняли в последнем вагоне небольшую лавочку. Здесь, как и в вокзале, было мало пассажиров: рядом, на двух смежных лавочках, спали двое мужчин, закрывшихся с головою одеялами, в углу сидела женщина с ребенком. Около лавочки, занятой отцом Георгием, было открыто окно. Огонь от фонаря проникал наружу, но там темнота поглощала его и была оттого особенно черная…

Поезд скоро тронулся. Мимо окна проплыли вокзальные огни и на мгновенье залили собою внутренность вагона. Потом нахлынула тьма, побежали стучащие однообразные звуки из-под колес, и заколебался – неярко и неровно – золотистый огонек вагонного фонаря. Дождь пошел наискось и начал попадать в окно.

– Ниночка, хочешь спать? – спросил отец Георгий.

– Нет, я посижу!..

Она придвинулась к окну и, облокотившись, стала смотреть в темноту.

– Хорошо теперь в поле! Мы приедем на хутор на другой день Благовещенья. Самая весна начнется… В городе я уж и забыла, какая весна бывает…

– Да, по весне приедем, Ниночка! Только что-то будет: и хорошо, и жутко!..

– Оставь! Все будет по-хорошему!..

– Прежде вот читали мы про идеальных пастырей. Как то теперь придется выполнить те идеалы в действительности!..

– Выполним, Гора!

– С тобою – пожалуй выполним! – согласился отец Георгий и замолчал…

II

Всякий раз, как отец Георгий обращался назад – к своему прошлому, он обыкновенно видел себя там с пытливым задумчивым лицом. Эта задумчивость появилась в нем давно. Когда-то, еще в семинарии, он гостил в имении своей тетки. Имение было степное: барский дом стоял у самого начала полевого раздолья, а сзади него ютились белые хаты хутора. На противоположной стороне за хатами, между бледными поникшими вербами, подымалась небольшая церковь. Однажды вечером сидел он у окна и смотрел вдаль, как таял пышный летний день, и одевала мир тенями короткая белесоватая ночь. Степные дали уже слились, и от них несло прохладой и травой. В это время приехал из дома работник и привез печальную весть, что барыня, мать Георгия, умерла. При этом известии он остался в том же положении, у окна: только подернулось пред ним густым туманом вечернее поле, и погасли вдруг далекие чистые звезды… Он как-то мгновенно ушел в себя. В молодой голове поднялись один за другим вопросы… Они вставали, как преграда, там, где прежде было ровно, и затрудняли мысль, и она проходила сквозь них – робкая, спотыкающаяся, страдающая…

Долго стояли в душе его эти вопросы. И было лицо его постоянно пытливое и задумчивое…

И этот порыв к разрешению вставших в душе его вопросов стер – незаметно и начисто – все явления жизни, свершавшиеся около него.

И все, проходившее мимо него и задевавшее его, бессознательно складывалось в его душе – и он рос, как дикая яблонька у склона горы – под жаром вечерних и утренних зорь, под зноем летнего дня, под дальние громы и тихие дожди. И как в мелкой кудрявой листве яблоньки оседали таинственно и просто – дальние громы, тихие дожди, ясные зори, – так и в нем складывались незаметно случайные встречи, долгие думы, неясные порывы… Он рос, и с каждым мгновением все более и более у него было силы, и эта сила стояла уже недалеко от жизни, надвинувшись на нее, как горный могучий поток – над долиною…

