Текст книги "Детство"

Глава 15

– Ну-с, присаживайтесь, молодой человек, – Дохтур в пенсне, чернявый и носатый, показал рукой на низенькую широкую лежанку, стоящую прямо под открытым окном. Я уселся и солнце со всем летним жаром влупило мне в сощуренные глаза, – посмотрим, что там у нас с ногой.

– У меня! – Опасливо поправляю дохтура Иосиф Давыдыча, пытаяся спрятать ногу под кушетку, – Я это… не давал согласия, чтоб нога вашей стала.

Помощник дохтура, молодой скубент явно из духовного сословия, фыркает странно, а дохтур щурит весело глаза.

– Не давал, значит? – Переспросил ён.

– Не… а то знаю я вас! У кого другого ноги отрезайте для богачей. Я окромя рук, ног да головы, другого богачества не имею. А! Ишшо тулупчик!

– Договорились, – Дохтур странно дёрнул плечами, закрыв лицо бумажками.

– Честно-честно?

– Слово! На ваши руки-ноги, голову и кхм… тулупчик не претендую.

Протягиваю руку, чтоб скрепить договор, значица, и Иосиф Давыдыч пожимает её, странно корча лицо.

– Нарочно не придумаешь, – Говорит скубент, – История будет иметь определённый успех!

Присев чуть, скубент ловко срезал гипс с ноги, и увиденное мне не понравилося.

– Как у мертвяка! Цвет синюшный и опрела вся!

– Всё хорошо, – Рассеянно ответствовал дохтур, оглядывая ногу через очёчки, – Насколько я могу судить, кость срослась нормально, даже удивительно. А кожа – мелочь, недельки через две в норму придёт.

– Здоровски! – Настроение подскочило ажно до небес, – А то я когда вылез из-под трупов, кость так торчала, что ажно страшно было – ну как отрежут?

– Торчала? Кость? Молодой человек, вы ничего не путаете?

– Чего путать-то? – Я малость даже обиделся, – Память всегда хорошей была! Соображалка-то, она по-всякому бывало, а память хорошая, не жалуюся!

– Н-да, – Дохтур встал и снова уселся за стол, – удивительно даже, какой крепкий организм! Всё, казалось бы, против… и на те вам! Благополучное выздоровление. Кто пациенту перелом обрабатывал?

Чудной дохтур! Сам спросил, сам в бумажках и посмотрел.

– Мефодиев? Так-так! Ну-с, молодой человек, наступите осторожно на ногу… что чувствуете?

– Ногу. Ишшо как живот бурчит.

Дохтур, чудной, снова прячет лицо за бумагами, а скубент фыркает, чисто лошадь. А ишшо из духовного сословия!

– Боли нет? Тянущего ощущения?

– Чего? А… нетути, только наступать немного страшно – кажется всё, что нога как сосулька по весне, ломкая.

– Это пройдёт, – Усмехнулся дохтур, делая какие пометки пером, – Месяцок поберегитесь, а потом снова сможете бегать, прыгать, танцевать.

– Играть на скрипке, – Вырвалося у меня странное.

– Играть на скрипке, – Кивнул Иосиф Давыдычь, – А что, молодой человек, вы умеете играть на скрипке?

В голосе удивление, чёрные большие глаза как-то по-новому оглядели меня.

– Не знаю, раньше не мог. А теперя, значит, смогу?!

– Идите, – Махнул рукой дохтур, снова прикрыв лицо бумагами. Милосердная сестричка, приведшая меня и стоявшая всё это время истуканом у двери, тронула за плечо.

– Какой интересный молодой человек! – Услыхал я, пока дверь закрывалася.

– Полон народ русский талантов, их бы…

Так и не дослушал, чегой там еврейский дохтур собирался делать с талантами русского народа.

В больничке держать меня больше не стали, сестричка милосердная вывела меня, не дав ни с кем попрощаться, только и успел, что обуть ботинки прям в колидоре, присев на корточки. Да впрочем, прощаться-то и не с кем – Мишку неделю как забрал егойный мастер, а со взрослыми мужиками я как-то не особо сошёлся. Чего у нас общего-то, окромя палаты?

Придерживая за плечо, сестричка повела меня к выходу, усадив на лавочку в саду, – Посиди пока, – и ушла.

