Текст книги "Жемчужины детства"

Мне до сих пор кажется, что я помню сладкий запах рождественской выпечки, вкус пирога с миндалем и изюмом и печенья, которое мама выпекала целыми противнями, мы с Евой раздавали его тем, кто в канун Рождества заболел или остался в одиночестве. Как нам нравилось делиться, и как радовались наши подопечные, что о них вспомнили!

Выбор карпа для рождественского ужина превращался в настоящий ритуал. Каждый год в озерах и реках Южной Богемии добывали тысячи карпов и доставляли в города и деревушки по всей Чехословакии. У входа во все магазины и лавки стояли бочки с живой рыбой. Я опускала пальцы в ледяную воду, а когда мама определялась с выбором, несла жертву домой в ведре и с гордостью выпускала карпа в ванну с водой, где тот плескался до последнего момента. Мне рассказывали, какой он был вкусный – его обмакивали в яйцо, обваливали в хлебных крошках и жарили, а потом подавали с овощным салатом с густым майонезом и бутылкой вина, предваряя трапезу горячим рыбным супом и заканчивая ее яблочным штруделем. Я так ни разу и не попробовала карпа, потому что к моменту подачи на стол успевала с ним подружиться и начинала относиться к нему как к домашнему питомцу.

Мы приносили елку из леса, и гостиная наполнялась густым ароматом хвои. С каким волнением мы разворачивали подарки, хотя к тому времени я была уже слишком взрослой, и к тому же еврейкой, и, естественно, не верила, что их оставил малыш Иисус! В том году мы пригласили в гости Анну с родителями и приготовили подарки и для них. Глядя на щедрость и сострадание моих родителей, я уже тогда понимала, как важно делиться и отдавать.

Я по-прежнему чувствую прикосновение маминой ладони и помню, как мы шли по тихим улицам под небом, усыпанным звездами; слышу рождественские песнопения вдали и колокольчики на чьих-то санях, звенящие в унисон с колоколами на нашей маленькой церкви. Но отчетливее всего мне запомнилось тепло ее объятий, чувство безопасности, которое они дарили, и ласковый голос, когда она желала мне спокойной ночи в конце этого идеального дня.

* * *

Пятнадцатого марта 1939 года разразился снежный буран. Утро было необычайно ветреное и ненастное для марта, низкие темные облака нависли над землей. Казалось, сами небеса сочувствовали чешскому народу, ведь именно в этот судьбоносный день Гитлер нарушил обещание чтить наши новые границы и вторгся в Чехословакию.

Проснувшись от прерывистого детского сна, я укрылась пуховым одеялом, надеясь еще поспать, и вдруг услышала странные звуки, доносящиеся с улицы. Я повернулась к окну и увидела там Еву и своих родителей. Ева обнимала ссутулившегося отца и мать, которая сотрясалась от рыданий. Сонная и растерянная, я вылезла из постели и на цыпочках подошла к ним.

По улице ехали немецкие бронированные автомобили, мотоциклы и танки, а за ними шагали строем солдаты в высоких сапогах. Они собирались на площади. Пока последние остатки надежды и свободы исчезали под их сапогами, смешиваясь с грязью, жители нашего города в шоке выстроились на тротуарах, сняли шляпы и со слезами на глазах запели государственный гимн Чехословакии – «Где мой дом». И в моей комнате наша маленькая семья взялась за руки и запела с ними. Вся нация плакала и пела: «Где мой дом? Где мой дом?» Ведь наш дом внезапно перестал быть нашим. Начались годы оккупации.

У отца была назначена деловая встреча в Праге, но он не поехал, а мама не пошла в контору. Мы так и остались сидеть в моей комнате, окна которой выходили на площадь. Войска поредели: отряды разослали по окрестным деревням. Потом мы увидели, как солдат приколачивает табличку к двери моей школы, и служанка пошла разузнать, в чем дело. Вернувшись, она сообщила:

– Войска временно заняли здание школы, несколько дней уроков не будет.

