Текст книги "Хроники постсоветской гуманитарной науки"

Доклад Дмитрия Иванова «1815, или Как М. Н. Загоскин стал комедиографом» можно назвать блестящим историко-литературным расследованием[155]155
  См.: [Иванов 2007].


[Закрыть]. Иванова интересовало, насколько справедливы дошедшие до нас намеки современников на то, что пьеса М. Н. Загоскина «Комедия против комедии, или Урок волокитам», представленная 3 ноября 1815 года, через полтора месяца после представления комедии Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды», и написанная в поддержку Шаховского в его полемике с карамзинистами, сочинена Загоскиным не самостоятельно, а с помощью автора «Липецких вод». Сам Загоскин гневно возражал против статьи Вигеля «Мнение постороннего», в которой он был назван «представителем» Шаховского. С другой стороны, многое в истории создания, в содержании и стиле «Урока волокитам» указывает на весьма возможную причастность Шаховского к его сочинению. Написана комедия меньше чем за месяц, а Загоскин вообще писал медленно и следующую свою комедию сочинял целый год; название «Урок волокитам» отсылало публику той эпохи к Мольеру, автору «Урока женам» и «Критики урока женам», между тем звание «русского Мольера» прочно закрепилось в сознании современников за Шаховским. В тексте комедии использованы характерный для Шаховского и не характерный для Загоскина прием цитации чужих поэтических текстов. Впрочем, все это «улики» косвенные. Под конец Д. Иванов приберег доказательство куда более весомое: судя по обнаруженному им в Российской национальной библиотеке черновику «Урока волокитам», над пьесой в самом деле работали два разных человека: основные 60 страниц написаны почерком Загоскина, а 2 страницы – почерком Шаховского; однако эти две страницы в определенном смысле гораздо важнее остальных шестидесяти: на них набросан план, в соответствии с которым комедия и написана. Кроме того, на полях рукописи имеются замечания и пометы Шаховского. Иначе говоря, находка Д. Иванова позволяет утверждать: Загоскин писал под руководством Шаховского и по его плану; больше того, судя по указанию Шаховского переменить одну упоминаемую в тексте эпиграмму против него на другую, более позднюю, комедия «Урок волокитам» была задумана в ближайшую неделю после постановки «Липецких вод» Шаховского, а после того, как арзамасцы обрушились на Шаховского с критикой, переработана. Иначе говоря, Шаховской начал выстраивать свою защиту (руками Загоскина) заранее, еще до нападения на него арзамасцев.

Доклад Екатерины Ляминой и Натальи Самовер «„Чувствую себя совершенно счастливым в своей должности“: Жуковский в 1817–1821 годах» был посвящен тому периоду в жизни Жуковского, когда он был назначен на должность учителя русского языка великой княгини Александры Федоровны; именно к этому периоду относятся его слова, вынесенные в название доклада, причем написал Жуковский эти слова почти сразу после официального начала занятий с великой княгиней. Душевный контакт с ученицей установился у Жуковского очень скоро, о чем свидетельствуют не только его признания, подобные процитированному в названии, но и, например, тот факт, что вскоре после начала занятий он уже давал Александре Федоровне читать свой дневник. Жуковскому было недостаточно общения с самой великой княгиней, в девичестве прусской принцессой Шарлоттой; он изучал то, что можно назвать «контекстом» ее жизни, например читал биографию ее матери, королевы Луизы Прусской, письма которой великая княгиня перечитывала во время говения как «другой молитвенник». На конец 1810‐х годов приходятся несколько платонических романов Жуковского с фрейлинами; все они протекают по одному и тому же сценарию: в беседах с этими барышнями, в их альбомах Жуковский проговаривает важные для себя мысли, в частности о женщине как существе, в котором проявляется чистая суть человека, о божественном присутствии в человеческом общении. При этом Жуковский больше всего боится показаться смешным и жалким, поэтому скрывает свою влюбленность и настаивает на том, что чувство его полностью покрывается и исчерпывается словом «дружба», чем ставит своих избранниц в двусмысленное положение (что должна думать барышня, которой выказывают явное предпочтение, но при этом твердят: не подумайте, ради Бога, что я влюблен, я испытываю к вам чувства исключительно дружеские?). Пребывание в Берлине, родном городе принцессы Шарлотты, при прусском дворе, где она выросла, оказалось для Жуковского временем очень счастливым именно потому, что здесь он не рисковал прослыть влюбленным; он попал в ту атмосферу душевно-комфортного общения, которой не мог в полной мере насладиться при русском дворе и которой до этого наслаждался в Белеве. Однако в Белеве этот душевный комфорт нарушался вечным спором Жуковского, явным или подспудным, с его сводной сестрой Екатериной Афанасьевной Протасовой. Вся философия Жуковского зиждилась на убежденности в том, что чтить Бога можно через любое движение души, что хорошему человеку может и должно быть хорошо на свете; Екатерина же Афанасьевна своей жизненной позицией эту философию опровергала и разрушала. Напротив, пребывание вблизи Александры Федоровны укрепляло в Жуковском эту убежденность. Можно сказать, что в своих отношениях с великой княгиней он бессознательно проиграл счастливое развитие своего трагического романа с Машей Протасовой.

