Текст книги "Молотобойцы"

8. Дорогой работник

Наумка прошел до конца Кузнецкой слободы. Тимофей указал избу, где они были на постое.

– Я понаведаюсь еще к вам. Скажу последнее слово: уходите без мотчания на сибирские просторы. Антуфьев вас перехитрит. Чую, здесь мертвечиной припахивает и могила вам изготовлена. Встретимся либо здесь, в Туле, либо за Уралом. Есть там железная гора Благодать, там и нам, бродяжникам, благодать. Сибирь и накормит и напоит… – И Наумка исчез за углом переулка.

Дома Тимофейку ждал караульщик Антуфьева и передал приказ хозяина сейчас же идти на кузню и там ждать.

– Ох, не к добру мы в Тулу забрались, – вздыхала Дарья. – Надо было к Волге подаваться.

Антуфьев встретил Тимофейку с костылем в руке. Он сидел на чурке возле потушенного горна. В этот день кузня не работала, был праздник.

Возле хозяина стояли один из кузнецов и караульщик.

– Я тебя кликнул для твоей же пользы, – с расстановкой протянул Антуфьев, смотря на Тимофейку холодными, непроницаемыми глазами. – Сейчас по городу сыск идет, прохожих ловят, доискиваются, нет ли беглых. Тебе приказываю здесь в кузне пожить и никуда отсель не выходить. Ко мне соваться сыщикам запрет. Я царский заказ готовлю. А коль выйдешь за ворота, тебя сыщики задержат. Ты в караулке с этим молодцом спать будешь, а твоя баба пускай щи из дому приносит.

Дед посматривал на хозяина, прикидывал: «Чего надумал длинный мужик?»

– Все же домой мне сходить придется – тулуп и лопоть какую принести.

– Ты мне дерзновенную неустрашимость не показывай, за тулупом караульщик сходит. Для верности, Микитка, надень-ка ему цепь, не ровен час – сдуреет старик, выйдет на улицу, тут ему петля, а мне без дорогого работника убыток.

Тимофейка угрюмо смотрел на хозяина, на дверь: «Бежать, пока можно, да ноги старые, не унесут. Нелегкая сила занесла меня в Тулу».

Караульщик с кузнецом надели на шею Тимофейки раздвижное железное кольцо с замком. Кузнец защелкнул замок и ключ передал Антуфьеву. От кольца шла длинная цепь к чугунной двухпудовой гире, стоявшей на полу. Антуфьев встал и, уходя, уже не обращая внимания на старика, сказал караульщику:

– Смотри в оба. Головой ответишь, если что. А ты, старик, кончай пистолю.

С того дня Тимофей безвыходно оставался в кузне. Он с трудом переносил тяжелую гирю и водил налитыми кровью глазами, но весь ушел в работу.

Когда дед оставался наедине с Касьяном, что в кузне бывало редко, так как кузнецы работали беспрерывно, он отрывисто и сердито наказывал ему не ждать его, не жалеть, а отправляться в сибирское воеводство, к горе Благодати…

– Чую, сгноит меня здесь Демидыч. Видел, какие у него лапы цепкие? Что попало, уже не выпустит. Уходи, пока и тебя на цепь не посадил.

Касьян решительно отказывался:

– Холод настает. Где проживешь в дороге, когда снега завалят землю по пазуху? Пока здесь перебьемся. Весной легче уйти – весной и птица летит, и мы уйдем за нею.

Дед возился с пистолетом, внимательно разбирал его до последнего винтика, рассматривал, чистил, закаливал пружинки, отделывал рукоятку. Однажды, когда они были в кузне одни, он передал Касьяну вычищенный пистолет и сказал:

– Возьми-ка его себе, Касьянушка. Может пригодиться в дороге. Зверь иль недобрый человек – убережешься.

Касьян взял пистолет, не понимая:

– А как же хозяин?

– Хозяйский пистолет у меня вон где. – И дед вытащил из-за пазухи голубую тряпицу, развернул, – в ней лежал второй пистолет.

