Текст книги "Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика"

Нагло-самоуверенный шаг немецкого батальона был сразу скомкан. Первую цепь мы буквально скосили. За ней, уже вперебежку, пошла в атаку вторая цепь. И ее мы свалили.

После этого наступление остановилось. Только со стороны скошенных цепей слышались стоны и крики о помощи. С нашей стороны даже раненых не было. С полчаса мы упивались своей победой. За это время немцы подтянули артиллерию и минометы и начали обрабатывать нашу позицию. Обработка была очень основательная, так что, когда немцы вновь пошли в атаку, наш огонь стал ощутимо слабее. Все же мы опять свалили много немцев и заставили их опять залечь. Но и наши потери были очень большие: из 72 человек и 24 пулеметов осталось всего 27 человек и 9 пулеметов.

Когда началась третья, наиболее мощная, атака, мы уже не расчитывали остаться в живых. Но тут нам повезло в самый критический момент боя – прибыл батальон охраны штаба армии (500–600 человек) и пять танков командования (так называли танки, выделенные для перевозки Военного совета). Батальон при поддержке танков с ходу перешел в контратаку, и мы совместно уничтожили почти всех наступающих немцев.

Подобрав раненых и погрузив их на машины, мы спокойно отошли, и я с остатком разведроты десантом на танках поехал отыскивать свой штаб армии. На досуге по пути подводил итоги этого боя. Вывод был неутешительный: если бы немцы при подходе к Тарнополю соблюдали тишину, они спокойно могли бы захватить весь штаб армии. Вот до чего доводит невежественное командование сверху! Войска справа и слева от штаба армии отошли, а нам пришлось выдержать одним удар немцев в качестве арьергарда. Хорошо, что кончилось все благополучно. Мы задержали немцев почти на шесть часов. Но могло быть и иначе – погиб бы штаб армии.

Вообще, начальный период войны отличался многими острыми неожиданностями, на которые мы не могли и не умели быстро реагировать. Очень многие решения принимались необдуманно.

Вот, например, приказы для 4-го мехкорпуса за первые четыре дня войны:

22.6 – 4-й мехкорпус по ПРИКАЗУ НАРКОМА ОБОРОНЫ должен был участвовать в контрударе для восстановления положения между 5-й и 6-й армиями;

23.6 – 4-й мехкорпус по ПРИКАЗУ НАРКОМА ОБОРОНЫ должен был выступить на Люблин и к исходу 24.6 овладеть Люблиным (это уже 2-е, совершенно другое, направление);

23.6 – 4-й мехкорпус по ПРИКАЗУ ЮГО-ЗАПАДНОГО ФРОНТА должен был контратаковать в направлении Радехов – Соколь (это уже 3-е направление);

24.6 – 4-й мехкорпус по ПРИКАЗУ КОМАНДУЮЩЕГО 6-й АРМИЕЙ должен был контратаковать в направлении на Немиров (это уже 4-е направление!);

25.6 – 4-й мехкорпус по ПРИКАЗУ ЮГО-ЗАПАДНОГО ФРОНТА должен был оборонять Львов (это уже пятое направление!!!). Эти суматошные приказы свидетельствовали только о том, что в верхах царили паника и сумятица, что нами командовали невежды в военном деле.

Не меньшим военным невежеством «блистал» и наш командарм 6-й армии генерал Музыченко. Вот один из примеров его «мудрого» командования.

Как-то он поручил мне передать приказ одной дивизии – занять для обороны рубеж в тылу врага. Намечался отход.

Дивизия выполнила приказ и заняла оборону.

Часа через три Музыченко посылает меня в ту же дивизию с приказом сняться с обороны и сосредоточиться в таком-то районе в качестве резерва армии.

Прибыл я опять к этому же командиру дивизии и передал новый приказ. Командир дивизии пожал плечами и с явной миной недовольства сказал:

– Я только что был в резерве. Получив приказ на оборону, мы начали окапываться. А теперь что… снова сниматься?! Вы понимаете, чем это грозит? Двигаться надо днем, но меня же разбомбят с воздуха. Вы что, смеетесь, что ли?! Никуда я днем не пойду!