В эту пору созревания сил он женился. Первая встреча его с будущей женой произошла случайно. Он гостил у своего товарища по семинарии – в глухом селе средней России, среди лесов и болот. Однажды, возвращаясь с охоты вечером, он запутался в многочисленных лесных тропинках и, решив, что все равно – верного пути ему не найти, пошел без дороги, вдоль какого-то болота. Над лесом всходила луна. Деревья стояли серебристые, тихие, зачарованные. Он выпачкался в грязи и намочился о ветви, полные росы. В ногах чувствовалась усталость. Маленькое изящное ружьецо, подарок сестры, резало плечи. В одном месте он начал подниматься на возвышенную лесную полянку, всю окруженную белесоватыми березками, когда в стороне послышались плески и шум воды: очевидно, недалеко была мельница. Он быстро сбежал с горки и торопливо пошел по направлению к невидимой мельнице. Лес скоро поредел, и между высокими темными ольхами побежала пешеходная тропинка. Она привела к плетню какого-то сада и повилась около него – все ближе и ближе к шуму воды… Наконец, он вышел на открытое место; ольхи отошли далеко по сторонам, а посредине, по белому песку, побежала дорожка. Она переходила по мостику, через канаву, во двор – большой и неогороженный, и там терялась… По одну сторону мостика шумела низенькая черная мельница, полуприкрытая старой ветвистой вербой, по другую – по берегу канавки – тянулся ольховый молодняк… У канавы, под молодыми ольхами, он увидел огонек и людей: что-то варили на тагане и весело смеялись. Он подошел и кашлянул. Смех прекратился.

– Здравствуйте! Скажите пожалуйста, как пройти на Липяги?

– На Липяги? – голос спрашивающего мужчины, молодого, в белой офицерской форме, задрожал от смеха… – Да вы оттуда шли! И, кажется, далеко ушли уже. Верст десять…

– Запутался. Охотился, а тут стемнело. В лесу дорожек много, ну я и не попал на свою…

– А что же у охотника не видно добычи? – спросил молодой задорный женский голос из тени широкого ольхового куста.

– Оставь, Валя! – остановил его другой, такой же молодой, – из другой ольховой тени. – Куда вам идти теперь в Липяги! – обратился он уже к несчастному охотнику. – Оставайтесь у нас ночевать… Вы голодны?

– Благодарю вас… Немного – да!

– И отлично. У нас сейчас галушки будут готовы. Вы едите галушки?

– Ем.

– Прекрасно. Располагайтесь, как вам угодно.

Он остался. И потом этот тихий вечер под ольхами, у канавы с песчаными бережками всегда был в его памяти – такой благодатный и светлый… Офицер был хозяин мельницы, а две барышни – его сестры. Старшая из них – с кроткими синими глазами, высоким открытым лбом, мягкими тонами речи – стала его невестой…

То под длинными густыми тенями ольх и берез, то на недалеких песчаных горах, то на зеркальной глади мельничного пруда – на лодке – прошло время его жениховства. Здесь произошел обмен мыслей и чувств, здесь образовалось то сильное и кроткое, и святое, с которым они оба вышли потом в жизнь.

Большею частью – вечерами – они уходили в соседние песчаные горы. Пески золотились под последними солнечными лучами, среди них тихо поднимался кагальник, изумрудною зеленью сверкали можжевеловые кусты. Внизу тянулся далеко лес и невнятно шумел вершинами. И вдали – Бог знает где – на серых каменистых горах белели здания какого-то монастыря… Они входили на горы, останавливались на вершинах их и смотрели на далекий монастырь… Нина крестилась на едва заметный острыми дрожащими блестками крест монастыря и обыкновенно говорила:

– Когда я была маленькая, мы часто ездили туда… Если б ты знал, как там хорошо!

На песчаных горах – в виду далекого древнего монастыря – они обыкновенно долго говорили о своих молодых надеждах.

Свадьбу сыграли в том же лесу, на той же старой мельнице. Когда молодые приехали из церкви, был вечер. Небольшой деревянный домик горел огнями. Около мельничного колеса пылал костер из смолистых веток можжевельника, и вода, разбиваясь о колесо, расцвечивалась многоцветными звездочками. Когда молодые подъезжали к крыльцу, старый мельник, дед Севастьяныч, остановив их, посыпал их брачные одежды хмелем и сказал:

– Там барин будет еще вас осыпать, а здесь – я… Расти, родимая, себе на утеху и мужу… не забывай нашу мельницу и мельника Севастьяныча!..

