Текст книги "Песни радости, песни печали"

Сомнения мучили Ладимилу. С одной стороны, она понимала, что должна рассказать все, как помнит, а с другой – чувствовала, что лишнего говорить не стоит. Целовальник так зорко ловил любое изменение в ее лице и голосе, что единственным средством не навредить себе и своим новым подругам могла быть бесстрастность.

– Мы послушали пение Алконост, после чего приступили к яствам. Их перечислить? – отчеканила Мила.

Собеседник покачал головой и жестом дал понять, что она может продолжать.

– После выступления Алконост к нам присоединилась, сменив платье. Мы сидели и беседовали.

– Вчетвером, стало быть?

– Именно так, вчетвером. К Алконост подходили слуги и что-то тихо спрашивали. Насколько я могла расслышать, хоть и не пыталась, их хозяева желали познакомиться с ней, потому что она очень красиво пела и заставила их… заставила их забыть обо всем на свете.

– Подходили только к ней? А к вам?

– Что же подходить ко мне? Я же не выступала. – Мила развела руками и улыбнулась. Конечно же, она понимала, что мужчины хотели познакомиться с Алконост вовсе не только затем, чтобы она им спела.

– Вы не ответили. Подходили только к девице Алконост?

– Да, наверное, только… Нет, не только к ней. К Сирин, кажется, подходил мальчишка. Но я не помню точно. Знаю только, что она уходила в поисках уборной. Да, вот и все. А потом мы услышали этот вскрик, и я ужасно испугалась.

– Сколько отсутствовала Сирин? С кем она ходила в отхожее место?

Мила пыталась, но никак не могла вспомнить. Да и потом, она не привыкла думать, сколько времени уходит на естественные потребности, потому посчитала, что это не имеет значения.

– Я была занята разговором с приятными собеседницами и не вела счет времени… Сударь, не знаю, что еще вы хотите от меня услышать, скоро я озябну и не смогу произнести ни слова.

Целовальник хитро переглянулся с писчим, расправил плечи и пробасил:

– Не смею вас более задерживать, сударыня! Вы рассказали даже больше, чем я мог рассчитывать. – Он встал, поклонился и застыл в полусогнутом состоянии, намекая на то, что путь к теплой свободе открыт.

По пыльной решетке, которой было забрано окошко в двери соседней комнаты, ползала жирная муха. После нескольких дерганых движений вдоль металлической жерди она лениво взлетела в поисках чего-нибудь потеплее. Продолговатое узкое помещение венчало небольшое окно под самым арочным потолком, его поверхность тоже была очерчена клеткой чугуна. Из мебели – только рубленый стол и два стула, на одном из которых сидел, скрючившись, мужчина. Грязная рубаха была вся в следах запекшейся крови, волосы взъерошены, а борода клоками торчала во все стороны. Держаться ровно пленнику мешали не только кандалы, но и ссадины, поэтому он сидел, опустив голову и сгорбив спину. Казалось, в любой момент он может ненароком перекатиться и упасть на сырой земляной пол. Тишина была столь напряженной, что он слышал жужжание мухи, которая облетела гнутые железные кольца, торчащие из неровной стены, и нацелилась приземлиться на сидящего человека. Даже ей в этих казематах было не по себе от холода.

За спиной пленника лязгнула дверь и через секунду с грохотом захлопнулась. Испуганную муху сдуло сквозняком, другие звуки наполнили темницу. К пленнику приблизился тучный целовальник. Он размеренным шагом обогнул сидящего, примостился на край стола, попав в луч света из высоко расположенного окна, уставился перед собой и громко кашлянул:

– Неизвестный, без разрешения пересекший границу столицы Буянского царства, Буян-града, в компании подельников посредством плавательного средства без опознавательных знаков, к коим относятся надписи на водной линии и флаг, пытался высадиться на сушу без досмотра, обязательного к прохождению согласно распоряжению Совета поклонения, за подписью царя всего Буяна от Южных до Северных земель славянских, Салтана Великого. В связи с чем задержан и помещен в казематы временного содержания, а сейчас… – Целовальник оторвался от свитка, по которому зачитывал причины ареста, и посмотрел на пленника. – Сейчас, согласно закону о защите граждан Буян-града и введенному в городе Буян-граде режиму охраны царя и жителей от вновь прибывших, я, целовальник третьего разряда Ерислав Пориславич, служитель Тарха Перуновича в Совете мудрости и правды, буду производить допрос.

