Текст книги "Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика"

– Для вас это будет лучшим доказательством моей преступности… и лучшей проверкой моей «ложной информации», – заявил он своим судьям.

На этот раз атака немцев была столь сильной, что всей обороне, в том числе и судейским, угрожали или плен, или смерть. К счастью, вовремя последовала контратака наших армейских резервов. Мы наголову разбили 11-ю танковую дивизию, захватили штаб, штабные документы, денежный ящик и ящик с Железными крестами. Большая часть офицеров штаба 11-й танковой дивизии была убита, часть застрелилась, и только некоторым удалось скрыться.

Трибунальцы с большим конфузом вылетели из Бердичева в Москву. К сожалению, нам осталось неизвестным, что они докладывали Сталину, но Ткачева к суду больше не привлекали.

Немцы, обозленные нашим сопротивлением и разгромом своей дивизии, бросили против нас на Бердичев свежие крупные силы и начали обход нашего правого фланга в направлении Сквыра – Володарка. Нам приказано было отойти от Бердичева на рубеж Белая Церковь – Сквыра – Тетуев. Штаб армии переместился в Монастырище (северо-восточнее Умани).

Здесь на нас кроме немцев навалилась стихия: с 20 по 30 июля десять дней шел непрерывный дождь. Все дороги развезло. Колесный транспорт утопал в грязи. Каждую машину вытаскивали на руках.

Мы безнадежно теряли темп отхода. Немцы опережали нас. Они двигались по шоссейным дорогам на восток, обходя нас на флангах.

Десять дней мы ползли по грязным топям на новый рубеж обороны. Мы все время стремились на восток, пытаясь вырваться из-под охватывающих ударов немцев и соединиться с 26-й армией. Но нам это так и не удалось сделать. Только мы вышли на рубеж Белая Церковь – Сквыра – Тетуев, не успев даже на нем закрепиться, как последовал приказ от 25 июля, что 6-я армия передается в состав Южного фронта. В Монастырище прилетел делегат Южного фронта для изучения положения дел на фронте и организации взаимодействия.

Не знаю, какой стратегический смысл был в этой передаче. Мое глубокое убеждение: этот приказ был очередной ошибкой Ставки. Он не соответствовал обстановке. Повернув на юг, мы не получали никаких оперативных перспектив. Войска Южного фронта в отходе на восток опередили нас и находились от нас очень далеко, гораздо дальше, чем войска, ведущие бои на рубеже реки Днепр. Мы фактически сами полезли в немецкие тылы, в мешок окружения.

Самое же скверное заключалось в том, что наше отступление на юг открывало немцам ворота для удара на Киев с целью движения в глубь нашей страны. Будущим историкам еще предстоит раскрыть, чей «полководческий гений» в Ставке задумал такую трагическую для 6-й армии операцию. Ведь мы вынуждены были совершать фланговый марш на 120 километров на юг, имея с востока, запада и севера превосходящего в силах противника. Танковая группа Клейста тоже повернула на юг и перешла к параллельному преследованию с востока, отрезая нас от 26-й армии.

Но приказ есть приказ! И мы начали отход на Умань.

Началась самая мрачная глава повести о трагической гибели 6-й армии. Моральное состояние командиров и солдат было мрачно-озлобленное. Бились с немцами уже с чувством безнадежного отчаяния и обреченности: «Эх, семи смертям не бывать, одной не миновать! Умирать, так с музыкой!»

Боеприпасы почти совсем кончились. Прорывались штыковыми атаками.

Самая крупная ночная штыковая атака на прорыв была проведена корпусом комбрига Злобина под Оратово. С вечера войска сосредоточились на участке прорыва. В час ночи без выстрелов и криков «Ура!» войска рванулись в штыковую атаку. Враг ничего не подозревал, вернее, немцы и мысли не могли допустить, что русские еще способны на такое мужество.

