Текст книги "Песни радости, песни печали"

Лада нехотя согласилась и стала кивать, опустив глаза к чашке чая, в которой размешивала сахар. Макошь снова осмотрелась и продолжила шепотом:

– Про Прелесту я почему еще так говорю – мы же к ней отправили волхвов. Всё она сразу поняла, без лишних рассуждений. Умница, одним словом. С ней будет проще, чем с остальными. Впрочем, возможно, к сложностям этим придется вернуться. Про самозванца же слышала?

Лада немного прищурила глаза, будто вспоминала, о ком может идти речь, и неуверенно кивнула.

– Так вот, Перун потому и негодует, – продолжила Макошь. – И если он, этот Лжегвидон, сумеет каким-то образом убедить Салтана, что он его сын, то Елисеевой невесте не повезет. Елисей же цесаревичем сразу быть перестанет. Представляешь, какой позор на ее род?

К их столику подошла прислужница – подлить чаю. Богиня судьбы тут же притихла, откинулась на спинку кресла и наигранно ленивым тоном промолвила:

– Ну до чего же у тебя вкусно, Лада! Надо бы заходить почаще!

– Можешь не отвечать, Мила. – Алконост сменила дурашливую полуулыбку на выражение лица, полное сочувствия. – Но знай: что бы ты мне ни сказала, это останется между нами. – Они еще немного помолчали. – Что случилось в Саду наслаждений?

Девицы по-прежнему сидели у фонтана и грелись в лучах предзакатного солнца. В стыках домов прятались волнующие виды на город, застеленный легкой дымкой тумана. Редкие прохожие забредали на площадь Семи звездословов, все как один коротко останавливались посередине, чтобы понять, какой из проулков им нужен, и, определив нужное направление, быстро уходили прочь, не замечая изысканной красоты, скрывающейся в этих стенах.

– Не знаю, как правильно передать все то, что было у царевича. – Мила выждала, пока очередной дворцовый зевака, глазевший по сторонам, пытаясь угадать кратчайший путь до Главной площади, плюнул и ушел. – В любом случае, смею тебя заверить, знакомство вряд ли можно назвать удачным.

Алконост коснулась Милиной руки, мягко накрыв ее своей.

– Честно признаться, я ужасно волновалась за тебя. Про Сад наслаждений я слышала разное и боялась, что тебя там могут обидеть. – Рука сжала ладонь еще крепче. – Будто бы у царевича в покоях оргии не прекращаются ни на минуту, там творятся ужасные и грязные вещи, и им самим движет только похоть. А ты, мой нежный цветок, чиста, как предрассветная роса, и не хотелось бы мне узнать, что какой-то баловень хочет над тобой надругаться!

Мила высвободила руку из почти стальной хватки Алконост и дотронулась до запястья подруги в знак благодарности.

– Мой визит потому и продлился недолго. Как я и сказала, мне кажется, у нас мало общего с царевичем. Увидела его настоящего, мне стало страшно, и я сбежала, как трусиха. Да что уж там – я и есть трусиха. Еще и глупая ко всему, думала, что семья, брак должны строиться на взаимном уважении, на доверии друг другу и, даже если будущие муж и жена очень разные, трепетное отношение и нежность непременно приведут к влюбленности.

– Я тоже в это верила. – Алконост качала головой из стороны в сторону и смотрела на княжну, но взгляд белокурой птицы был устремлен то ли куда-то вдаль, то ли внутрь, в самую глубину. – Только вот, видимо, это все сказки, которыми любят обманываться недалекие барышни вроде нас с тобой.

– Ты когда-нибудь любила? По-настоящему, как пишут в книгах? – Мила наклонила голову, всматриваясь в ставшие похожими на стеклянные шарики очи Алконост. Та моргнула несколько раз, будто пытаясь сбросить окутавшую ее пелену тревоги, поймала взгляд подруги и сказала: – Иногда мне кажется, что лучше бы не любила. – Она нервно провела ладонями по лицу, собрала волосы в тугой хвост, аккуратно опустила копну кудрей на левое плечо и стала гладить пшеничные локоны, нащупывая кончики и подкручивая их. – Это долгая история. Ты никуда не торопишься?

