Текст книги "Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика"

Кроме того, числился «паникером» и «провокатором войны», к тому же непокорным, осмелившимся вопреки мнению Сталина «свое суждение иметь».

Для меня было совершенно ясно, что со мной поступят так же, как поступали до меня со многими погибшими разведчиками.

Как сложилась моя дальнейшая судьба – расскажу ниже.

Глава 2

На всю жизнь запомнят граждане Советского Союза начало войны. И особенно те, кто первым принял ее удары. Каждый ее встретил по-своему.

В июне по воле начальства я отдыхал в Одессе.

Одесса! Одно это слово воскрешает в памяти песенные слова и мелодии о морских просторах, о дальних неведомых странах, о чем-то ярком и многоцветном. И верно – всех приезжающих в Одессу радуют и голубая даль моря, и горячее солнце, и всегда будто праздничные улицы, и одесситы – подвижные, говорливые, чуточку насмешливые и озорные.

Наш Дом отдыха закрытого типа, куда меня «сослали» до поры до времени, был расположен в живописном месте на прибрежном крутояре и утопал в густом чудесном парке. Дом был полупустым. Отдыхающие – разведчики из-за рубежа, но большинство – члены семей. Все условия для отдыха были выше всякой придирчивой и капризной критики. Но я приехал с тяжелым грузом тревог и сомнений и не был расположен к бездумным развлечениям. Меня не влекли ни море, ни тенистые аллеи парка. Я находился под впечатлением столкновений с начальством, был подавлен, переживал за судьбу Родины, за нависшую над ней опасность. В глубине души тревожил меня червячок сомнений: а вдруг я ошибся?! Однако сколько и как, можно сказать «с пристрастием», я ни проверял самого себя и свои поступки, все и всегда сходилось к одному: нет, я не ошибся и, как член партии и гражданин Советского Союза, не мог и не имел права поступить иначе.

Тревожила меня мысль о том, что мы не успеем развернуться и последует сокрушительный внезапный удар. Настроение немного поднялось, когда я встретился с начальником разведотдела Одесского военного округа полковником Гаевым. Он приехал навестить жену.

Полковник Гаев – мой товарищ по Академии им. Фрунзе, и, кроме того, мы работали в одной системе. Он так же, как и я, расценивал положение на границе. Мне он рассказал, что войска Одесского военного округа под видом учебы развернуты на границе и взяли с собой боеприпасы. Ну, думаю, если все округа так поступили, то это хоть в малой степени предупредит сокрушающий внезапный удар фашистов. Мне стало легче на душе. В этом одесском Доме отдыха Разведупра были собраны «на отдых» все «провокаторы войны», которые слишком назойливо писали о неизбежности войны с Германией. Их собрали сюда, по-видимому, чтобы они здесь «подумали» и раскаялись в своих «заблуждениях». И мне была представлена такая возможность – подумать и покаяться, – а если «нет», то исчезнуть навсегда. Здесь я встретился с одним нашим резидентом – жил с ним в одной комнате. Он прибыл «на отдых» из-за рубежа также принудительно. Полностью раскрываться нашим разведчикам не полагалось, и потому я мог только догадываться, что работал он резидентом в Германии.

Очень нелегко далась ему эта работа резидента. По годам он был почти моим ровесником, но выглядел хилым стариком – худой, морщинистый, руки дрожат. Объяснялось это, по мнению врачей, истощением нервной системы. Его вызвали из Германии и послали «отдыхать» за то, что слишком настойчиво и активно доказывал он скорое нападение фашистов на Советский Союз. Начальник Разведупра Голиков сделал ему строгое внушение «за паникерство» и отправил сюда «отдыхать».