Она – ласковая и сияющая – поцеловала старика. Тот пошел, утирая глаза и бормоча что-то ласковое и нежное…

Потом, через полгода, он посвятился и переехал в город. И прожил в нем два года, пока не увидел, что здесь нет нужной шири и свободы для великого и святого служения. Тогда он оставил город и его жизнь и поехал с женой в далекий бедный хутор…

III

Поезд подошел к станции, на которой нужно было вставать Кожиным, на рассвете. Только что вышли они на платформу, как к ним подошли два старика-крестьянина.

– Вы не новый батюшка на Лебяжий хутор? – спросили они.

– Да, на Лебяжий хутор.

– Так за вами, значит, подводы тут есть… Две… От общества. Вот вы как уберетесь и, значит, садитесь…

– Спасибо, спасибо… Как же вас звать?

– Меня Иваном Северьяновым Кузнецовым, а его Никитой Васильевым Парамоновым. Крестьяне мы. На Лебяжьем хуторе проживаем…

– Ну, Иван Северьяныч, так-то: попьем мы чайку да и тронемся!

– Хорошо, батюшка! Пейте и поедем!

После чая Кожины пошли смотреть присланные за ними подводы. Это были обыкновенные хуторские повозки, наполненные глубоко сеном и покрытые сверху рогожками.

– Нина, – смотри, как хорошо!

– Отлично, Гора… Давно уж я на сене не ездила… А когда жила на мельнице, то приходилось часто…

– За сеном ездить? – улыбнулся отец Георгий.

– Да. Залезешь на самый верх арбы и едешь. Вся в сене… И заснешь, бывало…

– Ну, Ниночка, – давай укладываться. Иван Северьяныч! Пожалуйста, помогите нам вещи уложить!

– Сейчас, батюшка, сейчас!.. Где ваши вещи будут?

– А пойдемте вместе, и я захвачу что-нибудь.

– Пойдем, Васильич! – пригласил Северьяныч своего товарища.

Вещи были уложены на одной подводе, на другую сели батюшка и матушка.

– Ну, трогай, Северьяныч!

– Пошли-и-и! С Господо-ом! Но! поганые!

И повозки тихо покатились по мягкой высыхающей земле…

– Из города, слышно, едете? – спросил, проехав станционный поселок, Иван Северьяныч.

– Из города, Северьяныч!

– Почему ж, значит, из города? Сами, что ли, не пожелали, или уж так нужно было?

– Сам. Надоел город…

– Надоел? Это бывает. К нам на лето паны приезжают, на дачах живут. Говорят: и не приведи Господи летом в городе быть! А зимой, будто, хорошо. И на зиму уезжают опять в город…

– А вот мы к вам навсегда едем: и на лето, и на зиму!

– Да, такое, конечно, дело… А все ж, я думаю – в городе лучше?

– Не знаю, Северьяныч. Мне лучше на хуторе…

– Так… Нно, милые, нно!.. Ишь подлая: супо-статничает! – и Северьяныч привстал и ожесточенно начал хлестать маленькую, постоянно перебирающую ушами пристяжную.

– А вот допрежь вас был священник, так все говорил, – хочу в город! Хоть умереть, да в гордое. Смерть, говорит, и скука тут. И достиг своего желания: поехал в город лечиться и – умер там.

– А хороший был у вас тот батюшка?

– …Да как вам сказать, – замялся Северьяныч. – Ничево, можно сказать. Выпивал только. А то бы добрый был. Даже многим помогал…

– Долго он у вас был?

– Да долго. Приехал молодой, а помер стариком: уж совсем седой был.

– Что ж, вспоминают у вас о нем теперь?

– Вспоминают! У нас нету другого священника, ну и крестить кому надо или хоронить – на другой хутор езжай! Очень даже часто вспоминали его…

– Нет, а так – что вот, мол, был у нас добрый батюшка. Всегда желал миру добра. Жил для мира!..

Северьяныч беспокойно заерзал на своем сиденьи.

– Оно, конечно, говорят… – краснел почему-то он… – Но!.. Нно!.. поганка, опять супостатит, – и снова кнут ожесточенно и внимательно стегал маленькую пристяжную…

– Нина, тебе хорошо сидеть?