Несмотря на мрачное настроение в доме, перспектива внеплановых каникул меня очень обрадовала, хотя мне было неудобно и совестно, что я испытываю такие чувства, особенно когда я увидела мамино заплаканное лицо. Но все-таки мне тогда было всего десять лет, и я смотрела на мир с невинностью и оптимизмом детства; события того дня вызывали скорее волнение, чем испуг.

Мама не разрешала мне ходить на улицу, но, к моему ликованию, к нам пришла Марта. Набив карманы кусочками сахара, мы пошли в стойло к Ване, а потом забрались по лестнице на сеновал и стали играть с моей кошкой и ее котятами. Соседский мальчик Йирка был единственным евреем в классе, кроме нас, и вскоре присоединился к нам. Мы стали планировать, чем можно заняться, пока школа закрыта, и как потратить свободное время с максимальной пользой, раз нам не разрешают выходить из дома.

Ближе к вечеру в дверь постучали.

– Хайль Гитлер! – произнес незнакомый голос, и немецкий офицер переступил порог. – Мне доложили, что у вас есть большая комната с отдельным входом, – сказал он по-немецки. – Я пришел ее осмотреть. Герру коменданту нужен кабинет.

Мама, весь этот долгий день хранившая относительное спокойствие, теперь не выдержала. Она зашаталась и попятилась прочь от двери.

– Почему именно в нашем доме? Прошу, только не у нас! – взмолилась она. – В городе есть дома богаче и просторнее.

– Ваш находится в самом центре и очень нам подходит. Покажите комнату!

– Идеально, – постановил офицер, осмотрев нашу прекрасную «запретную» комнату, которой отныне предстояло стать запретной для всей семьи.

Покончив с делами, офицер стал вести себя довольно дружелюбно. Он забрал у нас ключ и сказал, что вернется утром, сердечно попрощался, отчеканил «Хайль Гитлер», развернулся на каблуках и ушел.

Мой немецкий был небезупречен, когда родители хотели посекретничать, чтобы я ничего не поняла, они говорили по-немецки. Но я пару лет брала частные уроки, а еще у нас однажды служила гувернантка-немка, так что я примерно уловила суть сказанного.

Хотя я пребывала в растерянности от происходящего и расстраивалась, видя, как опечалена мама, я не могла дождаться, когда можно будет рассказать друзьям, что сам командир этих войск собрался обосноваться в нашем доме. Я ощущала себя важной, но это чувство конфликтовало с раздражением оттого, что незнакомый человек, иностранец и вообще-то враг, имел наглость ворваться в наш дом и заграбастать себе лучшую комнату.

Наутро пришел тот же офицер.

– Герр комендант желает видеть всю вашу семью в своем кабинете, немедленно, – вежливо доложил он.

Когда мы вошли и я увидела герра коменданта, вальяжно расположившегося на стуле во главе стола, где обычно сидел отец, все происходящее вдруг показалось мне глубоко оскорбительным. Его отполированные до блеска сапоги контрастировали по цвету с нашим отполированным до блеска полом, его каблуки впивались в красивый коврик, который мама сделала своими руками, его бумаги были разбросаны по нашему прекрасному столу – одним словом, он председательствовал в нашей комнате и вел себя тут, как король.

– Слышал, вы и ваша семья говорите по-немецки, – обратился он к отцу.

– Верно, – ответил тот.

– Что ж, отныне приказываю говорить в этом доме только по-немецки.

Повисла пауза. Отец взглянул коменданту в глаза.

– Я глава этого дома, – ответил он, – и пока я жив, моя семья и я сам будем говорить по-чешски, а по-немецки мы станем говорить только в вашем присутствии.

Комендант встал, подошел к отцу и плюнул ему в лицо. Отец был ростом метр восемьдесят и стоял прямо, гордо и достойно. Я никогда не забуду этого унижения. Я в ужасе таращилась на отца, не в силах пошевелиться и глядя, как по его красивому лицу стекает слюна.

«Никогда и ни за что я больше не пророню ни слова по-немецки», – поклялась я про себя, и в самом деле с того дня и до сих пор не могу себя заставить говорить на этом языке.