– Домой? – Доброжелательно поинтересовался усатый старикан по соседству, обдав меня клубами махорки, – Родителей ждёшь?

– Сирота я, дедушка, – Ответствую вежественно, хучь от махорки его ядовитой не только глаза и грудь, но ажно печёнку будто разъедает. Не отворачиваюся и руками не махаю, хучь глаза и слезятся.

– Сирота… – Взгляд его прошёлся по мне, – да никак беспризорный?

– Хитровский, по весне от мастера сбёг, аккурат в Великий Пост, так допёк ён. Но вы не подумайте чего! Своими руками на хлеб зарабатываю, не оголец и не попрошайка какой!

– Мне-то што, – Пожал старик костистыми, но широкими плечами и снова выпустил в воздух клубы вонючего дыма, – без документов?

– Были документы, – Вздыхаю, подбирая под себя ноги, – да у мастера остались. Как сбёг, так ён их, сказали, в полицию передал.

– Сбёг, да в полицию? Ну тогда тебе одна дорога – в вошь-питательный дом, хе-хе!

– Я было думал, на воспитание в деревню иль в село отдадут, – Тяну с сумлением в голосе, – деревенский чай, да не сосунок. Четыре рублевика за меня, и в поле работать гож. Кто ж откажется-то!? Себя-то всяко прокормлю, да ишшо и прибыток хозяину.

– Бегунка-то? Неблагонадёжного?

Старикан, пыхая дымом и подымая кустистые брови, походя ломает мои хотелки. Эхма!

– И то верно, – Подымаюся решительно, и к воротам, – Спасибо, дедушка!

– Иди уж… внучек!

Ухожу, старательно делая вид, что так и надо. Никто не окликнул… да и есть ли кому дело до меня? Сестричка милосердная, может, и отошла для того, а? Чтоб мог сбежать, значица.

Выйдя за ворота как так и надо, постарался затеряться во дворах, чтоб не отыскали. А то ну его, этот вошь-питательный дом! Ладно ишшо под осень, можно бы и задуматься было, коли совсем прижмёт. Но летом?!

Говорят, есть и хорошие сиропитательные приюты, но попасть туда не проще, чем кулаку-мироеду в рай. Какие получше, так деньгу отдай, что пристроиться[51]51
  Такая практика существовала вполне официально. Попасть в сиротский приют (сиропитательный дом) можно было только за деньги, притом немалые. Бесплатных мест было очень мало, и предоставлялись они только по великому блату.


[Закрыть]! Говорят, до тыщщи рублёв доходит, а за такие денжищи-то чегой не енто… не сиропитать?! Лавчонку в селе можно поставить да товаром затоварить, а то и две. За тыщщу-то!

Хозяину моему бывшему ста рублевиков хватило бы за глаза, чтоб нормально учил и по хозяйству не загонял. А то ишь ты, благотворители! За тыщщу рублёв, оно бы кажный взялси! Затрат на рупь, прибытка на два, да ишшо и слава, что людям помогает.

А ентот… вошь-питательный[52]52
  Воспитательный. Тот же сиротский приют, но уже государственный, бесплатный. Народное название меткое, вполне соответствовало действительности – смертность там была жуткая.


[Закрыть], ну его! Мрёт там народишко хужей, чем крестьянская детвора по весне. И круглый год притом! На Хитровке тех, кто оттуда сбег, хватает. Всякое рассказывают, но никто, вот ни на золотник, хорошего чего.

Опять забурчало брюхо и пришлось искать во дворах, где бы присесть, да чтоб лопухи поблизости росли.

– Чегой это ты! – Ребята чуть помоложе встретила меня, не пропуская, насупившись и сомкнув ряды, ровно стеношные бойцы. Задираться против пятерых не стал и по чести рассказал всё как есть. Оно мне надо? Драться-то, коли не лезут пока, да ишшо в чужом дворе. Это токмо кажется, что никого кроме нас и нетути, а вот ей-ей! Бабка чья-то наверняка в окошко поглядывает.

– Во! – Для наглядности задираю штанину, – Видал!? Говорю же, с больнички ушел, потому как в вошь-питательный дом с ея хотели отправить.

– Ух ты! – Белобрысый почти до прозрачности мальчишка присел рядом и потыкал пальцем, – Как хромой-то не остался!

Брюхо опять заурчало и ребята засмеялися.