– Что ты, даже если бы боги призвали меня к себе сейчас, я попросила бы подождать, пока ты не расскажешь мне все.

Алконост горько улыбнулась:

– Тогда слушай. Откуда я точно родом, мне неведомо. Меня нашли девочкой-подростком в лодке, приставшей к берегу недалеко от Буян-града. Я была слабой и истощенной, не то что ходить и говорить – дышать было трудно. Добрые люди, рыбаки, увидели меня на берегу, напоили родниковой водой, дали что-то пожевать, укутали мешковиной и отнесли в теплое место, в свой небольшой сруб. Помню как сейчас их лица: землистые, грязные, испещренные глубокими бороздами морщин. Еще помню их глаза: бесцветные, простые-простые, как железные пятаки. Я в себя пришла – гляжу на них, отогрелась. Хочу поблагодарить, а не могу – слова не идут. Разговаривать разучилась, представляешь? Рот открываю и мычу. Открываю и мычу. Испугалась и заплакала от бессилия. А они своими глазами-монетами смотрят, переглядываются и давай успокаивать. Потом мне сказали, что, видать, я болела чем, ну и память мне отшибло, да настолько, что я ни имени своего не помнила, ни слова никакого.

– А откуда же они узнали, как тебя по имени называть? – Мила к этому моменту уже уселась с ногами на широкий парапет фонтана и, подперев подбородок, внимала деве-птице.

– Они неграмотные были, мои спасители. – Алконост опять унеслась взглядом вглубь себя и на мгновение повеселела. – Решили, что будут называть по надписи на лодке. Не знаю до сих пор, что на этих обломках было выцарапано, догадываюсь, что отдельные, никак не связанные друг с другом буквы. Но они долго думали, спорили, прикидывали и сошлись на том, что будут звать меня Алконост.

Дева-птица потерла переносицу и на миг зажмурилась.

– Они обучили меня всему, что знали: как говорить, различать рыб, готовить простые рыбацкие блюда. Добрые мои, где же они сейчас? Прости, я отвлекаюсь. – Дева на несколько мгновений замолчала, и улыбка, озарявшая ее лицо, растворилась в этих секундах. – В тех краях началась зима, реки и озера еще не покрылись льдом – трудное для рыболовов время. Себя бы прокормить, а тут еще обуза в виде девочки из лодки.

– Долго ты у них жила? – решилась прервать ее речь вопросом Мила.

– Да не очень. Помню, как-то перед закатом они вернулись с дровами и большой бутылкой бражки. Мне не наливали, а сами выхлестали все до капли. Напились и зовут меня: «Потом горшки помоешь, Алконост, потом, сейчас к нам иди, разговор разговаривать». Я удивилась – обычно они мне работу по дому на вечер оставляли: помыть, подмести, протереть, огарки перетопить. А тут: «Садись, разговор». Я на краешек лавки присела, в руках полотенце сжала и слушаю. А они молчат, пьяненькие, переглядываются только. Один говорить начинает, а второй плачет. Ну и я с полотенцем к нему, слезки вытираю. Ой, как вспомню, так у самой щемит в груди. – Она помахала рукой перед лицом, отгоняя подступившие слезы. – Я если так рассказывать буду, мы отсюда три дня не уйдем. Так вот, сообщили мне мои отцы-спасители, что хотят меня в город отвезти, в столицу, устроить в дом богатый какой, чтобы жила я пусть и скромно, но в семье приличной, прислуживала, работала честно, а не тужила в их неотесанной мужской компании.

Мила поерзала на камне, показавшемся ей вдруг отчего-то холодным. История Алконост трогала за душу, Миле передалось ее волнение, она словно наяву видела все, о чем рассказывала подруга.