Дарья Хитрова назвала свой доклад «Сюжет о Клеопатре и пушкинская проза 1830‐х годов: история и анекдот». Сначала докладчица остановилась на проблеме соотношения «Египетских ночей» и незаконченного прозаического отрывка «Мы проводили вечер на даче…». По мнению докладчицы, весьма условны и бездоказательны как печатание «Египетских ночей» в основном корпусе пушкинских текстов, а «Мы проводили вечер…» – среди отрывков (различие их только в том, что у «Египетских ночей» есть заглавие и один беловой лист, в основном же статус автографов совершенно одинаковый), так и датировка этих текстов. Что же касается интерпретации, то при наличии огромного числа работ, посвященных отдельным мотивам (например, образу импровизатора и его реальному прототипу), исследований, в которых был бы дан целостный анализ этих повестей, мало. Докладчица указала на одну из основных особенностей «светской» пушкинской прозы 1830‐х годов: проза эта строится на постоянных взаимоотсылках, на повторениях словосочетаний, фраз или даже целых отрывков, которые кочуют из текста в текст. Пушкин действует методом, который можно назвать монтажной склейкой (сходным образом в эпиграфе к первой главе «Египетских ночей» он «склеивает» два разных каламбура из французской «Бьеврианы»). «Монтаж» осуществляется не только по горизонтали, но и по вертикали: Пушкин включает в повесть из современной жизни древний анекдот, выстраивая систему исторических параллелей и таким образом утверждая единство истории.

О Пушкине шла речь и в докладе Наталии Мазур «Пушкин и стоическая философия смерти»[156]156
  См.: [Мазур 2006].


[Закрыть]. По мнению докладчицы, следы близкого знакомства с этой философией, которую читатели Нового времени знали прежде всего по сочинению Марка Аврелия «К самому себе» (во французском переводе с греческого, выполненном супругами Дасье), обнаруживаются в стихотворении Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…». Стоические медитации и психотехники имели главной целью приучение себя к мысли о смерти и ко взгляду на все сущее как подверженное смерти. В стихотворении Пушкина, по мнению докладчицы, можно увидеть своего рода конспективный перевод аврелианских размышлений. Лишь в одной строфе, посвященной смерти у милого предела, докладчица усмотрела полемику с Марком Аврелием, поскольку строфа эта расходится с присущим стоикам космополитизмом. Предупреждая вопрос, почему до сих пор никто не замечал следов стоической философии в стихотворении Пушкина, докладчица предположила, что заметить эти следы мешало, возможно, «посредничество» Монтеня: в качестве источника пушкинской «философии смерти» обычно приводят «Опыты» Монтеня (I, 20) и на этом останавливаются, между тем переклички Пушкина с Монтенем носят локальный характер, тогда как присутствие в «Брожу ли я…» стоической философии смерти практически повсеместно; она пронизывает каждую строку.

Доклад вызвал оживленную полемику; в частности, Андрей Зорин настаивал на том, что даже если текст Аврелия и послужил Пушкину источником, то лишь для полемики, ибо одно дело – смотреть на ребенка и думать: «Я умру, а ты будешь жить», и совсем другое – смотреть на ребенка и думать: «Я умру, и ты тоже; умрут все»; это, сказал Зорин, совершенно разные психотехники. Высказывание Зорина спровоцировало долгую (и не вполне уместную) дискуссию по вопросу о младенческой смертности в прошлом и настоящем, о разнице в восприятии смерти грудных младенцев в XIX и XX веках и даже о детоубийстве, которое вплоть до XV века воспринималось в Европе как «вполне нормальное дело» (Виктор Живов), хотя уж о детоубийстве стоик Аврелий и не заикался.