– Прекрасно…

– Ты слышала?

– Да, слышала.

– Жутко мне!

– Ну что ты, Гора! Успокойся! Бог даст, все будет у нас хорошо, – и она отыскала руку отца Георгия и пожала ее… Отец Георгий взял в свои руки маленькую белую ручку жены и поцеловал ее…

– Северьяныч! А как звали покойного батюшку?

– Отец Никита был.

– А что, у отца Никиты была матушка?

– Нет, померла она у него… В давних годах померла. Один он был… Во всем доме, значит, один… Работник во хлигеле на дворе жил…

– Бедный! – промолвила матушка.

– Да уж какой бедный! Наш брат, скажем, на миру живет, все у него есть хотя какое-нибудь развлечение. А он – в духовном сане и – один. Бывало пьяненький сидит на скамеечке в садике и плачет: ушла от меня Надя! Остался я… Сильно тосковал он по покойнице!

Дорога – мягкая, почти песчаная – терялась вдали. Отец Георгий молчал, погруженный в свои думы.

Матушка смотрела в сторону от дороги, и было лицо ее ясное и тихое, как день. Северьяныч погонял лошадей и тянул какую-то длинную монотонную песню…

– А вам, батюшка, встреча будет, – вдруг обернулся он к своим седокам, – мужики выйдут с хлебом-солью. Наказывали, чтоб не передавать, значит, вам до сроку, да мне сдается лучше передать. Все какое приготовление может у вас будет…

– Какая встреча, Северьяныч?

– Встреча! Мир решил, значит, учинить вам встречу! У гумнов. Встречать вас будут… Версты полторы от хутора. Видите, вон плетни идут и вербы за ними. То оливады у нас. А за оливадами сейчас гумны. Там и хутор недалеко… За вербами не видно церкви. Невысокая она у нас: широкая и приземистая!..

– Так!..

И над повозкой опять стояло молчание… А степь, блестя, уходила по сторонам – просторная, светлая, весенняя… Маленькие бугорки горели яркой весенней зеленью. Порой мелькали золотистые пятна – первые степные цветы. Дул ветерок, и в нем была ласка наступавшей весны. Под тряску езды дремалось. Но отец Георгий не спал и думал о том, как произойдет у него первая встреча с прихожанами…

– Подъезжаем, батюшка! Уж близко гумны. За вербами направо смотрите, – и Северьяныч тыкал кнутом туда, где были гумны.

Повозки повернули вдоль старых плетней, за которыми стояли высокие развесистые вербы – все в легком желтоватом пуху.

Когда проехали плетни и высокие вербы за ними, – открылось большое пространство, желтое от ковыля и прошлогоднего сена. Потянулись гумны… На самом конце их стояла хатка, покачнувшаяся на бок, темная, как осенний дождь, дырявая. Около нее толпились люди. Они заволновались при появлении повозок, вынырнувших из-под верб, потом как-то сразу столпились и направились к подводам.

Отец Георгий с матушкой вышли из повозки и пошли вперед…

– Гора, не волнуйся пожалуйста! – просила матушка.

– Я не волнуюсь, – ответил побледневший отец Георгий.

Толпа сошлась с батюшкой скоро. Не доходя до места встречи, она подалась немного назад и выдвинула наперед трех стариков. Двое несли на длинном деревянном подносе хлеб-соль, третий – икону.

– Здравствуйте, братцы! – поздоровался с подошедшими отец Георгий.

– Здравствуйте, батюшка! Здравствуйте, матушка! – зашумели все сразу и вдруг, будто опомнившись, смолкли. А старый длинноусый дед, несший икон, приосанился и сказал:

– Миром решили мы встретить тебя, батюшка, и хлеб-соль с иконою поднести. Будь у нас милостивцем-батюшкой. На том мир тебе челом бьет!