Это было страшное побоище. Чтобы не спутать во тьме своих с немцами, все наши имели белые повязки на рукавах. Я приехал в этот корпус на рассвете с приказом командующего. То, что увидел на поле боя, привело в содрогание даже меня, уже достаточно повидавшего кровавых сцен. На поле боя примерно в два километра по ширине и до трех в глубину лежали тысячи немецких трупов, офицеров и солдат, с распоротыми животами и размозженными черепами. Некоторые немецкие солдаты и офицеры, обезумев, с дикими глазами еще утром бегали среди трупов и бормотали:

– Гитлер капут! Гитлер капут!

Эта атака убедила меня в том, что наши солдаты, несмотря на изнурительные переходы и ежедневные бои, на чрезвычайно тяжелое и общее почти безнадежное положение армии, способны были еще выйти из окружения, если бы ими умело руководили.

Да, мы еще были боеспособны против немцев, но были бессильны против путаных, невежественных приказов сверху.

6-я армия, выполняя приказ Ставки, повернула на ЮГ и, отражая фланговые контратаки противника и заслоны окружения, вышла в район Умани. Штаб армии расположился в Умани. В непрерывных боях, начиная с границы, войска понесли большие потери. Правофланговый корпус, попавший под удар танковой армии Клейста, перестал существовать. Из 12 дивизий в армии осталось 8 с численностью 2,5–3 тыс. человек каждая. Роты состояли в среднем из 30–40 человек, полков почти не было. В 4-м мехкорпусе осталось 5–6 танков на дивизию. В войсках не было боеприпасов, горючего и продовольствия. Артиллеристы имели только по 2–3 снаряда на орудие для самообороны. Немцы ежедневно накапливали силы и все плотнее сжимали нас со всех сторон. Мы понимали, что наши дни сочтены, но каждый решил сражаться до последнего вздоха. Обидно было, что «сверху» не принималось никаких мер к нашему спасению, даже подбросить нам припасов по воздуху ночью – и в этом было отказано. Но зато командовали нами активно. Приказов поступало много один за другим, и все были путаные, невежественные, не отвечали обстановке. Нас буквально задергали противоречивыми приказами: то прорываться на восток, то отходить на юг, то снова прорываться на восток, то снова на юг, на Первомайск, на якобы подготовленный контрудар из Первомайска, а Первомайск уже три дня назад был занят противником, и никакого нашего контрудара оттуда не могло быть.

В Умани мы продержались всего неделю. Под давлением немцев 2 августа отошли в район Подвысокое. Вернее будет сказать, немцы прижали нас к реке Синюха, восточнее и юго-восточнее Умани. Сюда же немцы совершенно неожиданно для нас отбросили с юга 12-ю армию генерала Понеделина. В этот же котел пробились остатки некоторых других частей с юга и запада.

Всю эту массу разрозненных войск, примерно 45–50 тыс. человек, немцы окружили в районе Подвысокое – Покотилово – Копенковать – Новоархангельск – Тальное. Бои в полном окружении мы вели с начала августа.

Штаб 6-й армии размещался в Подвысоком, штаб 12-й – в Покотилове.

Свою последнюю разведывательную сводку я выпустил 3 августа. В ней устанавливалось, что против нас действуют 17-я и 11-я немецкие армии и танковая армия Клейста (3-й, 14-й и 48-й мотокорпуса). Это было почти втрое больше того, что имелось в усталых остатках 6-й и 12-й армий.

Первое время обе армии, оказавшиеся в одном котле, не имели даже единого командования. Только 5 августа было создано общее командование – всей группой окруженных войск стал командовать командующий 12-й армией генерал-майор Понеделин.

На основании анализа сложившийся обстановки генерал Понеделин решил прорываться на восток. Разведотделам обеих армий было приказано уточнить группировку немецких войск по обводу окружения и выявить наиболее слабые места в обороне противника.

Результаты разведки были неутешительные: везде было слишком большое превосходство противника. Все же в результате уточненных и проверенных данных мы заявили, что наиболее слабое место у немцев было в направлении на Новоархангельск. Переправа через речку Синюха в этом направлении была в наших руках. Был и соответствующий плацдарм на левом берегу для сосредоточения сил.

Прорываться нужно было на Новоархангельск.

Так думали разведотделы двух армий. Так подсказывал здравый смысл – через Новоархангельск мы находились ближе к своим главным силам, к «большой земле».