Шея мужчины в кандалах напряглась. Он приподнял голову и хрипло произнес:

– Я отказываюсь говорить с кем-либо, кроме царя.

– Молчать! – рявкнул целовальник. – Допрос здесь провожу я, а твое дело – отвечать четко, ясно и по делу, а не перебивать меня, когда тебе вздумается! Меня, наделенного силой слова Тарха, а значит, и самого Перуна! Будешь пререкаться – отправлю в одиночную камеру гнить до Дня милости Овсеня[20]20
  Бог осени, осеннего солнца.


[Закрыть] в лучшем случае да паек назначу самый малый, чтобы сдох там от цинги!

Возмущение разогнало кровь целовальника и заставило его встать и пройтись вдоль шершавой каменной стены взад-вперед. Убедившись, что пленник услышал его слова, он продолжил:

– Так-то лучше! Чужеземцу, да такому грязному и вонючему, нечего делать здесь, в Буяне. А он еще к царю-батюшке просится! Ты на себя посмотри, оборванец! От таких, как ты, Совет поклонения законы издает! Даже без предписаний всяких понятно, что от вас только вони и хвори ждать можно. Мне отвратительна даже мысль о том, что приходится быть в одной комнате с тобой. Но я достаточно милостив и верно служу Совету мудрости и Тарху, а значит, должен предоставить своему старшине твои объяснения. – Целовальник сплюнул в сторону сидящего и отвлекся на муху, возобновившую поиски съестного в окружающей сырости. – Вон, даже муха на тебя садиться не думает – до того ты жалок! – Он прицелился и вдавил насекомое в камень, размазав его останки по стене. Отряхнул руки и спросил: – Кому поклоняешься?

– Мое имя Гвидон, и я буду говорить со своим отцом, царем всего Буяна, от Южных до Северных земель славянских, Салтаном Великим. – Пленник выпрямился на стуле, и его глаза, точно демантоиды, заиграли оттенками зелени под лучом света из окна.

Теперь стало понятно, что это высокий, ладно сложенный человек с пронзительным взглядом, однако под грязью и рваньем, в которое он был облачен, рассмотреть молодость было крайне трудно. Целовальник оценивающе посмотрел на него, громко вздохнул, встал и подошел вплотную.

– Таких безумных самозванцев я еще не видел! – Ерислав не мог скрыть веселья, которое вызвали в нем слова узника. Он сощурился и уставился на него, подержал напряжение с минуту, но первым отвел взор – не выдержал напора. Усмехнулся и медленно направился к дальней от двери стене, где в металлических кольцах болталась толстая палка для сложных допросов.

Пока целовальник шел к стене, снимал палку, разглядывал ее и смахивал с орудия пыль, пленник закинул голову назад, очами устремился вверх, куда-то сквозь арки потолка, и тихо заговорил:

 
– Но тут Мары жрица стонет.
Говорит она: «Утонет
Мальчик в море, коль бастард.
Но в живых оставить рад
Будет сына Чернобог,
Если он по крови тот,
Кто достоин царством править…»
 

– Прекратить эту чушь! – Ерислав Пориславич замахнулся палкой, но не решился отвесить удар. Он опустил ее пленнику на плечо и медленно провел ею по разорванному сукну до шеи.

Гвидон молчал.

– Я тебе на это тоже сказку рассказать могу, да такую, о которой ты, видимо, и не слыхивал. О чужестранце, который станет смертью нашему царю, знаешь такую? – Он ткнул палкой пленнику в кадык.

– Это домыслы.

