Текст книги "ДЕВКИ КОЛОДЕЗНЫЕ"

Часть первая

Поселок мертвецов

Сколько может вынести женская психика? Она, будто резиновый канат, привязанный к ногам: позволяет лететь головой вниз, в пропасть, неизбежную гибель. От страха рвется сердце. Душа из пяток ввысь, насовсем. Ты готов, успеваешь подумать – скорей бы! Смерть, зевая, распахивает пасть…

Лучше бы камень к ногам.

Резинка подбрасывает вверх и забавляется, заставляя болтаться между небом и землей. Ты ни живой, ни мертвый. Зависишь от адекватности того, кто наверху: вернет к исходной, или перережет канат? Ничего от тебя не зависит. Начинай молиться.

А я и не прекращала. Обратилась к небу сразу, как вышла из пункта «а». Не налегке в путь отправилась.

Дар, проклятье, крест… Не задавалась вопросом. Тащила. От грыжи не щекотно. Нимб – не фонарик, в темноте не светит. Страх гонит. Смех, чаще истерический.

А дорога до конечной «б» – через лабиринт. В тупики билась лбом. На углах заносило. Через колдобины и выбоины – уже ползком. Где-то, на очередном повороте потеряла надежду. Вот тут психика с моста… Состоянье пограничное.

Я расскажу, с чего началось. Может, пойму, когда закончится.

– Лизка!

Не оборачиваясь, я сиганула через невысокий забор. Широкий сарафан раскрылся, как парашют, и зацепился за штакетину. Я зависла. Пару раз дрыгнулась, занозив спину о шершавую деревягу и замерла.

– Че ты творишь! – визгливо возмущалась тетя Рая, надвигаясь на меня. – Во, так и надо!

Она, улыбаясь, заглянула мне за спину:

– Вот оставлю тебя висеть, заместо пугала огородного будешь.

Легко подняла меня над забором, потрясла, как куклу, поставила на землю, шлепнула пониже спины:

– Все родителям расскажу!

Я переминалась с ноги на ногу, готовая провалиться сквозь землю вместе с двумя кривыми морковками, вырванными из грядки соседского огорода.

– Иди уже, – тетя Рая пошла вдоль забора, продолжая ворчать: кому рассказывать? Отец в дитятке души не чает. Мать, чуть солнышко пригреет, на курорты несется. Это мы тут, задами кверху на огородах…

Из кустов, как двое из ларца поднялись Мишка с Сашкой. Они тихо ржали, поглядывая во след тете Рае.

– Ко мне на день рождения не приходите! – крикнула я, запустив в них морковкой и убежала.

Это они позвали меня «забить козла» в соседском огороде. Если бы не бабочка с бархатными крыльями, севшая мне на руку. Не сарафан-предатель. Фиг бы кто меня поймал.

Назавтра я проснулась от головной боли и холода. Меня морозило. Папа с градусником в руках пошутил, скрывая тревогу:

– Придется тебе побыть зеленым мухомором, Лисичка.

Вежливо постучав, в дверь вошел дядя Коля с пузырьком зеленки и кистью:

– Распишем, в хохлому твою… – спохватился, улыбнулся: – под жост не получится.

Неделю подкрашивалась сыпь на моем теле.

– Заметь, – шутил папа, радуясь скорому выздоровлению: – тебя расписывает сам Николай-Чудотворец!

Так звали дядю Колю на селе. За многие чудачества и потому, что художник.

День рождения. Желтое платьице новое, атласное пузырится пеной кружев. А ноги, руки и лицо в бледных следах зеленки. Я закрылась в комнате, наотрез отказываясь выйти.

Папа с дядей Колей пели под окном, плясали под дверями, зазывая на веселье. На лавочке за забором, томились в ожидании мои друзья. А я не впустила даже подругу.

Дядя Коля попросил ее:

– Дочка, беги на улицу. Если что, позовем.

– Хорошо, папа! – отозвалась Катюха. Нагнулась, шепнула в замочную скважину: – Ну и зря, – и удалилась.

Я, то плакала, то крутилась перед зеркалом. К вечеру слез не было. В доме стояла обидная тишина. Темнело рано. Август густой, теплый. В дверную щелку, у противоположной стены центральной комнаты, разглядев не расправленный праздничный стол, я заскулила.