Так думал и командующий генерал Понеделин. Но не так думали в Москве, в Кремле, в Ставке.

Москва подтвердила ранее отданную директиву прорываться на юг, на Первомайск. Понеделину ничего не оставалось делать, как принимать решение прорываться на Первомайск, несмотря на то что Первомайск был уже давно занят противником.

В район Первомайска еще 3 августа вышли 17-я и 11-я немецкие армии, две румынские и танковая армия Клейста. Мы сами лезли в мешок окружения.

Генерал Понеделин решение на прорыв принял в ночь с 4 на 5 августа. Прорыв наметили в ночь с 5 на 6 августа. Решили прорываться без артподготовки, а впереди вместо танков пустить тракторы и тягачи. Я узнал об этом решении вечером 5 августа. Будучи уверен, что это решение приведет нас к катастрофе, я побежал к командующему 6-й армией генералу Музыченко.

– Товарищ командующий, – говорю, – решение прорыва на юг – неправильное. На этом направлении мы из окружения не выйдем и все погибнем. Смотрите сюда, смотрите на карту. Вот, в направлении на Первомайск находится самая сильная группировка немцев. Здесь уже танковая армия Клейста. Если даже мы прорвемся к Первомайску, то окажемся еще дальше от своих, завязнем в тылу немецких и румынских армий, и танки Клейста здесь нас уничтожат. Это самоубийство! О чем вы думали, когда принимали такое решение?

Музыченко лежал на кровати. С каким-то безразличием ко всему он выслушал меня и неторопливо сказал:

– Мы выполняем директиву Ставки. Войска сосредоточиваются к месту прорыва… Если изменим решение, нужно делать новую перегруппировку… а немцы в это время перейдут в атаку и сомнут нас. Кроме того, товарищ подполковник, я уже не командующий. Командующий всей группой – генерал Понеделин.

Что и говорить – производить перегруппировку для прорыва на восток через Новоархангельск уже поздно. Но я был удовлетворен тем, что командовать группой из 6-й и 12-й армий будет Понеделин. Это был человек общей высокой культуры, с надлежащим оперативным и тактическим кругозором, волевой и решительный. Я с ним был знаком лично еще до войны.

От Музыченко я пошел к начальнику штаба армии комбригу Иванову. Доложил ему свои соображения. Он небрежно выслушал меня и вместо ответа по существу с издевкой произнес:

– Сейчас ко мне все бегают и предлагают свои стратегические планы… Вот и вы…

Я вскипел и резко сказал:

– Товарищ комбриг, я вам не «все»! Я начальник Разведотдела армии. Следовало бы прежде, чем принять решение, выслушать разведчиков. Почему вы не вызвали меня на совещание? Разве вы сами не видите, что прорыв на юг приведет нас к гибели? Вы не возражали против этого решения на Военном совете, значит, вы согласны с ним?

Но и после этих слов комбриг по существу мне не ответил. Только посоветовал:

– Поздно об этом говорить. А лучше всего обратитесь к командующему группой генералу Понеделину.

Я попытался переговорить по телефону с Понеделиным. Но Понеделина не оказалось в штабе армии, и к телефону подошел полковник Левин, начальник оперативного отдела армии. Мы были однокашниками по Академии им. Фрунзе и Академии Генштаба, т. е. дважды учились в одной группе в обеих Академиях. Накануне я был у него вместе с начальником Разведотдела 12-й армии полковником Тимофеевым. Втроем, изучив обстановку и сверив разведданные, мы выбрали место прорыва – Новоархангельск. И вдруг такое изменение?!

Услышав в трубке голос Левина, кричу:

– Слушай, Паша, какого черта вы все переменили? Мы же вчера все наметили, а вы вдруг все решили по-другому? Какой черт вас гонит прямо в пасть зверя?

Левин отвечает тихо, приглушенным голосом и будто извиняясь:

– Понимаю тебя, дружище, но я здесь ни при чем. Обо всем я доложил генералу Понеделину. Он разговаривал с Москвой, и «хозяин»… ты понимаешь?! «Хозяин» подтвердил директиву и приказал по-другому.