Как резидент, он имел хорошую «крышу» ремонтного автотранспортного предприятия, в котором был «директором фирмы». Так вот этот «директор фирмы» со многими дополнениями повторял те сведения, которые мне уже были известны. Я не раскрывал своего бывшего служебного положения и того, что тоже отнесен к категории «паникеров». «Директор фирмы» очень возмущался близорукостью начальства и страстно уверял меня в неизбежности войны с Германией. Сетовал он и на то, что за правдивую и очень точную информацию, за многолетнюю, без провалов службу, от которой он стал преждевременно инвалидом, получал в награду одни оскорбления. Я сочувствовал ему, соглашался. Мне было ясно, что нелегальная работа за рубежом пожирает все физические силы разведчика.

Вспоминая сейчас этого «директора фирмы» и некоторых других, я прихожу к убеждению, что нет большего подвига на благо Родины, чем труд разведчика. И в то же время должен констатировать, что ни к кому не было более неблагодарным наше сталинское правительство, как к разведчикам. Такое открытое признание героизма Зорге и награждение хотя бы посмертно – первый случай в нашей истории, и, по-видимому, только потому, что о нем заговорила мировая общественность.

Было немного смешно, что «директор фирмы» всерьез возмущался нераспорядительностью начальства, которое вызвало его в Москву и не позаботилось о передаче фирмы какому-либо преемнику.

– У меня же «крыша» может развалиться! – возмущался он. – Я же директор фирмы. У меня рабочие и служащие. Дело я вел без убытков, были даже доходы. Надо было так ликвидировать дело, чтобы не понести убытков. Зачем же пропадать государственному добру?

Деловой и финансовый развал «фирмы» его огорчал не меньше, чем политическая близорукость начальства. Делами «фирмы» он морочил мне голову вплоть до начала войны.

14 июня я сидел в палате в глубоком раздумье. Что же, думал я, произойдет? Как будут развиваться военные события? И вдруг получаю газету «Правда» и читаю сообщение ТАСС, где черным по белому было напечатано: «Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз… Слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы».

Прочитав это сообщение, я остолбенел. Что это такое? Немецкая дезинформация совсем ослепила сталинское правительство. И как теперь сложится моя судьба как паникера и провокатора войны? (Уже без кавычек.) Расстреляют! Долго сидел я в раздумье. Вдруг открывается дверь и входит мой сосед по палате, «директор фирмы». Тычу ему газету и говорю:

– Вот ты предупреждал о неизбежности войны с Германией… На, читай! ТАСС – никакой войны не будет!

Он прочитал, вытаращил на меня глаза и говорит:

– Дураки они, эти работники ТАСС… Да нет – говори… дураки повыше!

– Ага, значит, и ты согласен, что война неизбежна. Еще раньше тебя согласился – и вот за это сюда попал… Что же нас ожидает после этого заявления? Поживем – увидим! Пошли купаться!

Пошли. Больше к разговору о заявлении ТАСС мы не возвращались.

И утром 22 июня мы пошли на пляж. Погода стояла чудесная. Солнечная, тихая. Море ласково шевелило прибрежную гальку.

На пляже было уже много отдыхающих. Я люблю купаться, люблю делать дальние заплывы в море. А мой спутник, «директор фирмы», моря не любил и плавать не умел. Уходя в море, я дал ему наказ:

– Загорай и стереги мою одежду.

И ушел далеко в море. Заплыл даже за скалистый мысок, где в полное свое удовольствие наслаждался морской волной и солнцем. Плавал, вероятно, часа два. Когда же повернул обратно, увидел, что берег, с утра яркий от зонтиков и женских костюмов, совершенно опустел. На берегу сиротливо лежала только моя одежда.

Недоумевая, с неясной тревогой в душе и предчувствием какой-то беды, я быстро подплыл к берегу, оделся и побежал к Дому отдыха. У ворот в наш двор меня встретил «директор фирмы». Он бежал навстречу и кричал:

– Василий Андреевич! Война! Выступал Молотов. Немецкая авиация бомбила наши города. Вот тебе и ТАСС!!!