Александр Панченко назвал свой доклад «От Державина до Розанова: легенда о еврейском ритуальном убийстве в русской культуре XIX века»[157]157
  См.: [Панченко 2010].


[Закрыть]. Русский религиозный антисемитизм Панченко назвал мифом; антисемитизм, по его мнению, был в Россию импортирован. В основе его лежал так называемый «кровавый навет» – сюжет «евреи умерщвляют христианского ребенка», возникший в Западной Европе в XIII веке и хорошо известный фольклористам; он, в частности, присутствует в указателе фольклорных сюжетов; запечатлен он и в литературе от «Кентерберийских рассказов» Чосера до «Немецких преданий» братьев Гримм. Однако Древняя Русь, в отличие от средневековой Западной Европы, «кровавого навета» не знала; «наветные» тексты (переведенные на русский с польского) распространились в России лишь в конце XVIII века (после разделов Польши). В Польше к этому времени возбуждать процессы по делам, связанным с кровавым наветом, было уже запрещено, поскольку власти ясно понимали их выдуманный характер, русские же власти были к этому еще не готовы и поначалу не знали, как на такие обвинения реагировать; императорский запрет на возбуждение подобных дел был наложен в марте 1817 года, однако обвинения не прекратились. Докладчик подробно остановился на вопросе о принадлежности В. И. Далю изданных анонимно в 1844 году «Разысканий об убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их». Мельников-Печерский уверенно называет автором «Разысканий» Даля, поклонники же составителя «Толкового словаря» возражают против такой атрибуции, которая грозит бросить на Даля тень. Между тем, по мнению Панченко, авторство Даля более чем возможно, однако из этого отнюдь не следует, что Даль был антисемитом. В «Разысканиях» «кровавый навет» инкорпорирован в дискурс имперского сектоведения, а вовсе не в антисемитский дискурс; здесь, как и в исследовании о скопцах, против атрибуции которого Далю никто не возражает, объектом критики служит вовсе не иудаизм, а религиозное изуверство в самом широком смысле слова. Во времена Даля целостного антисемитского дискурса еще не существовало; он постепенно распространился и сделался формой социального психоза становящегося буржуазного общества позже, в 1870–1880‐е годы.

Доклад Александра Львова назывался «Русские иудействующие: текстуальные сообщества и „спутанная идентичность“ в психиатрии и социальных науках»[158]158
  См.: [Львов 2011].


[Закрыть]. Термин «текстуальные сообщества» был введен американским ученым Брайеном Стоком для обозначения еретических движений; под текстуальными Сток понимал сообщества неграмотных людей, объединенных общим устным восприятием одного письменного текста, например Библии. Что же касается идентичности, то в социальной психологии под социальной идентичностью понимается то, что, собственно, и делает человека личностью, спутанная же идентичность рассматривается как болезнь. Так вот, «герои» доклада – «субботники», то есть группа крестьян Воронежской губернии, которые во второй половине XVIII века стали праздновать субботу, отказались от почитания икон, от употребления в пищу свиного мяса и проч., – предстают именно такими людьми со спутанной идентичностью, нарушающими официальную таксономию и выпадающими из нее. В XVIII веке их считали просто мятежниками и заводили против них следственные дела, но и сейчас их потомки затрудняются с ответом на вопрос, кто они такие; затруднение связано, по мнению докладчика, с тем, что в современном обществе текстуальные сообщества маргинализируются. В ходе обсуждения доклада Львова Нина Брагинская осведомилась у него, можно ли причислить к текстуальным сообществам участников Лотмановских чтений или последователей Бахтина, и, после недолгих колебаний, докладчик пришел к выводу, что в общем можно (особенно во втором случае), хотя изобретатель понятия Б. Сток толковал его более узко, исключительно в рамках фольклористики. Со своей стороны, Илья Кукулин предложил еще одно возможное применение этого термина: он заметил, что современный писатель В. Шаров во всех своих романах только и делает, что описывает текстуальные сообщества.