– Но пойми же, из Москвы сюда не видно! Как можно такую операцию назначать из Москвы?

– Все понятно, Вася, но мы ничего не можем сделать. Сам понимаешь: если «хозяин» приказал – значит, все!

Это сообщение разозлило меня еще больше.

– Ну, Паша, – кричу Левину, – если так, то до свидания на том свете!

– Да ты не отчаивайся, может, еще прорвемся к своим. Оттуда нам обещали встречный удар.

– Пошел ты к черту! Там, куда рвемся, своих уже нет, и никакого встречного быть не может.

Бросил трубку и вышел из штаба. Что же делать? Ругаться? С кем? С Москвой? Да знает ли Москва наше положение?

Встречаю члена Военного совета Грищука. В последнее время мы с ним подружились. Нашу первую встречу если и вспоминали, то с улыбкой или шуткой.

Грищук первым спросил меня:

– Как ты оцениваешь обстановку?

– Все летит к черту, товарищ Грищук. Понеделин решил прорываться на юг. А это приведет нас к гибели.

– Но нам же обещают помочь.

– Кто и чем нам поможет? Помните, нам обещали выслать по воздуху боеприпасы? А что мы получили? Шиш с маслом!

Перейдя на официальный тон, я сказал:

– Товарищ член Военсовета, в успех прорыва я не верю. Поэтому считаю целесообразным все секретные дела и всю ценную материальную артиллерийскую часть уничтожить.

– Неужели вы так серьезно оцениваете положение?

– Да, я считаю прорыв безнадежным. Надо подумать и о вашей личной судьбе. Я лично, если останусь живым, буду партизанить. И готовлю своих разведчиков к этому.

– Хорошо, – сказал Грищук, – кстати, о партизанах. Хотите, я вас познакомлю со связной молодежного партизанского отряда Львовской области? Этот отряд по моему указанию находится здесь, в лесу у Подвысокова, а связная сейчас у меня в кабинете. Какое ваше мнение, что нам делать дальше?

– Эх, товарищ Грищук, об этом надо было раньше советоваться. Зачем вы привели отряд сюда? Ведь лес в Подвысоком тоже окружен, и немцы обязательно будут его прочесывать. И погибнет ваш отряд, погибнет! Расселите его по хатам окрестных сел и поселков. Когда бои здесь закончатся, отряд сможет выйти в тыл немцев. А связную вашу я посмотрю, авось понадобится встретиться. Только она не должна знать, что я начальник разведотдела армии.

Зашел я в хату и вижу – на лавке сидит молодая девушка лет двадцати. Увидев нас, она поднялась, стоит и улыбается…

Эх, девушка, думаю, тебе бы впору сейчас на свидания бегать, а ты взвалила на свои хрупкие плечи тяжелый груз смертельной опасности по защите Родины…

Посмотрел я на нее внимательно, попрощался с Грищуком и ушел. Не знаю, какая судьба постигла ее и весь Львовский партизанский отряд.

Должен здесь сказать, что я лично противник участия женщин в войне. Особенно с оружием в руках на передовой. По-моему, это противоестественная функция для женщин. Я видел много женщин в первые дни войны на фронте, видел их и в плену. Их мучения не сравнимы с испытаниями мужчин. Предвижу, что многие женщины будут возражать мне и доказывать обратное. Впрочем, они уже доказали – в большинстве своем они сами лезли в пекло войны добровольно. Они хотели доказать и (признаю!) доказали свое право бороться и умирать за Родину наравне с мужчинами. И все же дальше армейских госпиталей и пунктов армейской связи я бы их не пускал…

О своем решении партизанить я сказал некоторым офицерам Оперативного и Разведотдела. Все офицеры обоих отделов решили партизанить. Мной тут же была создана партизанская группа в составе Матюшенко, Нежданова, Андреенко, Скульского, Шишкина, командира 72-й разведроты Усинюка и некоторых других товарищей.