Вид у «директора фирмы» был и торжествующий, и растерянный. Выпалив новость, он смотрел, какое впечатление она произвела на меня.

Не знаю и не могу сказать, какой вид был у меня, но признаюсь, что эта новость ударила и меня, как дубиной по голове. Психологически я был готов к этому событию, но где-то в глубине души теплилась надежда на ТАСС: а может быть, правительство больше знает и «минует нас чаша сия»? Вопреки фактам хотелось верить в это как в некое чудо. И вот погасли последние искорки надежды. Пытаясь самому себе придать бодрости, сказал:

– Ну что же, «директор», теперь нас уже не расстреляют как провокаторов войны, а если что и пропало, так это твоя «фирма». Списывай все убытки на войну. Пошли обедать.

Время было обеденное. Только мы уселись за стол, директор Дома отдыха принес мне «на закуску» радиограмму – приказ из Москвы, из Разведупра:

«Немедленно выехать к месту новой службы город Львов начальником Разведотдела 6-й армии. Кондратов».

Вот и разрешилась моя судьба: прямо с одесского пляжа – на фронт.

По закону в случае войны я должен возвратиться в Разведуправление, но мне не разрешили даже на короткое время поехать в Москву для сдачи старой должности и получения документа по новой. Так я и выехал на фронт с удостоверением заместителя начальника Информотдела Разведуправления. Из-за него мне в последующем пришлось пережить немало жутких моментов. Пострадала и моя семья. Я не мог ей оставить денежного аттестата.

После обеда, распрощавшись со знакомыми и с «директором фирмы», я с легковесным чемоданом поехал на железнодорожную станцию Одесса. В помещении военного коменданта толпилось много военных, главным образом офицеров. Это возвращались отпускники из различных частей Киевского военного округа (Юго-Западного фронта).

Комендант станции в первый же день войны проявил высокую мобильность и распорядительность. Без крика и суеты он отправлял военных по их направлениям. Особая группа в 40 человек набралась в направлении Жмеринка – Тарнополь – Львов. Комендант предоставил нам целый вагон. Первые два часа пути все офицеры молчали, подавленные внезапностью событий. Думали, конечно, об оставленных семьях. У некоторых семьи были в Одессе, но у большинства – на границе, в районе боевых действий.

Существует давно известное международное правило: в случае военной опасности отпуска офицерам не разрешаются, а их семьи и гражданское население заблаговременно эвакуируются из района возможных боевых действий. Но сталинское правительство не позаботилось о семьях военнослужащих. Семьи офицеров пограничных войск попали под внезапный удар фашистов, и в большинстве своем женщины, старики и дети погибли в военных городках от бомбежки фашистской авиации. Вывозить семьи самим офицерам было категорически запрещено. Как теперь стало известно, на Прибалтийском фронте за день до начала войны решением командования фронта семьи военнослужащих были вывезены из военных городков, но Сталин, узнав об этом, завернул их по дороге обратно. Этим он хотел показать Гитлеру свои мирные намерения. Семьи, возвращенные обратно в военные городки, попали утром 22 июня под бомбежку. Женщины, старики и дети погибли, не успев доказать Гитлеру сталинские мирные намерения.

Разговоры с этого «семейного» вопроса и начались. Большинство возмущалось, почему высокое начальство не предупредило о предварительной эвакуации семей в глубокий тыл. В эту часть разговора я не вмешивался. Я хорошо знал, почему семьи пограничников первыми попали под гусеницы фашистских танков, почему для всех военных, даже для пограничников, нападение оказалось неожиданным.

От семейных разговоров перешли к комментированию заявления ТАСС, речи Молотова и к оценке событий. Некоторые удивлялись, почему первым не выступил Сталин, но потом «по привычке» сами для себя объяснили его молчаливость «гениальной» придумкой, которая несомненно скажется на ходе военных событий.

Оживленная беседа завязалась вокруг вопроса о продолжительности войны. О конечном исходе войны сомнений не было: наши войска, конечно, достойно встретят врага на границе и немедленно погонят его в глубь Германии.