И он поклонился низко-низко и поднес отцу Георгию икону. Отец Георгий взял в руки икону и поцеловал ее. И, не отпуская ее из рук, ответил:

– Из города иду я к вам. Иду, чтобы служить вам по истине… Что будет впереди – не знаю. Но горит мое сердце к вам любовью… Труден путь мой. Но – воля Бога на это!.. Надеюсь, вы поможете мне в моем деле пастыря и священника!

И «мир» склонил голову. Он слышал что-то загадочное и обещающее в этих словах… И в молчании, и в раздумьи пошли они все вперед: батюшка с иконой в руках, за ним – два старца, несшие хлеб-соль и недоумевающие – почему эти «хлеб-соль» не взяты у них, потом матушка и народ. А сзади всех громыхал на своей повозке Северьяныч. Кучка любопытных собралась около него, и он рассказывал ей, что батюшка – добрый, а матушка – молчит, но по всему видно – разумная.

И так, в молчании, вошли они в село и подошли к низенькой деревянной церкви. У самого входа ее опустилась мохнатая ветка древнего вяза и – старая – зеленела новыми весенними листиками. Около крыши задорно и весело чирикали птички…

Отец Георгий вошел по темным шатающимся ступенькам в церковь. Она была совсем маленькая и оттого смотрела уютно. Святые на стенах были нарисованы с добрыми, кроткими лицами, в воздухе пахло ладаном и полевыми цветами.

Отец Георгий вошел в алтарь и благоговейно склонился пред престолом. Престол был тоже маленький, и простая утварь стояла на нем – скромно и свято. Как раз против престола находилось длинное и узкое окно, и сквозь него были видны желтые гумна, пушистые вербы, весенняя распускающаяся степь. В алтаре был старичок-сторож. Он подошел к отцу Георгию под благословение и спросил у него: нужно ли достать ризы? Отец Георгий ответил, что нужно, и старичок-сторож отворил дверцу шкафа, стоявшего в углу, и вынул оттуда синие шелковые полинявшие ризы. Отец Георгий надел их, все пропитанные ладаном, и, оправляясь, стал пред престолом. А в церкви народ в ожидании откашливался и тихо волновался.

Таинственно прошуршала завеса, падая в сторону, и Царские врата открыл новый батюшка. Крестьяне закрестились…

Батюшка вышел на средину церкви, полной народа, и – бледный и сосредоточенный – благоговейно возгласил:

– Благословен Бог наш… всегда, ныне и присно, и во веки веков!..

– Аминь! – дрожа, пропел старческий голос на клиросе. Начался молебен.

После молебна отец Георгий не говорил приветственного слова. Крестьяне, выходя из церкви, недоумевали, почему сегодняшняя «встреча» прошла так странно… Старики вспоминали, как когда-то точно так же они встречали покойного отца Никиту, и тот был весел и все время, пока шли к селу, расспрашивал их про хуторские дела…

Они не знали, что пережил отец Георгий за это время – от встречи до церкви. Только он один, страдая, понимал, да чутким женским сердцем чувствовала его жена, что он настраивается на иной новый лад. Что-то перестраивалось в нем из того, что не было еще перестроено, и новые струны натягивались у него в душе одна за другою и крепли. И уже чудилась на них иная песнь – песнь любви и подвига, когда придет пора и ударит по ним ожесточенно и звонко…

IV

Домик, в котором поселился новый батюшка, был общеизвестный. Он стоял на маленькой площади – около церкви и весь зарос деревьями. Место было низменное, и вода находилась недалеко: во дворе батюшкина домика зеленело болотце и росли камыши. Кругом нависли седые мохнатые ветлы. Но народ говорил, что почва на маленькой площади была «ржавая». И, действительно, в батюшкином дворе не было старых деревьев: как только подрастало дерево и начинало своими ветвями выглядывать за двор – на маленькую площадь, с ним вдруг начиналась перемена, – он желтело и сохло, бледные листья свертывались в трубочку, и скоро все дерево стояло твердое и сухое, как труп.