В тот день я начала понимать, что такое нацистская оккупация.

Комендант нас больше не тревожил; через несколько дней он ушел из города, а с ним и большая часть войск. События того незабываемого дня со временем стали казаться дурным сном.

* * *

С присущей детям гибкостью я вернулась к нормальной жизни. Я снова ходила в школу и готовилась к экзаменам, которые должны были состояться в конце года. Шел последний год обучения в начальной школе. В сентябре следующего учебного года я надеялась поступить в среднюю школу в Брандисе, окружном центре, где училась моя сестра. Вступительные экзамены в эту школу собирались сдавать многие мои одноклассники, и я надеялась, что меня тоже возьмут. Я считалась способной девочкой и получала только хорошие оценки. С нетерпением я ждала наступления нового жизненного этапа; каждый день мне предстояло ездить в Брандис на электричке с другими учениками, я надеялась завести новых друзей, мечтала о новой школе и о том, как стану намного взрослее и все будут меня уважать. Вместе с тем я знала, что мне будет очень грустно прощаться со своей маленькой школой, где я провела пять счастливых лет, с ребятами, которые пойдут в местную среднюю школу, с практической точки зрения более удобную, но менее сильную. А труднее всего будет расстаться с моей верной Мартой…

Теперь, вспоминая прошлое, я понимаю, что после вторжения мы все жили как на автомате, будто ждали, что случится дальше, когда закончится обманчивое затишье и разразится буря. Отец вернулся на работу, мама – в контору; возобновились воскресные визиты к бабушке и дедушке. Мне снова разрешили играть на улице и вернуться ко всем моим старым занятиям. Лишь вечное беспокойство на мамином лице постоянно напоминало, что все не так, как должно быть.

Над нами нависла угроза войны, а вся Европа полнилась слухами. Но отец был настроен оптимистично. Ему казалось, что война начнется, но союзники победят и все закончится очень быстро. А может, войны и вовсе получится избежать. Что до преследования евреев, нас нацисты пока не трогали.

– С какой стати им нас трогать? – спрашивал он. – Мы же христиане! Надеюсь, все это буря в стакане воды.

Мама предлагала уехать за границу, в безопасное место, но отец не желал бросать свой процветающий бизнес и привычный образ жизни. А о случившемся с комендантом предпочел забыть.

– Нам просто не повезло, что к нам в дом заявился этот ублюдок, – сказал он.

Мама больше не предлагала уехать. Да и ей, должно быть, не хотелось оставлять слепую мать и отца, который тоже почти превратился в инвалида.

– Как Берта справится без моей помощи? – однажды сказала она и с тех пор перестала думать об отъезде.

Зато она думала о другом.

Через несколько недель она внезапно нас огорошила. Мы вчетвером сидели за столом и ужинали, но мама не притронулась к тарелке. Внезапно она отодвинула тарелку в сторону, взглянула на отца и произнесла:

– Я сегодня узнала, что Еву и Веру можно отправить в Англию.

Повисла гробовая тишина. Шокированный отец в удивлении уставился на мать. В его глазах читалось недоумение, он молча просил ее продолжать.

– Пару недель назад в Праге я разговаривала со своим братом Густавом, – призналась она. – В Англии есть организация, которая помогает детям чехословацких евреев уехать из Чехословакии и временно определяет их в английские семьи. Он дал мне адрес конторы в Праге. Густав зарегистрировал Томми и Гонзу, а я пошла и записала Еву и Веру… и их выбрали. Поезд отправляется в конце июля.

Отец по-прежнему молчал, но как-то разом постарел и осунулся. Он закрыл лицо руками, пока мы молча ждали. Затем поднял голову, улыбнулся сквозь слезы, вздохнул и произнес:

– Хорошо, пусть едут.

Это решение спасло нам жизни, но тогда я чувствовала лишь волнение при мысли о предстоящем путешествии, смешанное с довольно сильной тревогой.

Дату отъезда потом перенесли на конец июня, и дом охватили лихорадочные сборы. Я собрала свои самые ценные вещи: блокнот с автографами, куда родные и друзья записали свои послания, любимую куклу, лучшие книги, маленький чехословацкий флаг, марионетку, которую подарила мне учительница, и альбом с фотографиями.

Мама решила, что мы должны поехать в Англию нарядными: она повела нас по магазинам в Праге и загрузила работой местных портних. Нам разрешили взять по одному чемодану, и эти чемоданы доверху забили красивой новой одеждой, хотя мы росли и та вскоре должна была стать нам мала. Отец повторял: «Вернетесь, не пройдет и года, вот увидите!» Мама тоже пыталась в это верить. Только эта надежда придавала им сил не отступиться от решения отослать нас прочь.

Мы все цеплялись за эту надежду. Если бы кто-то из нас признавался даже про себя, что разлука может быть долгой и есть вероятность, что мы никогда не увидимся, мы вряд ли смогли бы расстаться.

Я донимала маму вопросами:

– А к кому мы поедем? А как нас с Евой выбрали?

Мама отвечала расплывчато.

– Я отнесла ваши фотографии в маленькую контору Британского комитета по делам беженцев в Праге. Видела бы ты очереди! Я стояла несколько часов. Ты даже не представляешь, сколько родителей хотят отправить своих детей в Англию. Мне дали заполнить бланки, и я подробно написала все про вас и ваши увлечения. Затем бланки отправили в Лондон. Людям, которые вас выбрали, видимо, понравилось описание. Я ничего о них не знаю, но наверняка они хорошие и заботливые, раз захотели помочь. Я знаю, что Ева будет жить у одной дамы в Дорсете, а ты, Вера, поедешь в семью из Ливерпуля. Остальное вы скоро узнаете сами.

Были те, кто считал маму бессердечной и жестокой из-за того, что она отправляла нас в чужую страну к чужим людям, говорившим на языке, которого мы совсем не понимали. Особенно неумолима в своей критике была мать Йирки: она не понимала маминых внутренних терзаний и обвиняла ее в том, что та ведет себя, как злая мачеха. Но если бы эта женщина могла заглянуть в будущее, она бы упала на колени и стала бы молить маму простить ее за резкие слова, благословляя ее щедрое, полное сострадания сердце. Меньше чем через год мать Йирки умерла от смертельной болезни, а ее мужа арестовали и застрелили гестаповцы. После этого мама взяла Йирку и его младшего брата к себе, любила их и заботилась о них, как о собственных детях.

* * *

Я попрощалась со школой, директором, учительницей и большинством своих одноклассников. Я уезжала из дома с сильным волнением и ощущением собственной важности. Насколько я знала, никто из нашего городка никогда не был в Англии, что делало меня своего рода знаменитостью. К тому же я не сомневалась, что скоро вернусь.

В последний вечер несколько близких друзей пришли пожелать мне безопасной дороги и скорого возвращения. Мама решила, что за это стоит выпить, и принесла бутылку малаги[2]2
  Испанское десертное вино из винограда, выращенного в провинции Малага.


[Закрыть]. Сколько я себя помню, в мамином кабинете всегда стояла бутылка малаги. По праздникам или во время болезни мне разрешали выпить капельку: считалось, что вино обладает целебными свойствами. Оно было сладким, густым, с ореховыми привкусом и настолько вкусным, что я часто притворялась больной, лишь чтобы его попробовать.

Все ушли, и осталась одна лишь Марта.

– Приходи играть с кошкой, – произнесла я скорее приказным, чем вежливым тоном. – Без меня ей будет грустно. И пожалуйста, не позволь утопить котят! – Моя кошка снова была беременна, и Марта пообещала, что устроит всех котят в хорошие руки. – Маме будет очень одиноко, – добавила я, и Марта пообещала заходить каждый день. И заходила, храня верность своему слову даже тогда, когда евреям и христианам запретили общаться. Она продолжала приходить, даже когда мама стала просить ее не делать этого, опасаясь за ее безопасность. Но Марта дала слово, поэтому упрямо и храбро продолжала навещать ее каждый день.

Мы пошли в конюшню. Ване тоже вскоре предстояло покинуть наш дом: немцы забрали его для нужд армии. Я обняла его за шею и зарылась лицом в его гриву, поцеловала его в нос и отдала ему последние несколько кусков сахара. Его тоже ждало неизвестное будущее. Возможно, мы не увидимся больше никогда.

Вечером папа подарил мне красивую книгу в кожаной обложке. К моему удивлению, страницы оказались чистыми.

– Зачем она? – спросила я.

– Веди дневник, – ответил отец. – Ты наверняка будешь писать нам письма, но было бы хорошо, если бы ты записывала, что делаешь, о чем думаешь и что чувствуешь. Я специально выбрал дневник без дат, ведь будут дни и даже недели, когда писать будет не о чем, а будут такие, когда захочется исписать сразу много страниц. Ты сама поймешь. Просто подумай, как будет здорово, когда ты вернешься домой, мы вместе сядем, и твой дневник расскажет нам, что ты пережила.

Перед сном мама пришла меня уложить. Волнение, что я испытывала весь день, улеглось. Оглядев такую знакомую комнату и увидев любимые вещи, которые я оставляла здесь, я поняла, что завтра в это время буду уже в пути. Я заскучала по дому, хотя пока даже не уезжала.

Мама будто прочла мои мысли, обняла меня и сказала:

– Иногда тебе будет одиноко, и ты станешь тосковать по дому. Это нормально. Но помни, ты наш драгоценный отважный маленький бриллиант, а твои слезы – жемчужины. – Она взяла меня на руки, отнесла к окну, и мы вместе посмотрели на усыпанное звездами ночное небо. Потом проговорила: – Если придет день, когда мы не сможем написать друг другу, и даже пока мы будем писать, помни: солнце и звезды, что светят над твоей головой, светят и для нас, где бы мы ни были. Солнце и звезды могут стать посланниками нашей любви и мыслей. Пока они светят, мы будем близки.

Пришел день отъезда, мы вчетвером втиснулись в одну машину, уложили чемоданы и поехали в Прагу. Сначала мы заехали в квартиру к дедушке и бабушке. Какими старыми они казались в тот день, какими хрупкими! У бабушки под глазами были черные круги, будто она не спала несколько дней подряд. Она гладила наши лица своими нежными руками, будто стремясь навсегда запомнить каждую черту. В ее невидящих глазах стояли слезы. Дед усадил меня на колени и крепко обнял.

– Ты дитя своих родителей, – произнес он, – и я знаю, мы всегда будем тобой гордиться. – Он поцеловал меня, и мне уже было совсем не противно, что его борода колется. Мне вдруг захотелось, чтобы наши воскресные обеды длились вечно, хотя до этого они казались мне скучными.

На улице мы встретились с Томми и Гонзой. Они были очень взволнованы: им только что сообщили, что они тоже приедут в Англию на детском поезде в начале сентября. Эта радостная новость развеяла уныние и напряжение того дня. «До встречи в Англии!» – крикнули мы, и машина двинулась к вокзалу.

Рядом со мной сидела тетя Берта. Я чувствовала, как она дрожала, и украдкой взглянула на ее лицо. Оно было бледным, осунувшимся и совсем не холодно-чопорным, как обычно. Она казалась очень хрупкой.

– Пиши чаще, хорошо? – сказала она. – Мама будет жить ради твоих писем, как и все мы… – В этот миг я поняла, как сильно она на самом деле нас любила, маскируя истинные чувства за внешней холодностью.

На платформе толпились встревоженные родители, а поезд был битком набит взволнованными детьми. Слезы, последние напутственные слова, последние слова ободрения, последние заверения в любви, последние объятия…

– Увидимся в свободной Чехословакии! – импульсивно выкрикнула я, когда раздался свисток. Родители и другие провожающие испугались, ведь на платформе были гестаповцы. Поезд медленно тронулся, но в море людей я видела лишь любимые фигуры мамы и папы, они героически улыбались, тщетно пытаясь скрыть боль расставания.

В горле застрял комок. Я стиснула кулаки и зажмурилась, чтобы слезы не полились из глаз. Кто-то взял меня за руку. Я повернулась и в искаженном мукой лице Евы увидела отражение всех своих чувств. Мы сидели молча, сплоченные нашей печалью, страхом и надеждой. Впервые в жизни я почувствовала, что мы с сестрой действительно близки.

Словно прочитав мои мысли, Ева произнесла:

– У тебя всегда буду я. Я не заменю маму с папой, но мы всегда будем друг у друга. Пообещай, что обратишься ко мне, когда станешь грустить, скучать по дому – в любой момент, когда будешь во мне нуждаться. Никогда не забывай, что я тебя люблю.

Тогда я поняла, как мне повезло, что у меня есть сестра и в путешествии в Великую Неизвестность я не одинока.

Глава вторая
«Мы будем тебя любить»

Впервые открыв подаренный отцом дневник, я написала:

…Я немного поспала и проснулась на границе в Терезине. Мы стояли четыре часа: начальник поезда забыл в Праге важные документы, а без них нам не разрешали пересечь границу. Мы въехали в Германию – она чем-то напоминала Богемию, но намного уродливее, хотя горы и леса были ничего. После Германии началась Голландия: абсолютно плоская, ни пригорка, с одинаковыми домами и широкими реками. А широкими они были, потому что впадали в море. Ночью мы его увидели. Даже в темноте оно казалось прекрасным.

Мы сели на большой корабль, разошлись по каютам и легли спать. Меня совсем не укачивало, но я проснулась очень рано. Ева уже прильнула к иллюминатору и смотрела на первые лучи солнца, заливающие морскую гладь. Я подошла к ней, она обняла меня, и вместе мы стали смотреть, как восходит солнце…

Встречая первый в своей новой жизни рассвет, я вспомнила, что говорила мама, и поручила солнцу передать ей мою любовь и мысли. Я делала так все долгие годы войны.

Все детали первого дня отпечатались в моей памяти: наш первый английский завтрак, который большинство детей скормили рыбам, поездку на утреннем поезде по спящей сельской глуши мимо городков и деревень, где стояли ряды абсолютно одинаковых домишек из красного кирпича. Наконец мы прибыли в Лондон, где нас посадили в двухэтажный автобус, и мы стали гордо ездить по запруженным улицам.

Автобус остановился у большого угрюмого здания. Нас проводили внутрь и рассадили рядами, повесив на шеи таблички. Там мы стали ждать, пока нас позовут по имени. Все вдруг притихли и преисполнились тревожного ожидания: никто не знал, что будет дальше.

Называли имена, и дети по очереди вставали и исчезали за боковой дверью, где их ждали опекуны. Когда за этой дверью скрылась Ева, я почувствовала себя страшно одиноко. Через несколько минут она вышла и вложила мне в руку листок бумаги со своим новым адресом, велев написать, как только я прибуду в свой новый дом. Она поцеловала меня, обняла и ушла. А я осталась сидеть.

Дети по очереди выходили из зала, и наконец осталась только я. Меня никто не забрал, и я сидела в огромном зале в полной растерянности и унынии. Мне было очень тревожно. «Может, они расхотели меня брать, что, если они передумали? – в растущей панике думала я. – Что со мной будет?»

Прошло несколько часов – или мне так показалось – и наконец ко мне подошел заведующий.

– Твоя английская семья сможет приехать только в понедельник, – сказал он, деликатно не обращая внимания на слезы, которые мне едва удавалось сдерживать. – Я отведу тебя к хорошим людям, которые занимаются организацией перевозки детей в Англию. Выходные пробудешь у них.

Мы сели в лимузин с шофером, и нас отвезли к красивому дому с видом на парк. Думаю, это был дом епископа – одного из попечителей детских поездов. Дверь открыл дворецкий и передал меня горничной с каменным лицом и в накрахмаленном платье; та отвела меня в неприветливую строгую спальню на третьем этаже. Дверь за горничной закрылась, и я осталась одна. Я оглядела огромную кровать и плотные гобелены и прислушалась к гнетущей тишине. Хотелось плакать. Тут дверь открылась и вошла девушка лет восемнадцати. Она улыбнулась мне и проговорила:

– Здравствуй, девочка. Хочешь чего-нибудь? – Она говорила по-чешски!

Я так обрадовалась родному языку, что мне захотелось броситься к ней и обнять, но я устояла и принялась ее расспрашивать. От нее я узнала, что этот дом принадлежит очень известному человеку, у которого две дочери-близняшки. Марию – так звали девушку – наняли им в компаньонки. Она болтала без умолку, пока я умывалась и приводила себя в порядок перед встречей с близнецами. Я заметила, что ее чешский хромает, и с детской прямотой спросила:

– Ты почему так плохо говоришь по-чешски?

– Пробудешь здесь год, как я, без всякой практики, и вообще забудешь язык, – ответила она.

Я ужаснулась этой мысли. Неужели я вернусь к родителям и смогу говорить лишь на ломаном чешском или вовсе его забуду? Ну уж нет! Я поклялась, что со мной такого никогда не случится. Я ни за что не забуду свой язык, буду помнить каждое слово!

Потом выяснилось, что Мария бежала из Судетской области, она училась в немецкой школе и чешский толком не знала. Но ее предостережение сослужило мне хорошую службу: я приняла его близко к сердцу и твердо решила никогда не забывать родной язык.

Когда я привела себя в порядок, Мария отвела меня в гостиную на чаепитие с близняшками, она представила нас друг другу и ушла. Я думала, что близняшки маленькие, как я, но, к моему изумлению, те оказались двумя высокими худыми молодыми женщинами. Встретив меня теплыми улыбками, они велели мне сесть и налили чай в мою чашку. Я никогда не участвовала в английском чаепитии и, вспомнив жуткий вкус жидкого чая, которым нас потчевали на корабле, поспешно указала на молочник.

– Ах, ты хочешь молока, – воскликнула одна из девушек и просияла, радуясь, что поняла меня без слов. Она налила мне целый стакан холодного свежего молока.

К тому времени я страшно проголодалась, ведь я не притронулась к завтраку и ничего не ела со вчерашнего дня. Я взяла ломтик черного хлеба, тонкий, как облатка, и щедро намазала его маслом и лимонным курдом, который приняла за мед. Какой же шок я испытала, впервые его попробовав! Я всегда была привередой в еде и сладкоежкой, и, несмотря на голод, сочетание странного пористого хлеба, солоноватого масла и кислого курда показалось мне незнакомым и почти несъедобным. Дождавшись, пока хозяйки отвернутся, я выплюнула хлеб в салфетку, чтобы потом спустить в унитаз. Заметив, что они на меня смотрят, я улыбнулась и притворилась, что жую, чтобы они не решили, будто я неблагодарная. В животе урчало, и я с тоской подумала о рюкзаке с едой, который мама собрала мне в дорогу. Сильнее всего хотелось чешского хлеба. Мама дала мне с собой полбуханки, и я не могла дождаться, когда же можно будет ее съесть. «Отрежу себе самый толстый кусок и намажу маминым вареньем», – мечтала я и, когда вошла Мария, попросила ее принести мой рюкзак.

– Он на кухне, – сказала она. – Пойдем, отведу тебя туда.

В подвальной кухне кухарка в высоком белом колпаке радушно мне улыбнулась и крепко пожала руку. Но – о ужас! – мой рюкзак оказался пуст! Должно быть, начальник поезда по прибытии в Англию заявил: «Теперь мы в Англии и будем есть английскую еду! А все чешские продукты выбросьте!» И служанки безропотно опустошили не только его сумку, но и мой рюкзак.

Я так расстроилась, что почти не слышала объяснений Марии. К горькому разочарованию примешивалось негодование. С детства меня учили, что чешский хлеб священен, его нужно беречь и ни в коем случае нельзя выбрасывать. «Как он мог?» – причитала я, всхлипывая и совсем забыв, что собиралась выбросить английский хлеб.

В ту первую ночь я сидела у окна своей аскетичной спальни и смотрела на небо. От тоски по дому щемило грудь. Мне страшно не хватало всего привычного, моей светлой уютной комнаты, запаха папиного ароматного табака, звука его дразнящего голоса, мамы и всего, что было с ней связано. «Маминка, сидишь ли ты сейчас тоже у окна, думаешь ли обо мне?» – прошептала я звездам и, достав блокнот и ручку, написала свое первое письмо домой.

В понедельник меня отвезли в контору и проводили в пустую комнату, где я села дожидаться свою английскую приемную мать. Вскоре дверь открылась, и на пороге появилась маленькая женщина ненамного выше меня. Ее шляпка покосилась, а макинтош был застегнут не на все пуговицы. Ясные глаза встревоженно смотрели на меня сквозь стекла очков, а на розовощеком добродушном лице сияла теплая широкая улыбка. Она подбежала ко мне, плача и смеясь, крепко обняла и затараторила на незнакомом языке. Я была немного ошарашена и сильно смущена, меня переполняли чувства, но в целом я была рада, что моей приемной мамой оказалась такая добрая и веселая женщина.

Сейчас, когда я пишу эти слова, этой веселой женщине уже девяносто два года. Она стала еще ниже ростом, не выше метра пятидесяти, но ее сердце осталось таким же необъятным. На днях я спросила ее, какой ей запомнилась наша первая встреча.

– Меня отвели в дом в Блумсбери, – ответила она, – и проводили в большую пустую комнату. Там совсем не было мебели, даже стула. В середине комнаты лежал рюкзачок и курточка, а рядом стояла одинокая маленькая девочка. На нее было жалко смотреть. Я обняла ее и сказала: «Мы будем тебя любить».

Она не соврала. Мне очень повезло с моей английской семьей.

Вскоре мы сели на поезд до Ливерпуля. Я узнала, что маленькую женщину зовут миссис Рэйнфорд и она надеялась, что я стану называть ее «матушкой Рэйнфорд». У нее была дочка по имени Дороти. А от меня она узнала, что у меня есть сестра Ева и она тоже в Англии. Мне очень хотелось продемонстрировать, что я знаю английский, и я гордо произнесла почти единственную фразу, которую успела выучить:

– Хочу кушать.

При этих словах миссис Рэйнфорд вскочила и выбежала из вагона, приказывая мне оставаться на месте и не обращая ни малейшего внимания на дежурного, который уже приготовил свисток, собираясь возвестить об отправлении поезда.

«Меня бросили!» – ахнула я с нарастающей паникой. «Что, если поезд уедет без нее? Я даже не знаю, куда мне нужно!»

Поезд уже тронулся, когда она буквально ввалилась в купе, с торжественным видом держа в руках тающее ванильное мороженое в рожке. Я взяла его, радуясь и угощению, и тому, что меня не бросили. С момента приезда в Англию это была первая еда, которая мне понравилась. Мне даже пришлось признать, что британское мороженое ничем не хуже чешского, а может, даже лучше.

Мы сошли с автобуса в Бутле и направились от автобусной остановки к опрятному маленькому домику из красного кирпича, соединенному общей стеной с соседним. Домик стоял в тихом тупичке. Я украдкой поглядывала на свою английскую «сестру», шагавшую рядом. Та терпеливо ждала нас на остановке несколько часов и поздоровалась со мной с той же непринужденной теплотой и дружелюбием, какие отличали ее мать. Дороти была на три года меня старше. Необыкновенная красавица, она завязывала длинные волосы в два густых хвоста, и я очень завидовала этой прическе.

Вскоре мы очутились в гостиной, где меня представили главе семьи – высокому стройному мужчине с приятным дружелюбным лицом. Он показался мне веселым и открытым и, кажется, был искренне мне рад, как и бабушка с дедушкой Рэйнфорды, специально приехавшие из пригорода по такому случаю.

Длинный насыщенный день подошел к концу. Закончился и десятый год моей жизни: завтра у меня был день рождения, мне исполнялось одиннадцать.