С улицы в окно тихонько постучали. Створки, распахиваясь плавно поплыли внутрь. Я занырнула под шторы. Вглядываясь в темноту, подтянулась на руках, потянулась наружу.

– Ах, кого же я поймал! – папа выхватил меня из пустоты комнаты. – Лисичку рыжую, дочку вредную…

Он нес меня на руках. Я лицом ему в шею уткнулась. Улыбка до ушей. Не думала, куда идем, зачем. Папа, слегка запыхавшись, то шепчет, то будто колыбельную напевает, а то стишки поздравительные громко читает.

Вдруг сообразила: дымом пахнет, шашлыком с пряностями. Слегка отстраняюсь, оборачиваюсь…

Под нами, в несколько шагов с горочки, чуть в сторону от перекидного мостика, туда, ближе к речке – костер. Поодаль, на широком пригорке, на траву брошена скатерть-самобранка. Все на ней: шашлыков горы, соки-фрукты, конфеты. Не в посуде, так разложено.

Папа меня на землю отпустил. Я гляжу на него, на скатерку: нам двоим этого много! А он смеется и вдруг, голосом Деда Мороза:

– Где же гости дорогие!

Из-за кустов, из-под ивы плакучей:

– Здесь!!!

– Кто вы?

– Дети лунного солнца!

Я кручусь, гляжу туда, сюда. Как в кино, как в наступленье: бегут, выползают, соседи, друзья. Вся деревня! В купальниках, плавках. С цветами, даже будто с вениками березовыми, просто пучками травы. Меня засыпали. Отмахиваюсь, замечаю: руки, ноги, лица в горошинах зеленки у всех. Хохот, гомон. Кто-то собак от продуктов гоняет.

– Дочка! – окликает папа, разбегается и через костер: – Я люблю тебя, Лисичка! – бежит на мостик, отталкивается, вверх, как гимнаст делает дугу и уходит в воду.

А уже через костер, с моста в речку один за другим с криками: «Люблю!» бегут гости моего праздника. Пляшут под гармошку, веселятся дети лунного солнца.

Этот праздник для нашей деревни, под названием БОЛЬШАЯ ПЕТЛЯ, стал традицией. Спустя годы уже не вспоминали откуда пошло: мазаться зеленкой. Разрисовывались кто во что горазд. И, если для прыжков с моста, здоровья кому не хватало, окунался в воду, то шепотом, то в крик: «Люблю!». Вся деревня собиралась. Все – родные.

– Мы, дети лунного солнца!!!

Только мамы в этот день не бывало. Она отдыхала на курортах.

Возвращалась в начале осени, когда папа собирался на работу. Встречались и прощались до следующего лета. Папа уезжал на север.

Так я росла, взрослела, влюблялась. Сначала в Сашку, потом в Мишку. Потом снова в Сашку. Но, в Мишку, все-таки больше. Он как-то даже колечко мне подарил, на палец надел. Колечко пластмассовое, в форме дельфинчика. А я его потеряла. И не призналась Мишке в этом, даже когда, уезжала в город, на учебу. На всегда.

Получив диплом журналиста, я поступила на службу в областную газету. Время было сложное. Время контрастов: правда – кривда. Запрос на кривду перевешивал. Потому как у голода две потребности: хлеба и зрелищ! Второе, известно, отвлекает при нехватке первого. Выживая, пресса вынуждена была прибегать к темам эзотерики, оккультизма, экстрасенсорики. Ведьмы, ведуньи, колдуньи повылазили со всех щелей. Работать с этим материалом не хотелось. Но приходилось. Как бы оправдываясь, мы много шутили на эту тему. Однако, статьи готовились тщательно, профессионально. Именно, качество, в отличии от других СМИ, подачи материала на подобные темы, сыграло основную роль в получении дорогостоящего заказа.

Нам, журналистам областной газеты, было предложено приоткрыть завесу необычного проекта за более чем приличную оплату. Для чего предстояло сначала лететь на самолете, затем на вертолете: в глушь, в тайгу.

Стены в сверкающей броне белого кафеля, зеркального блеска мойка, остывший семейный обед под белой салфеткой, будто под саваном. Стол у окна, холодильник напротив, расстояние – руку протяни. А для супругов Сидоровых – недосягаемые горизонты. Пустота. Слова морозные выдувают в пространство. Чувством вины они вскрыты давно, как патологоанатомом-практикантом. За отсутствие признаков жизни, были приняты охладевшие друг к другу сердца.