Комнаты в доме были высокие и большие. От наклонившихся к окнам ветвей в них всегда стояли узорчатые тени. Матушка – опытною, умелою рукою – быстро разместила по длинным высоким комнатам привезенную мебель. И уже на другой день после приезда отец Георгий сидел с женой почти в той же милой и уютной обстановке, которую они оставили далеко-далеко, в городе…

Матушка заметила, что в характере отца Георгия за это время произошла перемена; он сделался замкнутее. Уже не слышно было от него речей о жуткости. И она радовалась этому…

Пока в жизни крестьян с приездом отца Георгия не произошло ничего нового. Крестьяне говорили, что новый батюшка – добрый. И как неопровержимое доказательство доброты его приводили рассказы о том, как он приглашал мужиков к себе в кабинет, расспрашивал их о жизни хутора и – угощал чаем. При этом обыкновенно присутствовала матушка: она брала у крестьянина пустой стакан и наливала чаю, и, положив в него сахару, сама размешивала его. И была она при этом такая простая и добрая, как ангел. Некоторые, уходя от батюшки, дорогой умилялись до слез этою добротою и этою внимательностью. И придя в свои низкие белые хатки, рассказывали, что батюшка – добрый, а матушка – сущий ангел во плоти…

А на дворе стояли светлые весенние дни. Они спускались на землю рано утром, и, полные света и ласки, сгоняли легкую изморозь, насевшую ночью на крышах, и грели холодную землю, глубоко простывшую от морозов. Земля мякла и теплела, и тихо пробивались сквозь нее зеленые молодые ростки… А дни приходили все ярче и теплее и все дольше оставались на земле. Как в чудесной сказке, вырастали ночами в степи белые пышные цветы, одевались зеленою одеждою вербы и сильно набухали почки на вишнях.

Шла шестая неделя Великого поста. Утром и вечером по хутору стояли длинные печальные звоны… Было много говеющих: в Великом посту на хуторе не было священника, и никто из крестьян не говел.

Отец Георгий служил «по старинному»: рано утром начинал службу, вычитывал все длинные кафизмы и сам читал канон. В среду и пятницу он говорил слово – о Боге, Бесконечной Любви. Он видел, что крестьяне знают Бога, внимательного к человеческим грехам и чуткого ко всякой жертве – трудовой копейкой или тоненькой желтой свечкой, но не знают Бога, воплощение чистой и святой любви, пришедшего когда-то на бедную маленькую землю пострадать за людей.

Он говорил о Боге-Любви, и в церкви было тихо. Крестьяне слушали слова доброго батюшки, и от них им было хорошо. Кроткими, простодушными очами они поднимались вверх – к самому Престолу Великого Бога и наивно и доверчиво, как дети, смотрели на Него. И оттого радость спускалась в их непривыкшее к ласке сердце, и стояли они – растроганные и умиленные…

Батюшка скоро узнал всех своих прихожан. Они были все похожи один на другого. В кабинете ли за чаем, или при выходе из церкви, или в случайных встречах на кривых улицах хутора, всегда пред ним стоял один и тот же человек: измученный заботою о куске хлеба, никогда не мечтавший подняться вверх и окинуть единым оком все окружающее, приходящий смиренно в церковь, как в дом Бога, о Котором он слышал всю свою жизнь и Которого никогда не представлял себе сознательно и ясно.

Только один необычный прихожанин оказался у отца Георгия.

На той же площади, где был домик отца Георгия, на противоположной стороне ее, стоял старый большой дом. По виду он напоминал городские строения: был крыт железом, обнесен высоким фигурчатым забором и выходил на улицу широкой стеклянной верандой. Около него никогда не было видно движения, только ночью, в крайнем окне, мелькал свет, прикрытый зеленым абажуром. Крестьяне говорили, что в доме живет «профессор»… Говорили, что он давно приехал откуда-то издалека, купил у общества место и выстроил дом. Он был странный: никогда не говорил с крестьянами и как будто даже избегал их. Иногда его видели уходящим с ружьем и собакой в степь. Иногда он стоял на своей веранде, прислонившись лбом к стеклу, и обычно был бледный. У него не было прислуги: за провизией он сам ездил на станцию, а в его отсутствие дом сторожила огромная желтая цепная собака.