Ну что я мог ему ответить? Вместе с ним ругать Музыченко? Этого нельзя было делать.

– Дело ваше, – говорю, – товарищ полковник. Но, по-видимому, обстановка изменилась и заставила изменить приказ. Как же прикажете доложить командующему? Выполняете его приказ или нет?

А про себя подумал: «А если он откажется выполнять приказ? Как я об этом доложу командарму? Он же по горячке и по директиве Сталина может тут же у себя в кабинете пристрелить меня?!»

Поэтому стал убеждать командира дивизии:

– Приказ есть приказ, товарищ полковник. Не нам с вами его обсуждать…

Полковник не хуже меня понимал эту формулу военной дисциплины. Подумав, видимо, о том же, о чем и я, он сказал:

– Хорошо, передайте командующему, что приказ будет выполнен.

Уехал я от него с черной тяжестью на душе. Приехал в штаб и доложил Музыченко, что дивизия приступила к выполнению его приказа.

Пришел я в свой отдел. Мне надо было срочно разобраться с новыми данными о противнике. Кроме того, у меня не ладилась организация партизанских отрядов. Не хватало оружия и взрывчатки. Я намеревался достать все это у начальника артиллерии армии генерала Федорова.

Прошло не более трех-четырех часов, как снова вызывают к командующему. Прихожу.

– Вот что, товарищ подполковник, – говорит Музыченко, – садитесь в мой танк – и быстро к командиру Н-ской дивизии. Передайте приказ – занять ту же оборону, которую они оставили.

Я был так потрясен, что потерял дар речи. Стою и смотрю на командующего. По-видимому, я выглядел так необычно, что Музыченко крикнул:

– Ну что вы стоите, что вам не ясно?!

– Товарищ командующий, – наконец приобрел я дар речи, – в течение этого дня вы отдаете этой дивизии три взаимоисключающих друг друга приказа. Кроме того, я ведь не работник оперативного отдела. У меня есть своя специфика работы по разведотделу.

– Молчать! – рявкнул генерал и схватился за пистолет.

Ну, думаю, ухлопает ни за что ни про что… Прав был Рыбалко, что это не командарм, а вахмистр по уму…

Никогда в жизни мне не приходилось выполнять такой трудной и позорной задачи. Было стыдно и за наше командование, и за себя. Как я буду опять смотреть в глаза командиру этой дивизии?

Но приказ есть приказ! Поехал в район расположения дивизии. И то, что увидел по дороге, не поддается описанию. На дорогах и по всему полю валялись трупы людей и лошадей, разбитые и обгорелые машины, искореженное разное военное имущество, рассыпанные крупы, макароны. От тревоги и смятения меня буквально затрясло, как в лихорадке. В саду около одинокого дома заметил группу офицеров. Подъезжаю. Узнаю командира дивизии и офицеров его штаба.

Вылезаю из танка, подхожу и передаю этот третий приказ:

– Товарищ командир дивизии, командующий 6-й армией приказал дивизии занять прежнюю оборону.

Полковник молча и как-то оцепенело посмотрел на меня. Мне показалось, что его поразил столбняк. И вдруг он взорвался самой площадной бранью с матерщиной и на командующего, и на штаб армии, и на меня, а из глаз неожиданно брызнули слезы:

– Да что вы, мать вашу так и этак, издеваетесь над нами, что ли? Кто таких идиотов насажал на нашу голову? Чем я теперь буду обороняться (нецензурно)? Где моя дивизия, я вас спрашиваю? Где, я вас спрашиваю? Вон она лежит… трупами! – И снова… (нецензурно). Дрожит и плачет…

Когда благодаря свободно излившемуся гневу немного успокоился, рассказал: вышла дивизия из окопов, построилась в колонны и начала марш, как было приказано командующим. На марше налетела немецкая авиация и разбомбила дивизию. Эта дивизия еще до этого в боях потеряла три четверти своего состава, а теперь была совсем разбита.