На этом «текстуальное сообщество», объединенное слушанием докладов на XIII Лотмановских чтениях, временно распалось, с тем чтобы на следующий день, 23 декабря, собраться на следующее заседание, которое открылось докладом Марии Неклюдовой «„Дважды два“ как символ веры: проблема интеллектуальной достоверности во Франции XVII века»[159]159
  См.: [Неклюдова 2006].


[Закрыть]. Доклад состоял из двух частей; первая была посвящена восприятию современниками пьесы Мольера «Дон Жуан», а точнее, знаменитой реплики заглавного героя из третьего действия, в которой Дон Жуан признается, что единственное, во что он верует, это что дважды два – четыре. Изучение современных откликов на пьесу, написанных как противниками Мольера, так и его защитниками, показывает, что все они воспринимали этот «арифметический» пассаж как знаковый код атеизма (не либертинажа и не пирронизма), причем эта тема была привнесена в донжуановский сюжет именно Мольером: ни в комедии Тирсо де Молины, ни в ее итальянских переделках, которые и послужили посредницами между испанской и французской разработками сюжета, темы атеизма не было; там Дон Жуан представал исключительно либертином. Сам Мольер был близок к кругу учеников Гассенди (современные ученые называют его кругом «ученых либертинов»), где исповедовали не атеизм, а скептицизм, или, по тогдашней терминологии, пирронизм, то есть сомнение в любых твердых правилах и убеждениях. Дон Жуан мыслит совсем иначе, он не сомневается, он обладает твердой верой, которую трудно опровергнуть, причем моделью четких, ясных идей служит ему математика. Такой способ мысли близок к картезианству; именно Декарт в своем «Рассуждении о методе», принципиально обращенном к светской публике, а потому написанном не по-латыни, а по-французски, противопоставлял знаниям, приобретенным в процессе обучения и даже чтения, естественный разум и сведения, полученные в ходе путешествий. Дон Жуан в мольеровской пьесе выступает воплощением новой, джентльменской науки, основанной только на человеческом разуме; что же касается противостоящего ему в философском и теологическом отношении Сганареля, то он представительствует вовсе не за народную веру, как могло бы показаться: его устами говорит старый гуманизм, выродившийся до площадного уровня. Именно это противостояние гуманистической традиции и новой науки дало крайне любопытные плоды в историографии 1690‐х годов, которые стали предметом второй части доклада. В этот период сформировались историки-антикварии – своего рода Дон Жуаны от истории, полагавшие, что историю следует писать, исходя не из текстов прошлого, а из сохранившихся предметов; одним из наиболее ярких и крайних представителей этого направления был Жан Ардуэн, увлекавшийся нумизматикой и в ходе изучения монет пришедший к выводу, что вся письменная история сфальсифицирована, ибо данные, полученные в ходе изучения монет, не совпадают с данными, извлекаемыми из текстов. К числу немногих подлинных сочинений Ардуэн относил «Георгики» Вергилия, сатиры и послания Горация, произведения Цицерона; все остальные тексты, считающиеся древними, были, по мнению Ардуэна, сочинены «безбожной сектой» переводчиков, которые работали в XIII веке при дворе Фридриха Гогенштауфена и наполнили библиотеки подделками, на разоблачение которых, как предсказывал Ардуэн, уйдут века. Случай Ардуэна, верившего не словам, а предметам и математическим выкладкам, – наглядное доказательство того, до каких крайностей может довести донжуановская вера в то, что дважды два четыре.

Число, а точнее, дата вместе с цитатой из Державина фигурировали в названии доклада Татьяны Смоляровой «„Разрушится сей дом…“: руина 1807»[160]160
  См.: [Смолярова 2011: 532–546].


[Закрыть]. Докладчица задалась целью объяснить, почему державинское стихотворение «Евгению. Жизнь Званская», в котором большое место уделено образу руин, было написано именно в 1807 году. С точки зрения Смоляровой, Державина вдохновили не реальные руины (их в Званке не было), а недавнее событие: появившиеся в европейской печати известия о том, что знаменитая усадьба английского поэта Александра Поупа, после его смерти в 1744 году постоянно служившая местом поэтических паломничеств (в этом качестве она описана Карамзиным в «Письмах русского путешественника»), была в начале 1807 года разорена новой владелицей.

О датах шла речь и в докладе Любови Киселевой и Татьяны Степанищевой «Мистика дат в мире Жуковского»[161]161
  См.: [Киселева 2006].