Наша армия была заражена «шапкозакидательскими» настроениями. Сказалась историческая преемственность от старой русской армии. Мы «шапками закидали» японцев в 1904–1905 годах. Потом «шапками закидали» немцев в 1914–1918 годах, потом японцев на Халхин-Голе, потом финнов. Эта слепая самоуверенность владела и всем нашим командованием сверху донизу. Почти двадцать лет Ворошилов и все его бездарное окружение воспитывали нас в твердом убеждении: «воевать будем на чужой территории», «ни одной пяди своей земли не отдадим никому», «на удар ответим двойным и тройным ударом»!

Такие настроения царили и в нашем вагоне. У всех было сверх меры воинственное, «шапкозакидательское» настроение.

Первое время я сидел, слушал и молчал. Но в душе радовался: какие же у нас командиры! Нет и намека на панику, нет трусливых глаз. Все готовы мужественно схватиться с врагом. Если бы этому народу да умное дальновидное правительство!

Не было у нас тогда такого правительства! Новый начальник Генштаба генерал Жуков разделял мнение Сталина, что фашисты будут честно выполнять договор о ненападении. Вместо того чтобы приводить в боевую готовность армию и страну, начальник Генштаба начал борьбу с «паникерами» и «провокаторами войны».

Но все же «нелегальная» разведсводка № 8 и другие разведсообщения, по-видимому, были приняты всерьез. Военные округа за неделю до войны под видом «командно-штабных учений» начали развертывать фронтовые и армейские управления.

Начало войны мне представлялось в очень мрачном виде. Вспоминались наши «победы» на Халхин-Голе и в Финляндии. Прислушиваясь к разговорам офицеров, я подумал о том разочаровании, которое их охватит, когда они столкнутся с действительностью. И решил внести немного трезвости в боевой пыл своих спутников, осторожно заметив:

– Сомнений, конечно, нет, победа будет за нами. Но мне кажется, что некоторые товарищи ошибаются, полагая закончить войну в два-три месяца. Враг силен, он захватил всю Европу и опьянен успехом. К его услугам вся промышленность Европы. Поэтому война может затянуться на многие годы, и в борьбе с врагом возможны отдельные неудачи и даже поражения.

Мои замечания вызвали бурное негодование. Посыпались злые и колкие реплики о том, что, мол, есть в армии паникеры, люди с пораженческим настроением. Таким людям, особенно с офицерским званием, не место, мол, в армии. Сидевший рядом со мной полковник, кажется начальник политотдела 6-й армии, человек умный и дальновидный, потянул меня за рукав и шепнул: «Вы что, хотите, чтобы вас выбросили в окно? Не спорьте».

Я подумал: действительно, эти возбужденные люди могут выбросить меня в окно. Их годами воспитывали в том духе, что «лучше русского кваса напитка нет», что «пуля дура, а штык молодец», что «воевать будем только на чужой территории», что гений Сталина как полководца уже проявил себя во время Гражданской войны, проявит и сейчас. Нелегко будет им, мужественным офицерам, потом «на собственной шкуре» проверить цену такой выучки и воспитания. Кроме того, у многих из них под огнем жены и дети. Неудивительно, что они хотят победы в первый же день войны, хотят немедленно выдать желаемое за действительность. Черт меня дернул ни к месту и не ко времени заговорить о затяжной войне и о возможности частичных поражений. Почесал я затылок и с улыбкой простачка пробормотал:

– Да что вы, ребята? Какого черта на меня накинулись? Что ж, по-вашему, я не хочу победы? Я только напомнил, что Первая мировая война длилась четыре года. Весьма возможно, что и эта война затянется.

Какой-то бравый полковник-артиллерист с черными усами презрительно сказал:

– Тоже мне – сравнил ворону с ястребом! Старая царская армия и наша Красная! Ни черта не понимаешь, а лезешь спорить.