А Алконост тем временем продолжала:

– Всю ночь я не смыкала глаз, сон не шел. На рассвете мы отправились в путь, к вечеру были в Буян-граде. Переночевали в лодке, а утром повели они меня на базар, тот, что между слободок, – там они продавали рыбу по воскресеньям. Походили мы по лавкам, рыбаки поговорили с разными купчихами, одна откликнулась, сказала, что знает, куда меня пристроить. И я оказалась в доме ведуньи Парины – так она себя называла. Терем добротный, большой, с пристроенной высокой башней. Меня поселили в крохотную каморку для прислуги, сбоку от скрипучей лестницы, что вела в светлицу. Хозяйка сперва определила меня на кухню, поварихам помогать да по дому убирать. И был у нее сын, Красибор… – Алконост притихла, глубоко вздохнула, будто ее окатило холодной волной. Потерла лоб и продолжила предаваться воспоминаниям: – Столкнулась я с ним не сразу. Вытирала пыль на окнах, а он зашел в комнату и наблюдал за мной. Я же пребывала в мыслях и напевала что-то тихонько себе под нос. Одно стекло протерла, мелодию прервала, а тут вдруг сзади мужской голос: «Поёшь ты так ладно, девица». Я в испуге обернулась да тряпку из рук выронила. Поварихи меж собой обсуждали хозяйского сына: молод, красив, статен. Но не могла я себе представить, насколько они правы. Стою я, значит, как дура, дышать не смею – так меня он заворожил, – а он улыбнулся, подошел ко мне, ветошь мою грязную поднял, протянул мне и проговорил: «А красива ты еще больше пения своего». Вогнал меня в краску – это мягко сказано. Что-то там промямлила и убежала к себе, пообещав не нарушать впредь его покой и домыть стекла в его отсутствие.

Мила слушала не отрываясь. Она чувствовала – сейчас Алконост дойдет до того, что на самом деле было для нее очень важно. Так и случилось.

– С тех пор стали мы с ним встречаться каждый день. То он чаю попросит, и непременно чтобы «новая девица принесла», то пыль велит протереть на полках, то виноград с беседки собрать. Красибор был потомственный виноградарь. Как он рассказывал, секрет этого сорта передавался из поколения в поколение, был выведен его далекими предками, давал особенный аромат молодому вину, которое он из него давил. Ни у кого больше такого не было. Вино то, признаться, кислятина была жуткая, но пахло и правда волшебно. Стал ко мне Красибор благосклонен: вызывал к себе по вечерам да грамоте учил – читать, писать. Помню, чувствовала себя неловко каждый раз. А он надо мной потешался по-доброму, когда не могла что-то простое понять. За это ему благодарна очень, что меня, дурочку-прислужницу, научил вести себя как девушка вятшего света. Языки отличать, в картинах разных разбираться. Без него я, конечно, осталась бы деревенщиной.

– И ты в него влюбилась? – не выдержала Мила.

– А кто бы не влюбился? Доброта его была безграничной: он мне и книги, и платья, и украшения разные дарить стал, задаривал даже, я бы сказала. Остальные прислужницы завидовали страшно, шептались между собой, что приворожила его. Я отбивалась как могла, хотя они оказались и в этот раз правы. В один из понедельников Красибор позвал меня с ним прогуляться – предлогом было, что надо набрать воды в роднике у Алатырева сада. Я схватила коромысла, выхожу на крыльцо, а он жестом показывает: мол, снимай ведра да тут оставь. Я повиновалась, думаю, что-то замыслил хозяин. Он меня отвел к высокому дубу у ручья, сел, прислонившись к широкому шершавому стволу, а я у него в ногах. Мы беседовали о том о сем, и тут он резко схватился за лицо и вскочил. Я к нему – узнать, что случилось. Представляешь, муравьишка заполз и укусил прямо у глаза. Я не растерялась: бросилась, сорвала подорожник, слюной намочила и приложила к месту укуса. А он тут же положил сверху моей руки свою и не отпускает. После убрал подорожник, посмотрел на меня нежно-нежно и сказал, что влюблен безвозвратно. И за руку держит. Ну я тут же призналась во взаимности.