Район окружения сжимался с каждым днем. Немцы уже простреливали нас артиллерийским огнем во всех направлениях. Засыпали нас листовками с предложением сдаваться. Днем и ночью грохотали их громкоговорители. Но листовки и громкие слова вызывали в наших рядах совершенно обратное действие. Мы готовились как можно дороже продать свою жизнь.

Перед прорывом по войскам был отдан приказ об уничтожении машин, орудий и всего ценного имущества. Приказано было сжигать секретные документы.

5 августа днем мы, разведчики, приступили к уничтожению секретных документов.

Ох, и тоскливо же было на душе во время этого занятия!

Сидел я у печки, листал дела, кое-что перечитывал, вспоминал записанные детали, обстановку, людей, которых уже не было в живых. Я думал о своей судьбе. Что меня ожидает? Удастся ли вырваться из окружения и перейти на партизанское положение? А если я раненым попаду в плен?

О-о! Более страшной перспективы нельзя было предположить. Начальник Информотдела Разведупра Генштаба, начальник Разведотдела армии, организатор партизанских отрядов, организатор диверсий в немецком тылу! Такой пленный в руках Гестапо – находка большая! Уж они постараются выжать из меня все, что я знаю и не знаю. Я не сомневался, что выдержу все фашистские допросы, но такая смерть, в длительных мучениях?! Не лучше ли покончить с собой, застрелиться?

Примеров самоубийства вокруг нас было немало. Началась буквально эпидемия самоубийств. Стрелялись политработники, работники особых отделов, командиры соединений. Не могу утверждать, но мне говорили о таком, например, массовом самоуничтожении: начальник Особого отдела 6-й или 12-й армии выстроил своих подчиненных и, по взаимной договоренности, расстрелял их всех из автомата, а потом и себе пустил пулю в лоб.

Должен отметить, что самоубийства считались тогда признаком мужества, благородства и хорошего воинского тона.

Откуда это шло? Оказывается, тоже из нашего политического «верха». «Сверху» нам внушали, что в критическую минуту лучше пустить себе пулю в лоб, чем попасть в плен. По возвращении из плена мне ставилось в вину, почему я не застрелился. И не только мне. В этом обвиняли всех членов партии, попавших в плен.

Я и тогда, и теперь придерживаюсь на этот счет другого взгляда. В любой критической ситуации боя нужно бороться до последнего вздоха, до последнего патрона. Лучше быть убитым в бою, чем самому себя уничтожить, не видя врага. Ведь некоторые офицеры штаба стреляли себя, сидя за столом, даже не увидев врага в лицо.

Некоторые мои товарищи по разведке тоже колебались, как лучше поступить. Начальник Разведотдела 12-й армии спросил меня, как я думаю распорядиться своей судьбой. Я ответил, что немцы только того и ждут, чтобы мы сами себя уничтожали, как скорпионы. Только скорпион, попав в огненное кольцо, убивает сам себя. А я коммунист, я – солдат, я должен и буду драться до последнего вздоха. Умирая, я должен возможно больше уничтожить фашистов. Если же вырвусь из окружения, то буду партизанить, и опять-таки насмерть.

Без ложной скромности скажу, что за период этих боев я собственной рукой заслал на тот свет двадцать семь фашистов, а если бы застрелился, сколько бы они убили наших? Кроме того, ведя партизанские бои, мы угробили превеликое множество фашистов, полка два. Так что хорошо поступил, не поддавшись указанию «сверху» стреляться!

Начальник Разведотдела 12-й армии полковник Тимофеев, спросивший меня об этом, согласился со мной и дрался до последнего вздоха.

Он погиб в последнем бою в Под высоком.

Уничтожая документы папка за папкой, я натолкнулся на подшивку протоколов допроса немецких военнопленных офицеров. Протоколов было около сотни. Было у меня намерение оставить эти протоколы Гитлеру: из них он бы узнал, что о нем думают его же офицеры. Во многих протоколах допроса были проклятия в адрес Гитлера, клятвенные заверения в том, что они осознали свои заблуждения и готовы доказать делом свои новые убеждения. Но были, конечно, и отдельные заядлые фашисты, которые вызывающе угрожали нам репрессиями в случае их победы. Из унтер-офицеров и солдат многие выступали против фашистов и соглашались служить нам.