– Иди! Вот тама нужник, газеты старые тож.

Вышел как, а мальчишки всё здесь – любопытственно, значица. Я так сразу подумал – эге!

– Ну, рассказывай! – Обступили меня они, – Что там в больничке-то, как попал?

– С Ходынки, – И молчу, любопытственность нагоняю.

– Ну?!

– Гну! Я не жрамши должен языком чесать? Мало что не заплетается, а тут вас весели!

Ребята переглянулися.

– Я картофелин парочку могу, – Нерешительно сказал один – тот, что с рыжиной чуть заметной.

– Хлеба могу… и сала чуть, старого, – Отзывается второй.

– Тащи!

Чуть не час цельный рассказывал – про Ходынку, да про больницу, да про Хитровку. Устал уже, да и еду всю, что ребята вынесли, подъел потихонечку.

– Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?! – Издали сказал колченогий мущщина, спустившийся откуда-то из квартир.

– Дядя Аким, тут Егор из больницы сбёг, а до того на Ходынке был! – Загалдели мои новые знакомцы.

– Ишь ты, с Ходынки? Не врёшь? – Он пытующе посмотрел мне в глаза, – Не врёшь… А то вишь ты, много после Ходынки нищих-то объявилось, да все в нос калечеством своим тычут, на жалость пробирают.

С тех домов уходил мало что не по тёмнышку, только-только времени хватало, чтобы до Хитровки добраться. Всё превсё рассказал – про то, как от мастера сбёг, про Хитровку, про Ходынку, больничку, вошь-питательный приют. Не только дядька Аким слухал, но и бабы тутошние собралися.

Вздыхали, а потом всяко-разной снеди с собой в старый штопаный многажды плат, завернули. Картошка, хлебушек, репок парочка старых, яичек варёных. Ни много, ни мало, а дня на два хватит – не зря языком чесал, значица!

* * *

– Само-то подошёл, – Бурчу под нос, подходя к Хитровке, – Одни ишшо с работ не пришли, другие на работу не вышли. Работнички ножа и топора, маму их конём.

– Егорка? – Близоруко окликнул знакомый нищий, побирающийся на папертях так, что хватало только-только на бутылку с немудрящей закуской, да на еду. Не калун какой, а честный пропойца.

– Он самый! Сейчас до своих сбегаю, потом поговорим!

– Егор, тама…

Но я уже не слушаю его, спешу к себе в комнату, к землякам.

– Здрав… – И замираю.

– И тебе поздорову, добрый молодец, – Поворачивается ко мне незнакомое бородатое лицо, выговаривая по вологодски, – а теперь ступай себе.

– Я тут… раньше…

– А чичас мы! – Сурово отрезал дядька, не желая общаться.

Уйти пришлось не солоно хлебавши, в расстроенных чуйствах. Пантелей с бутылкой сидел неподалёку от входа, уже расхороший.

– … вишь ты, – Толковал он, сидючи напротив, – облаву после Ходынки провели. Обосрался Серёжка-то[53]53
  Великий князь Сергей Александрович (29 апреля (11 мая) 1857, Царское Село – 4 (17) февраля 1905, Москва) – пятый сын Александра II; московский генерал-губернатор. В народе его ненавидели.


[Закрыть], да власти московские, а крайних, вишь ты, на Хитровке нашли. Ворьё-то серьёзное утекло, как завсегда и бывало. Рвань всякую, вроде меня, на тюремных курортах подержали, да и отпустили.

– А земляки твои, – Патнелей допивает из горла и разбивает бутылку об валяющийся под ногами камень, – и рабочий люд всякий, они крайними и оказались. Оно, вишь ты, всё как всегда.

– И где теперя искать их? Тулупчик, опять же…

– Неведомо то, Егорка, – Нищий широко развёл руками, – А тулупчик… забудь!

Видя, что сижу весь, как в воду опущенный, Пантелей меня подбодрил:

– Утро вечера мудреней. Переночуешь с нищей братией, да поутру и будешь разбираться – что да как!

Нетрезво ковыляя впереди, Пантелей довёл меня до комнаты, где и собиралися такие же нищие пропойцы.

– Пятачок с тебя, – Строго сказал он, – За ночлег, понял? Не себе беру!

Отдав пятачок съёмщику, получил место на нарах, оглядываюся тоскливо. Да… здесь вам не там! Земляки мои хучь и приехали зарабатывать, а не жить на Хитровке, всё как-то устраивались. Миски-ложки свои, у иного даже подушка, сеном набитая, бывала!

Верёвочки, опять же, натянуты – чтоб повесить хучь што и от соседей отгородиться. Картинки лубошные, патреты барышень симпатишных из газет старых, опять же. И чистенько.

Понятно, что без вошек и клопов совсем никуда, но здеся, у нищих, они только что строем не ходят! И грязища!

– Новенький? – Осведомилась какая-то баба в нескольких заплатанных халатах один поверх другого, вынув циргарку изо рта.

– Егорка-конёк заночевать у нас решил, – Ответствовал Пантелей, – Дай-ка прикурить, Михалыч.

Баба, котора Михалыч, дала, и знакомец мой прикурил прямо от цигарки.

– Скопец ён, – Поведал Пантелей тихохонько, – В молодости того… оскопился, скопцы за такое деньги сулят, порой немалые. Думал разбогатеть, да не пошло впрок!

Нищие всё собиралися, подходя уже впотьмах. Все пьяные, грязные, вонючие. Лежащий где-то под нарами пьяный шумно опростался, и нищие начали кто смеяться, а кто и ругаться. Засранца решили выкинуть в колидор, но вступилися дружки.

– Не замай! Деньги плочены за место.

Началася драка, посереди которой пытался плясать какой-то полусумасшедший, визгливо напевая обрывки частушек. Быстро угомонившись, начали брататься, целуяся взасос.

– Эх, по нраву мне жистя такая! – Пателей соскочил с нар и начал стучать отлетающими подмётками опорок о гнилой пол, – Барами живём! Всегда пьяные, всегда весёлые!

Ему начали хлопать, вопя вразнобой песенки, а кто-то вытащил из-под нар разбитую гитару, на которой осталося четыре струны, и начал бренчать.

– Настоящая жизнь здесь, – Басом сказал крупный, не старый ещё оплывший нищий, сидящий неподалече по туркски, повернувшись ко мне, – Только здесь можно ничем не стеснять себя и других, опроститься до состояния дикого человека, почти скота. Свобода, вот истинная роскошь!

Он сально улыбнулся и погладил меня по колену.

– Фу ты! – Сам не знаю, как я очутился в дверях. Постоял так чуть, и пошёл прочь, даже узел с провизией забирать не стал. К чёрту!

Глава 16

Тёплые капли упали на щёку, но я плотнее завернулся в колючее одеяло. Капли не унимались и я ворохнулся недовольно.

– Юлька, зараза, прекрати!

Сажусь рывком, и сон тут же подёргивается дымкой беспамятства. Осталось только ощущение дома и тепла, и недоумение – что за Юлька-то така?! Зараза которая.

Скинув рогожу, вскакиваю и быстро разминаюсь под летошним дожжём, махая руками и ногами, как привык уже давно. Потом свернул рогожу кульком, перевязал наверху верёвочкой и одел на голову, расправив по плечам.

На небе показалось солнышко, и внизу изо всяких щелей тряпичными заплатанными тараканами начали выползать торговки съестным, переругиваяся и обдавая окрестности вкусными запахами прогорклого сала и чуть подтухшего, но ишшо съедобного ливера. Посцав с крышу на другу, не парадну сторону, присел на корточки и призадумался, да чуть было и не задремал наново.

– Эх! – Вскочив, сбегаю вниз, зарабатывать себе копеечку. Я как чилавек тутошний и при том не оголец да не попрошайка, мал-мала в энтом, в фаворе. Чего серьёзного если, то хренушки, свои люди на то есть. А помочь чутка, коли помощник запил иль захворал, а своих рук не хватает, так могут и позвать.

– Помочь, Матрёниха!? – Кликаю звонко расплывшуюся квашнёй на корчагах низенькую торговку.

– Конёк? Егорка? – Щурится она заплывшими от колотушек глазами, – Никак жив? Я уж думала, зарезали тебя в больничке-то, поминать собралась. А тут ты. Посидишь? Мой-то напился вчера, вишь ты, сёдни болеет.

Киваю, и Матрёниха споро вскакивает с корчаг, засеменив до дому. Пока ждал ея, ажно придремал на тёплых корчагах-то. Ну так известное дело – спать на крыше-то, как тут выспишься-то?!

– Встань-ко, – Ткнула меня в бок запыхавшаяся Матрёниха, шаря в корчаге, – держи!

– Спаси тя Бог!

Добрая тётка-то она, на цельную копейку почитай рубца отрезала! Ну да тут так – сёдни ты мне, а завтрева я тебе. Я ж не оголец какой, коргчаги с товаром не опрокидываю, чтоб поживиться, значица.

– Ступай! – Щербато заулыбалась она, махая рукой, – Пройдись по рынку-то, покажись люду. Хотя погодь! Расскажь сперва, что там, в больничке-то? И ногу, ногу-то покажь!

– Во! – Заголяю ногу, и торговки щупают ея, дивяся. Рассказываю, так и не раскатывая штанину обратно, и тётка жадно слушает, поражаяся и то и дело переспрашивая.

– Вот прям на чистых простынях, как баре? – Лицо тако, что сразу видно – верит с трудом, хотя мне-то зачем врать?

– Ей-ей! – Крещуся истово.

– Ишь!

– … погодь! – Остановила она меня, когда я начал рассказывать про уход из больнички, – Вот прям вот так и сказал – погоди? И на лавочку?

– Ну да.

Матрёниха переглядывается с товарками по соседству.

– Малой как есть! – Сплёвывает семечковую шелуху одна из их, – Ребёнка обвела, зараза такая!

– Можь и не обвела, – Вступается вторая, можь оно само так вышло!

– Ага, ага! – Завелась скандальная бабка Ясторка, шмыгая проваленным от сифилиса носом, – жди! После Ходынки-то как было? Люд пошёл туды, и почитай все, как у православных в таком разе и положено, мёртвым денюжку на грудь кидали, чтоб было на что похоронить. А опосля и живым – кто просто в больнички денюжку жертвовал, а кто и так – дескать, тому-то в помощь. Ты ж дитё, ну так и быть того не могёт, чтоб на тебя вот ни сколечки не дали. А?!

Бабы как насели, ажно я сам и запутался. Сами вопросы задавали, сами на них и отвечали, значица.

Они пока перебрёхивалися тама, я и сбежал тихохонько, да по рынку и прошёлся. Где словесами перекинулся, где помог чутка перетащить что не чижолое иль посторожить – огольцы, оне того, опасаются меня. Знают уж, что если я какой корчаги или лотка стою, то не замай!

Омманула, не омманула… не знаю! Сестричка милосердная, она ж того… ну не должна врать-то и омманывать! Если оне будут, то это ж вообще… ну никак! Конец мира тогда близко! Дохтура с сестричками, да учителя. Ежели они начнут чтой-то не то делать, не християнское, то тогда лучше и не жить, а сразу того!

Денюжку, оно конечно, могли на меня дать. Но я так думаю, что на больничку-то они и пошли. Кто б мне их в руки дал, если в вошь-питательный дом по закону отправлять надо? Тама ж всё равно отобрали бы! А на руки да за ворота тож нельзя, потому как… что-то там по закону. Наверное. Законы-то богатыми для богатых придумываются, да под свои хотелки-то. Не по совести.

Так что пошли они на больничку, и ладно! Не был богатым, не хрена и привыкать.

Тама чутка помог, здеся. Пока прочий люд хитровский выползать начал, я уж успел поесть два разочка, да четыре копейки заработать. Ещё мал-мала, и на ночлежку пятачок наберу.

Вспомнил о земляках, да и закручинился. Пятак на ночлежку да пятак на еду, оно вроде бы лёгко, а вот ночевать-то куды идти? Как вчерась, к нищим? Спасибочки, не хотца! Вонь, срань, дрянь и ентот… с руками!

Среди торговок знакомцы есть, ну так я им особенно и не нужон. Они ж семьями живут – с мужьями да сожителями. Те же комнаты, но занавесочками поделены на вовсе уж крохотные комнатушки. И я тама, рядышком. С одного бока мужик ейный, а с другого я. И дети, коли есть, в головах!

К огольцам итти? Знакомцы есть, но тама так – коготок увяз, и всё, значица. Будешь дербанить торговок да прохожих, а оно мне надо? Шатаешься весь день дуриком, а вечером винище и марафет, да карты. Не!

К крестьянам другим, так оно и того… не земляк коли, то мимо и проходи! А то ишь, чужинец какой-то в доверие втирается!

Оно конечно, есть ишшо костромские на Хитровке-то. Другое дело, какие. Иван Ильич да Митрич, оне с моего уезду. Да и прочие ежели даже из других, то всё равно рядышком, по суседству. Знали раньше друг дружку, значица. На ярмарках встречалися, на кулачках билися. Да мало ли где и что!

Потолкался ишшо – хотелося, вишь ты, копеечку до пятачка заработать. Заработал, но нога чтой-то разнылася. Хотя почему-то чтой-то?! Вчерась токмо гипс сняли и вчера же пешедралом сколько прошёл. И сёдня сызнова на ногах с ранёшенька.

– Ну-ка, малой! – Мимо, работая локтями и пыхтя пьянищим паровозом, прошёл какой-то загулявший из деловых, выписывая ногами кренделя. Ишь ты! Кому утро, а кто с вечера угомониться никак не может!

Звякнув еле слышно, из-за опояски у делового выпал ножик. И я такой раз! Ногой на его. Заметит, не заметит… не заметил, дальше покренделял.

Потихонечку, полегонечку… в сторонку, ногу от земли не отрывая. Вроде как задумалси, в носу ковыряючись. А тама и присел, верёвочки на ботинках поправить. И в рукав!

Потом уже, на крышу вернувшися, разглядел без лишних глаз. Дорогой! Рубля три поди стоит, ежели перекупщику сдавать! Лезвие хищное, чуть на серп изогнутое, а рукоять камешками блестючими отделана. Бирюза, кажись?

И не стыдно! Не воровал, оно само выпало! Если бы какой честный чилавек что потерял, я бы наверное и того, вернул. А енто не, енто Боженька послал.

В больничке-то ножик отобрали, хотя помню точно – был! Не положено, сказали. Картуз, главное, дали старенький замен утерянного, а ножик так и нет. А как же я на Хитровке без ножика-то? Я ж не резать кого, а так, чтоб был. Все вокруг с ножиками когда, а ты без – хужей, чем без портков посерёд людной улицы. Без портков, оно стыдно просто, ну да с кем из взрослых мущщин не бывало? Напился опосля бани, да и перепутал – где в дом вход, а где на улицу выход.

А ножик, он другое. Не стыд тута, а опаска. Оно когда ножики-то у всех, ими не особо-то размахивают. А вот ежели точно знают, что у тебя нетути, возможно и енти… варианты!

А хороший ножик-то! Не удержалси и несколько раз покрутил им перед собой, как дяденьки разбойники показали.

– Стой, амиго! Сегодня мы решим наши разногласия в честном бою!

И рукой так – раз-раз! А потом на колено упал и вперёд весь вытянулся, рукой так – на! В пузо будто.

Игрался так, а потом понимаю – аж распирает, так похвастаться хочется. На Хитровке-то оно того, опасливо. А ну как узнают? И Понамарёнка заодно проведаю!

На подходе к Трубным проулкам долго маялся вокруг да около, пока малец знакомый не попалси на Птичьем рынке.

– Эй! Кузька! – Маню рукой, – Подь сюды!

Тот ажно подлетел, ни секунды не сумлеваясь. А что? Я, может, с мальцами сопливыми не игрался, но и ухи никогда не драл, и вообче никаких гадостев не делал.

– Егорка! Здоров! – Здороваюся с им, как со взрослым, хотя мальцу всего-то шесть лет. И всё-то ему любопытно – что на Ходынке было, да что после, да как сбёг, да что с хозяином былым у нас случилося иль не случилося.

Врак! Ужасть. Такого наслушался, что сам себя чуть не напужался. Ну да малец сопливый, чего уж там.

– Ты это, – Сурьёзно гляжу на его, – к Пономарёнку зайти тихохонько могёшь? Скажешь, что Егор пришёл. А то вишь ты, не хочу во двор заходить-то, с Дмитрий Палычем видеться-то.

– А… ага! – Только пятки босые сверкнули, пыль взбивая.

Я ажно ждать устал, стенку спиной подпираючи, пока Мишка не подошёл, на палку опираяся тяжко. Поздоровкалися, обнялися.

– Как? – Глазами на палку.

– Да ништо, проходит потихоньку, – Отмахивается ён, но видно – не ндравится такой разговор. Ну, чё уж, не буду и ворошить в таком разе. Не маленький, всё понимаю.

Постояли недолго, поговорили. Мишке-то стоять тяжко, хучь он и не говорит. Да што я, не знаю?! Сам хромал недавно с с палкой, да и сейчас ишшо нога того, чувствуется.

– А! Вот ты где, пащенок! – Из-за спин торговцев показался Дмитрий Палыч, пытаяся ухватить меня за ухо. Уже нетрезвый с утра, а глаза злые-злые, – Из-за тебя поганца, у меня таки неприятности были! Ну ты ужо…

Я рванул было в сторону, ан нога-то и подвела. Да и торговцы, они того, на скандал подтянулися, столпилися. А хозяин мой бывший вот он, сейчас отлупасит, а потом вошь-питательный дом… не хочу!

Сам не понял, как отскочил да ножик вынул, и ну воздух перед собой крестить! Сурьёзность свою показываю, значица. А ён не верит! Мне что, в самом деле грех на душу брать, ножиком его тыкать?!

И тут как всплыло! Картинки-то, да в кои веки подходящие, а не сикось-накось всякое.

 
Шапку лихо набекрень,
Закурю цигарку я.
Дела много – целый день
По бульвару шаркаю.
В морду дать – пожалуйста.
Мы ребята-ежики.
А пойди, пожалуйся
– В голенище ножики.
Что нам рупь, что нам два,
Наплевать на все права.
Можем неприятелей
Обложить по матери.
Мы ребята-ежики.
В голенищах ножики.
Любим выпить, закусить.
В пьяном виде пофорсить.
Что нам рупь, что нам два,
Наплевать на все права.
Нам законы нипочем.
В харю – гаечным ключом.
Мы ребята-ежики.
В голенищах ножики.
Любим выпить, закусить.
В пьяном виде пофорсить.
 

И ножиком там махаю под песенку. Смотрю, торговцы так р-раз… и расступилися. И хозяин мой бывший остановился. Передумал, значица. Я Мишке глазами так показываю – уходи, дескать. Ён не дурак, сразу понял. Ну и я подожда чутка, да и ходу – не шибко быстро, потому как нога кака-то не така. Дохтур предупреждал, да всё так не вовремя!

Думал было, погоню за мной учинят, ан нет. Так-то торговцы не сцыкливые, но оно им надо? Историю мою здесь кажная собака, поди, знает. Бегунков-то от хозяев, их много, а чтоб во время Великого Поста пришлось бежать, да от колотушек пьяных, тут ого! Долго ишшо Дмитрий Палыча склонять будут.

Доковылял до Хитровки в чуйствах расстроенных. Дай, думаю, со знакомцами своими разбойными посоветуюся! Они позднёхонько просыпаются, так что для них сейчас самое утречко.

Сунулся, ан нету их, и комнаты ихние, подземельные, на замке. Постоял, подёргал, и к Фотию, который скупщик краденого. Ён видел меня в их кумпании два раза, так что может что и скажет толкового.

– На гастролях артисты енти, – Осклабился Фотий, перегораживая здоровенным пузом, обряженным в линялую цветастую рубаху и не сходящийся на чреве чёрный жилет, вход в свою лавчонку, где для вида выставлена всякая мелочёвка. Ён вроде как старьёвщик – для властей, – А тебе чего, Конёк?

– Да вот, – И рассказываю как на духу про земляков, которы неизвестно где, да про то, как ножиком махать пришлось. Не потому, што верю ему, а потому, што выговориться нужно. Хучь кому, но вот прям сейчас!

– Это ты зря, – Фотий почесал грязными ногтями угреватый нос, – история громкая вышла. Искать тебя, конечно, не будут, но лишнее внимание, оно тоже не к добру. На дно бы залечь на месяц-другой, ну или тоже на гастроли податься, хе-хе!

Живот его колыхнулся, а жирные подбородки, кои плохо прикрывала редкая борода, колыхнулись протухшим студнем.

– Ты ж деревенский? – Маленькие, заплывшие салом выцветшие глаза уставилися на меня, – Ну и подался бы куда на лоно природы.

– Куда, дяденька? – Слыхивал я про лоно, так господа мохнатку бабскую называют иногда. Это что ж, обзываться? Я не я буду! Щаз как… плювану, и тикать! А то ишь!

– В леса, – смеяся, сказал тот, – просто в леса. Травки там собирать на продажу, ягоды. Иные хитровцы на всё лето почитай из Москвы уходят.

– И то! Сам так думал, – У меня будто крылья за спиной, лес я люблю! Зимой, то да… а летом чего бы и не пожить!

– Вот! – Я резко вытащил ножик, и Фотий чуть заметно отшатнулся напугано. Ишь, сцыкло! – Поменять на што полезное, а то больно приметный.

– Приметный, – Согласился скупщик, вытирая грязным рукавом сальное лицо, – я даже знаю, у кого ты его приметил! Ладно! Пользуйся моей добротой!

Он шагнул в лавку, поманив меня за собой, и тут же зарылся в груде вещей.

– Ножик перво-наперво, – Забубнил он, – не такой приметный. Вот, кухонный. Крепкий ишшо! И пиджак!

Из груды тряпья Фотий вылез в облаке моли и пыли, держа в руках крепкий пинджак сильно мне на вырост.

– Большое не маленькое! – Подбодрил он, прикладывая ко мне одёжу, оказавшуюся мало не до колен, – Вырастешь! Да и кутаться сподручней, коли зазябнешь. Да! Котелок какой!

Он снова закопался в груду старых вещей, пока я пялился по сторонам. Богачество! Утюги старые, самовары почти целые, а одёжи, одёжди-то! Пол Хитровки, небось, одеть можно.

– Вот! – Гремя металлом, Фотий вытащил здоровенный медный чайник, только что с дырой поверху на боку, – Ты не смотри на дырку! Воды нагреть, а то и суп сварить, на то его с лихвой хватит. Ещё лучше будет!

– И вот! – Снова потревожена моль, и мне в руки сунут солдатский сидор. Крепченный, без единой заплатки!

Фотий снова зарылся в вещах и дополнил мену кресалом.

– Ещё вот, – В руки лёг мешочек с солью, – Закаменела, но то не страшно!

– И… Гурий! Гурий!

Из глубин вроде бы маленькой лавчонки выполз молодой, но дивно похожий на отца парень, такой же обильный чревом и угрями.

– Сухари давай, – Сказал ему отец, странно дёргая лицом, – тогда в расчете будем!

Минуту спустя меня выставили из лавочки.

– Ступай, – Фотий подтолкнул меня в спину, – неча!

Потоптавшись мал-мала и оглядевшись по сторонам, направился к железке. Сцыкливо малость, себе-то что врать! Дядьки разбойники, да и хитровцы вообче много рассказывали об железке. Как к ей подойти, да как уехать в собачьем ящике по низу вагона. Ну или наверху, на крыше, это уж кто как любит! Мне пока, хромоножке, по вагонам скакать не след.

Долго итти-то пришлось, ажно нога разболелася с отвычки. Были бы деньги, так на конке проехался бы, а в кармане пятачок всего. Проходя мимо разносщика с пряниками, остановился и долго смотрел, мало что не пуская слюни.

– Закапаешь! – Насмешливо сказал мальчишка года так на два постарше.

– Эх! Однова живём! Вон тот вот дай! – Тыкаю пальцем. Получив заветный пряник, заворачиваю его в пинджак и засовываю в сидор. Что ни крошечки единой не пропало. Едал я такой один разочек у дяденек разбойников, ух и вкуснотища!

Уехать сразу не получилося, гоняли обходчики и машинисты. За штабелем брёвен, сложенных за железнодорожной будкой, нашёл щель, да и придремал там, проснувшись ближе к утру. Паровозы гудели, вагоны звенели, сцепляяся, а железнодорожники важно выхаживали средь этой суеты такие деловитые, что ажно завидка брала. В мундирах!

На карачках подобрался к насыпи, да и пошёл, пригибаясь, вдоль едущих вагонов, пытаяся на ходу открыть собачьи ящики. Один поддался и я побежал рядом, цепляяся.

Страшно! Так и под колёса можно, когда на ходу лезешь-то! Собравшися с духом, изловчился, да и влез.

– Ф-фу!

Дверцу за собой прикрыть, да и молиться Боженьке, чтоб не нашли! Так и придремал под стук колёс и потряхивание, когда колёса на стыки попадали.