Когда-то она решила, он протестовал слишком слабо. Их ребенок, кусками кошачьего корма был выскребен, сброшен в подставленный таз. В больничной карточке минутная процедура отмечена как искусственное прерывание беременности. Проще – аборт.

До того, любовь жены к стерильной чистоте вызывала у Димки глубокое уважение. Являлась причиной гордости – какая хозяюшка!

После: стирая, надраивая, она казалось выскребает из дома тепло, из себя женщину, из него душу.

Из-под холодной бутылки, приложенной ко лбу, Димка смотрел на розовые тапочки с причудливо закрученными бантами. Какая пошлость.

– Сопьешься, ты Сидоров.

Неужели так трудно провалиться?! Он заскрипел зубами. С остервенением плюясь словами, принялся доказывать домотканым половичкам: не был пьян! И пиво – не с похмелья!

Глаза налились кровью, брови то встык, то на лоб, собирая морщины. Пот росой на висках. Жилы на крепкой шее вздулись: вот-вот оборвутся. Несет бред здоровый мужик тридцати с гаком лет. Сам не верит, но память, в трезвости еще не изменявшая, крутит картину ужасную, настаивает на документальности. О-о-о…

Ночные тучи будто битые листы шифера: дыроватые, края рваные. Тусклая луна, как лампочка Ильича, сквозь нищету эту проглядывает. И на земле, как на небе. Старые крыши набекрень. Окна ртами паралитиков кривятся. На заднем дворе, между стойлом и амбаром, в бревенчатом сарае двери настежь. В черноте проема дрожит огонек. Там, на середине, на мятом донышке перевернутого ведра, в граненом стакане, роняя восковые слезы, горит свеча. На земляном полу истлевшая солома, пересыпанная прелыми зернами. По стенам на ржавых гвоздях, покрытые слоем пыли, как висельники безголовые, рукава по швам: фуфайки, плащи, тулупы. В двери со спины ветерок. Шелест собрался в невозможное: «… шел…». Чуть ярче огонек. Тень на пол: огромный паук горбатый, лохматый, о четырех лапах. Скрипнув, качнулась паутина: «…при-шел…». Да чтоб тебя! Под потолком, упираясь конечностями в тонкие переплетения нитей, баба Дуся. Из-под белого трикотажа майки, с растянутыми лямками, выпали тощие груди. Теплые, до колен рейтузы в желтых разводах. Запах мочи ударил в нос…

Страх – это иное. Страх: война, плен. ЭТО иное. Не здесь, где-то «за».

Димка в несколько бульков опустошил бутылку.

– Ударил бы лучше, – тапочки потоптались, повернулись, потащились прочь, поблескивая, вычищенными пемзой пятками, демонстрируя лодыжки со следами депиляции.

Кому я рассказываю?!

Босыми ножками по комнате кругами шлеп, шлеп. Как лягушка. В мужской рубахе, как мышь в пологу. Белая кожа лица, в обрамлении рыжих кудрей. Хитрые глазки, капризные губки.

– Когда возьмешь меня взамуж-ж-ж, – которую минуту жужжала подруга.

Серега высунул голову из-под подушки:

– З-зачем?

– Откуда я знаю, – возмутилась хитрюга, – но очень хочется!

– А мне не хочется, – Серега показал фигу.

– Тогда я утоплюсь, и буду являться тебе по ночам.

– Ты и так по ночам являешься, – рассмеялся Серега.

– Ну я же буду не просто так, – рыжая жалобно завыла: – У-у-у!

– Соберешься топиться, привяжи к шее навигатор, – предложил Серега.

– Чтобы нашел и спас?!

– Чтобы не нашел.

– А я же, – подружка огляделась, – вот, буду всплывать русалкой!

Она сорвалась с постели, забежала за аквариум, обняла края:

– Как-то так, но с хвостом.

Серега засмотрелся, будто вспоминая, произнес:

– Опыт общения с русалками у меня есть.

– Фу, противный, – подружка вернулась, присела на край дивана, – о прошлых похождениях, говорить со своей девушкой… Хочу кофе, – обижено глянув на странно улыбчивое лицо Сереги, резко поднялась и, нарочно громко шлепая по крашеному полу, удалилась на кухню.

Кажется, русалка была тоже рыжеволосой.

Помнится, небо густо засиженное звездами. Падая в озеро, они всплывали золотыми брюшками на поверхность черной воды. Ощущение: ты ребенок, впервые пришедший в сознание. Восторг, но нет удивления. Все знакомо, только сейчас определилось, как: трава, деревья. Плюх, плюх – вода. Маленький домик – будка для собачки. Смешная, сморщенная, в платочке и галошах на ногах в полосатых колючих носочках – бабушка. Споем? И звуки, гладенькие, щекотные тянуться из горла. Получается!

– На речке, на речке, на том бережо-очке, – вспоминая, тихо затянул Серега и вздрогнул от телефонного звонка. Все-таки не так уж весело тогда было.

– Слушаю, товарищ начальник, – явно куражась отозвался он. – Когда? Утром? Сейчас? Буду, конечно!

И заорал:

– Царевна!

Подруга влетела, жестикулируя как глухонемой, напоминая о соседях.

– Разлучают нас, – дурачился Серега, приглашая, отбросив край одеяла. Раскрыл объятия: – иди ко мне. Прощаться будем. Зеленоглазая моя… лягушка.

Получил подзатыльник:

– Только царевна! И никаких там… и здесь, и тут… еще…

Нина шла на остановку, вколачивая широкие каблуки видавших виды сапог в асфальт. Она плакала, навзрыд, но беззвучно, без слез. Оглянулась. Наверняка, наблюдает, прячась за шторами.

Синее авто плавно затормозило. Подруга навстречу жалко улыбнулась, дождалась, когда Нина займет заднее сиденье, заставила машину покинуть место обзора, как можно, быстрее.

Переодеваясь, Нина, судорожными глотками, старалась сбить ком, застрявших в горле слез.

На эту командировку не могла не согласиться. По приезду уйдет от мужа. Да просто не вернется в этот дом.

Мужа вырастила бабка Феня. Дрянь – баба, отзывались односельчане. Обзывали более точно и звучно. Счастливая, как помойное ведро – всегда полное. Она выливала гнусно пахнущие фантазии на жену любимого внучка щедро, с веселостью полоумного.

В остальном, казалось бы, адекватный, Нину муж изводил запредельной здравому смыслу ревностью. Работу в городе одобрил: зарплата приличная. Но, по наущению бабки, по утрам, в сенях, прежде чем выпустить за порог, заставлял Нину показывать нижнее белье. Оно должно быть старым, колготки драными. Их, пониже резинки, дырявил, и штопал сам безобразными стежками. Знал, был уверен: женщина в таком белье даже изнасиловать себя не позволит. Будет биться до последнего, только бы не явить такой срам чужому глазу.

Нина, по возможности, старалась отказываться от командировок. Быть изнасилованной остервенело, с ужасающей изобретательностью… Перед каждой поездкой.

– Сытой баба должна быть, дом покидая! – смеясь, учила бабка Феня. – Сиськи мяты до синяков! Чтоб на других мужиков глядеть противно было.

Нина, сдерживая стон отвращения, судорожно вздохнула. Все. Все! Это все. Не вернусь.

Майя порхала между плитой, мойкой и столом. Крупный, розовощекий муж, в окружении веселых детей выглядел счастливым. Уминая очередную порцию оладушек со сметаной, он, между делом, поглядывал на грациозную, миниатюрную женушку. Жизнерадостная, заботливая, умная-я!

Майя, прихватила с полки, запевший телефон, приставила к уху, прижала плечом, продолжая печь оладушки. Переговорив, медленно выключила плиту, замерла.

Муж, замедляя работу челюстей, тревожным взглядом вопрошая, воззвал к тугому хвосту волос на затылке стянутому. Забыл суть вопроса, застряв на моменте пониже спины, что скульптор небесный ваял с особой любовью.

– Мы, – поворачиваясь, медленно проговаривала Майя каждое слово, – через недельку поедем на море.

– По-до-жди-те! – пытаясь остановить радостные крики, она несколько раз громко хлопнула в ладоши. Снимая фартук, продолжила с расстановкой: – Но, для начала, я должна откомандироваться от вас на несколько дней.

Муж выбрался из-за стола, прихватил женушку за талию, прижал к себе крепко. Свободной рукой, за ее спиной взял телефон, глянул – начальница, широко улыбнулся, напомнил:

– Мы же планировали машину.

– А на своей машине к морю, не хотите?

– В отпускные добавили ген каучука?

– Милый, – пропела Майя, оттолкнула мужа, сплясала «калинку-малинку», остановилась счастливая-я: – Родные мои, за эту командировку обещают столько, что хватит на все и еще останется!

Дети снова радостно закричали, соревнуясь в желаниях.

– Дорогая, – муж снова прихватил ее за талию, – мы должны это обсудить в спальне.

– Согласна, дорогой, но за машину тебе придется очень постараться.

– В книжки про ЭТО внесут дополнительные, доселе неизвестные главы Камасутры.

Собираясь в дорогу Галка радовалась. Соседу до окончания отпуска считанные дни. Не плохой человек, интересный, но прийти мог в любое время. Своей давней симпатии к соседке не скрывал, на что-то надеялся. Невозможность иметь детей не смущала. Большой заработок, хоть частично, пытался перенести в ее квартиру. Протестовать было бесполезно. Лишь когда вся свободная площадь оказалась занятой: ни повесить, ни поставить, дары прекратились. Но, находясь в подпитии, сосед не мог пройти мимо. Ночью с букетом роз, шампанским и конфетами будет петь под дверью, пока не откроют. Не в гости напроситься – вручить, ручку облобызать, пожелать сна хорошего. В эти выходные Галка мечтала выспаться, не удалось. Одна надежда – дальняя дорога.

Степаныч, как зам главного редактора мог бы отказаться от командировки без последствий. Ему не нравилась предстоящая тема. Не любил, не понимал глумления над смертью. Однажды пошутив, поплатился сполна. Нет, он и сейчас не верит в возможность связи, между брошенным словом и последовавшей трагедией. Но отчаянье и боль тогда на столько оказались огромны. Забросил институт, заперся в квартире, бредил. Бабушка, врач по профессии, могла, оценив его состояние, прибегнуть к помощи психиатров. Отказалась. Оставив все, забыв о личной жизни, год ходила за ним, как за маленьким.

Мог не поехать, но слишком мутным казалось мероприятие, на которое отправятся четыре женщины. У них, конечно, у всех есть опыт командировок разной степени опасности. И Димка с Серегой – мужики надежные. Но женщины, субстанция непредсказуемая. Сквозь пальцы просочится, попробуй, собери, сохрани и спаси. Особенно, в таком скользком предприятии, в адекватности устроителей которого, лично он, Степаныч, сомневается. А потому, обязан быть рядом, как старший по должности, возрасту. Как мужчина, в конце концов!

Жена едва успела вернуться из служебной поездки. Бросив у дверей ванной комнаты свою дорожную сумку, взялась за его. Вытряхнула содержимое на диван. Что-то убрала в сторону, что-то, доставая из шкафов, добавляла. В молодости они много путешествовали. Лазали по горам в одной связке. В тайге комаров кормили, от медведей спасались. Дайвинг сюрпризы приносил. Они всегда были рядом. Там она его принимала, как серьезного, надежного, самодостаточного партнера и друга. Дома все было иначе. Такой маленький «бзик», как опека Степаныч принимал с теплотой сердца.

Пока жена собирала дорожную сумку, он, следуя за ней, раскрывал суть предстоящей командировки.

– Кто-то окончательно предприимчивый, придумал новое развлечение. Очень состоятельным господам предлагается, за приличные деньги, пощекотать нервишки. И по слухам, вполне достоверным, уже выстроилась приличная очередь из тех, кто жаждет посетить «Поселок мертвецов».

Жена обернулась. В широко распахнутых глазах высшая степень удивления.

Степаныч рассмеялся:

– Именно, так назвали проект.

– Мороз по коже, – жена поежилась. – И что там будет происходить?

– Остается лишь догадываться, – Степаныч вышел на кухню, вернулся с чашкой кофе. – Бьет по нервишкам?

Жена застегнула сумку, унесла к дверям, в комнату вошла растерянная:

– Трудно представить, что за этим названием может стоять.

– Вот, – Степаныч приобнял жену за плечи, – приоткрыть завесу и предстоит нашей газете.

– Может, откажешься, – неуверенно предложила жена.

– Милая, ты же умная женщина, – Степаныч расцеловал ее в грим, смазав румяна, размазав помаду. – Всего лишь шоу! Актеры, следуя сценарию, будут бегать по ночам в белых простынях. Уверен, в реквизитах гробы на колесиках, красные чернила, черное пианино.

– Не думаю, что все так просто, – жена последовала за Степанычем в прихожую.

Прежде чем выйти за дверь, он постарался успокоить:

– Обычная работа предстоит: пришел, увидел, написал.

– А тебя не настораживают обещанные гонорары?

– Радуют! – Степаныч подмигнул и вышел.

Жена задумчиво пошла по квартире:

– Такие суммы могло бы оправдать лишь интервью с пришельцами, – она вздохнула. – Остается надеяться, что этого не случится.

Мне собраться – только подпоясаться. Вызвала такси, в аэропорту была вовремя. Всем здрасьте, и – земля прощай, в дальний путь!

По голубой глазури неба, по глади бескрайней, юлой скользит вертолет. Тар-р-рахтит над осенней пестрой тайгой. Вот показался обжитой островок. Сверху размером с площадку детскую, с домиками будто из мокрого песка. Нам туда. Приземляемся с краешка.

Из полудремы, однообразия фраз, из вертолета мы вывалились устало на брусчатую площадку. Август, не смотря на духоту, ароматный. Димка улыбается грубой, широкой улыбкой. Шумно носом тянет воздух:

– Мертвечиной не пахнет.

– А должно?

– Как же-с, – сметется Серега, громко напоминая: – У каждого дела запах особый: в булочной пахнет тестом и сдобой.

Вертолет поворчал и замолк. Невероятная тишь! Степаныч, прощаясь, пожал руку пилоту, нам махнул, указав: вперед!

Звуки шагов поедались липкой пылью. Она что изморозь покрывала почву, пропитанную машинным маслом. Наши, унизительно тщедушные тени, актом вандализма, кривляясь прошлись по стенам заброшенного ангара, похожего на череп доисторического животного. Ржавые челюсти, сорванных с петель ворот, на треть ушли в землю. В глубине его пасти, будто съеденные кариесом зубы, чернели ряды старой техники.

– Куртка шофёра пахнет бензином. Блуза рабочего – маслом машинным, – поеживаясь, продолжила стишок Майя.

За ангаром протянулась насыпная дорога. По одну сторону в глинистой почве, как в старой морщинистой ладони – черный и круглый, словно глаз лошади, пруд. По другую, будто выплеснутые из цистерны технические отходы бурое, в цветных разводах, болото.

– Рыбой и морем пахнет рыбак, – хохотнула Галка.

Дошли до развилки. Попробуй, пойми, в какую сторону двигаться? Туда, сюда? К лесу и по вдоль, между кустарниками, что выше головы? Степаныч потоптался и пошел прямо, через песчаный пустырь, к холму, увенчанному вереницей старых сараев. Пристроенные вплотную друг к другу, они вполне могли сойти за крепостную стену,

– Мимо столярной идёшь мастерской, стружкою пахнет и свежей доской! – вспомнила Нина.

Уверенность, с которой Степаныч надвигался на сараи, слегка настораживала: не перегрелся ли? Будем брать их на абордаж или подкопом обойдемся? И только потом мы заметили узкий и темный проём.

– Дядечка, Сусанин! Дядечка, Сусанин! – запищал Серега Степанычу в затылок. – Я еш-шо молоденькай такой, бабу ни разу не ш-шупал. Мне в топи болотные ни как низ-зя! – и встал, как вкопанный. – Можно я домой пойду?

– Где болото здесь видишь? – грустно спросила Галка и подтолкнула его в спину.

– Дык за сараями, небось, – дурачился Серега.

– Брось, это не сараи, а обчежитие, – успокоил Димка.

– Како-тако обсчежитие? – не унимался Серега.

– Для обслуживающего персонала, то есть, для мертвецов. – уверенно ответил Димка.

– Дурак, что ли?! – Возмущенно пискнула Майя и замедлила шаг.

Димка заботливо подхватил ее под руку:

– Спокойно, нас не сразу съедять.

Майя оттолкнула его локтем, передернула плечами и уверено двинулась вперед.

За сараями оказалась свалка старых хозпостроек. Баньки, курятники, собачьи будки привезли, сгребли бульдозером в кучи и оставили. Жечь нельзя. На дрова разбирать – легче лес пилить.

– На баррикаду похоже, – оглядываясь, сказала Нина.

– Скорее, здесь ферма. Упырей разводят, – предположил Серега, спотыкаясь. Идти приходилось по зацементированным следам тяжелой гусеничной техники. Из груды руин торчали доски и бревна. Они опасно нависали над головами, как шлагбаумы возникали на пути.

– Пахнет маляр скипидаром и краской. Пахнет стекольщик

оконной замазкой, – сурово декламировал Димка.

Из-под завалов выскочила лохматая шавка. Завидев нас, шарахнулась, пару раз тявкнула, метнулась обратно.

– Напугали бедняжку, – пожалела дворнягу Нина.

– Ничего удивительного, – хохотнул Серега, – живых ни разу не видела.

– А собак мертвецы видимо не кушают, – сделал предположение Димка.

– Это при плохой фантазии можно представить, что покойники кого-то едят, – сказала Галка. – Никакой логики. Пищеварительная система у мертвеца не может работать.

– И другие инстинкты у них не могут функционировать, – Майя поправила футболку на груди.

– А вот у Стивена Кинга, – начала было Нина, но Галка ее оборвала:

– Одна ерунда у Стивена Кинга. Он вообще патологический графоман.

– Не согласен, – возразил Димка. – Я перед поездкой специально прочитал парочку его книг. Мне понравилось. «Кладбище домашних животных», например.

– Во-во, – Серега многозначительно поднял указательный палец, – собачка, возможно из тех…

– Может закончим эту тему, – жалобно попросила Майя. – Не нагнетайте атмосферу.

– С такими нервишками и в «Поселок мертвецов»? – Серега поравнялся с Майей и заглянул ей в лицо. – Как ты на это решилась?

– А я на море хочу отдохнуть, и дети мои хотят, и муж тоже.

– Ну ты хоть понимаешь, что последствия могут быть необратимыми? – заботливо поинтересовался Димка.

– Какие? – насторожилась Майя.

– Может случится такая неловчина, как непроизвольное мочеиспускание, – тоном старого уролога просветил Димка.

– Хам! – возмутилась Майя, хотела еще что-то добавить, но осеклась.

Мы замерли от звука, возникшего ниоткуда. Скрипела качель ровно, монотонно: туда – сюда, туда – сюда. Простенько, знакомо. Но, заполняя все пространство, звук вызывал странное чувство одиночества вселенских размеров. Будто во всем мире остались только мы, и это туда – сюда, туда – сюда. Вот звук ушел в «туда» и не вернулся. И – тишина, но уже мерзкая, вязкая, клейкая. Казалось, она опутывает, как паутина, в кокон заворачивает. Готовит к приходу чего-то огромного, страшного, опасного.

Майя начала как-то эротично попискивать. Нина приняла позу борца сумо перед атакой и, по птичьи дергая головой, старалась не выпустить из поля зрения ни один закуток. Круглые, слегка навыкате глаза Галки, вовсе округлились, хоть циркулем вымеряй – ровнять нечего. Она топталась на месте, как квочка крыльями, часто хлопая себя ладонями по бедрам – вот-вот закудахчет. Я не заметила, как повисла у Димки на спине. Забежав вперед, Серега оглянулся, будто оглашенный заорал: «Земля! Я вижу землю!». Не уловив смысла выброшенной в пространство фразы, в доли секунды вообразив невесть что, женский десант в точности повторил звук тревожной сирены перед бомбежкой. Истерический вопль прервал Степаныч. Он гаркнул: «Все! Пришли!». Димка выловил меня из-за спины, в ошалелые глаза рявкнул: «Мы на месте!», и поставил на ноги.

Поселок располагался за свалкой в низине. И был вполне обитаем. У домов буднично суетились люди. Кто-то развешивал белье, кто-то колол дрова, но почему-то мы не слышали звуков этой жизни.

– Рыхлой землёю, полем и лугом пахнет крестьянин, идущий за плугом. – Обреченно произнесла Нина.

      Несколько минут мы растеряно переглядывались, а кое-кто даже подумал не рвануть ли обратно, к вертолету.

Степаныч озадачено почесал затылок, махнул рукой, вроде как: поехали! И тут будто прорвало. Зазвенели голоса, застучали топоры, забряцали ведра. Мы крикнули «Ура!», и гуськом, быстро-быстро потянулись за нашим добрым поводырем Степанычем.

Обычным оказался поселок: несколько улочек в основном из брусчатых двухэтажек на восемь квартир и бараков на четырех хозяев. Приветливо кивали вполне живые, розовощекие, не исхудавшие люди. Мы отвечали тем же.

– Пахнет кондитер орехом мускатным, – радовалась я.

– Не слишком ли много жизни в «Поселке мертвецов»? – задалась вопросом Галка.

Майя приложила ко лбу ладонь, выдохнула:

– Доктор в халате – лекарством приятным.

– К ночи помирать начнут, – пообещал Серега.

– По сценарию, от холеры, – дополнил Димка.

Они заржали.

Но было людно, солнечно, буднично и, казалось, нет причин для беспокойства.

На центральной улице мы почти столкнулись с подростковой футбольной командой. Так мы поначалу решили. Однако, босоногие полуголые мальчишки вместо мячика гоняли упитанного поросенка. Гоняли по-видимому давно, потому как будущий хряк не визжал, как положено в подобных случаях, а похрипывал. Наше появление погоню остановило, и маленький свин, хрюкнув напоследок что-то определенно свинское, скрылся в подворотне. Ребятня сгрудилась за спиной не-по-детски раздобревшего парня. Оплывший от жары и жира, как сальная свеча, мальчуган икнул, надкусил длинный огурец, что держал наготове, как саблю, огрызком овоща указал направление и ватага сорвалось с места, понеслась вдоль домов с криками: «Первые прибыли! Жертвы!»,

Ни больше, ни меньше.

Нина со злостью будто плюнула:

– Ну, уж нет!

Скоро мы добрались до гостиницы: двухэтажного старого брусчатого дома. У входа стояли две лавочки из свежеструганного дерева, да ржавый мусорный бак. Разочарованию нашему не было предела. Ведь, насколько мы были в курсе, гостиница предназначалась для очень состоятельных людей.

– Я так понимаю, – со знанием дела заявил Серега, – богатеев будут пугать клопами и тараканами.

Тут парадная дверь распахнулась и на крыльце нарисовалась смешная штатная единица: старушка в зеленых лосинах, желтом, в ромашках кардигане, с веником подмышкой. Над жиденькой, неудачно обесцвеченной челкой, прилизанной к узкому лбу, свиными ушками торчали цветастые ситцевые концы косынки, повязанной вокруг головы. Слегка пришепетывая, она назвалась, посторонилась, ногой подтащила слетевший растоптанный башмак, повела плечами, будто зачесалась спина, сквозь плоскую, длинную улыбку, квакнула: «Нечисть», и невинно заморгала выцветшими глазками с давно опавшими ресницами.

За порогом мы облегченно вздохнули. В прохладном просторном холле на полу из черно-белой мозаики, отображавшей какую-то жуткую сцену мистического направления, уютно расположилась дорогая мебель. На второй этаж вела широкая лестница, устланная мягкой дорожкой. Из стены слева выступал пузатый массивный камин. Стену справа занимал, заполненный до отказа бар. Высокие окна, накрыла тяжелая волна серебристых портьер. По периметру, на стыках стен и потолков крепились бледные глазки бра.

Баба Феня, так звали старушку, предложила подняться в номера:

– Расселяйтесь – все ваше, – попросила: – Грязь смоете, на кухню спускайтесь, обедать.

Расселились мы в один момент. За любой дверью был рай.

Не поддавались оценке роскошество и изысканность интерьера. Бесполезно было включать калькулятор, привыкший делить и вычитать суммы считанные с купюр зарплаты. В общем там было все, и мы во всем искупались. И встретились в холле другими людьми, обалдевшими от собственной значимости. Будто каждого из нас, как единственного наследника, упомянула в завещании заграничная прабабушка миллиардерша.

Еще один момент. Спиртное было везде: в туалетах, ванных комнатах и коридорах. Кое-кто успел оценить сервис: глазки заблестели, улыбки растянулись, щеки раскраснелись.

– Сколько ни душится лодырь богатый, очень неважно он пахнет, ребята! – определила Майя, глядя на Серегу с Димкой.