Отец Георгий как-то возвращался домой вечером от тяжело больного крестьянина. У «профессорского» дома он встретил самого «профессора»: тот был в длинном пальто, в широкой шляпе. У него была маленькая седая борода и длинные усы. Глаза смотрели неясно, будто что-то вспоминая. Отец Георгий снял шляпу и поклонился. Профессор ответил: «Здравствуйте!» – и торопливо скрылся в калитку. Через неделю после этого отец Георгий гулял в степи с матушкой. Когда они подходили к памятным им гумнам, из-за верб вдруг показался профессор – с ружьем и собакой. Увидев гуляющих, он остановился в нерешительности. Потом медленно пошел по дороге – навстречу отцу Георгию и матушке. Они встретились и поклонились друг другу и уже готовы были разойтись, когда матушка вдруг спросила:

– Удачно охотились?

Профессор остановился и, будто конфузясь, ответил, что он только любит бродить по степи, а ружье и собаку берет с собой «так – для приправы». И, приподняв шляпу, он вежливо попрощался и пошел по дороге. Когда отец Георгий с матушкой отошли далеко, матушка сказала:

– Бедный человек!..

– Почему ты думаешь?

– Мне так кажется, – ответила она…

Только этот «профессор» выделялся из ряда прихожан отца Георгия…

Между тем подошла Страстная неделя. Пасха была поздняя, и на Вербной всенощной вербочки были красные, с крупными пушистыми барашками. Каждый день открывал что-либо новое во взопревшей земле: давно отцвели подснежники, распустились сирени и акации и зацвели крыжовники.

Весь в синей весенней лазури прошел день Великого Четверга, и пала на воскресавшую землю вечерняя мгла. Хуторская церковь горела огнями: шло «стояние». Отец Георгий стоял на середине церкви и, плача, тихо читал прощальную речь Спасителя. В церкви был полумрак, неясно вырисовывались из тьмы кроткие лики святых. Крестьяне стояли тесной толпой и смотрели, как в их руках таяли желтые восковые свечки. До уха их доходила кроткая, плачущая речь о безысходной любви и о недалеких страданиях, и их сердца незаметно таяли в глубоком умилении, как маленькие желтенькие свечки…

«…После сих слов Иисус возвел очи Свои на небо и сказал: Отче! пришел час: прославь Сына Твоего, и да Сын Твой прославит Тебя… Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое… Отче Праведный! И мир Тебя не познал, а Я познал Тебя, и сии познали, что Ты послал Меня. И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них…»

Крестьяне, уходя из церкви, бережно уносили крошечные горящие свечки: в этом маленьком огоньке как будто еще страдала безысходная плачущая любовь…

Пришла пятница. И пополудни умер Христос. В черной ризе, тихо, без слов, вынес святую плащаницу отец Георгий на середину церкви и склонился перед ней – в любви и тоске. И крестьяне прозревали, что Христос, действительно, умер, и тоже склонялись перед Ним в любви и благодарности…

А на заре Великой Субботы колокола плакали, поднимаясь вверх своими тонкими певучими голосами и, вдруг падая вниз, и звонко и печально сокрушаясь в своем падении: хоронили Христа. Церковь стояла такая маленькая и бедная, и кругом нее обносили Того, Кто был ее Господом, и – плакали колокола. И старый дьячок одиноко поднимался дрожащим голосом вверх, к Крепкому и Бессмертному Богу, и просил, тоскующий:

– …Помилуй нас!..

Отец Георгий шел под плащаницею грустный и взволнованный. За плащаницею тревожно толпился народ с мерцающими свечками. В стороне громко плакало дитя. И огнисто горела молодая весенняя заря…

– А, ведь, профессор-то в церкви был! – удивлялся, идя по улице от утрени, старый Северьяныч.

– И то был! – подтверждал его компаньон Никита Васильевич Парамонов. – Жена говорила мне, будто и на стояние приходил он, в паперти стоял… Да я, грешник, не поверил. Думал: брешут бабы!..