Касьян взял оба пистолета, сравнил их: они были двойни, ничем не отличались один от другого.

– А ты сам сможешь распознать, которая твоя пистоля, а которая немецкая?

Возле Тимофея вырос хозяин Антуфьев. Бесшумно подошел он в мягких валенках и протягивал к пистолетам костлявые руки.

– Различие есть во какое, – не смущаясь, сказал дед. – Видишь, здесь на стволе насечка, надпись немецкая – верно, «имярек» мастера. А на моей пистоле – «Тула. Демидов».

– Ладно, – сказал Антуфьев. – Ну и упрям же ты, Тимофейка, что протопоп Аввакум. Смотри, как бы и тебе на костре живьем не сгореть, как Аввакуму. А то бы ничего, добрый старик был, если бы хозяину покорялся. – И Антуфьев бесшумно удалился.

– И сгорю лучше, а тебе, Кощею, не покорюсь.

9. Покупные кузнецы

Касьян был принят на работу молотобойцем, но к нему не были применены такие строгости, как к деду Тимофейке. Антуфьев по-своему оберегал самых ценных мастеров и деда, как «дорогого» самопальщика, держал на цепи, как держал бы татарского выводного коня, боясь, чтобы его не скрали. Касьян присматривался ко всему в кузнице и постепенно стал различать всех работающих.

В кузнице работало много рабочих. Они разделялись на ствольников, изготовлявших стволы ружейные, замочников – они занимались только затворами. Замочники прикрепляли стволы, а приклады получались от столяров.

Были еще мастера ложевые, приборные, литейщики белого оружия.

Все самопальщики разделялись еще по их зависимости от хозяина. Одни были вольные, жили самостоятельно, приходили в кузню на работу не ежедневно и получали урок. Были еще свейские – полоненники,[53]53
  Полоненники – пленные.


[Закрыть] самые опытные рабочие, делавшие лучшее оружие.

Сдельщики со стороны, или вольные охочие деловцы, торговались, спорили, держались более независимо, и на них с завистью смотрели кузнецы закабаленные.

Большая часть рабочих Антуфьева были его кабальные, которых он доставал различными путями. У него были свои приказчики; они с сидельцами дежурили в его лавке на Посадской площади, их он посылал в Москву – отвозить приготовленное оружие и привозить московские товары. Приказчики ездили на мельницу за мукой и к разным помещикам в округе, у которых скупали способных к кузнецкому рукомеслу рабочих.

Рабочие приходили полуголые, в домотканых пестрядинных рубахах и портах, в лаптях, в рваных шабурах. Некоторые тащили с собой лубяной короб или мешок. Их сгоняли во двор с высоким островерхим тыном, через который не перелезешь. Здесь они сидели вдоль стены, перешептывались, недоверчиво косились на всех, искали случая убежать.

Антуфьев, молчаливый и суровый, постукивая костылем, обходил вместе с приказчиками привезенный народ. Он останавливался перед каждым рабочим.

Рабочего подымали, поворачивали кругом, осматривали зубы, уши, не порчены ли пальцы на руках. Приказчик рассыпался горошком, расхваливая каждого купленного и находя особые достоинства:

– Рука размашистая, работает, что конь, зубы верно что повываливались – потому задира: как выпьет, драться любит. Зато сметливый, и еще отец его промысел имел по кузнецкому делу.

Всех приведенных отправляли прежде всего в мыльню близ плотин – отмывать доморощенную грязь.

– Мне чужих вшей не надо, – говорил хозяин, – своих не оберешься.

После мытья каждому новому рабочему выдавались порты, холщовая рубаха, лапти и подвертки, и они отправлялись в сарай, в котором жили под надзором караульщика.

Все, что делал и приказывал Антуфьев, было деловито, практично и прежде всего ему прибыльно. И за новую «лопоть», что давалась после бани, и за муку и соль для рабочих, и за все прочее, что они получали из лавки, – на все писался столбик цифр возле имени рабочего, и особый дьячок сопоставлял забранные товары с заработком каждого. Все оказывались в неоплатном долгу, и если получали какие деньги на руки, то только в счет того, что «потом отработает».