– Молчать! Правда или нет – решать не нам с тобой. Им там… – целовальник указал пальцем вверх, – видно лучше. Поэтому закон об охране царя и жителей Буяна от таких, как ты, и приняли. – Ерислав положил палку на стол, глянул на пленника и бросил: – Гнить тебе в казематах, раз отвечать на вопросы противишься. – Он обошел скрючившуюся фигуру и открыл дверь.

Узник повернул голову, насколько позволяли цепи, и быстро заговорил:

– Я понимаю опасения Совета мудрости и правды и знаю, что после долгого путешествия выгляжу как сумасбродный бродяга. Если страх ваш и царя настолько силен, то могу молить лишь об одном: не причините вреда моей матери, она больна, и дни ее сочтены. Позвольте ей, а не мне встретиться с отцом, и пусть он убедится, что я не лгу. А со мной делайте что хотите.

Дверь с грохотом захлопнулась.

Узким темным сводам коридоров, казалось, не было конца. Мила совсем не помнила, каким из ходов ее вели к противному целовальнику, и на радостях, что ее отпустили, опрометчиво забыла спросить дорогу. Вереница одинаковых дверей в каменных арках, подсвеченных тусклыми редкими лампами, – и никого вокруг. После сырой каморки, в которой ее допрашивали, княжне только и хотелось, что поскорее погреться под лучами теплого весеннего солнца, которыми так милосердно делился с жителями Буян-града Ярило. Ей показалось, что где-то вдалеке, там, откуда она пришла, что-то зашелестело. Звук усиливался, и через несколько мгновений вырисовалась вполне отчетливая картина в конце тоннеля: двое стражников волокли пленника в кандалах по истертому до блеска известняку пола. Все трое громко дышали, клинки стражей бились о стены, один из служивых сыпал бранными словами, видимо, в адрес скованного цепями бедолаги – неряшливого вида мужчины, чьи ноги постоянно заплетались. Он время от времени падал, однако опричникам до этого не было никакого дела. За издаваемым ими гомоном они не смогли различить робкий вопрос княжны о том, как найти выход из этого подземного лабиринта. Коридор явно не был рассчитан на то, чтобы в нем вольготно разошлись четыре человека, а стражи не походили на учтивых людей, поэтому Мила выбрала неглубокую нишу одной из дверей и вжалась в нее, насколько могла. Бранящийся опричник, завидев девицу, даже почти перестал ругаться, заменив непристойные слова протяжными звуками, по которым, впрочем, можно было легко догадаться, что именно его беспокоит. Поравнявшись с Милой, стражники забрали чуть в сторону, не сбавляя хода. Рукоятка болтавшегося на поясе клинка зацепилась за пышные складки ее платья, заставив ее развернуться, и чуть было не потащила вслед за мужчинами. Мила испуганно вскрикнула, стражи резко остановились, а пленник, пытавшийся все это время попасть в ритм шагающих, отполированных до блеска сапог, от неожиданности уткнулся плечом в спину одного из конвоиров и рухнул на пол. Говорливый стражник выругался и пнул его ногой под ребра. Мила вытянулась вдоль стены и не дыша смотрела на упавшего человека в кандалах. Она не могла отвести глаз от его исцарапанных плеч, боль ран на рассеченной коже словно бы передавалась ей. Она глубоко вздохнула и решила заступиться за несчастного:

– Судари, будьте с ним поаккуратнее! Вы же не звери! – Она попробовала выправить дыхание и подошла к лежащему на полу пленнику. – Вы целы? Мне ужасно жаль, что из-за меня эти доблестные опричники вас уронили.

Пленник поднял взор и посмотрел на чистое лицо Ладимилы. В его зеленых глазах она заметила блеск, которого ни у кого прежде не видела. И в тот момент внутри нее словно разлилось тепло, проникающее во все уголки тела. Это ощущение было настолько странным и новым, что ей стало не по себе. Она отпрянула от лежащего незнакомца, и на ее глазах выступили слезы.

– Вы очень добры ко мне, – прохрипел Гвидон – а это был он. – Храни вас… – Его голос стал неразличим за шумом звякающих кандалов, лязгающих о камни стен клинков и брани опричников.