Мы провели опыт, разрешив некоторым гитлеровским унтер-офицерам и солдатам служить нам. И они оправдали наше доверие. Однажды мы захватили крупнокалиберный зенитный пулемет и большой запас патронов к нему, у нас таких пулеметов еще не было. Один немецкий унтер-офицер и два солдата заявили о своем желании работать на нем. Командующий армией генерал Музыченко разрешил. Пулемет был поставлен для охраны штаба армии. Немецкая команда очень добросовестно несла свою службу и сбила немало своих самолетов.

Однажды вражеский самолет, налетев на штаб, пролетел очень низко. Немецкая команда зенитчиков всадила ему в хвост большую очередь, и он свалился в болото. Мы извлекли труп итальянского летчика, награжденного итальянским Железным боевым крестом.

Полистал я папку протоколов, вспомнил этих пленных и сунул документы в печку, решив не подвергать их семьи мстительному зверству фашистов.

С тяжелыми мыслями сидел я около печки за этим очень невеселым занятием. Вдруг раздался сильный взрыв, и наша хата заходила ходуном, с потолка посыпались побелка и доски. На дворе крики:

– Горим!

Выскочил я из хаты. Действительно, крыша дымится, а вокруг рвутся мины и снаряды. Попрыгали мы в щель. Обстрел усиливался. Вижу, член Военного совета дивизионный комиссар Попов с открытой головой и бледно-сизым лицом, с расширенными бессмысленными глазами лезет прямо под разрывы мин и снарядов. Он сам искал смерти. И ни один осколок его не коснулся.

Вскоре обстрел прекратился, пожар затушили. Вылез я из щели и пошел посмотреть, откуда немцы обстреливали наш штаб. Залез на чердак полуразрушенного дома без крыши и осмотрел кругом местность в бинокль, и – о ужас! Прямо у нас под носом, в трехстах метрах, на бугре развевается красный фашистский флаг со свастикой. Побежал я к штабу и наткнулся на трактор со 152-мм пушкой. Рядом с пушкой – старшина-артиллерист.

– Стой, старшина. Куда тянешь пушку?

– Как куда, товарищ подполковник? Я тяну ее с самой границы. Это все, что осталось от нашего артполка.

– А разве ты не знаешь приказ – взрывать все орудия?

– Слыхал о таком… но это же вредительство. Новую пушку взрывать?!

– Да понимаю тебя, но пушку все же придется взорвать.

– Не могу я этого сделать. Пушка моя, я за нее в ответе, товарищ подполковник.

Понимаю чувства старшины. Не могу действовать просто приказом. Дружеским тоном говорю:

– Слушай, друже, и пойми. Мы в окружении. Неизвестно, что будет с нами. Возможно, все мы здесь погибнем. Зачем же пушку врагу оставлять? Понимаю, жалко взрывать, но придется, старшина. Пойми меня правильно.

В глазах старшины тоска и боль.

– Товарищ подполковник, понимаю… а вот на всякий случай держу один снаряд. Куда бы его?

– Вот это хорошо! Сейчас я тебе покажу хорошую цель. Пошли свой подарок Гитлеру.

Вывел его на бугорок и показал фашистский флаг:

– Видишь красный флаг?

– Вижу… но это же красный флаг.

– Да, но видишь на нем черную свастику? Вот и ударь по этому черному пауку.

Повеселел старшина. Вдвоем с ефрейтором он развернул пушку, долго прицеливался, даже через ствол старшина заглядывал. Потом крикнул мне:

– Готово!

Я махнул рукой. Грохнул выстрел. Бугор вместе с разорванными трупами и фашистским флагом фонтаном взлетел вверх.

– Молодец, старшина! Ну, а теперь вынимай замок и бросай в колодец… и приходи в штаб армии…

В штабе я доложил начальнику штаба комбригу Иванову, что немцы уже вблизи нас. Он приказал всем быть готовыми к контратаке. А я вновь присел к печке просматривать и жечь документы.