Казалось, у истории обязан быть счастливый финал. Но по тому, как печально говорила Алконост, как ее глаза то и дело увлажнялись, было понятно, что дальше речь пойдет о чем-то страшном. Так и вышло. Совладав с подступающими слезами, Алконост продолжила:

– Свадьбу было решено играть через месяц. Я была самой счастливой девушкой в Пятимирии! Пригласили портного, выбирали, кого из придворных да купцов на празднование звать. Парина, хозяйка, выбор сына не одобрила, но сразу сказала, что чинить препятствий не будет. Да ей и не пришлось – свадьба не состоялась… – Алконост посмотрела в глаза Миле, взгляд ее затуманился. Продолжала она совсем другим, словно чужим, голосом: – Накануне свадьбы, когда я только вернулась из Ладиной обители, где проходила обряд посвящения, очищалась и готовилась быть верной в своем поклонении, в мои покои неслышно проскользнул Красибор. Присел в изножье и стал гладить мои ступни. Мне было неимоверно приятно, ведь путь до обители был неблизким и преодолевать его пришлось пешком. Его мощные руки гладили пальчики на моих ногах, а после стали подниматься выше и выше. Когда ладони коснулись бедер под ночной рубашкой, я попыталась остановить своего суженого, но он подтянулся к самому моему лицу и начал шептать нежности да осыпать поцелуями. Не отвечать на них было выше моей воли. Красибор прошелся губами по моему уху и вкрадчиво заговорил. Он убедил меня в том, что мы уже почти супруги и ни он, ни я не способны больше держать свою страсть внутри. Терпеть больше не было мочи. Его портки полетели в одну сторону, моя ночная рубашка, наспех расшнурованная, – в другую. Он покрывал поцелуями мою грудь, гладил стан и ноги, после с нажимом развел бедра и опустился меж них, накрыв меня своим могучим телом. Он дышал, как бык, как медведь, часто и горячо, окатывал меня жаром дыхания. А в то мгновение, когда он овладел мной… Так вот, мне стало ужасно больно, и я не смогла сдержать вскрик. Что было дальше той ночью – я не помню.

– Вы предались… любви, и ты забылась от того, как стало хорошо? – Мила прикусила губу и пыталась представить все в мельчайших подробностях.

– Не совсем так. Я очнулась уже утром, одна, без Красибора. Простыни были алые и сырые. Мне было дурно, меня тошнило, и я не могла заставить себя встать. Кое-как я все же поднялась, накинула первый попавшийся на глаза сарафан и стала звать моего милого. Он не отзывался. Вышла в коридор и звала его, пока не прошла весь дом. Последним местом была светлица свекрови. Превозмогая боль в ногах, я прошла по ступеням на верхний этаж. Парина сидела в своем любимом кресле с высокой спинкой и наблюдала за стеклянными баночками, расставленными на уровне глаз на полке. Красибора не было и здесь.

Я спросила о том, не видела ли она сына, но она не отвечала. Меня била дрожь, я плакала и молила помочь мне. Она медленно встала, подошла к двери и сказала, что Красибор получил от меня то, что хотел, и больше я ему не нужна. Я не могла поверить своим ушам. Парина назвала меня потаскухой и сказала, что мне не место в ее доме. В тот момент все поплыло перед моими глазами. Я знала от своих товарок по кухне, что она никакая не ведунья, а самая настоящая ведьма, но никак не думала, что одним своим словом может убить в человеке желание жить. Не помня себя от горя, я подошла к окну, открыла створки и бросилась вниз. Жизни своей без милого я не представляла.

Дева замолчала и закрыла глаза. Мила поднялась с каменного ограждения, не в силах поверить в то, что только что услышала.

– И ты упала оземь?

Алконост открыла глаза, взмахнула крыльями и поднялась на сажень от мостовой.

– Парина превратила меня в птицу. Я же говорю: колдунья она, делает с людьми что ей вздумается. Прокричала мне, летящей, вслед, чтобы я убиралась прочь. Видимо, не хотела создавать шумиху вокруг бездыханного тела под своей башней. Потому и обернула меня птицей. А я… Я больше в тех местах не появляюсь. Задумаюсь иногда и утыкаюсь взглядом в знакомый флюгерок на шпиле. Разворачиваюсь и иду в другую сторону.