Выбравшись из бесконечного лабиринта, Мила вдохнула теплый весенний воздух. В нем смешивались запахи цветущих деревьев и травы, нагретых на солнцепеке камней мостовой. В него словно добавили успокоительное, и после пары вдохов юная княжна почувствовала, как тревога сменяется умиротворением. Глаза не привыкли к свету, поэтому, сложив озябшие пальцы, она козырьком приставила их ко лбу. Она оказалась на незнакомой площади. Странно, ведь заходила в терем Совета мудрости Мила совсем из другого места. Что же, значит, ей снова придется искать путь в свою каморку в стене крепости. Княжна мыслями пронеслась по вчерашнему дню. Загадочный старик, толкотня на пристани, расставание с Добродеей, ослепительный Буян-град, позор во дворце, знакомство с девами-птицами, такими разными и такими добрыми к ней. Мудреные устройства в книгохранилище, бегство от иноземных пьяниц, роскошный трактир и ужасное происшествие. И в довершение всего – открывшаяся ей тайна царского рода, частью которого, увы, ей не стать. Буян-град показывал себя Миле со всех сторон, дразнил своей красотой и мастерски расставлял ловушки.

Путешествие по недавним воспоминаниям прервал знакомый голос. Ее звала Гамаюн. Обойдя раскидистый куст цветущего миндаля, княжна увидела трех своих новоиспеченных знакомиц: Алконост, Сирин и Гамаюн сидели на краю фонтана – подарка Буян-граду от амитийского царя. Поднявшись, девы поочередно обнялись с Милой и остались стоять в тени благоухающего дерева. Алконост, казалось, была рада встрече больше всех.

– Вот мы и снова вместе, девицы! Как ты, Мила? Тоже от тревоги уснуть не получилось? Я не могу: только сомкну глаза – в голову кошмары лезут. И не выспалась совсем. Утром желудей заварила покрепче – так у меня чуть глаза на лоб не вылезли! Теперь до Купалы, глядишь, не усну!

Алконост заливисто хохотала, и по лучезарности ее было сложно предположить, что она глубоко переживает вчерашнее событие. Гамаюн, напротив, была бледнее бледного, губы плотно сжаты, а веки налиты грустью. Мила вспомнила о словах целовальника про учебу, но решила отложить этот разговор до того момента, когда они останутся наедине. Переведя взгляд на Сирин, княжна принялась внимательно ее изучать. Задумчивость, казалось, делала лик девицы еще краше, создавала томную загадку, которую хотелось разгадать во что бы то ни стало.

– Вы не представляете, как я рада встретить вас после этого сырого подвала! – Мила еще раз обнялась со всеми подругами по очереди. – Вчерашний день был настоящим испытанием, и я не устану повторять, что если бы не вы, то, возможно, не дышать мне сегодня пыльцой этих цветов. – Она погладила изогнутую ветвь цветущего миндаля. – Как будто, встретив каждую из вас, я получила возможность менять судьбу, уготованную мне богами. Да не сочтут Перун и Макошь мои слова за неповиновение!

– Мила, ты чище горного озера! За что бы матушка Макошь была так с тобой несправедлива? Это все происки Мары да Чернобога – они вечно лучшим досаждают! – Алконост нежно провела рукой по лбу княжны и убрала ей прядь волос за ухо. После исподлобья, почти заговорщицки оглядела подружек. – У меня к вам предложение. Давайте, пока не уляжется шумиха вокруг вчерашнего… вчерашней смерти, пообещаем друг дружке держаться вместе, встречаться каждый день. А, как вам? Думаю, вам, как и мне, было не по себе от общения с этими целовальниками. – Алконост скорчила гримасу, изображая старшину тайного отдела. – «Что вы делали в этом злачном месте? И сколько гривен вы за это получили?» Нахал, твое какое дело?

Девушки дружно рассмеялись этому незатейливому, но точному подражанию.

– Не хотелось бы мне еще раз с ним остаться с глазу на глаз. Так что? Никто не против? А встречаться будем здесь, на этой площади у фонтана, хорошо? – продолжила Алконост.

– На площади Семи звездословов? – прервала молчание Гамаюн.