Покупные рабочие имели свой урок на каждый день, и что делали сверх урока – за все им приплачивалось: так как им приходилось работать с пяти часов утра и до темноты и отрабатывать товары, забранные из лавки Антуфьева, они из кожи лезли, чтобы выбраться из кабалы хозяина, но все больше погружались в новые долги.

Антуфьев никогда не говорил о своих планах, никто не мог вперед догадаться, что новое надумал этот молчаливый, невозмутимый хозяин. Куда-то уезжали приказчики, внезапно появлялись возы с чугунными крицами или березовыми и дубовыми болванками для пищальных прикладов, прибывали новые партии рабочих и размещались вповалку в полуразвалившихся сараях.

Антуфьев давал отрывистый приказ:

– Вот что, братец. Его пресветлому царскому величеству требуется двести бердышей-протазанов. Сделать их к сроку.

И он назначал день.

– А кто не сделает – против царского указа пойдет. Сам виноват, отведает батожья.

Так изо дня в день, с раннего утра до вечерних сумерек и с вечера до восхода солнца, в две-три смены, перестукивали кувалды, тяжелые молоты жулькали[54]54
  Жулькать – мять, давить.


[Закрыть] и плющили железные доски и отбивали веселую дробь ручники мастеров. Для Касьяна и деда Тимофея время летело незаметно, как у коней, впряженных в тяжелый воз и шагающих бесконечным шляхом, без конца и без начала.

Часть четвертая
Путь на восток

Милосердные наши батюшки,

Не забудьте нас, невольников.

Мы сидим во неволюшке,

Во неволюшке, в тюрьмах каменных,

За решетками за железными,

За дверями за дубовыми,

За замками за висячими.

Распростились мы с отцом, с матерью,

Со всем родом своим, племенем.

Старинная песня каторжников

1. Сводный народ

Всю зиму приказчики «сбивали народ», собирали вместе купленных из разных мест крестьян, знавших кузнецкое дело. Они содержались раздельно на разных дворах – каширские, алексинские, тульские. Все эти сводные люди выбрали промеж себя старост. Им было приказано ввести круговую «кровную поруку»: «Если кто сбежит, остальные ответят заместо отбегателя».

Ближе к весне, когда сильнее начало пригревать солнце, днем побежали ручьи, а ночью еще стояли морозы, всем объявили, что их отправляют в Серпухов. Но кто-то пустил слух, что ежели от Серпухова начинается водный путь, то, значит, повезут из Серпухова дальше по Волге и они отправляются на вечную разлуку с родными местами.

Старосты вместе со стариками пожелали видеть Антуфьева, но тот через приказчика ответил, что говорить им не о чем, а ему недосуг.

– Куда господин прикажет, туда крестьянин и должен ехать. А отправляться можно с бабами и детьми, для них подводы будут.

Такой ответ не успокоил крестьян. Несколько человек ночью, проломив стены, убежали. Тогда каждого десятого для устрашения других отстегали батогами.

Тульский воевода исполнял все требования Антуфьева. Про него шел слух, что он любимец царя Петра Алексеевича и ему перечить не след. Воевода прислал стрельцов – охранять сводных людей.

Но Антуфьеву народу не хватало. Он искал еще рабочих и послал приказчиков в подвал губной избы. Там, среди пойманных беглых, татей и лихих людей, Петр Исаич отобрал склонных к наковальне и привел человек двадцать на завод Антуфьева.

Антуфьев осмотрел всех и до поры приказал держать в погребе, кормить соленой рыбой. Среди привезенных Касьян узнал вымазанного в саже Наумку Кобеля.

Однажды с вечера стали прибывать подводы. Их сгрудилось до всей улице около двухсот саней. Утром прибыло еще с сотню. Всех сводных людей выставили близ кузни. Приказчики бегали с батогами, ругались, подымали ударами лежавших. Торопили грузить на подводы.