Птица опустилась обратно на мостовую и показала подруге жестом, что стоять не обязательно. Они просидели какое-то время в молчании. Милу испепелял жар несправедливости от рассказа Алконост. Мысли не помещались в голове. Хотелось расспросить ее о многом, но княжна сдерживала порыв.

Наконец, справившись с чувствами, она произнесла:

– Ты хотела бы всё вернуть?

– Я не знаю, милая. Если честно, иногда я просыпаюсь в холодной постели и в первые мгновения не могу поверить, что одна. Рыдаю, зову Красибора, плачу над своей судьбой. Над тем, что любимый воспользовался моей доверчивостью и оставил меня.

Она тяжело вздохнула, поправила волосы, горько улыбнулась Миле и совсем другим голосом, теплым и звенящим, как лесной ручей, промолвила:

– Знаешь, я не хочу гневить судьбу. Пусть все будет так, как суждено. Может быть, если каждая из нас будет чиста в своих помыслах и поступках, Макошь приготовит нам что-то по-настоящему царское? – Алконост потрепала Милу по щеке и задорно рассмеялась.

– Ну что же, я согласен, – проговорил Елисей.

– На что согласен? – Салтан отмахнулся от назойливых колечек дыма, лениво, но непреклонно летящих прямо в лицо владыки всего Буяна.

– Если самозванец в самом деле окажется Гвидоном и после проявит себя как талантливый управитель, верный тебе, твоим заветам и Перуну, то я не против отдать ему власть. – Елисей снова втянул в себя дым через длинную трубку, идущую от прозрачной вазы, накрытой металлической чашей с тлеющими угольками.

– Но… как же так, сынок? Я растил тебя как своего преемника, а ты так запросто отказываешься от престола! Понимаю, что ты молодой человек… со своими интересами, но все же пока ты мой наследник!

– Да, я в плену своих страстей, отец. – Царевич выпустил очередную стайку аккуратных, ровных колечек. – Это ты с младых ногтей грезил властью, я же – другой. Меня устроит все как есть: безграничные ресурсы на мои… хм… увлечения, в мою жизнь никто не лезет, а вы мудро управляете страной.

Царь не мог поверить в услышанное. Он откинулся на мягкую спинку кресла и развел руками:

– Ты ранишь меня в самое сердце. Если бы все было так просто… Вокруг нас враги!.. Я даже не говорю про нордов, бесконечно напоминающих нам о том, что ослаблять хватку нельзя, чуть отпустишь вожжи – они тут как тут со своими мечами. Остальные-то государи только словесно выражают свои недовольства, и чаще всего Тарх с ними как-то договаривается. Князья Николичи мой покой разбередили не на шутку: были доносы, что они подговаривают людей против царской власти, прикрываясь верой в Стрибога, переворот, что ли, готовят. Самозванец еще этот…

– Ты бы хотел, чтобы он был твоим сыном? – прервал рассуждения отца Елисей.

Салтан застыл, не зная, что сказать. Он привык быть достаточно прямолинейным с другими и строгим к себе и не способен был открыто врать. Слишком долгое молчание, впрочем, могло обнажить его неуверенность, посему владыка всего Буяна поторопился с ответом:

– Ты мой любимый сын, Елисеюшка. Нет тебя роднее. Ты плоть от плоти моей, кровь от крови. Смотрю на тебя, а будто себя вижу в юности. – Салтан встал и прошел к выходу. После остановился и обернулся к царевичу. – Хотел бы я, чтобы у тебя был брат? Да, сын мой, это то, что занимает мои думы непрестанно. Я просто… – Голос царя резко прервался. Салтан почувствовал подкатывающий к горлу комок и переждал, пока тот отступит. – Просто всегда надеялся, что он может быть жив. Два сына лучше, чем один, согласись.

– Соглашусь. Если никто из них не лукавит.

– Коли окажется, что он лжет, прикажу казнить его тотчас же! – Салтан расправил плечи и громко проговорил: – В восемь ужин с вятшими девицами, теми, что остались в Буяне. Молю тебя: не опаздывай и оденься как подобает.

Калитка, ведущая в Сад наслаждений, скрипнула и захлопнулась.