– Ах, вот как она называется! Какое красивое название. И вишни какие чудесные здесь цветут, – заметила Алконост.

– Это миндаль трехлопастной, а не вишня, – тихо, почти шепотом выпалила Гамаюн. Остальные девы глядели на нее озадаченно. Чтобы скрыть неловкую паузу, она затараторила: – Площадь так назвали, потому что она имеет семь углов, только и всего. А астрономов на самом деле было девять, но из-за того, что девятка – число Мары, двух ученых было решено забыть. Правда, поняли это не сразу, поэтому и углов замыслили девять, но два успели скосить. Видите те два здания со срезанными углами? Это два забытых звездослова.

Гамаюн, казалось, хотела выговориться после долгого молчания. Внутри нее шла серьезная борьба: во что бы то ни стало сообщить остальным о том, откуда здесь взялся степной миндаль, или больше не умничать и замолчать подобру-поздорову. Она провела указательным пальцем по поверхности воды в фонтане и решила, что расскажет в следующий раз, ведь теперь это место их встреч.

– Я всё, – подытожила она свою речь.

– Так вот, если никто не против, девицы, я предлагаю встречаться здесь. И объявить площадь Семи звездословов, – Алконост бросила ехидный взгляд в сторону Гамаюн, безмолвно уточняя, правильно ли она запомнила название, – нашим тайным местом. Все согласны?

– В этом городе тайны – понятие относительное, – наконец-то заговорила Сирин. Она посмотрела на свое отражение в фонтане, склонила голову набок, как будто пыталась поймать удачный ракурс, и продолжила свою речь: – У каждой стены есть уши и глаза. Совет поклонения не дремлет. Ты сказала это вслух, следовательно, об этом знает весь город. – Она многозначительно посмотрела на Алконост. Губы ее подернула едва уловимая усмешка. – А если и не сказала, а только подумала, то найдется молодец, способный читать твои мысли. Впрочем, предложение разумное. Если ты ждешь моего одобрения, то, считай, оно получено.

Алконост провела ладонью по подбородку, рассматривая снизу вверх темнокрылую Сирин. Глаза ее сузились, и по одному их движению стало ясно, что дева ведет внутреннюю беседу сама с собой.

Раздумья прервались резким выдохом, за которым последовала тихая фраза:

– Будем друзьями?

Сирин неопределенно пожала плечами и ответила:

– Почему нет. Я уже вчера говорила, что добрые девицы должны, просто обязаны держаться вместе. А после пережитого – и подавно. Будем подругами!

– Вы представляете, красны девицы, а ведь страшно это – осознавать, что кому-то может быть о тебе известно больше, чем тебе самой. – Ладимила на секунду вернулась мыслями в тесную сырую комнату для допросов. – Мне показалось, что старшина из Совета мудрости так и норовил меня на чем-то подловить. Но мне скрывать нечего – я честно рассказала, как все было. А что было-то? Ты, наша красавица неземная, пела так, что толпа замерла. Мы с девицами ели-пили да разговоры вели, никого к себе не подпускали. Сирин только раз вышла из-за стола, а этот хам потребовал сообщить, сколько времени у тебя ушло на посещение отхожего места, представляешь? Ну а что я ему скажу? Ты же совсем на секундочку вышла, Сирин! – Мила мягко улыбнулась подруге, но увидела, что та поменялась в лице. В ее глазах отчетливо читалась нарастающая тревога. – Я что-то не то сказала?

Не успела Сирин вымолвить и слова, как воздух разрезал голос мужчины, появившегося из-за дерева:

– Прошу прощения, что вынужден прервать вашу беседу. Я ищу княжну Ладимилу Новоградскую. Не знаете, где я мог бы ее найти?

Это был высокий юноша, облаченный в цвета царского двора, но, видно, не прислужник. Чертами лица он был прост, разве что глаза расходились в хитром прищуре. Так же как и у новых подруг княжны, у молодого мужчины виднелись крылья, цветом оперения напоминавшие колосья спелой пшеницы. Девушки переглянулись и застыли в нерешительности.