Попалась мне в руки подшивка разведсводок. В это время в хату заходит начальник ВВС 6-й армии полковник Лозовой-Шевченко и спрашивает:

– Есть у тебя что-нибудь для передачи в Ставку? С наступлением темноты по приказу командующего улетаю.

– Вот это новость! – удивился я. – У тебя есть на чем лететь?

– Есть, спрятал в кустах один «У-2». Если немцы не успеют захватить, улечу.

– Желаю успеха. И вот возьми две последние сводки, оперативную и разведывательную. В случае неудачи сожги их.

Попрощались мы с ним по-братски, будто перед смертью. Но судьбе было угодно подарить ему жизнь. Он удачно перелетел фронт, но весь его «кукурузник» был изрешечен пулями. Наши самые последние, оперативная и разведывательная, сводки были доставлены в Ставку.

После войны мне пришлось увидеться с ним в Академии им. Фрунзе в 1946 году, где он работал преподавателем, а я учился там второй раз, изучал опыт войны. Мы дружески обнялись и вспомнили минувшие дела. От него я узнал, что последнюю оперативную разведывательную сводку он доставил в штаб Юго-Западного направления маршалу С. М. Буденному.

Возвращаюсь к своему повествованию. В ворохе документов я обнаружил несколько справочников Разведуправления Генштаба. Раскрыл я один и прочитал: «Военно-географическое описание Афганистана». Были такие же справочники по Ирану, Восточной Анатолии, Дальневосточному театру военных действий. Догадался, почему они ко мне попали: мои товарищи по Разведуправлению прислали посмотреть выполненные ими работы. Все они были задуманы и начаты мной еще зимой 1940 года. Работали над ними товарищи Савченко, Тагиев, Лукманов, Воронцов и другие. Просматривал я эти документы уже под минометным огнем. Очень не хотелось расставаться с ними, но пришлось и их бросить в огонь.

За этим занятием застала меня боевая тревога. Немцы подошли уже близко к штабу и открыли автоматный огонь. Человек 25 офицеров штаба и 60 разведчиков бросились в контратаку в штыки. Немцев было не меньше батальона – свыше трехсот человек. Но, видимо, наш вид, наше «Ура!» и штыки были так грозны, что немцы, не принимая боя, разбежались в разные стороны. Около сотни их трупов остались лежать на месте схватки.

Значительные потери были и у нас. От разведроты штаба мало что осталось. Из Оперативного отдела погиб полковник Андриевский, майор Скульский и шифровальщик подполковник Шишкин. Кто-то видел «убитым» и меня. О моей смерти сообщили в Разведуправление Генштаба. Моя семья получила «похоронную» и пенсию.

После контратаки увидел я в штабе Евгения Долматовского. Он был ранен. Попрощались мы с ним с чувством обреченности, не думали, что выживем. Я был глубоко уверен в том, что он погиб в Подвысоком. Но вот случилось невероятное – мы с ним встретились в 1946 году в Москве, у меня на квартире. Он сам меня и разыскал. Об этом он пишет в своей документальной легенде «Зеленая брама».

В штабе 6-й армии после контратаки уже никого из начальства не осталось. Командующий армией генерал Музыченко сел в танк и уехал в неизвестном направлении. Исчезли и оба члена Военного совета Грищук и Попов. Уехал в танке начальник штаба армии комбриг Иванов и начальник Оперативного отдела полковник Миандров. В общем, штаба не существовало.

Пришли ко мне со слезами на глазах наши женщины-машинистки. Их у нас было семь человек. Спрашивают, что же им делать.

Увидел я их и ахнул: все они были в военной форме. Немцы вот-вот нагрянут, захватят их в плен, а это для них хуже смерти. Стыдно мне стало – забыли о наших женщинах!

– Вот что, девушки, – говорю им, – немедленно переодевайтесь в гражданское платье, скрывайтесь по хатам у населения. Окончатся бои – можете пробираться на восток к нашим. Пусть каждая придумает для себя какую-нибудь легенду: кто она и почему здесь оказалась. Военную форму и документы уничтожьте. Боритесь сами за свою жизнь. Штаба армии уже нет – и заботиться о вас некому. – Они ушли, и вскоре я увидел, как из штаба поодиночке и парами уходили женщины в гражданском платье.