Закончив рассказ, комдив опять взорвался матерщиной:

– Что вы думаете?.. Что вы там в штабе армии делаете?

Я жалел только об одном – что в это время здесь не было Музыченко, вахмистра по уму и знаниям, но в звании генерала, что он не видел «плодов своего полководческого искусства».

Возвратился я в штаб армии и доложил командующему, что дивизия на марше разгромлена и обороняться некому.

Генерал молча выслушал мой доклад, недовольно, как тюлень, фыркнул и ушел, как будто речь шла о мелком фронтовом эпизоде.

Возможно, эти записки увидят те, кто остался жив из этой злополучной дивизии. Так пусть же знают теперь истинную причину гибели их дивизии!

Это не единственный случай такого неграмотного управления войсками.

Однажды, когда я работал над очередной сводкой, мой заместитель капитан Ободовский сказал мне:

– Товарищ подполковник, говорят, в Терновке сосредоточилась немецкая танковая дивизия, стоит без горючего. Командующий сейчас направляет туда мехкорпус.

Меня точно хлыстом ударило. Терновка была в нашем тылу за 60 км. По нашим данным, в Терновке противника не было. За ночь танковая дивизия незамеченной пройти туда не могла. Кроме того, в Терновке была моя разведгруппа старшего лейтенанта Матюшенко, которая обязательно сообщила бы о появлении немцев.

Твердо убежденный, что мехкорпус ударит по пустому месту и зря израсходует свои последние моторессурсы, я решил во что бы то ни стало задержать выполнение этого нелепого приказа. Здесь необходимо отметить, что наш мехкорпус «задергали» все командующие, начиная от Москвы и кончая нашим. Его моторессурсы были на исходе. Намечаемый удар на Терновку его окончательно доконает, а судьба всей нашей армии в большой степени зависела от его работоспособности.

Очень возбужденный, вбегаю в кабинет командующего и докладываю:

– Товарищ командующий! В Терновке никакого противника нет. Отмените решение о контратаке мехкорпусом по Терновке. Вы бьете по пустому месту. Мехкорпус израсходует последние моторесурсы, и нам нечем будет бить по действительному противнику.

Генерал Музыченко от неожиданности вытаращил на меня глаза и некоторое время стоял молча. Рядом с ним стояли член Военного совета Грищук и начальник штаба армии комбриг Иванов, недавно прибывший в армию.

Вдруг Музыченко ожил, шагнул ко мне и закричал:

– Вы что, подполковник, приехали сюда учить меня воевать? Вон отсюда… к такой-то матери, – и схватился за кобуру пистолета.

Под градом его матерщины я вылетел из кабинета, так как не забыл директиву Сталина о расстреле на месте. Выскочив из хаты, остановился, раздумывая, что же делать дальше… Погибнет мехкорпус, а за ним и вся армия, а выправить это никак нельзя. Этот самодур из-за личного престижа никого не послушает. Новый начальник штаба армии стоит рядом молча и никак не реагирует. Молчит и Грищук. Второй член Военного совета Попов неизвестно где. Связи со штабом фронта нет, да и не успеешь. Уже заготовлен приказ. Стою, раздумываю. Вдруг подъезжает к штабу на мотоцикле мой помощник старший лейтенант Матюшенко, который был с разведгруппой в Терновке. Подбегаю к нему, спрашиваю, есть ли противник в Терновке. Он отвечает, что никого нет. Ну, думаю, сделаю последнюю попытку. Вытащил его чуть не за шиворот из мотоцикла и бегом к командующему. Влетели мы оба в хату. Не обращая внимания на грозный вид командующего, спокойным тоном докладываю:

– Можете расстрелять меня, товарищ командующий, но прошу раньше выслушать моего помощника старшего лейтенанта Матюшенко. Докладывайте командующему, что вы видели в Терновке.

Матюшенко рапортует:

– Товарищ командующий, я только что прибыл из Терновки. Противника не обнаружил.

Минуты две длилась неприятная для Музыченко пауза, как в заключительной сцене гоголевского «Ревизора». Наконец он буркнул:

– Ладно, можете идти оба. Передайте Миандрову, что приказ мехкорпуса на контратаку я отменяю.