Алконост опомнилась первой – положила ладонь на ключицу, отвела взгляд, при этом немного приподняв брови – сама надменность, – и изрекла:

– Извинения принимаются. Горю желанием узнать, с чем вы посланы, сударь. – После чего подняла взор на собеседника и впилась в него не моргая.

Юноша развернулся к говорящей, сразу согнулся в поклоне, как будто спасаясь от знойного взгляда, и, извиняясь, заговорил:

– Княжна, я и думать не мог, что вы так красивы. – Он быстрым движением облизал пересохшие губы. – Царевич Елисей приглашает вас на прогулку.

– Вы не могли бы уточнить, в котором часу царевич будет ждать? – неожиданно вторглась в беседу Гамаюн. Она решительно смотрела на юношу, всем своим видом показывая, что надеется на немедленный ответ.

Тот резко развернулся и уставился на приоткрытые губы красавицы. В глазах его ясно читался испуг. Он наспех повторил поклон и залепетал:

– Тысячи извинений, сударыня, я не… я не знал, не признал, точнее, не подумал, валенок я эдакий… – Он умоляюще смотрел на княжну и, как только она отвела взор, продолжил: – Царевич ждет безотлагательно. Сей же час.

– Высокородным девицам, чтоб вы знали, нужно сообщать о подобных встречах заблаговременно! Он же не объезженную кобылу для охоты просит привести, – отрезала Сирин, ввергнув юношу в полное смятение. Он согнулся в очередном поклоне, от напряжения взмахнул крыльями и, казалось, был готов провалиться сквозь землю.

– Не знаю, как мне загладить свою вину перед вами, сударыня! За кобылами мне только и ходить с моей сообразительностью! – Он выждал, пока взгляд княжны смягчился. – Я всего лишь передаю его просьбу. Понимаете, он очень занят в эти дни: столько прекрасных княжеских особ посещают наш дворец. Конечно, требовать он не станет, однако отказу рад не будет. И меня отчитает за невежество.

Алконост, Сирин и Гамаюн уже не скрывали улыбок. Они озорно переглядывались, еле сдерживаясь, чтобы не прыснуть.

– Девицы, полно вам! – По лицу княжны было понятно, что эта игра позабавила и ее тоже. Она подошла к посланцу и мягко заговорила: – Пожалуйста, не держите зла на моих подруг. Прошу вас, больше не надо кланяться, это лишнее. Как вас зовут?

– Финист, сударыня. Опричник царевича Елисея.

– Очень приятно, Финист. Вы знаете, я правда очень бы хотела подготовиться к знакомству с будущим мужем и отцом моих детей. – Мила на секунду остановилась и закрыла глаза, будто что-то вспомнив. – Возможным мужем и отцом моих детей. Но если это дело срочное, то я не буду противиться царской воле.

Крылья за широкой спиной опричника сжались так, будто принадлежали замерзающему воробью. Финист виновато опустил глаза и промямлил:

– В Саду наслаждений есть все необходимое, сударыня.

Княжна пожала плечами и взглянула на приятельниц. Девы-птицы улыбались и кивали. Что же, значит, так было суждено.

Давно Салтан не спускался в казематы. Мрак вечно холодного подземелья заставлял вспомнить всех недругов и предателей, с которыми когда-либо приходилось расправиться. Запах плесени и гнили сточных вод, навечно поселившийся в местных комнатах, напоминал, почему царь так редко соглашался отправляться в подвал Совета мудрости и правды: за все время правления он лишь однажды помиловал человека. И это была мучительная ошибка, которую Салтан не мог простить ни себе, ни всем тем, кто впоследствии стоял перед ним на коленях, умоляя о пощаде. Достаточно одного неверного шага, считал он.

Стражи, сопровождавшие владыку всего Буяна, остановились у одной из дверей, и после короткого клича им изнутри отворил целовальник. Он отвесил глубокий поклон, оглянулся и хлопнул ладонями по бедрам, внезапно спохватившись, что стул для царя принести никто не удосужился.

– Прекратить возню! – устало скомандовал Салтан. – Рассиживаться здесь нет никакой нужды. Допросили уже? Виновна? На плаху?