Перезвон кубков заполнял пространство парадного зала дворца, отражался в высоких сводах, споря с приглушенным гамом множества голосов. Юркие лучи закатного солнца пробивались через разноцветные витражи величественных окон, создавая причудливые узоры бесчисленного количества оттенков. Подходя к распахнутым резным воротам, княжна вспомнила, как оказалась здесь в первый раз. Тогда, не успев прийти в себя после долгой переправы, в пыльном дорожном платье, она мечтала поскорее выбраться из этих ослепительных расписных стен. В этот вечер ей тоже было не по себе, ведь предстояло знакомство с владыкой всего Буяна, а еще общение с лучшими девами Пятимирия, теми, кого наследник престола рассматривал на роль своей будущей жены, и, несомненно, ждала встреча с самим царевичем. От волнения она совсем запамятовала воспользоваться предложением Сирин и позаимствовать у нее очередное платье, поэтому облачилась в тот же наряд своей подруги, в котором была на вечере Алконост в «Брячине». Перья на подоле седого бархата, казалось, были готовы превратить княжну в неземной красоты птицу, под стать ее новым подругам.

Милины серебристые черевички неуверенно перешагнули через порог, затем же она направилась в центр зала, к широкому и длинному столу, накрытому фиолетовой скатертью. Здесь велись последние приготовления: одни слуги поправляли цветы в массивных вазах, другие разносили закуски и посуду. Часть помещения была отгорожена ширмами – за ними суетились прислужники благородных гостий, переругиваясь друг с другом так громко, что заглушали своими криками весь остальной шум. Что они делили меж собой, было княжне неведомо. После того как из-за кулисы послышалась крепкая отборная брань, известный Миле прислужник, все в том же сиреневом кафтане, еле заметно склонив набок голову, грозно сдвинул брови и бросился к ширме. Кажется, один из бранящихся схватил от него пинок под ребра, шум моментально стих, стали слышны только приглушенный стон и гневный шепот. Услужник царевича вышел обратно в зал, аккуратно смахнул со лба зарождающиеся капельки пота и вернул лицу прежний невозмутимый вид. До него, равно как и до шума от прислуги, никому не было дела. Он обвел благородных гостей взглядом, заметил удивленную Ладимилу и, умело изобразив радость от встречи, слегка поклонился и пригласил к столу. К слову, почти все места уже были заняты гостями. Мила выбрала в самой середине свободный стул, который ловко отодвинул очередной бесцветный юноша, пробурчавший себе под нос что-то подобострастное.

Стражи, стоящие на верхней площадке центральной лестницы, ведущей из зала в царские покои, переглянулись, одновременно топнули ногами и отворили двери, после чего вытянулись в две ровнейшие струны. Наверху показались силуэты царской четы. Громогласный голос откуда-то из-под потолка произнес:

– Владыка всего Буяна и прочих земель царь Салтан и царица Ильмера.

Гости моментально повскакивали со своих мест, вразнобой согнулись в поклонах, отчего ножки стульев издали тягучий скрип, шаркая по деревянному паркету. Салтан скривился от неприятного лязга и, дождавшись, пока мебель перестанет двигаться, спустился со своей супругой к столу. К ним подбежал обладатель грозного голоса и усадил правителей царства – сначала Салтана, потом Ильмеру. Больше стулья не скрипели: их заботливо приподняли прислужники, помогая вернуться за стол взволнованным гостям.

Владыка всего Буяна кивнул в знак приветствия Тарху и Трояну, одновременно сообщая, что пиру можно дать начало. Управитель Совета мудрости и правды привстал со своего места и оглядел присутствующих. Два стула были пусты, причем один из них – подле царя.

– Многоуважаемые гости! Для меня большая честь разделить с вами эту торжественную трапезу. Пока преблагороднейший царевич ищет путь из своих покоев, предлагаю наполнить бокалы и выпить за наших главных хранителей – Перуна и Макошь.

В зале началась возня. Слуги сбились вокруг стола, поднимая графины с разнообразными напитками и щедро наполняя кубки. Мила чувствовала приливающий жар и тихонько попросила налить ей морса, на что сидевший рядом с ней князь Ратибор из рода Калевичей, племянник царицы Ильмеры, возразил:

– Милая девица, негоже за Перуна да морс-то пить!

Княжна подняла на него взор и приоткрыла было рот, чтобы как-то оправдаться, но не успела.

– Обидится громовержец-то! – Ратибор перевел взгляд на опешившего прислужника. – Красного плесни, да до краев, чтоб с уважением!

Слуга вернул на место увесистый кувшин с морсом и ловко подхватил другой, с вином.

– Я, право, была уверена, что нашим богам-покровителям больше дела до наших мыслей, чем до чарок, милейший сударь… – Мила осознала, что имя соседа ей неведомо.

– Князь Ратибор Калевич, а это… – Он указал на сидящего от него по левую руку сродника. – Мой кровный брат, князь Тихомир. Ваше имя нам знакомо, княжна.

– Не бойтесь бражки, красавица! – вступил в разговор с поднятым кубком брат Ратибора. – Здесь всегда найдутся достопочтенные мужи, готовые проводить вас прямо до постели. – И подмигнул Миле.

Северная княжна часто-часто захлопала ресницами, будто готовясь вспорхнуть, и покраснела еще сильнее. Она непонимающе глядела на братьев-князей и неловко улыбалась, не зная, как парировать. Ее смятение прервал скрип открывающейся двери на вершине лестницы, после чего, как и в прошлый раз, несколько дней назад, из уст лучших дев Пятимирия одновременно вырвались тихие, но все же слышные грудные стоны. Они могли означать только одно.

– Его высочество царевич Елисей Салтанович, наследник Земель буянских и прочих княжеств славянских! – отчеканил Сиреневый Кафтан ровным голосом, преклоняя колено перед царским отпрыском.

Царевич был не один. Компанию ему составлял Финист, его доверенное лицо, приближенный к нему опричник. На сей раз одет он был куда богаче, однако блеск облачения не мог спрятать его смущения, вызванного вынужденным опозданием. Наследник престола же был весел и выглядел вполне умиротворенно. Вразрез с принятым этикетом первым делом он коснулся губами лба матери, а после изобразил легкий полупоклон в сторону отца, отчего тот устало вздохнул и закатил глаза. Подойдя к молчаливому столу, Елисей бросил взгляд на отведенное ему место и попросил поменяться стульями с вескинским князем Николой Радимичем, после чего одобряюще похлопал того по плечу и принялся рассматривать гостий.

Сменивший расположение царевич теперь сидел в самой середине стола, вплотную ко всем девицам благородных кровей: по левую руку от него оказались княжны Прелеста и Парвин, напротив – Мила, стул рядом с которой занимала ерзающая принцесса Хильда, а правее скандинавской девы – царевна Сурия родом с амитийского побережья. Троян, заметивший смущение девушек, подал слугам знак – и те через несколько мгновений подлетели к столу и одновременно подняли крышки с блюд с кушаньями. Густые клубы пара, разносящие вкуснейшие запахи, устремились гулять вокруг трапезничающих.

Чего там только не было! Огромная утка, зажаренная на вертеле в меду и поданная с яблоками; рулет из бычьего мяса, обильно сдобренный брусничной подливой; целый кролик в хрустящей корочке из степных трав; перепелки, томленные с клубнями; стерлядь в померанцах… От такого многообразия и манящих ароматов у Милы разбежались глаза, закружилась голова и заурчало в животе, но она безропотно ждала, пока слуги наполнят тарелку. Ее соседка, принцесса Хильда, приподнялась со стула, чтобы рассмотреть одно из блюд на противоположной стороне стола. Она грациозно выгнула стан и наклонилась к продолговатой рыбине. Теперь, помимо неземных яств, взору сидящих напротив открылась не менее захватывающая картина: аппетитные груди скандинавской девы, глубоко и с упоением вдыхающей запах стерляди в цитрусовых, норовили выпрыгнуть из туго затянутого корсета. Финист, князь Радимич и царевич отвлеклись от еды и, неспособные оторваться от столь впечатляющего зрелища, следили за перекатывающимися от дыхания персями. Это могло продолжаться до скончания века, если бы вдруг на налитую девичью плоть не попали брызги красного вина. Это амитийская царевна неловко встала и, задев бокалом локоть обладательницы спелых форм, облила ту с ног до головы. Темноокая Сурия тут же выхватила салфетку из рук прислужника и, громко шепча извинения, стала втирать алую жидкость в светлую материю платья. Принцесса нордов на секунду застыла, глазами, полными отчаяния, взглянула на царевича и бросилась вон из-за стола, отпихивая руку своей невольной обидчицы. Сурия потупила взор, виновато опустилась на стул и постучала перстнем по кубку. Его тут же наполнили снова. Ладимила с сочувствием пыталась поймать ее взгляд, и, когда ей это удалось, она нашла в темных миндалевидных очах лишь усмешку. Княжна будто укололась об эти жесткие глаза и тут же отвернулась, осознав, что этот вечер для Сурии – не просто знакомство с Салтаном, а воистину сражение за свое будущее.

Мила украдкой стала оглядывать остальных претенденток на роль Елисеевой жены. Прелеста никак не могла отвести взгляда от царского отпрыска и ловила каждое движение его головы с искренним обожанием. Парвин, тарелку которой, к слову, уже успели наполнить всякими яствами, сражалась с приборами, будто выискивая в еде клад. Она явно пыталась сделать это незаметно, однако вылетавшие из-под ее ножа кусочки пищи со смачными шлепками приземлялись то на стол, то на пол, распространяя вокруг себя жирные круги. Ладимила сощурилась и впилась глазами в тарелку Парвин, стараясь распознать причину ее боя с едой. Восточная принцесса, скривив губы, что-то тихо проговорила про себя и неожиданно подняла взгляд на Милу. После секундного замешательства обе высокородные девицы улыбнулись друг другу так, будто они теперь хранили общую тайну. Дочь Велимира обвела взглядом сидящих за столом и вновь вернулась к Сурии. Та аккуратно разрезала кусок мяса, сочащегося кровью, и, не спуская глаз с Парвин, медленно отправила его в рот. Племянница восточного императора зажмурилась и еле заметно помотала головой из стороны в сторону, видимо, борясь с подступающей тошнотой.

– Тарх Перунович! – произнес владыка всего Буяна, отложив вилку и нож. – Давай, коли все заморили червячка, приступать к самому главному.

– Конечно, ваше величество. Достопочтенные сударыни, настало время познакомиться с каждой из вас. Несмотря на то что только одной повезет стать женой наследника нашего повелителя, мы несказанно рады разделить со всеми вами эту нехитрую трапезу. Чтобы ничего не перепутать и, не дай Перун, не наврать, мы с Трояном решили, что предоставим вам самим возможность рассказать о себе, своем роде и увлечениях. – Он переглянулся с главой Совета поклонения и жестом передал ему слово.

– Многоуважаемая царевна Парвин! Вы добирались к нам дольше всех и, насколько я знаю, впервые покинули свой город, – отчеканил Троян. – Поведайте нам, грустите ли по родному краю?

– Поверьте, это был путь не из легких, поэтому в ближайшее время плыть назад мне вовсе не хотелось бы, – с заметным иноземным акцентом начала Парвин, подкрепляя свою речь легкой жестикуляцией. Шутка развеселила обоих князей Калевичей, да и Салтан с Ильмерой заулыбались. – Признаться честно, грусть – это почти то же, что уныние, и, имей я привычку к грусти, вряд ли мне удалось бы добиться расположения царевича. – Мила подметила, как восточная красавица ловко владеет своим телом: в конце короткого монолога она легонько пожала плечами и обворожительно улыбнулась. Парвин держалась настолько свободно, что одного этого ее качества хватало, чтобы без лишней скромности назвать ее привлекательной. И восточный акцент в ее речи был вовсе не смешон, а обаятелен. А ровная загорелая кожа, длинная, тонкая шея и такие же точеные запястья, уходящие в ярко-розовую невесомую ткань платья, дополняли образ. С ней хотелось бы непременно подружиться.