Несколько слов о Миандрове. Это поучительный пример того, как враг может использовать наше невежество. Иду в оперативный отдел, захожу к Миандрову и спрашиваю:

– Это вы доложили командующему, что в Терновке находится немецкая танковая дивизия без горючего?

– Да, я, а в чем дело?

– И вы посоветовали нанести контрудар 4-м мехкорпусом по Терновке?

– Да, я. А в чем дело? Сейчас мы направляем приказ командиру корпуса.

– Приказ задержите. Контратака отменяется. Противника в Терновке нет. И вообще, откуда вы взяли, что в Терновке танковая дивизия, да еще стоит без горючего?

– Как откуда? Мне сообщили местные жители Терновки.

– Хороша же ваша разведка! А если на проводе этот «местный» был немецким шпионом-диверсантом?

У нас в тылу в то время было много переодетых в нашу форму диверсантов. Все они хорошо знали украинский и русский языки. Появляется такая группа в сельсовете и заявляет населению:

– Здравствуйте, громадяне! Ну вот у вас уже и Гитлер! Хайль Гитлер!

И никто им не оказывал сопротивления, так как органов Советской власти в ближайшем тылу фактически уже не существовало и отрядов самообороны тоже не было. И начинает эта группа звонить по телефонам и сообщать на фронт и в тыл «самые точные» сведения о противнике и даже передавать ложные приказы. Возможно, и на этот раз какой-нибудь немецкий диверсант совершил эту диверсию с танковой дивизией, но, скорее всего, эту диверсию совершил сам шпион Миандров, перебежавший вскоре к врагу.

Забегая несколько вперед, скажу, что полковник Миандров добровольно сдался в плен. В плену он являлся одним из основных организаторов армии Власова (РОА). Он же организовал русскую фашистскую партию, так называемую «трудовую партию», и был ее ответственным секретарем. Несомненно, и на фронте он работал на немцев.

Сейчас прошло время для «удивлений» – как могли шпионы и предатели так легко устраиваться на самые ответственные посты в армии. Сейчас надо со следовательской дотошностью раскрывать эти загадки, а виновных привлекать к ответственности. В этих делах не может и не должно быть юридической давности, так же как и в розыске фашистских палачей.

Какая «рука» устраивала Миандрова в наш штаб, за какие такие заслуги? И почему на должность начальника оперативного отдела 6-й армии не назначили бывшего ранее заместителем начальника оперативного отдела полковника Андриенко, окончившего Академию Генштаба? Это был человек высокой культуры, с широким оперативно-стратегическим кругозором, смелый, энергичный, волевой офицер. Однако вместо Андриенко кто-то из каких-то тайников вытащил плюгавенького, с лисьей мордочкой, безграмотного в военном отношении старичка и посадил его на должность начальника оперативного отдела армии. Кто в этом повинен? Возможно, по этому вопросу что-то было известно командующему армией генералу Музыченко. Не без его же ведома сажали на должность начальника оперативного отдела изменника Родины Миандрова? Перечитывая эти строки, я вспомнил, что Музыченко недавно умер, – так назначение Миандрова и осталось тайной…

Пришлось мне выдержать также ряд неприятных разговоров и с начальником штаба армии комбригом Ивановым. Однажды при докладе ему о противнике я сказал, что нельзя руководствоваться сведениями, полученными от местных жителей, и напомнил контратаку на Терновку. Я просил руководствоваться только данными, полученными от разведотдела армии. Вместо того чтобы согласиться с моим простым и очевидным предложением, начальник штаба распек меня за то, что я без его ведома «бегаю» к командарму. Формально он был прав: мне не следовало обходить начальника штаба. Но в этом деле я попал между двух огней: Музыченко требовал, чтобы я в первую очередь лично и в любое время суток докладывал ему, а начальник штаба требовал, чтобы я прекратил «бегать» к командарму. Я понимал командующего армией и начштаба: командующий уже привык заслушивать мои сообщения о противнике и предложения, вытекающие из обстановки, а начштаба вполне законно считал, что докладывать предложения, исходя из обстановки, – это его функции.

Так вместо дружной творческой работы штаба шла борьба за субординацию. Комбриг Иванов свой личный престиж расценивал выше интересов дела, а я не мог и не хотел считаться с неуместными требованиями о субординации и действовал по обстановке. Мне пришлось неоднократно убеждаться, что бюрократический аппарат штаба армии, и особенно оперативный отдел, где сидел предатель Миандров, чрезвычайно медленно реагировал на изменения обстановки на фронте. Поэтому я продолжал «бегать» к командарму, а после доклада ему уже шел к начальнику штаба, считая, что так будет лучше. Если бы я выполнил требование начштаба и доложил ему, то 4-й мехкорпус действительно ударил бы по Терновке – по «пустому месту» – и израсходовал бы все свои моторессурсы.

Следует отметить, что подобные взаимоотношения начальника разведотдела с командующим армией и начштаба я не считал правильными. Они сложились так в связи с тем, что у нас долго не было штатного начштаба армии. С первых дней войны командующий привык выслушивать мой доклад о противнике и всегда требовал мои соображения о методах действия армии в сложившейся обстановке, то есть я докладывал ему идею решения, минуя две инстанции – начштаба и начоперотдела. Быстро меняющаяся обстановка требовала экономить время на выработку решения. А я все-таки имел два высших военных образования и аттестован Академией Генштаба на должность начальника штаба армии. Поэтому я делился своими знаниями с командующим. У нас сложилось было уже сотрудничество с командующим, против которого выступил новый начальник штаба армии.

Между тем обстановка на фронте с каждым днем ухудшалась и обострялась. Прорыв на стыке с 5-й армией все увеличивался. По состоянию на 27 июня этот прорыв уже достиг 80 км. Немцам удалось также расширить прорыв в центре армии в направлении на Немиров.

Огромное танковое сражение четырех наших мехкорпусов с танковой армией Клейста в районе Ровно – Дубно – Броды закончилось для нас неудачно. Это танковое «побоище» определило судьбу всего Юго-Западного фронта и нашей 6-й армии. Мы вынуждены были 27 июня начать отход сначала на промежуточный рубеж Краснов – Рогатин, а затем на старую государственную границу Новгород-Волынский – Шепетовка – Староконстантинов – Хмельницкий (Проскуров) с надеждой на укрепленные районы.

В конце июня мы узнали о военной катастрофе, постигшей Западный фронт, и узнали не от своих, не из Москвы и не из штаба армии, а от врага.

В бою под Оратово нам удалось захватить в плен немецкого подполковника из Ставки Гитлера. Он ехал к командующему группой «Юг» генерал-фельдмаршалу Руденштедту с каким-то приказом, который успел уничтожить. Но карту с обстановкой и разные секретные справочники мы успели у него отобрать. Это был такой богатый «улов» для разведки, что я немедленно вызвал из штаба фронта специальный самолет «СБ» для доставки подполковника и документов в штаб Юго-Западного фронта. Для себя мы сняли копию с его карты.

На карте было показано положение немецких и советских войск на всех фронтах по состоянию на 15 июля 1941 года. Это был, несомненно, очень достоверный источник.

Мы узнали, что Западный фронт фактически перестал существовать. Западнее Минска были показаны в окружении три армии (3-я, 10-я и 4-я). Какие-то войска в окружении были показаны в Могилеве. Немецкие войска вышли на рубеж Витебск – Могилев – Гомель и дальше по Днепру на юг почти до Киева. Армия Клейста, прорвавшаяся на стыке с 5-й армией, была показана уже на реке Ирпень под Киевом.

Плохо было и на юге. 11-я немецкая армия и две румынские потеснили войска Южного фронта на восток. Наша 6-я армия стратегически оказывалась в мешке.

По обстановке на карте и показаниям пленного подполковника положение наших войск было такое тяжелое, что многие офицеры отказывались этому верить и утверждали, что нам подсунули «дезу». Но у меня был уже неплохой опыт по раскрытию дезинформирующих документов. Тщательно сверив показания пленного, карту и свои данные, я пришел к твердому убеждению, что дезинформации нет и все достоверно.