Много горечи принесли мне два врача: спрашивают, что делать с ранеными. У них скопилось раненых шесть армейских полевых госпиталей по двести коек в каждом. Всего раненых было около 1500 человек. Ну что я мог посоветовать? Вывезти раненых из окружения было невозможно – санитарной авиации у нас не было.

Я мог дать врачам только один совет: первое и главное – всем раненым сказать правду об истинном положении армии, кто способен драться, пусть запасается оружием и бьются с немцами там, где кто может; тяжелораненых попытаться разместить у населения.

Вечером 5 августа в 22 часа появился наш начальник штаба комбриг Иванов. Он созвал всех оставшихся офицеров и объявил решение командования идти на прорыв: ударная группа сосредоточивалась в лесу, юго-западнее Подвысокого. В час ночи без артподготовки она должна перейти в наступление вдоль реки Синюха на юг, на Первомайск. Впереди наступающей пехоты вместо танков пойдут тракторы и тягачи, за ними машины с пехотой и, наконец, остальные части.

Всем офицерам предлагалось передать это решение командирам соединений. Мне, в частности, было приказано передать это решение генералу Огурцову и поставить перед ним задачу: обеспечить с запада ударную группу.

В 23.00 я со своей группой разведчиков прибыл на западную окраину Подвысокого к генералу Огурцову. Его части только что штыковой контратакой отбросили немцев и заняли позиции, утерянные днем. О генерале Огурцове я слышал много хороших отзывов еще раньше, первая моя встреча с ним подтвердила их.

Генерал Огурцов был человеком смелым, мужественным во всем значении этого слова. Солдаты его любили за простое и дружеское к ним отношение, за очень тонкое и умное понимание солдатских дум и настроений. В военном отношении Огурцов был высокообразованным человеком и талантливым командиром. Когда я доложил ему о решении командования, он схватился за голову:

– Что они делают? Я же говорил Музыченко, что нельзя рваться на юг. Мы только Тюленеву поможем отвести войска на восток, а сами погибнем. Где же это видано, чтобы две армии обеспечивали отход одной армии Тюленева?! Лучше бы Тюленеву ударить из Первомайска и тем самым помочь нам прорваться на восток. О чем думает Ставка?

Я рассказал Огурцову, как два дня добивался изменения этого решения, предлагая прорываться через Новоархангельск.

– И ничего не мог добиться, все ссылаются на приказ Сталина.

– A-а, приказ Сталина! – воскликнул генерал. – А что он видит из своего Кремля? Нужно бы разъяснить ему, да некому: холуи и трусы не могут доказать нелепость его приказа. Из-за них мы все погибнем.

– А нельзя ли, товарищ генерал, хотя бы частью сил прорваться на Новоархангельск?

– Поздно, сейчас мы уже обречены. Вынесем все, что выпало на нашу долю. Передайте Музыченко, что мы здесь умрем, но задачу выполним.

Уехали мы от Огурцова в полночь. Начало прорыва было назначено на 01.006 августа по сигналу красных ракет. Но войска с перегруппировкой опоздали, и прорыв начался в 2.30 6 августа.

По сигналу красных ракет взревели тракторы и тягачи… и двинулись в атаку. Их было около сотни. Мужественные трактористы, подлинные герои, шли на верную гибель и первыми подставляли себя под огонь фашистов. Трактористы подняли такой треск, гул и лязг, что немцы перепугались мощного «танкового» удара и стали быстро отходить. Пехотные части без препятствий двинулись за тракторами и тягачами…

А что же танки? Неужели не было ни одного?

Были. Хотя и немного: в 6-й армии было пять танков командования. Это последние танки, вместо того чтобы принять участие в прорыве, в этот решающий момент увозили командование 6-й армии. Укатил в танке командующий генерал Музыченко, захватив моего помощника капитана Ободовского, начальник штаба армии комбриг Иванов, прихватили два танка члены Военного совета Грищук и Попов и даже изменнику Миандрову достался один танк.