– Ну извините, товарищ полковник, я, конечно, ошибся…

Так с легким конфузом я вышел из беседы и сидел с мрачными думами. За окном проносилась чудесная панорама украинского лета, а в голове клубились мрачные мысли о судьбе Родины и своей личной.

Особенно обидно было переживать внезапность удара. Думалось, как бы мы сокрушительно ответили фашистам, если бы полгода назад сталинское правительство и Генштаб прислушались к тревожному голосу своей разведки и приняли меры по укреплению границы, перевели армию и страну на военное положение. А сейчас положение на фронте рисовалось мне в мрачных красках. Забегая вперед, скажу, что фронтовая действительность, с которой вскоре встретился, оказалась еще более ужасной, чем я предполагал. Но об этом ниже.

Утром 23 июня наш поезд прибыл на станцию Жмеринка и дальше не пошел. Комендант станции сообщил, что путь впереди разрушен. Нам было предложено или переждать восстановления пути, или же пробираться на фронт какими-либо другими средствами.

Мы, конечно, тотчас же стали искать «иные» средства.

В Жмеринке уже чувствовалось пламя войны. На окраине города торопливо трещали зенитки. По направлению к Тарнополю клубы черного дыма застилали горизонт. На улицах, на станции, на путях железной дороги толпились беженцы из разбитых немецкой авиацией эшелонов. Это были преимущественно семьи военнослужащих – старики, женщины, дети. Многие матери во время бомбежки потеряли своих детей и теперь бегали, плакали и звали их по именам. Потерянные дети бегали по улицам с криками: «Мама, мама…» Истерические стоны, крики женщин, плач детей наполнили наши сердца злобой и ненавистью к фашистам.

На улице около какого-то дома мы увидели грузовую машину – директор местного промкомбината загружал ее своим барахлом. Мы выставили его из машины. Около полусотни офицеров с трудом втиснулись в кузов и помчались на фронт.

В первой же половине дня мы прибыли в Тарнополь, где каждый из нас пошел по своим служебным делам. Я направился в штаб Юго-Западного фронта. Он располагался в городском парке.

Тарнопольский парк был большой, почти как лес, и содержался в превосходном состоянии. Много красивых аллей, обрамленных деревьями, преимущественно липами, разрезали парк в разных направлениях. Ароматная прохлада от массы цветов освежала усталое потное тело. Но от всей этой красоты чувство злобы стало нарастать еще больше. Тут же, рядом, в смертельных муках корчились раненые и контуженные. Зияли развалины домов, по кустам и кронам деревьев тянулся смрад пожаров. Я шел и думал: кто породил такое противоестественное явление в жизни человеческого общества, как война? И будет ли когда-нибудь конец этой дикости?

Разыскал я Разведотдел штаба фронта и явился «по начальству».

Начальником Разведотдела штаба фронта оказался мой старый знакомый – полковник Бондарев. Он часто приезжал в Москву и заходил в Информотдел Разведуправления. Уже накануне войны я читал разведсводку Киевского военного округа. Она правильно показывала группировку немецких войск перед Юго-Западным фронтом. Расхождений в оценке положения у меня с Бондаревым не было. Так же, как и с начальником Разведотдела Западного фронта полковником Блохиным. Кстати, позднее я узнал, что Блохина Сталин приказал расстрелять за неточную информацию о войсках противника перед Западным фронтом вместе с Павловым и Климовских. А ведь эта группировка немецких войск была дана в разведсводке округа и разведсводке Генштаба № 8 еще за полгода до войны. И эти данные все время подтверждались и уточнялись…

Наша встреча была по-приятельски простой и искренней. Тот факт, что я попал в подчинение Бондарева, ничего в наших отношениях не изменил. После первого обмена приветствиями и вопросами – что, как и почему – он развернул передо мной карту, и мы стали анализировать положение дел на фронте. Мне с первого взгляда на карту стало ясно, что положение наших войск на Западном и Юго-Западном фронтах катастрофическое.

На Западном фронте немцы начали наступление с той группировкой сил, которую мы установили еще за полгода до войны. В Польше пришли в движение все 35 пехотных дивизий, 9 танковых и 6 моторизованных дивизий под командованием генерал-фельдмаршала Бокка. Они буквально раздавили нашу оборону и уже углубились на 120 км. Главный удар был нацелен на направление Минск – Смоленск – Москва.

Не лучше было положение на Юго-Западном фронте. Здесь в наступление перешла группа войск, ранее установленная нами в Юго-Восточной Польше, – 40 пехотных, 5 танковых и 4 моторизованные дивизии под командованием генерал-фельдмаршала Руденштедта. Танковые и моторизованные дивизии составляли танковую армию Клейста.

Наши войска вели тяжелые оборонительные бои. На правом крыле фронта танковая армия Клейста прорвала нашу оборону и углубилась на 50–60 км. Немцы нанесли здесь главный удар на Ровно – Житомир – Киев. В таблице Бондарева я увидел соотношение сил – тяжело было анализировать эти цифры. В первый же день войны фашисты нанесли сокрушительный удар по нашим аэродромам и уничтожили почти все находившиеся там самолеты. Разрушены были также узлы связи, и тем самым было дезорганизовано управление войсками.

Полковник Бондарев сказал, что у него нет связи ни с одной армией. Что сейчас творится на фронте – он не знает. Он просил меня по приезде в армию немедленно восстановить связь и срочно доложить обстановку.

После беседы и полного обмена мнениями о положении дел на фронтах Бондарев направил меня в агентурное отделение, где необходимо было получить указания по специальной работе. Посоветовал зайти в оперативный отдел к полковнику Баграмяну.

Мне было очень приятно узнать, что в штабе фронта работает мой товарищ по Академии им. Фрунзе и Академии Генштаба Баграмян Иван Христофорович.

В агентурном отделении меня ознакомили с последними указаниями по организации разведки и партизанских отрядов.

После беседы с начальником агентурно-партизанского отделения фронта я поспешил увидеться с Баграмяном, чтобы в дружеской беседе получить более полную информацию о положении дел на фронте.

В оперативном отделе я попросил дежурного доложить обо мне полковнику Баграмяну. Через некоторое время в приемную с картой в руках выбегает Баграмян:

– Ну, кому я тут нужен?

– Мне, Иван Христофорович.

– Ты здесь?! Как ты сюда попал? Здорово… Вот не ожидал – из Москвы прямо к нам.

– Еду в 6-ю армию на должность начальника Разведотдела, зашел к тебе узнать, как наши дела на фронте. Надо же будет доложить командующему 6-й армией.

– Ага, очень хорошо. Хотя у меня времени в обрез, но с тобой идем поговорим.

В кабинете Баграмян со всей откровенностью рассказал мне о той катастрофе, которая нависла над всем фронтом.

– Буду краток. Первое и главное – война развертывается совсем не так, как нас учили в академиях. Нас учили, что в начале войны неизбежно образуется сплошной фронт и боевые действия начнутся с прорыва, а сплошного фронта нет. Противник уже прорвался в глубину нашего расположения. Только второй день войны, а мы уже не имеем связи ни с одной армией. Нет связи даже с собственными резервами. Технические средства связи почти все уничтожены. Вынуждены прибегать к средствам связи времен Наполеона и Кутузова – к живой связи. Послали несколько человек, но пока никто не вернулся. Где наши войска, где противник – неизвестно. Не исключено, что скоро немцы появятся около штаба фронта… Вот оно как!

Сообщив с некоторыми дополнительными деталями то же, что я уже слышал от полковника Бондарева, Баграмян поделился своими планами на ближайшее будущее:

– Военный совет решил нанести контрудар по группе Клейста всеми мехкорпусами фронта в районе Ровно – Дубно – Радехов. От этого удара зависела судьба всего нашего фронта. Нужно выиграть время, нужно задержать противника во что бы то ни стало. Передай командующему 6-й армией генералу Музыченко держаться за каждую пядь земли, сковать противника активными действиями, притягивать к себе и не дать развивать успех, сдерживать его движение в глубь страны. Понимаешь, в чем задача? Если немцы будут быстро двигаться вперед, они не позволят нам организовать контрудар, все полетит к черту! Главное – выиграть время! Полагаю, тебе все ясно?

– Ясно, Иван Христофорович, все передам командующему.

– Подожди минутку. Я тебя представлю начальнику штаба фронта генерал-лейтенанту Цуркаеву.

Баграмян прошел в кабинет Цуркаева, и через несколько минут оба вышли. Я представился. Доложил, что еду на фронт.

– Очень хорошо, – сказал Цуркаев. – Ну, вам полковник Баграмян уже говорил, что сейчас требуется от войск. Передайте генералу Музыченко приказ командующего фронтом: «Ни шагу назад!» Без приказа не отходить. Цепляться за каждую высоту, за каждый рубеж. Нужно остановить или хотя бы замедлить движение врага, пока мы не организуем контрудар по Клейсту.

Генерал Цуркаев произвел на меня очень хорошее впечатление. Было очевидно, что это культурный, образованный генерал, с большим оперативно-стратегическим кругозором, и, помимо этого, он был просто обаятельный человек. Задача, которую ставило командование фронта 6-й армии, была мне совершенно ясна и была правильной в данной обстановке.

Во второй половине дня 23 июня я выехал в армию…

На дорогах от Тарнополя до Львова я насмотрелся трагических картин войны.

Встретилась большая колонна – около тысячи человек – военнопленных польских офицеров. Они содержались около Львова с войны 1939 года. Конвой был очень небольшой – всего человек семь солдат и один лейтенант из конвойных войск НКВД.

Невольно подумалось: «Для чего, с какой целью содержались эти офицеры в заключении в непосредственной близости от границы?»

Я остановил машину и спросил лейтенанта, откуда и куда направляют офицеров. Он ответил, что эвакуируют лагерь военнопленных в глубь страны.

Все офицеры одеты в польскую форму. Вид у всех угрюмый и явно недоброжелательный. Мне кажется, что они с большим удовольствием, получив оружие, повернули бы его на Запад против немцев.

– А почему у вас такая маленькая охрана?

– А зачем большая? – ответил лейтенант. – Они никуда не убегут. Наоборот, все они боятся попасть к немцам в плен.

Вслед за колонной военнопленных потянулись бесконечные толпы беженцев. Шли старики, женщины, дети. Часть из них ехали на грузовиках, на подводах.

Все дороги были так забиты беженцами, что даже легковая машина не могла пробиться вперед. Я приказал шоферу свернуть с шоссе и ехать по окольным поселковым дорогам. Эта вынужденная задержка, возможно, спасла меня. На полдороге ко Львову на колонны беженцев налетела немецкая авиация, начала бомбить и расстреливать их. Я в стороне от шоссе был в относительной безопасности и мог воочию убедиться, какими методами фашисты стремились покорить наш народ.

На шоссе творилось нечто ужасное. Фашистские стервятники, проносясь группами по 12–15 самолетов, сбрасывали воющие бомбы. Ужасающий вой бомб, взрывы. Земля, щебень и камни шоссе взлетали в воздух. Вместе с ними летели обломки машин и повозок, разорванные тела людей и лошадей. Люди разбегались по сторонам, но их настигали пули фашистов.

Большой участок дороги в несколько минут был разрушен и покрылся облаком горящих машин и пыли.

Неожиданно вой и грохот прекратились. Стало тихо. И странно – именно от этой внезапной тишины над трупами сотен людей было особенно страшно. Потом тишина наполнилась криками, стоном, плачем…

Много ужасных картин пришлось мне повидать за эту войну, но эта, первая, запомнилась особенно отчетливо…

Оторвавшись от шоссе, я стал пробираться поселками. Недалеко от Львова догнал артиллерийскую колонну. Двигались два артполка из учебного лагеря в район сосредоточения своей дивизии. В это время над колонной появилась «рама» – разведчик «Фокке-Вульф». Я передал старшему по колонне, чтобы машины рассредоточились и как можно быстрей втянулись в ближайший лес.

Увы! Колонна не успела рассредоточиться. Налетело около 30 самолетов. Я на своей машине рванулся в лес, но тоже не успел. Раздался вой бомб. Я и шофер выпрыгнули из машины и упали на землю. Грохот взрывов, дым, пыль. Проселок покрылся десятками фонтанов земли. Горели машины, валялись опрокинутые орудия, лежали убитые и раненые.

Когда первая атакующая волна прошла, я погнал машину в лес, потом выехал на проселочную дорогу. Отъехал всего с километр, как началась повторная бомбежка артиллерийской колонны…

Было совершенно очевидно, что командир дивизии эти два артполка может вычеркнуть из состава дивизии. Таков в данном случае был результат выполнения приказа наркома, отданного в 00 часов 22 июня 1941 года о продвижении к фронту днем.

Поздним вечером мы въехали в город Львов.

Незадолго до нашего приезда немцы подвергли город основательной бомбардировке с воздуха. Многие дома горели, вокзал был разрушен. Улицы исковерканы обломками домов и воронками.

Около часа мы ездили по городу в поисках штаба 6-й армии. Военных, у кого можно было бы навести справку, не было. Я уже начал опасаться неожиданной встречи с фашистами. И наконец около одного дома увидел офицера.

– Где штаб армии? – спрашиваю у него.

– Не знаю, – отвечает офицер, – но в городе его нет.

А сам подозрительно осматривает меня. Видно, для проверки моей личности он предложил:

– Пройдемте-ка со мной… Вот здесь вы все узнаете…

Он провел меня в какой-то подвал, и мы начали путешествовать по длинным кривым лабиринтам. Прошли не менее 500 метров и наконец очутились в большой и хорошо освещенной меблированной комнате. С первого взгляда я понял, что очутился в какой-то секретной точке. Комната была оборудована новейшей радиоаппаратурой. Ко мне подошел полковник и спросил:

– Кто вы? Ваш документ.

Представляюсь:

– Вновь назначенный начальник Разведотдела 6-й армии. С кем имею честь разговаривать?

– Я начальник пограничного разведпункта (ПРП) полковник Тутыгин. Вы появились, как волшебник в сказке: я только что получил приказ о переходе в ваше подчинение.

О пограничном разведывательном пункте (ПРП), о его составе я имел уже некоторое представление еще в Москве, в Разведупре. Я знал, что здесь много хорошо подобранных квалифицированных работников разведки, что ПРП имеет хорошее техническое оборудование. Разведчики владеют многими иностранными языками, технически грамотны. Сейчас я воочию убедился, что в подвале находится огромная ценность. Вся эта аппаратура и эти люди во время войны будут и должны играть весьма важную роль. Кроме того, здесь же была школа агентурной разведки.

Значение разведпункта для меня было ясно. Но также было ясно, что он здесь не нужен, что ему надлежало быть в штабе Юго-Западного фронта. Непонятно было, зачем мне подчинили такой ценный и сложный механизм, который в данных условиях легко может стать добычей врага.

Я сказал полковнику Турыгину, что не представляю себе, как можно использовать все его хозяйство.

– Мне кажется, – говорю ему, – будет целесообразней отправить вас со всем хозяйством подальше в тыл.

– Это верно, – согласился полковник. – Так вот, жду ваших указаний.

– Они будут очень краткими: немедленно эвакуируйтесь.

– И свернуть всю аппаратуру?