Он посмотрел в дальний угол камеры, где на коленях стояла немолодая женщина со спутанными волосами.

– Не успели, государь! Она ворчит только и подчиняться отказывается, будто глухая или безумица! – Целовальник подошел ближе к пленнице и громко заорал: – Встать пред царем, кому говорю! – Он перевел взгляд на Салтана и, разведя руками, добавил: – Видите, ваше величество, никакого уважения! Оно и понятно, что о бочку головой трёхнулась.

Женщина со скованными руками лишь почесалась, не придав приказу никакого значения. Даже глаз не подняла.

– Что тебя привело в Буян? Отвечай как на духу! – Целовальник рявкал, словно шавка, пытающаяся выслужиться перед хозяином за угощение.

Из угла стали доноситься еле различимые звуки. Голос женщины был глубоким и хриплым. Салтан с полминуты пытался прислушаться, но быстро устал и бросил это занятие. Лицо его было спокойно, однако во взгляде без всяких сомнений читалась брезгливость. В тесной вони камеры повис молчаливый вопрос: «И ради этого меня сюда привели?» Ставить царя в неудобное положение было делом непростительным. Целовальник живо представил скорый гнев и был уже готов схватить палку, как вдруг цепи, державшие пленницу на безопасном расстоянии от царя, натянулись, сама она медленно подняла бренное тело, а вслед за ним и голову.

– Никто и ничто с тем не сравнится… – Бессвязный хрип стал превращаться в слова. – Перун ничтожество, и не может он… когда война закончилась, то путник сказал, а вы не слушали, никто не слушал… и он пришел, опять пришел, а все уйдет в небытие, и не пощадит он никого, только тех… – Она дернула цепи, и те загрохотали по камням. – Только тех, кто видит и слышит его. Зальет всех светом, и превратится в пыль все то, чем вы дорожите.

Царь наклонился к целовальнику, поймал его взгляд и сухо отрезал:

– Высечь. Потом казнить. – Развернулся и направился к выходу.

В спину ему вонзались крики пленницы:

– Барвинок не боится плети, не боится сабли! Стебелек сломишь – новый вырастет!

Царь резко остановился. Он беспокойно развернулся, уставился на женщину, сидящую на полу, и переспросил:

– Ты сказала «барвинок»?

– Сорванный цветок, в венок вплетенный, служит службу недолгую. Жизнь его синюю отнимая, сорвавший себя губит. А цветок только крепче станет, по весне проснувшись и от предательства опомнившись. Потому что ведает он жизнь безгрешную, продлевает ее себе чистотой своей. – Каждое новое слово пленница произносила тише предыдущего. И не было в голосе ее больше хрипа, как будто она избавилась от чего-то, мешавшего ей говорить. Она посмотрела на царя и промолвила: – Не спасет твою душу Перун. Ибо нет в нем силы должной, чтобы помочь. А барвинок руби сколько хочешь, Салтан, раз забыл ты о нем совсем.

Владыку всего Буяна била дрожь. И вовсе не от холода – наоборот, на лбу его выступили крупные капли пота. В комнату втиснулся опоздавший Тарх. Закон, принятый Советом поклонения, обозначал простой порядок предания смертной казни: в ее необходимости должны были сойтись царь и глава Совета мудрости и правды. Тарх подошел к дрожащему Салтану и вопрошающе обвел глазами присутствующих. После недолгого молчания царь повернулся к нему и выдавил:

– Это она. Чаяна.

«Так всегда бывает, когда тебя ведут по незнакомому городу: ты не можешь запомнить всех ходов и выходов», – проносилось в голове юной княжны, пока они с Финистом шли по закоулкам царской крепости. Как идти обратно на площадь Семи звездословов, а тем более к своей комнатушке в стене, она не представляла. За широкой спиной ее конвоира показалась изящная арка, увитая диковинными растениями. Их глянцевитые, кожистые листья напоминали ладони с растопыренными пальцами, из-за которых беззастенчиво глядели круглые лиловые цветки с выпирающими тычинками, окруженными яркими лучами волосков. Они как будто выставляли себя напоказ, наслаждаясь своим бесстыдством. От малейшего дуновения ветерка ветви покачивались, и цветки касались друг друга, на мгновения сплетаясь лепестками и обильно посыпая их пыльцой. «Им и пчелы не нужны», – мелькнуло в мыслях княжны.