В связи с резким ухудшением обстановки на фронте наша 6-я армия начала по приказу отходить с промежуточного рубежа Красное – Рогатин на старую государственную границу на рубеж Новгород-Волынский – Шепетовка – Староконстантинов – Хмельницкий (Проскуров). Вся наша надежда была на укрепленные районы. Мы считали, что укрепрайоны уже заняты гарнизонами, которые, пропустив нас, достойно встретят немцев. А мы, отдохнув и получив подкрепление, перейдем в контрнаступление. Войска уже не выносили слова «отойти». Даже рядовые солдаты требовали прекратить отход и перейти в наступление. А мы, штабные, уповали на укрепрайоны.

Надежда, что непрерывное отступление прекратится, что оно будет вестись только до старой границы, откуда мы перейдем в контрнаступление, поднимало моральный дух войск. Наши войсковые запасы снарядов и патронов были уже на исходе, а подвоза с тыла не было, так как тыл был полностью парализован действием авиации противника. Кроме того, местные артиллерийские склады не выдавали снарядов, ссылаясь на запрещение Москвы. Атаки немцев войска стали отражать преимущественно штыками в рукопашном бою.

Немцы же вели наступление при поддержке авиации, артиллерии и танков. Сначала наши позиции обрабатывала авиация. Бойцы лежали в окопах, не двигаясь. Когда авиация заканчивала бомбежку, начиналась артиллерийская подготовка, потом появлялись танки. А от танков далеко не уйдешь, за ними шла пехота. Таким образом, наши войска были все время прижаты к земле до подхода немецкой пехоты. Когда немцы были в непосредственной близости от окопов, наши бойцы бросались в штыки, и немцы в ужасе разбегались.

Вскоре немцы разгадали наш метод ведения боя (вряд ли догадываясь, что он вынужденный) и тоже изменили свою тактику: они до тех пор обрабатывали авиацией, артиллерией и танками наши позиции, пока не уничтожали все живое.

На каждом рубеже мы теряли много людей. И не только убитыми, но и тяжело раненными. Раненых мы не могли эвакуировать, и они попадали в плен.

В этих условиях мы особо остро чувствовали необходимость в ДОТах и в заблаговременно подготовленной оборонительной полосе. Перед отходом на старую границу командарм приказал мне осмотреть Староконстантиновский укрепленный район, дать оценку старой укрепленной полосе и ее готовности к обороне. Предлагалось также выбрать места, где лучше расположить отходящие войска.

На машине я проехал Волочийск, Подволочийск, Староконстантинов. Еду, еду, внимательно осматриваю местность. И недоумеваю, досадую на себя, на свое неумение обнаружить ДОТы. Хорош, думаю, разведчик-генштабист! Потеряв надежду найти укрепрайоны, спрашиваю одного старика:

– Дед, скажи, где живут здесь военные прямо в поле, в земле?

– A-а! Це ж вы пытаете о ДОТах? А их уже давно нема. Усе зруйновано та передано в колгоспы. Зараз мы там соленую капусту та огирки (огурцы) держимо.

Я решил, что дед мне голову морочит. Посадил его в машину и повез в Староконстантинов к председателю колхоза. Однако председатель уже успел эвакуироваться. Нашли заместителя. Спрашиваю его:

– Это верно, что все оборонительные сооружения вы взяли под овощехранилища?

– Так точно, товарищ командир, – отвечает он, – часть их подорвали, а часть передали нам. В них мы храним овощи.

– Поедем со мной, покажи, где эти ДОТы.

Часа два мы ездили по оборонительной полосе. Осмотрел многие ДОТы, то есть бывшие ДОТы. Некоторые действительно были сровнены с землей, в других хранились колхозные овощи.

Я остолбенел. Оборонительной полосы не было. Рухнули наши надежды на возможность передышки, на подкрепление вооружением и живой силой.

Можете себе представить, с какими думами и настроением я осматривал бывшие укрепления. А рядом со мной ходил хозяйственный мужичок-колхозник, толково и дельно рассказывал, как разрушали укрепления, как некоторые точки передавали колхозам и совхозам. Рассказывал и сочувствовал – не хуже меня понимал, какое огромное и страшное государственное преступление здесь совершилось. И даже этот простой колхозный работник думал об этом как об измене.

А какими еще словами определить такое: не построив новых ДОТов на новой границе, разрушить старые… накануне ВОЙНЫ!!!?

Маршал Жуков в своих воспоминаниях утверждает, что старые укрепрайоны не разрушали, а только законсервировали, с них только было снято вооружение. И были якобы даны указания о приведении их в боевую готовность. Возможно, такое и было, но только по приказу. На деле же в ДОТах вместо пулеметов и орудий находились колхозная кислая капуста и соленые огурцы.

Приехал я в штаб и докладываю командующему, что видел и что узнал. Генерал Музыченко уставился на меня и долго удивленно молчал.

– О чем вы, подполковник, говорите?

Я повторяю:

– Товарищ генерал, на старой границе никаких укрепленных районов нет. Все разрушено. Обороняться придется на голой местности. Все наши ДОТы отданы колхозникам под овощехранилища или разрушены.

– Этого быть не может! – закричал он. – Вы что-то напутали, подполковник. Вот здесь вы были? – и показывает мне район Староконстантинова.

– И здесь, и в Волочийске был, и в Подволочийске… и в других пунктах. И ездил с заместителем председателя колхоза, который показал мне колхозную картошку и капусту в наших ДОТах.

– А ну вас… идите, отдыхайте! – махнул он на меня рукой, как на душевнобольного. Я ушел к себе.

Не поверив мне, командарм послал туда целую группу офицеров. Они увидели то же, что и я.

А положение наше с каждым днем ухудшалось. Силы армии убывали. К 8 июля мы подошли к старой границе, и войска убедились, что никаких укреплений здесь нет. Моральный дух войск резко понизился. Непрерывное отступление с боями вконец измотало силы солдат и офицеров. Начали появляться случаи, когда некоторые подразделения в порыве безнадежности бросали фронт и без приказа отходили. Появились неожиданные бреши в нашей обороне.

Одно такое острое критическое положение создалось в направлении на Староконстантинов. Штаб армии в это время расположился в Хмельнике.

Из Староконстантинова небольшие группы войск начали отходить без приказа. Нужно отдать должное генералу Музыченко – личной храбрости у него не отобрать. Он не растерялся, собрал в штабе все, что мог: всех офицеров, батальон охраны, – и помчался на фронт, чтобы закрыть образовавшуюся брешь. Вместе с ним были я и член Военного совета Грищук.

Подъехали мы к западной окраине Староконстантинова. Навстречу нам бегут солдаты, а за ними немецкие цепи. Музыченко выскочил из машины, и по полю замелькали его красные лампасы.

– Сто-ой! Сто-ой! – кричит. – Мать вашу! Вы куда? Кто разрешил отступать? Где ваши командиры? За мной! Вперед!!

Мы бежим вслед за командармом и тоже кричим:

– Вперед! Ура-а!

И свершилось чудо: солдаты увидели генерала, остановились и с криком «Ура!» повернули обратно на немцев. К этому времени подоспел наш батальон охраны. И тоже перешел в контратаку.

Положение восстановили. Можно было возвращаться в штаб, чтобы руководить армией. Ведь напряженное положение было везде.

Но наш генерал увлекся боем. Вышел он на высотку, организовал нечто вроде командного пункта и начал управлять… по существу, батальоном. Смешно и горько было смотреть на генерала, который увлекся боем батальона и забыл об армии. Офицеры армии и член Военного совета Грищук уговаривали командарма приступить к исполнению своих прямых обязанностей. Но Музыченко пришел в азарт, никакие доводы на него не действовали.

– Если вы боитесь, – кричал он нам, – уходите, а я с этой высоты не уйду!

– Дело не в личной храбрости, а в бессмысленности гибели командарма. У вас не батальон, а целая армия… и к тому же в тяжелом положении.

Мы так долго пререкались с командующим, что немцы успели бросить на нас целую эскадрилью самолетов. За несколько минут до налета нам удалось оттянуть командующего на сотню метров от высотки. Только благодаря этому остались живы. От высотки полетели вихри земли, а мы еле ноги унесли в ближайшую рощу, где стояли наши машины. Обошлась нам эта игра командарма сравнительно дешево: среди нас был только один убитый. Опоздай мы на 5—10 минут – и от нас и командующего не осталось бы и «мокрого места».

Но и в роще Музыченко не успокоился. Усевшись на пенек, он стал рассказывать анекдоты. Один, другой, третий… Они сыпались из него как из рога изобилия. И все «густо соленые», и сам же первый и веселей всех хохотал.

Мы уговариваем:

– Пора в штаб! Необходимо быть в штабе!

– Сейчас… вот еще один…

Только к исходу дня мы вернулись в штаб армии. А утром 10 июля мы получили сведения, что и на юге от нас дела обстоят плохо. 12-я армия быстро катилась на восток. Сильные бои шли в районе Каменец-Подольский. Над нами нависла совершенно реальная угроза обхода нас и с левого фланга.

Несмотря на героические усилия наших войск, мы не смогли удержаться на старой границе и 10 июля начали отход на восток.

Нас настойчиво и напористо преследовали 17-я немецкая армия и танковая армия Клейста. Танки противника далеко вошли в наш тыл и неожиданно заняли Бердичев и Житомир. Наш путь на восток был отрезан. Нам снова пришлось выходить из окружения, но для этого нам нужно было расчистить тылы. Нужно было выбить противника из Житомира и Бердичева. В нашем тылу закипели тяжелые кровавые бои за Бердичев и Житомир. Эти города по нескольку раз переходили из рук в руки. Ударом на Житомир нам помогла и 5-я армия. Здесь танковая армия Клейста попала в тяжелое положение. Эта армия была почти разгромлена и остановлена. Прорвался на восток только 48-й мотокорпус танковой армии Клейста и его передовые отряды. 15 июля вышли на реку Ирпень, но они были отрезаны от своих главных сил и местами начали отход. Очень жаль, что нам не хватило сил! Если бы нам фронт подбросил одну-две армии, мы здесь закрыли бы прорыв и дальше немцев не пустили. Но, увы, немцы подвели свежие резервы 6-й армии, и нам пришлось отходить.

В Бердичеве скопилось много наших тыловых учреждений. Начальник тыла 6-й армии генерал Ткачев наводил там порядок. Неожиданно на западную окраину города ворвались немецкие мотоциклисты. Генерал Ткачев не растерялся – собрал все тыловые части, местный истребительный батальон и выбил из города мотоциклистов. Одновременно он донес в штаб армии и в Москву, что к Бердичеву подошли части 11-й немецкой танковой дивизии из армии Клейста.

Музыченко решил контратаковать танковую дивизию своими силами, а из Москвы пришло распоряжение Сталина: «Генералу Ткачеву оставаться в Бердичеве и предстать перед судом Военного трибунала за ложную информацию». Москва продолжала воевать с «паникерами». Допустив из-за своего ротозейства, деспотического самодурства разгром наших войск от Балтики до Черного моря, Сталин пытался спасти свой «священный» авторитет новыми расстрелами.

Ткачев, выполняя приказ Сталина, задержался в Бердичеве и отразил еще одну атаку немцев. Мужественный гарнизон Бердичева, наспех составленный из тыловиков, нанес немцам серьезный ущерб, захватил 11 мотоциклов и пленных.

Вскоре на самолете в Бердичев прибыли Военный трибунал и несколько человек военюристов. Разыскали они генерала Ткачева на позиции и сообщили о цели своего прибытия: судить за «ложную информацию». В это время начался сильный артиллерийский и минометный обстрел Бердичева, и немцы начали очередную атаку. «Трибунал» пытался убежать к самолету, но Ткачев всех задержал, приказал всем взять винтовки и обороняться.