Собрались родичи уезжавших. Плач их, казалось, доходил до самого неба. На сани грузились мешки с домашним скарбом, садились бабы, дети и закованные в цепи кузнецы. Двадцать стрельцов в красных кафтанах, на маленьких лохматых конях, ехали впереди и в конце обоза и охраняли от побегов отправлявшихся в чужедальнюю сторону.

У деда Тимофейки был снят железный обруч с шеи, где разбередилась кровавая язва. На ногу надели деревянную колоду и посадили на розвальни вместе с другими «дорогими» рабочими. Прибежала бабка Дарья, сказала, что Аленка сидит в санях в переулке, и сунула деду мешок с калачами.

Длинный поезд растянулся по раскатанной дороге. Родичи бежали рядом с санями версты две, причитали, плакали, прощались, некоторые падали, потом отставали.

Потянулись засыпанные снегом равнины, деревни, утонувшие в сугробах. Проехали безмолвный лес, запорошенный инеем. Деревянные полозья саней раскатывались на поворотах. Лошади то шли шагом, то рысью догоняли передних. Возчики покрикивали.

Антуфьев ехал среди обоза в крытом возке, обшитом рогожами, запряженном двумя конями гуськом. На переднем сидел возчик, сзади возка стоял караульщик с пищалью. Антуфьев, закутанный в медвежью шубу, сидел в возке рядом с двадцатилетним сыном, изредка открывал дверцу и звал Петра Исаича. Рыжий приказчик в новом полушубке, сняв колпак, подбегал по колено в снегу, слушал, хлопая руками, и затем передавал распоряжение конному стражнику, который мчался либо в голову, либо в хвост обоза.

2. На стругах по Оке и Волге

В Серпухове всех загнали за каменную стену, в монастырский двор. Антуфьев ходил на берег, осматривал новые струги, еще белые, сколоченные умелыми плотниками без единого железного гвоздя. Десять стругов стояли рядом на берегу, на деревянных катках, и плотники доканчивали работу, законопачивая пазы и заливая их смоляным варом.

Река уже набухала. Подтаявший лед на Оке темнел полыньями. Кое-где на берегу обнажились желтые песчаные плешины. Ждать в Серпухове пришлось недели две, пока река тронулась. Несмотря на строгую охрану, несколько мужиков сумели убежать из-под монастырского замка.

Когда большой лед прошел, струги были спущены на воду, и сейчас же на них погрузили всех сводных. Суда отвели от берега и поставили на якорях посреди реки, чтобы неповадно было ходить на берег.

Антуфьев переселился на передний струг, где на корме ему была выстроена будочка с двумя лавками и столиком посредине. Лавки были покрыты овчинами и персидскими коврами, и на них расположились Антуфьев и его сын. Будку охраняли привязанные на цепях два лохматых пса-волкодава.

На первом струге погрузились лучшие мастера Антуфьева с бабами и детьми. На передней части судна они разостлали сенники, мешки, тулупы, поставили свои сундуки. Среди них поместились Тимофейка, Дарья и Аленка. Скарба у них было немного: Тимофейка особенно берег ящик с кузнецкой снастью.

Касьян, не любивший оставаться без дела, присоединился к двум рулевым, управлявшим громадным веслом – потесью, сделанным из целой столетней ели; это весло служило рулем.

На других стругах были погружены прочие кузнецы, литейщики, молотобойцы. На каждом судне сторожили четыре стражника с самопалами и бердышами. На одном из стругов прохаживался кат с кнутом за поясом. Кнут был плетеный из невыделанной лосиной кожи.

Хотя днем солнце согревало, но за ночь снова холодало; раза два выпадал снег, покрывая все струги белым налетом, и днем стаивал. Антуфьев выжидал, пока всё погрузят. Из Тулы прибывали еще подводы с частями сверлильных и стругальных станков, и их переносили на струги.

Антуфьев объезжал все суда, проходил по ним неторопливой походкой, все осматривал, никому не верил на слово, проверял, пересчитывал и заглядывал в небольшую толстую тетрадь в кожаном переплете. Эту тетрадь он называл «юрнал» и в ней делал заметки и записывал счета.

Чем спокойнее и медленней говорил Антуфьев, тем торопливее бегали и суетились приказчики. Путь предстоял длинный, все нужно было захватить, ничего не забыть. Большинство ехавших вздыхали, что им не придется вернуться обратно.

Ранним утром, когда солнце бросило первые розовые лучи сквозь пелену сизого пара, клубившегося над Окой, струги начали поочередно подымать якоря и плавиться вниз по реке.

Мимо потянулись густые старые леса с топкими берегами. Иногда леса кончались, тянулись равнины, где снег еще держался в оврагах, а на сжатых полях и лугах с прошлогодней желтой травой уже бродили тощие взлохмаченные коровы.

В этот год разлив был сильный. Возле Каширы весь левый берег обратился в озеро, среди которого островками подымались крыши изб и верхушки деревьев. Город Кашира на обрывистом правом берегу, окруженный зубчатой каменной стеной, казался нарядным и веселым. Водяные мельницы, расположенные на склоне к реке, шумно работали под напором ручьев, вздувшихся от таявших снегов.

Струги шли вперед без весел, одним сплавом. Не останавливаясь, прошли около Коломны, шумной и многолюдной, окруженной каменной стеной с пузатыми башнями. Здесь в Оку впадает Москва-река. Большие и малые суда направлялись вверх и вниз по течению: одни – сплавом, другие – на веслах или под парусами. Кое-где бурлаки, «вложившись» в лямку, низко наклонившись к земле, медленно подвигались берегом, и на конце длинной бечевы важно пенила воду тупоносая широкогрудая расшива.[55]55
  Расшива – большая плоскодонная парусная барка, построенная (расшитая) из досок.


[Закрыть]

3. Записки Антуфьева

Антуфьев привык весь день проводить в хлопотах, а в пути на корабле он впервые оказался без дела. Не зная, за что приняться, он ходил по палубе, смотрел на плывшие мимо суда, на уходившие вдаль берега. Спускал с цепи псов, стравливал их и с деревянным хохотом наблюдал, как они грызлись и катались кубарем. Потом псов разливали водой и снова привязывали к будке.

Он вступал в беседу с кормщиком, расспрашивал названия встречных поселений и записывал свои наблюдения в счетную тетрадку, озаглавив ее: «Юрнал о путном шествии».

«Май в шестой день. Ехали мимо Дедилова, стоит на правой стороне. Приплыл на долбеночке старик ветхой. Купил у него пару уток. Очень кланялся. Сказывал, зима была холодная, на низах хлеба подзябли.

Седьмой день. Прибыли в Переяславль. Татары, захватив, подожгли и разрушили. Дома развалились. По обе стороны реки знатные избы бояр, где лета проводють. День был тихой.

По пути в Новоселки зело много монастырей и сел.

В одиннадцатый день. В 4 часу с полуночи приехали к городу Мурому. Здесь мордвины хорошо земли распахали. Стали у берега и ночевали. Ночь ждали всего каравана.

В 6 часу была погода[56]56
  Погода – буря.


[Закрыть] великая, и стали на якорь по реке и ночевали.

В двенадцатый день. Была погода великая ж, и ночевали на том же месте. А к ночи тихо.

В тринадцатый день. В 5 часу якорь вынули и пошли от города в путь.

Справа река впала Мокша. Слева Клязьма, что началась у города Владимира. Берег с правой стороны горный, покрыт добрыми пажитями верст на двадесять, а левый низмен, бесплоден и мало обитаем.

В пятнадцатый день. Не дошед до Нижнего, за 2 часа до свету стали на якорь неподалеку от города по реке. День был и ночь все тихо.

В шестнадцатый день. В 9 часу якорь вынули, пошли в путь. В 9 часу пришли к городу Нижнему, и пристали к берегу, и ночевали у города. Дожжик малинкой накрапывал. Караван еще не собрался. Славный город. Строен на вышнем берегу реки. Стены каменные, и царь приказал поставить на нем было стрельцов достаточно, чтобы татары не шебаршили.

В посадах народу живет больше, нежели в кремле.

Здесь вьют добрые веревки. Приказал Петьке Исаеву накупить запасу щук и окуней.

В семнадцатый день. Караван собрался весь. В 3 часу от города пошли в путь. Того числа был ветер невелик.

Люди мои очень маются животами. Не знаю – отчего. Строго им наказывал, чтобы молились Пантелеймону-целителю, и сам для примера с ними молился. Все же некоторые померли.

В восемнадцатый день. Проехали Васильгород-Суровский. Обтекает река Сура. Той ночи в 12 часу судно нанесло на мель, и с мели по завозне в 3 часу выплыли. Здесь всюду видно много татаров и черемисов. Женатые голову бреют, а неженатые на макушке оставляют косму волос длинную, до плеч. Жрут конину.

В девятнадцатый день. Проехали город Кузьмодемьянск. Здесь закупил рыбы соленой, хотя и заквасилась, но наши работники все равно съедят.

В двадцатый день. Приехали в Чебоксары, войска достаточно. Черемисы ненадежны. Воевода приходил на струг, спрашивал проездные грамоты. Я ему нос утер царским указом. Ходил по берегу, видел в лесу орех, вишню и смородину.

В двадцать первый день. В 4 часу приехали к городу Казани и стали на якоре по реке Волге против Казанки-реки. А та река впала в Волгу с левой стороны. Приставали суда небольшие. День был тих, и ночь тако ж.

Город – столица царства Казанского – на холме на левом берегу реки. Со всех сторон равнины безлюдны. Стены посада деревянные, а кремлевские толстые, сложены из хорошего камня. Река Казанка обтекает кремль колесом, и к нему не подступишь.

В посаде торговля идет бойкая, ей способствуют наиболее татары. Черемисы привозят продавать все, что есть у них, даже собственных детей обоего пола, которых уступают всякому желающему куповать дешево. Это они с голодухи.

В кремль ради обороны и безопасности татарам ходить запрещено. Все они оттудова выселены. А коли войдут, стрельцы рубят им голову.

Устроил угощенье казанскому воеводе Трубецкому Юрию Петровичу и архирею за их обходительность».

В устье Камы, у левого берега Волги, весь караван остановился. На берегу уже ждала сотня подвод и два десятка было местных[57]57
  Местных – уральских.


[Закрыть] казаков на башкирских конях. Они окружили выгружавшихся рабочих и выставили сторожевые посты.

Вынесли с судов несколько мертвых тел. «Очень животами изошли», – говорили рабочие, окружив мертвых, лежавших в ряд, с руками, скрещенными на груди. Веки всем опустили, покрыв медными грошиками. В головах у каждого стояли иконки и горела восковая свеча.

Среди покойников лежала и бабка Дарья. Ее закрытые глаза впали и потемнели. Нос заострился. Губы сурово сжались. Аленка сидела возле нее, недоумевая, смотрела на подходивших, иногда рукавом стирала слезу, наползавшую на кончик носа.

Один казак был послан в ближайший выселок разыскать попа. Вернулся навеселе, едва держась на коне. Сказал, что поп отправился в объезд, ругу[58]58
  Руга – «добровольные» пожертвования.


[Закрыть] собирать. А дьячка тоже нет.

Выкопали общую могилу, опустили покойников, закопали.

Плотники поставили свежий сосновый крест, смола выступала на нем желтыми каплями.

Приказчики торопили идти в путь.

Антуфьев с сыном, приказчиком Петром Исаичем и вооруженными стражниками на тарантасах отправились вперед.

Караван тронулся близ берега по каменистой дороге. Позвякивали цепи. Под ногами скрипела галька.

Тимофейка, с колодой на ноге, ехал на подводе. Касьян с Аленкой плелись в общей толпе.