В своде арки прятались витые ворота и почти вплотную к ним – вход в скромный по размерам павильон. Приоткрыв калитку в одной из створок, а после и дверь, Финист пригласил княжну пройти внутрь. Сразу после того, как она зашла, молодой опричник поклонился и аккуратно закрыл дверь снаружи. Мила оказалась одна в небольшом помещении, служившем царевичу приемной. Здесь он встречал гостей, общался с посланниками из других стран и беседовал с главами Советов. Стены комнаты были обиты винного цвета бархатом, а пол устлан чередующимися темными и светлыми квадратными плитами – его с легкостью можно было использовать для игры в шахматы. Осмотрев внушительного размера блестящий подвес с лампадами, находящийся в середине высокого потолка, княжна подошла к одной из стен. Здесь расположились две большие прямоугольные картины в массивных золотых рамах. На одном из портретов был изображен грозного вида мужчина, облаченный в расшитые разноцветными камнями темные одежды и золотой головной убор, отороченный соболиным мехом. Копии этого портрета попадались княжне не раз: они занимали почетные места в покоях всех именитых особ, у которых она бывала. Несмотря на то что лицо царя было ей хорошо знакомо, Мила разглядывала портрет так, будто видела его впервые. Густая короткая борода, подернутая серебром, врезалась в широкие скулы. Глаза Салтана были выписаны очень тонко. В их ледяной синеве читалась несокрушимая воля. Четкие скобы бровей делали взгляд владыки всего Буяна еще жестче. Прямой нос свидетельствовал об упрямстве и непоколебимости в решениях. С этим лицом не хотелось спорить ни при каких обстоятельствах.

Насмотревшись на портрет царя, Мила занялась разгадкой второго портрета. Покатый край кокошника, усыпанного жемчугами, не оставлял сомнений: с картины на нее смотрела царица Ильмера. За нитями камней и атласными лентами проглядывали волны темно-каштановых волос. Маленькие ореховые глаза, обведенные полумесяцами черных бровей, опушались длинными ресницами. Напряжение тонких, плотно сжатых губ придавало облику царицы оттенок недовольства, а сухие линии четких скул обозначали ее своенравность. Несмотря на то что лицо царицы Ильмеры можно было без преувеличения назвать ладным, читалось в нем что-то пугающее.

– Добро пожаловать в Сад наслаждений! – поприветствовал вошедший царевич свою гостью.

Мила обернулась от стены с портретами и уставилась на Елисея. В его чертах, без всяких сомнений, улавливалась схожесть как с отцом, так и с матерью. Роста он был выше среднего, имел атлетичный стан. Пружинки каштановых завитков касались необычного одеяния – пестрого парчового халата, расшитого золотыми вавилонскими огурцами. Узкую талию перехватывал алого цвета кушак, из-под которого выбивались свободные, баклажанного оттенка шаровары. На массивной золотой цепи, плотно лежащей на широкой груди, сверкал невиданной красоты камень. Цветом своим он удивительным образом повторял глаза Салтанова сына. От теплого коричного он переливался в нежно-зеленый. Мила смотрела на самоцвет как завороженная. Елисей, заметив интерес девушки к своему амулету, произнес:

– Лемонтрин. Привезен из краев далеких, добыт в Восточной империи под палящим солнцем Великой пустыни. Говорят, что местные князья из-за него устраивали междоусобные войны. – Елисей накрыл камень ладонью и дождался, пока княжна поднимет взор на его лицо. – Как прикажешь тебя величать? По имени отчеству?

Мила с ужасом осознала, что за разглядыванием портретов царской семьи и драгоценности совсем забыла о приличиях. Она схватилась за подол платья, отвела правую ногу назад и поспешно согнулась в поклоне. После чего торопливо распрямилась и вымолвила: