Текст книги "Малое собрание сочинений (сборник)"

– Ты подымаешь один кирпич – и знаешь, что за ним пойдет еще семьсот штук. Нагрузил семьсот – начинаешь снова. Ты идешь домой – и знаешь, что завтра с утра ты опять с головой залезешь в эту чертову печь и начнешь все сначала. Вечер дается тебе, чтобы ты мог подкрепить свои силы, поесть, отдохнуть – а завтра…

– В конце концов, тебе уже ясно, что именно-то в этой печи – вся цель твоей жизни. И тебе совершенно безразлично, вдохновляют ли тебя высшие цели, или ты работаешь бесцельно. Тебе все равно, в каком государстве ты работаешь и какими идеями руководствуются твои властители. Тебе совершенно все равно.

– Когда-то я много читал, теперь ничем не интересуюсь. Просто я знаю, что ни одна книга и ни одна музыка не выразит моего чувства. Мне нужно произведение, которое выражало бы самые сложные чувства – и одновременно не выражало бы ничего. Да, вообще-то, мне и ничего не надо.

– А казалось бы, чего мне жаловаться! Я работаю в адских условиях – но зато: полторы тысячи!! Я могу всегда быть сытым и хорошо одеваться – да, но сердце, легкие… Еще лет пять – и я уже не жилец.

– Иногда забудешься в печи… Вспомнишь, что работаешь и для детей… Бессознательно задаешь себе вопросы: какие дети? зачем дети? – грузить кирпич?? Тогда зачем он, этот кирпич? Берешь один; как сумасшедший, бросаешь его об пол, разбиваешь; потом второй, третий, четвертый… Потом одумаешься – ну, разбил ты один кирпич, второй, но ведь впереди еще семьсот, а там еще… Останавливаешься, переводишь дух, начинаешь все сначала…

– Все это хорошо: люди издавна так работали, но ведь у нас все это, вместе взятое, без зазрения совести называется счастьем! Единственное, что у тебя остается, – водка, а ты пьешь ее осторожно, крадучись, исподтишка… Любая неосторожность – и тебя оштрафуют на 50 рублей!

– И все это – ради высших целей!

19 мая

Все в той же малиновой кофточке… страшно…

20 мая

– Ну куда я сейчас пойду?.. У меня… ннет… ничего нет! Что, ты думаешь – я так и пойду? Чтобы все смеялись надо мной – пусть… Да?! Ты что же – тты… человека понимаешь?

Тупо посмотрел на меня. Я отвернулся: попытался придать своему лицу безразличие.

– По-твоему… я должен на кирпичах спать… Так, что ли?.. Рубля жалеешь… Своему другу… рубля жалеешь… В рррот я всех ебу в таком случае… Мне нужно… понимаешь?.. напиться нужно…

Я пробовал убедить его, что он и без того пьян «слишком достаточно»: я не дам ему ни глотка из своей четвертинки; что же касается денег, то их у меня нет совершенно…

– Ты же еще мне… сыннок!.. Ты еще… под стол ходил пешком… а я уже дддесять рраз человеком был… Ммалых ребят видел… И больших видел… тоже… А теперь – что? – умирать, что ли, мне хочется? Обязан я, что ли, – умирать?..

Расстегнул телогрейку, обнажил мохнатое туловище.

– Видишь!.. Везде горит… огнем горит… А на что мне рубашка? Взял – и пропил… Пиджак тоже – как будто задаром… пропил… Как у русского народа… что выпито и проебёно… то в дело произведено! Хе-хе-хе… Все за мозоли покупаем… а продаем – даром… В носках теперь идти… Ттак?

Нагнулся, придерживаясь за мою куртку, стал снимать грязные носки. Встретив мою улыбку, тоже улыбнулся.

– Малый! Мы… с тобой пили… а ты хороший малый! Тебя… девки целуют… Так всегда и надо делать!.. А мне… босиком теперь… дойду до кольца… буду все покупать… все, что лежит, все буду покупать… а телогрейку продам… Голый пойду… Прическу себе сделаю…

Снял носки: босой, опустился на землю.

– Купишь, а?.. В ней же цена не за то… что дорогая… Мне она нужна… Никому не продам… Голый пойду… От самой Москвы в ней прошел… А жены у меня нет… Теперь уже все равно – рубашку продал, ботинки продал… А телогрейку – нниккому не дам! Это своя, русская… Купишь, а?

Заерзал под ногами, схватился за мою руку.

– За один глоток, а? Носки отдам… Это они грязные, потому что темно… А были… хорошие, полоски везде… А?.. Не хочешь, значит?.. И телогрейки не хочешь… Душу-то нельзя продавать, душа у меня… как русский герой… а продавать нельзя… Телогрейку – можно…

Вероятно, вспомнив, что у меня в кармане четвертинка, неуклюже поднялся, стал на колени, обеими руками ухватился за карман.

– Сыннок… Я же не пожалею ничего… Отдам… Телогрейку отдам… Что еще у меня… нничего больше… Вечное тебе спасение будет… По-божески все будет… Ты же такой хороший… сынок… По-божески…

Пришлось вынуть четвертинку и заложить за спину.

– Ммилый, я же не хочу… Мне… можно не прятать… Один раз… я же понимаю… человеческие чувства… Ведь я… Я же не требую… Мне как другу… А никакой водки мне не надо… Я и так… Водка везде есть… а чтобы душа горела… выпить надо… А телогрейку… тоже надо… ее одеколоном немного… помочить… и будет как… в хороших людях. Я – что? Я – не хороший? Тогда плюй мне в рожу!.. Ну? Я – что? Не человек?!. Тогда бей… Бей, и все… Ебать всех в ррот в таком случае… Бей… жалеть не надо… Я все, что надо… А сто грамм – за советскую рроди-ну, за службу…

Стало жутко. Всплыли на поверхность скверные желания… Помутился рассудок…

Ровно в час ночи я выбросил ему четвертинку.

21 мая

Помню, как в тумане… Было жарко и хорошо… И когда вспоминаю, снова становится жарко…

А она даже и не заметила.

22 мая

– Зачем бьешь?! Это беззаконие!

– Никто и не бьет! Слепой, что ли?

– Э-э-эх, надрызгалась, старая ведьма, ее и сапогом не разбудишь!.. До чего же все-таки доходят…

– Добро бы мужик какой-нибудь, а то ведь женщина! старая! И откуда только такие берутся?!

– А ведь сидела еще, денег просила… Какие только дураки ей давали!

– И не стыдно ей, суке старой…

– Детей-то, наверно, нет… А то б постыдилась… этак-то…

– Да что ты ее, сынок, подымаешь-то – как?! За голову… да сапогом!.. Руками бы уж, что ли?

– Возьме-о-ошь такую руками! Поды-ымешь! Заблеванная вся…

– Как ведь скотина какая-нибудь… Да скотина-то чище… Люди-то хуже скотов стали!

– И не говори…

– Ляжет такая в сестиваль, так все дело и испортит… Позор да и только!

– Ну уж в фестиваль – так долго чикаться не будут… Это-то еще ничего, – видишь, как он ее удобно, – сапожком за живот и перевертывает…

– И чего пьют, спрашивается?.. Чего пьют?

– Какой ччерт там – «переживает»! Какого это ей хрена «переживать»? А если переживаешь, так переживай, как все культурные люди…

– Чем это она недовольна, интересно?! Надрызгалась – вот и все.

24 мая

Ну и пусть смеются… Я не вижу никакой разницы…

Это просто кажется, что они смеются; никто и не обращает внимания…

Когда-нибудь я буду поститься каждую пятницу… А теперь нельзя…

Теперь демобилизую терпение… Мне будут говорить, что я сумасшедший… И я зайду на полчаса…

Буду смотреть на фотографию мертвого и улыбаться… Что же здесь особенного, если умер годовалый ребенок… Это даже хорошо… Годовалые дети должны быть только на фотографиях… Если он воскреснет, придется смеяться… А мне смеяться не хочется…

Я лучше завтра нахохочусь…

А сегодня буду смотреть… И не буду говорить глупости о необъятном… Это незачем…

Это самое приятное – смотреть… Кто-то – кажется, Муравьев – говорил, что я меланхолик… Никогда не поверю…

Если бы это было просто половое влечение, я не был бы раздосадован…

Если даже гостеприимно распахивается кофточка, я не говорю глупостей… и не сумасшествие…

Не понимаю, почему все это тебя трогает… Ведь он уже и не придет… Наверное, и сейчас стоит на улице Красина… Ободранный… Просит денег…

На днях видел его…Стоял в пивной и ударялся головой о прилавок…

Это даже немножко смешно… Пошляк стал инвалидом – и перестал быть пошляком… Не нужно было выгонять его…

Да мне-то все равно… Да и он – не сегодня завтра издохнет… Я же знаю, что ты будешь плакать… И опять, как вчера, задушишь «лобзаниями»…

А пока будешь хранить «целомудрие»… Пройдешь… Заденешь лицо бедром…

Исцелую ноги… Буду дышать твоим запахом…

25 мая

Ерофеев! Вы плохо кончите! Вам, наверное, и во сне

снится, что вам стреляют в затылок!

Ерофеев! Вы некультурный человек! Посмотрите на нашу молодежь! Разве кто-нибудь, кроме вас, в общежитии ходит в дырявых тапках?

Ерофеев! А вы, оказывается, хорошо стряпаете стихи! Вы о чем пишете – о природе или о девушках?

Ерофеев! За что вы ненавидите женщин? Женщин надо любить! На то у них и пизда!

Венедикт! Почему тебе все – смешно?

Венедикт! Ты хоть свою родную мать не называй сволочью!

Ерофеев! Вы рассуждаете обо всем, как трехлетний ребенок! У всех людей в голове мозг, а у вас!

У вас – «олимпическое» спокойствие, Венедикт!

26 мая

– Неа, не нужно…

– А если трудно будет?

– Все равно не нужно.

Полуминутное молчание.

– Тебе же ведь никак без них нельзя.

– Значит, можно.

– Дурак.

– Угу.

– Что «угу»?

– Угу, говорю, дурак.

Молчание.

– Венька… почему ты такой злой…

– А почему ты такая глупая…

– …Да я и всегда была глупая…

– Да я и всегда был злой.

– Дурак… Веньк, а у тебя веснушки… И у меня тоже – веснушки…

– Угу… и у тебя – веснушки…

– Так ты же и не посмотрел даже…

– Интуиция, голубушка, ин…

– Ну, посмотри, Веньк… ну, чего ты злишься…

– Я не злюсь… Просто – я пришел к Муравьеву, по делу, а не смотреть на вас всех… Много здесь вас с веснушками – каждого и рассматривать, что ли…

– (отсмеявшись) А ты часто сюда ходишь?

– Неа, раз в месяц… Между прочим, сегодня – последний раз… Скверно что-то стало у вас на Стромынке.

– Да ты и раньше говорил, что тебе на Стромынке противно…

– Раньше было противно, теперь – скверно…

– Не понимаю, для чего ты живешь, если тебе все противно… Повесился бы уж, что ли…

– Послушайте, Антонина Григорьевна…во-первых, мне не все… противно, а во-вторых, прекратите глупости. Иначе я вас ошарашу такой глупостью сейчас, что вам будет слишком неприятно…

– Да-а-а?

– Угу.

Минутное молчание.

– А ты, оказывается, все такой же скотина.

– Угу-у-у… И ты тоже… И у тебя действительно – тоже веснушки…

Длительный мрачный взгляд.

Пятиминутное молчание.

Беззвучное окончание последнего интервью.

27 мая

Я люблю совершать благородные поступки, это моя слабость. Благодарение богу, мне еще не представлялось подходящего случая. Иначе мне пришлось бы хвастаться перед ними, что я совершал их. А я вот представил себе, что сегодня утром я был благороден… А представить гораздо труднее, чем совершить в действительности.

Может, я и в действительности совершал то, что мне представлялось, – ну, да ведь над благородством не смеются.

А над моими действиями-таки смеялись, хоть, может быть, мне это просто казалось.

А казалось бы – над чем смеяться?

Это даже своего рода долг – одернуть заблудшую женщину. Я лично ничего не имею против того, чтобы женщина являлась в общество с расстегнутой ширинкой, это, напротив, представляется мне явлением благоуханным…

Но если эта же женщина пытается убедить собравшихся в том, что обозначенное явлением благоуханным – плод общественно-разгулявшегося воображения, здесь уж поневоле приходится прибегать к крайним мерам.

В этот миг я походил на Демосфена, я выражал сквозь зубы интересы большинства. Я это чувствовал, – толпа с удовольствием скандировала лейтмотив моей речи: «По зубам ее, стерву… По зубам…»

Но бить ее не решались – разве же можно без опасения даже приблизиться к балтийскому матросу. Значит, я ошибался, принимая его за столетнюю женщину. Мне просто казалось… По утрам меня интересует только кажущееся… Мы раскланялись…

Он отрекомендовался мне «апологетом» человеческого бесстыдства, он не фантазирует по утрам… С недавнего времени он всеми признанный порт пяти морей и крупнейший железнодорожный узел… Он падает на землю и дергается… Ну конечно, он сумасшедший, это все понимают…

Если он в бреду даже речь мою называет неблагородной, то какие же могут быть сомнения… Он сам это хорошо понимает, он видит, что по утрам все смеются над ним… Бедный помешанный… Он оскорблял меня…

28 мая

«Сыннок… ты меня обижаешь… я тебе подношу, как брату кровному… Как сыну своему подношу… А ты даже от своего… кровного… не хочешь принять…

Тты думаешь, я тебя просто напоить хочу… Чтобы ты напился да извиняться стал… Скверные, значит, у тебя… мысли… если ты так думаешь… Не за что передо мной извиняться…

Я ссам, если хочешь…извиниться могу… что в воскресенье ругаться с тобой хотел… Если б не баба, мы бы с тобой поругались… по-хорошему… Она тебя любит, моя баба… Все хочет, чтобы ты ей стихи писал…

А от меня, проститутка, стихов не дождется… я уже дураком давно не был… Муж – значит муж… Расписаны – и все, никаких стихов… Прихожу в любое время… Если дает – ебу… Нет – ухожу к ебаной матери… Как будто у меня других блядей нет… Ты думаешь, я с одной ногой – так и блядей не найду… Блядей я всегда найду, еби только, успевай…

А тты – э-э-эх! – к бабе моей прилепился, стихи ей пишешь… Ппоэт… девятнадцатого века… Хе-хе-хе… Наверное, любишь, когда она перед тобой заголяется… Все это она хочет, чтобы ее молоденький лизал со всех сторон… Так жопой и завертит… от удовольствия…

Да ты не обижайся… Она хорошая баба… Она тебя не обидит… всегда, что надо, поесть сготовит… Ты как сын у нее, на всем готовом, только пои ее больше… Она когда немножко выпьет, так сама бросается на шею, плачет… Так прямо и ложится под тебя…

Э-ох-хо-хо-хо! Люблю я тебя, паренек, так бы вот прямо взял и расцеловал… А? Хе-хе-хе-хе… Поэт! Настоящий поэт!.. Не знаменитый, ну – ничего… ничего…

Выпей еще грамм сто –…вот уже и знаменитый… Пьяному море, как говорится, по самые пятки… Сейчас вот допью – пойду по блядям… Первым делом – к бабе пойду… Если дойдет дело до того, что выгонять будет… угроблю на месте…

В прошлое воскресенье тоже пришел навеселе… Хорошо, что еще успела дверь закрыть… а то было бы дело… Я уж сколько раз из-за нее на пятнадцать суток садился… Все ей грозил, проститутке, – …погоди! отсижу, приду, – места мокрого не оставлю… Не все ли равно, за что сидеть…

А вссе жалею… Как посмотрю на нее, что она плачет… сразу жалею…»

A. M. 28/V–57 г.

29 мая

Главное – хранить полнейшее спокойствие и заблудших отвести от самоубийства.

Сначала попробовать убедить: нет ничего безвыходного…

Если не поможет – напиться, успокоить материально…

А «желанный» пояс окропить святой водой…

30 мая

Ммилые вы мои!

Да ведь я точно такой же!

Помните? – когда похолодало двадцатого марта, ведь и я закрывался рукой от ветра, отворачивался, хотел, чтобы теплее было!

А потом прятался под одеяло, согревал руки и, когда жаловались на холод, говорил, стиснув зубы: «Это хорошо… Мне нравится, когда так… бывает».

Говорил совершенно серьезно, – и жался к теплому радиатору! Ругался, когда кто-нибудь открывал дверь и озябшим голосом просил папиросу!

Теперь немного теплее. И все равно говорят озябшими голосами, вздрагивают у проходной, а на холодные радиаторы смотрят угрюмо, наверное, считают их виноватыми.

Мне тоже холодно. Я тоже вздрагиваю.

Им не нравится холод. А мне – ‹«то, что им холодно»›…

31 мая

Ну, как это можно лежать в гробу? Так вот просто и лежать?

Хоть бы покрыли чем… А то ведь я выдать себя могу. Нечаянно дрогнет рука или… еще что-нибудь. Хорошо это лежать мертвому, ему и не стыдно, что он лежит. Да и рука у него не дрогнет… или еще что-нибудь.

А меня вроде как будто на смех положили. Положили и ждут, когда я разоблачу себя… Пошевелюсь или вздохну…

И глаза открыть нельзя… Откроешь – а они все стоят и на тебя смотрят…

Мертвому, например, все позволяется… Мертвый может и с открытыми глазами лежать. Все равно не увидит никого… Ему кажется, наверное, что и на него никто не смотрит… Потому и не стыдно ему… И закрыть глаза – может… Даже полагается, чтобы мертвый в гробу все время глаза закрывал…

«Граждане! Если я посмотрю на вас – вы смеяться не будете?.. А?..»

Странно, почему все молчат… Думают, наверное, что я и в самом деле мертвый, а просто из себя строю этакого… разговорчивого… Как будто это очень мне интересно – откидывать перед ними коленца да потешать их…

«Граждане! А я все-таки открою! И глядеть на вас буду!.. Вам это даже интересно будет. Мертвый, а глядит… Хи-хи… В платочки будете фыркать. А потом пойдете и будете всем рассказывать: „Мертвый…а глядит…“»

Ну, а теперь они и подавно будут говорить, что я умер: открыл глаза, а ничего не вижу. Совсем не так, как в темноте. Если в темноте приглядеться, так сначала увидишь просто контуры… А потом и самые лица разглядишь… Узнаешь тех, кого видел раньше… Моргнешь им или лягнешь ногой… А ведь здесь не только контуров – самой темноты… Самой темноты не видно.

Бывает, что человек проснулся, открыл глаза – а не видит… Но ведь это во сне так бывает… А ведь я и не думаю спать. Я же знаю, что на меня смотрят…

«Граждане! А что, если я на другой бок повернусь?.. И вообще – буду поворачиваться, песни революционные петь, кричать буду?.. Вы ведь тогда отвернетесь?.. Да?»

Смеются… Это они, наверное, над «революционными песнями» смеются… Зря я это сказал… Мне даже самому неловко. Нужно им было что-нибудь поумнее сказать, чтобы подумали: «Умный, а ведь в гробу лежит. Стало быть, умер».

А ведь это очень трудно. Лежать в гробу, чувствовать, что ты ослеп, – и умное говорить. Это очень трудно.

«Упокой, господи, душу новопреставленного раба твоего!.. Граждане! Вы не думайте, что я верую в бородатого бога! Бог всюду сущий и единый!..»

Вот, мол, какой я умненький.

«А все, что я говорил до сих пор, – вы тому не верьте. Все по незнанию, по недомыслию… Потому что непривычно мне здесь… В воздухе как будто кухонный запах. И смотрят все. Смотрят, а не говорят ничего. Страшно…»

Да мне и действительно страшно.

«Граждане! Если среди вас есть хоть один слепой – он поймет меня. Я ужасно люблю слепых! Я еще в детстве хотел, чтобы все были слепые, чтобы у всех были сомкнутые веки… А если у кого-нибудь глазное яблоко раздвинет веки, так это считать злокачественной опухолью, помочь ему…»

Фу, какую я глупость сказал!..

Я даже чувствую, что начинаю краснеть. Странная у меня привычка! Когда я начинаю краснеть, то краснею все больше и больше. И уже никакой хладнокровностию себя остановить не умею…

Хоть бы покрыли чем… А то ведь могут подумать: «Притворщик; мертвые не краснеют». Ну, хоть бы саваном, что ли…

«Граждане! Вы бы уж покрыли меня, а то ведь я покраснел… так вы увидеть можете».

А под саваном и чихать позволяется.

«Так уж лучше не видеть меня… Со святыми упоко-о-ой…»

7 июня

«Матерь Божия!»

«Девственница Мария!»

«Богородица пресвятая!»

«Заступница-матушка!»

Триумвиров не нужно!

Ниспошли то, что ниспосылала!

Убавь еще немного!

8 июня

Если вас оттесняют на исхоженный тротуар, держитесь правой стороны.

Если вы просветляетесь в мыслях – засоряйте свой разум.

Если вы чувствуете непреодолимую симпатию к находящейся в пределах земного вещи, уничтожьте ее.

Если это деньги – сожгите их.

Если это человек – толкните его под трамвай.

Если это дама – привяжите ее к стене и вбейте ей клин.

Убедите себя, что отвращение – самое естественное отношение к предмету и что на поверхности вашей планеты не должно быть ничего, к чему бы вы чувствовали влечение.

Убедите себя, что гораздо благороднее – мыслить представлениями об уже несуществующем.

Если же стечение обстоятельств отрекомендуется вам Роковым для вас самих и вынудит вас покинуть земное, – уходите спокойно, с ясностью во взоре и в мыслях.

Уходя, гасите свет.

9 июня

Наверное, завтра меня свезут в сумасшедший дом…

Все равно она ласковая… И у нее красивая грудь… Пшеницына тоже была такая… Обломову нравились локти… Он всегда смотрел на нее… Это помогает…

10 июня

«Э-э-эх, Венька, Венька! Хоть мне и горько признаться, а я в тебя потерял всякую веру.

В марте я просто-таки тобой восторгался, ожидал, что из тебя получится чуть ли не великий человек… В апреле как-то равнодушно к тебе относился, но все-таки надежды не терял…

А теперь… вообще махнул на тебя рукой… Гиблый ты человек, конченый…

Я думал, ты бросишь пить, а оказалось наоборот… Ты еще больше пьешь… Да и обстановка здесь дикая, на тебя влияет… Ты же здесь просто задыхаешься, Венька!

И зачем только ты от нас ушел… Вспомни-ка, как было все хорошо… весело… Тебе, наверное, сейчас кажется, что ты выбился куда-то в сторону и остановился на месте, а все остальные живут… им по-прежнему хорошо…

А ты все катишься вниз. Не знаю, когда же будет предел.

Э-э-эх, Венька, Венька! Сколько раз я тебе говорил, еще и в прошлом году: – опомнись, Венька, опомнись! – ты все смеялся.

А теперь уже поздно».

Валерий С. 10/VI–57 г.

Дневник

11 июня – 16 ноября 1957 г.

V

(окончание)

Записки психопата

11 июня

Меня похоронили на Ваганьковском кладбище.

И теперь я тщетно пытаюсь припомнить мелодию похоронного марша, которая проводила меня в землю.

Иногда мне кажется, будто марша и не было и сопровождавшие гроб двигались неохотно, поминутно оборачивались, словно ожидали, что откуда-то сзади с минуты на минуту раздадутся рыдающие оркестровые звуки…

И, не дождавшись, отступали, расходились…

Я был слишком мертв, чтобы выражать к этому отношение. Отчего-то думалось, что равнодушие к удаляющемуся гробу было следствием тягостной, непрекращающейся тишины.

До сих пор всем им движение времени представлялось как движение вечных, сменяющих друг друга мелодий.

А теперь…

Тишина словно оглушила сопровождавших. И самому мне казалось, будто гроб остановился вместе с временем.

Остановился и тяжестью всеобщей пустоты «захватил» мне дыхание…

Стало душно…

А сверху на крышку гроба что-то падало… сыпалось через щель между досками… не нарушая тишины…

Я словно чувствовал шуршание песка и ритмические удары по кровле моего последнего приюта. И – может быть, это была просто фантазия оглушенного человека, – но скупые и однообразные звуки преображались для меня в дивную мелодию.

Может, те, что стояли наверху, не слышали ее, хотя сами и извлекали ее из тишины… но для человека, у которого каждое психологическое состояние сопровождалось и выражалось внутренней музыкой, любое нарушение душной тишины может казаться музыкальным аккордом… тем более что тишина для него вечна…

И у него даже отнята способность вспоминать, хотя воспоминания должны были бы стать единственным его уделом…

Несправедливость эта меня не тревожила.

Я напрягал свои чувства, вслушивался, словно бы я и не потерял способности вслушиваться во что-нибудь, кроме своей глухоты…

Я знал, что это не стук и не шелест песка… а самая удивительная из всех мелодий – тишина…

Но я уже ничего не слышал.

12 июня

1. Ерофеева Анна, Ерофеев Василий, Ерофеева Нина, Гущина Тамара, Ерофеев Юрий, Ерофеев Борис, Тимофеев Петр, Ванюгина Катерина, Сикорский Виктор, Варзин Александр, Смыченко Владимир, Харчук Анатолий, Симонов Афанасий, Федотов Николай, Кули-баба Иван, Варзова Александра, Елисеева Анна, Елисеева Мария, Бучина Анна, Свиридов Виктор, Сухоруков Геннадий, Шиляев Геннадий, Горчаков Петр, Горчаков Владимир, Селиверстова Анна, Горбов Виктор, Щербакова Дарья, Водовозов Игорь, Павлов Николай, Балуков Владимир, Ерофеев Венедикт.

2. Быкова Валентина, Белоусова Людмила, Ворошнина Лидия, Глинка Виктор, Дремин Юрий, Егорова Евгения, Захарова Валентина, Иванова Изольда, Киселева Лора, Краснова Нина, Коновалова Валентина, Литовченко Галина, Литовченко Светлана, Миронова Валентина, Морозова Валентина, Носкова Антонина, Орлова Лидия, Панасова Валентина, Рассадин Владимир, Новикова Юлия, Кавезин Юрий, Станкевич Станислав, Смирнова Нина, Свищева Валентина, Турунина Валентина, Федоров Юрий, Фомин Геннадий, Ерофеев Венедикт.

3. Юрий Романеев, Юрий Новиков, Виктор Дерягин, Сергей Мягченков, Валерий Савельев, Джульетта Остаева, Антонина Музыкантова, Владимир Курников, Владимир Скороденко, Лев Кобяков, Леонид Самосейко, Леонид Михайлов, Виталий Рябцов, Ольга Никонова, Майя Полидва, Светлана Курина, Наталья Теучеж, Владимир Катаев, Владимир Муравьев, Юрий Кузьмин, Геннадий Семар, Борис Успенский, Виктор Тихомиров, Анатолий Ченцов, Валентина Закк, Галина Коршунова, Николай Рубцов, Ирина Гуржибекова, Виктор Сибиряков, Вадим Малютин, Александр Кучияк, Александр Терентьев, Николай Тарлашев, Евгений Костюхин, Леонид Муравьев, Анна Журавлева, Елена Жуковская, Ирма Видуэцкая, Алла Дунина, Алла Зименкова, Любовь Пономарева, Тигран Карапетян, Михаил Петросян, Венедикт Ерофеев.

4. Алексей Былинков, Станислав Артюхов, Геннадий Сейфутдинов, Михаил Бегичев, Илья Шестопалов, Николай Андреев, Василий Андреев, Сергей Грязнов, Валентина Ракусова, Аграфена Захарова, Анна Бабенко, Яков Абрамов, Владимир Абдуррахманов, Вениамин Козин, Виктор Глотов, Анатолий Киселев, Петр Капустьянов, Владимир Якунин, Серафим Якунин, Яков Ладутенко, Николай Ивлев, Алексей Дробышев, Альберт Гроза, Андрей Волкович, Мария Мелкова, Владимир Ряховский, Светлана Абдуррахманова, Юрий Плошкин, Александр Зеленов, Александр Савельев, Александр Мартынов, Александра Мартынова, Мария Мартынова, Борис Морозов, Альберт Алешин, Николай Нога, Сергей Бочков, Владимир Бирин, Венедикт Ерофеев.

13 июня

Так с тех пор и запомнилось:

Стоят в коридоре…видно, что вышли просто подышать…розовая краска на лицах…нервный половой смех…

Помню, ни внешне, ни внутренне не выразил ничего… А отойдя немного – улыбнулся…

С тех пор стараюсь убедить себя, что так для меня гораздо лучше… Гораздо лучше… А если и вспоминаю, то потираю руки смущенно: «Бог им судия… Так и должно было статься…»

14 июня

Ну, какая может быть скорбь!

Даже в смерти матери я не вижу никакого основания отводить от умершей свою неприязнь. Если даже я и «скорблю», предположим, так не должен же я путем выражения той же самой «скорби» хвастаться своей полнотой душевной!

Заметьте – я совершенно нормальный! Но величайшее удовольствие для меня – жалость по поводу того, что былое «не будет». И если скорбь доставляет мне удовольствие, почему же я должен видеть плохое в смерти своих близких?

«Скорбеть» по умершему для меня значит просто жалеть о том, что жизнь человека, смертию доставившего мне «скорбную радость», оборвалась этой же самой смертью. Стало быть, я жалею только о том, что мне приходится жалеть. Я сам вызываю жалость – и если бы я не черпал в ней наслаждение, она была бы мне не нужна и, след‹ователь›но, ее не было бы.

«Скорбящий» по поводу смерти кого бы то ни было, я гораздо более жалею себя, чем умершего. Я разговаривал с покойником, слышал, видел его; мои восприятия, им заполненные, – часть моего существования. Потому в смерти его я вижу утрату собственную.

Смерть человека постороннего точно так же может вызвать сожаление – но будет искренним оно только в том случае, если жалеющий «встанет в положение» умирающего или осиротелых чадушек его. Стало быть, единственным объектом моей жалости могу быть только я сам.

Смерть человека, тем более – близкого мне, – лишний предлог для того, чтобы доставить себе радость слезной жалостию к самому себе.

Еще раз заметьте – я совершенно нормальный! Но для чего я на людях буду выражать свою жалость, если это будет восприниматься просто как хвастовство тем, что я позволяю себе слишком много удовольствий!

16 июня

«Капризная Tyche» слишком ко мне благосклонна, в том смысле хотя бы, что никогда не оставляет меня.

Игривость ее заходит иногда слишком далеко.

Мне посчастливилось, например, уйти из университета вовремя только потому, что книжные ларьки в г. Кировске в 3 часа пополудни закрываются на обеденный перерыв. Совершенно без преувеличения.

Больше того – если бы они, эти ларьки, закрывались бы по пятницам на замок, мне никогда бы не пришлось даже покидать Хибинские горы.

30 апреля прошлого года не считается днем моей безвременной кончины только потому, что красный уголок черемушкинского общежития был этим вечером в запустении. Был же он в запустении в силу того обстоятельства, что буфет пополнился в тот день двумя ящиками первоклассных сарделек. Обстоятельство, внешне прозаическое, избавило меня от траго-романтической смерти.

Но с тех пор, в минуты крайнего пессимизма, острие моего негодования направляется на расторопность всех без исключения буфетчиц, виновных в продолжении моего тягостного существования.

Это еще не все. Если бы утром 3-го мая прошлого года в программу радиоконцерта была бы внесена одна маленькая поправка, мне пришлось бы краснеть вплоть до февраля нынешнего года.

Если бы в феврале был более лукав бухгалтер нашего треста, мне понадобилось бы в тот же день лечь, не раздеваясь.

Мало того – отец мой скончался именно в июне только потому, что Шаболовка не залита асфальтом. Как это ни фантастично – но это действительно так.

И если бы стромынские туалеты были расположены не в местах общественного просмотра газет, – у меня никогда не хватило бы духу начинать свои «Записки» и, следовательно, жаловаться на капризы могущественной богини случая!

Что уж там наполеоновский насморк!

17 июня

Удивительный человек. Бездарь. Гений. Оригинал.

Слишком мрачный человек. Самый веселый из всех людей. Поэт. Чудак. Скрытный человек. Лодырь. Слишком длинноязыкий. Обломов. Страшно трудолюбивый. Самый непонятный человек. Хулиган. Тихоня. Политический преступник. Книжный червь. Анархист. Идиот. Философ. Пьяница. Младенец. Дубина. Студент прохладной жизни. Человек, который не смеется. Вертопрах. Весельчак. Сволочь. Душа-человек. Прекратите гнилую демагогию. Вот кого надо перевоспитывать. Ужасно интересный тип. Вы будете замещать воспитателя. Я хочу быть твоим товарищем. Черт знает, что у тебя на уме. Давайте будем друзьями. Я буду твоим комсомольским шефом. Темный человек. Будем знакомы. С тобой интересно разговаривать, у меня теперь все мысли переворачиваются вверх дном. И прочее. И прочее. И прочее.

18 июня

‹В дневнике несколько пустых страниц›

25 июня

Валерий Савельев – со всеми существующими жанрами танцевальной музыки.

Лидия Ворошнина – с «Половецким хором» Бородина.

Владимир Муравьев – с «Поэмой экстаза» Скрябина.

Владимир Бридкин – с куплетами и серенадой Мефистофеля.

Ниния Ерофеева – с «Цыганской песней» Верстовского.

Антонина Музыкантова – с Равелем и 1-й частью 1-й симфонии Калинникова.

Тамария Ерофеева – с романсом Листа «Как дух Лауры…» и пр.

Борис Ерофеев – популярные советские песни.

Александра Мартынова – «Интермеццо» Чайковского.

Все остальные – с песенками Лоубаловой.

Июль

Я начинаю злиться.

– Господа, разве ж вы не видите, что он больной?

– Вы, молодой человек, не вмешивайтесь.

– Ах, господа, я вмешиваюсь не потому, что мне доставляет удовольствие с вами разговаривать.

– Ну, так и…

– И все-таки мне бы очень хотелось, чтобы вы оставили его в покое и удалились.

Они пожимают плечами: странный человек… он сам напрашивается…

– А все-таки интересно, где же это вы научились такому обращению?

– Не знаю… По крайней мере, меня интересует другое – чем этот бедный Юрик заслужил такую немилость?

– Все очень просто, молодой человек, – он целый год не плотит за комнату, а мы не имеем права держать в общежитии таких, которые по целому году не плотят!