[Закрыть]. Жуковский имел привычку ставить даты, дорогие для него лично (например, день рождения или день ангела Маши Протасовой), под текстами, которые публиковал в журналах; если текст стихотворения в этом случае адресовался всем читателям, то дата, внятная только узкому кругу, превращала его в послание, обращенное к одному-единственному адресату. В других случаях Жуковский, напротив, выставлял под стихотворением, адресованным Маше и содержащим его заветные мысли, дату, имеющую отношение к совсем другому лицу, с тем чтобы таким образом «разоружить» Машину мать Екатерину Афанасьевну и отвести от данного текста ее подозрения. «Отмеченные даты» Жуковского – это прежде всего даты семейные и общеизвестные (дни рождения, дни именин), для Маши же Протасовой были важнее тайные даты, ясные только двоим. Трагический парадокс истории состоит в том, что такой «тайной» датой для историков литературы остается день смерти М. А. Мойер, урожденной Протасовой; даже разыскания докладчиц в Дерптском архиве не внесли в этот вопрос полной ясности, ибо найденная ими запись в архивном фонде Успенской церкви, где отпевали Машу, содержит дату смерти, противоречащую всем тем датам, которые указаны в письмах Жуковского (по-видимому, в этой записи день смерти перепутан с днем похорон).

Николай Богомолов начал доклад «Парижская невстреча: еще раз о Ходасевиче и Маяковском»[162]162
  См.: [Богомолов 2006].


[Закрыть] с описания парижского «литературного урочища» (термин В. Н. Топорова), а именно перекрестка бульваров Монпарнас и Распай и улицы Первой Кампании. Оттолкнувшись от того факта, что Маяковский и Ходасевич жили в Париже хотя и в разное время, но почти в одном месте (Маяковский, как и многие другие знаменитости того времени, в отеле «Истрия» на улице Первой Кампании, Ходасевич – в доме 207 по бульвару Распай), Богомолов восстановил историю литературных отношений двух поэтов. Поэзия и позиция Маяковского были для Ходасевича символом всего гибельного, что несла с собой советская власть, и это убеждение отразилось не только в написанной в 1927 году статье «Декольтированная лошадь», но и в статье о Маяковском, написанной и опубликованной в 1930 году после смерти поэта; Ходасевич не побоялся даже того, что критику только что умершего Маяковского воспримут как бестактность; для него важнее было продолжить с покойным поэтом литературную полемику о природе поэтического творчества.

Доклад Веры Мильчиной назывался «Открытие Александровской колонны в 1834 году: точка зрения французского посла»[163]163
  См.: [Мильчина 2007б; Мильчина 2017а: 189–228].


[Закрыть]; впрочем, докладчица начала свое выступление с признания, что если бы она хотела дать докладу название более игровое, то оно звучало бы так: «Кто еще не был на открытии Александровской колонны в 1834 году». Известно, что на этой церемонии не было Пушкина, который накануне, 30 августа, уехал из Петербурга, чтобы не присутствовать на открытии колонны вместе с камер-юнкерами. Неизвестно другое: на этой церемонии не присутствовал также французский посол маршал Мезон, и его отсутствие могло бы породить дипломатический скандал, если бы вице-канцлеру Нессельроде, который служил посредником в переговорах посла и императора Николая Первого, не удалось уговорить Мезона сказаться больным. Мезон не желал присутствовать при открытии колонны, потому что видел в ней памятник не только и не столько покойному императору Александру Первому, сколько его военным победам, победы же Александра Первого были поражениями французов, причем поражениями кровавыми. Подспудно военная тема, безусловно, присутствовала в самом факте воздвижения колонны, но приезд прусской делегации, состоявшей из офицеров и унтер-офицеров, участников военных действий 1813–1815 годов, и освещение этого приезда в русских газетах сделали, по мнению Мезона, эту тему столь гласной, что проигнорировать ее было бы унизительно для чести французского посла и французского маршала. Между тем император смотрел на дело совершенно иначе: с его точки зрения, приезд пруссаков был делом семейным, а поскольку соответствующие публикации были сделаны на русском, а не на французском языке, Мезону, с точки зрения Николая, следовало проявить снисходительность и их не заметить – как не замечают их историки, ибо едва ли не единственным свидетельством о возможности подобной трактовки событий остаются неопубликованные донесения Мезона, хранящиеся в архиве Министерства иностранных дел Франции.

Сергей Зенкин, недавно подготовивший вместе с Наталией Мазур комментированное издание «Путешествия в Россию» Теофиля Готье для французского издательства «Champion», избрал темой своего доклада «Расовую тематику» в этой книге[164]164
  См.: [Зенкин 2008].


[Закрыть]. Готье, писатель-живописец и даже дагеротипист, мастер литературных портретов, использует расовые характеристики как код для дешифровки человеческого тела. Готье не интересует ни иерархия, ни борьба рас; он ищет в расовых признаках не исторически-провиденциальный, а типологический смысл. Расовые признаки отличают один этнический тип от другого; не случайно французское слово race означает также и «порода». Готье пользовался этим инструментом описания человеческих типов и до «Путешествия в Россию», но в этой книге он прибегает к нему особенно часто; он рисует множество коллективных портретов разных рас и, кажется, нарочно посещает многорасовые сборища; это – черта, сближающая книгу о России с другими путевыми заметками Готье. Но есть и отличия; по мнению Зенкина, к тому, как Готье описывает русских («северную расу»), неприменимо традиционное противопоставление дикое/цивилизованное; здесь нужно скорее говорить о наложении на расовую проблематику оси классическое/романтическое; русские с их «мягкостью» черт (постоянно подчеркиваемой французским писателем) предстают у Готье как пример сглаженного физического типа, своего рода «нулевая степень расы» (с этой сглаженностью вполне сочетается отмечаемая Готье способность русских к восприятию общечеловеческих идей). Докладчик особенно подробно остановился на том, как Готье изображает отверженные расы – евреев и цыган. Писатель – во всяком случае, там, где речь идет о евреях, – остается равнодушен к культурным характеристикам этих рас (например, их религии) и интересуется прежде всего сочетанием физического склада и морального типа. Это соотношение расы и культуры, подчеркнул Зенкин, – момент чрезвычайно важный. Дело в том, что раса – понятие субстанциональное, которое регулирует культуру, но само к ней не принадлежит. Образование рас происходит в силу случайности; они соположены, но не структурированы. Однако описание их с помощью языка и происходящая при этом семиотизация грозят выстроить расы в определенную иерархию. Готье далек от «невменяемого» расизма своего современника Гобино, однако и у него евреи как вырождающаяся раса противопоставлены «положительным» цыганам, чье пение способно заставить слушателя бежать за ними от цивилизации на край света.

Олег Лекманов начал свой доклад «„…Тем вернее…“? (О случайных текстовых перекличках)»[165]165
  В докладе развиты идеи, изложенные в: [Лекманов 2004].


[Закрыть] с упоминания еще одного замечательного филолога, скончавшегося в 2005 году, – Александра Павловича Чудакова; я, сказал Лекманов, обсуждал с ним текст этого доклада и хочу посвятить свое выступление его памяти. Речь в докладе шла о совпадении эпиграфа к знаменитой статье итальянского историка Карло Гинзбурга «Приметы» (1979) («Бог – в деталях») с «всесильным богом деталей» из стихотворения Пастернака «Давай ронять слова…». Гинзбург поставил под своим эпиграфом имя немецкого искусствоведа Аби Варбурга, а вовсе не Пастернака. Таким образом, подчеркнул Лекманов, перед нами, кажется, «химически чистое совпадение». Тем не менее в статье Гинзбурга об уликовой парадигме можно обнаружить некий пастернаковский слой: дело в том, что Гинзбург называет в ней целый ряд реальных и вымышленных персонажей, от Зигмунда Фрейда до Шерлока Холмса, которые были блестящими диагностами; их пример позволяет Гинзбургу наглядно показать, что такое исследуемые им «улики». Между тем именно таким гениальным диагностом, делающим точные выводы из соотношения целого и частей, был герой пастернаковского романа, Юрий Живаго. Таким образом, случайное совпадение фраз подхватывается совпадением типа описываемых личностей.

Впрочем, в ходе оживленного обсуждения, которое вызвал доклад Лекманова, идея случайности этого совпадения была отвергнута почти начисто: мало того, что для фразы про Бога в деталях было предложено несколько возможных источников, откуда ее могли почерпнуть и Пастернак, и Гинзбург (Флобер в письмах к Луизе Коле; старая английская поговорка насчет Бога – или дьявола – в деталях), было высказано предположение, что Карло Гинзбург вполне мог читать Пастернака (публикация «Доктора Живаго» в Италии пришлась на эпоху его молодости). Впрочем, копилку совпадений (случайных или нет, это другой вопрос) дополнил Дмитрий Бак, напомнивший, что в Дерптском университете, впоследствии ставшем колыбелью семиотических исследований, в 1800‐е годы читался курс медицинской семиотики (на которую ссылается Гинзбург).

Доклад Марии Котовой был посвящен «Комедиографии М. М. Зощенко первой половины 1940‐х годов»; в подзаголовке стояло: «поиски нового жанра»[166]166
  Пьесам Зощенко посвящена кандидатская диссертация М. Котовой «Драматургия М. М. Зощенко в контексте литературного процесса 1930–1940‐х гг.» (2005).


[Закрыть]. На примере написанной в военные годы в Алма-Ате, куда Зощенко был эвакуирован, и оставшейся неопубликованной комедии «Маленький папа» Котова показала, как Зощенко, стремившийся совместить советскую производственную комедию с водевилем, натолкнулся на непонимание современников; в частности, Н. П. Акимов, которому Зощенко послал пьесу в 1943 году для постановки, просил убрать из нее детали, связанные с героическими подвигами тружеников тыла, поскольку они казались режиссеру несовместимыми с водевильными qui pro quo, для Зощенко же принципиальным было именно сочетание обоих пластов в одной пьесе.

Обсуждение доклада показало, что события полувековой давности отделены от современных молодых исследователей почти такой же непроницаемой преградой, как то, что происходило много веков назад. «Девушки создают в паровозном депо собственную группу…» – сказала докладчица; «Бригаду!» – прозвучала поправка из аудитории (а конкретно из уст Александра Долинина); кроме того, было высказано предположение, что название «Маленький папа» является «репликой» на название очень популярного фильма 1930‐х годов «Маленькая мама» с Франческой Гааль в главной роли.

Георгий Левинтон в первой части доклада, названного «Заметки о парономазии»[167]167
  См.: [Левинтон 2007].


[Закрыть], говорил преимущественно о парономазиях и подтекстах у Набокова, а именно о набоковском пристрастии к экспликации парономазии, почерпнутой из текстов других авторов, в которых она оставалась скрытой: так, «кубовый куб кареты» является плодом контаминации «кубового воздуха» и «куба кареты» в «Петербурге» Андрея Белого, а соседство Харона и парома, отвергнутое, по свидетельству Н. И. Харджиева, Мандельштамом, возникает в стихах Годунова-Чердынцева в «Даре». Дописывание, эксплицирование парономических игр других авторов проявляется у Набокова и на сюжетном уровне: чужой троп может превратиться у него в сюжетный ход. Вторая часть доклада представляла попытку описать каламбурный, парономастический подтекст определенного типа метафор (гитара и лира – пара, порождающая кифару; кузнечики цикают, потому что они цикады, а цикады куют, потому что они кузнечики); особенность метафор такого типа, сказал докладчик, в том, что их можно уподобить английскому кроссворду, в котором никогда заранее неизвестно, какая часть вопроса отсылает к фонетике, а какая – к семантике.

Доклад Александра Долинина назывался «Дункан в стихотворении Пастернака „Клеветникам“: король или корабль?»[168]168
  См.: [Долинин 2006].


[Закрыть]. Сложность понимания аллюзий в ранних стихах Пастернака связана с тем, что они обозначают свой предмет сложным, сдвинутым образом; впрочем, из этого никак не следует, что, если в тексте упомянут Антей, необходимо путем витиеватых рассуждений приходить к выводу, что на самом деле под Антеем следует понимать Геракла. Нет, Антей – это Антей, вопрос в том, зачем он упомянут в стихотворении, что он там делает. В случае с Дунканом из последней строфы «Клеветников» дело осложняется невозможностью мгновенной идентификации Дункана. Кто имеется в виду: персонаж шескпировского «Макбета», знаменитая танцовщица Айседора Дункан или, как недавно предположил Омри Ронен, паровая яхта «Дункан» из романа Жюля Верна «Дети капитана Гранта»? Остроумную гипотезу Ронена Долинин отверг на трех основаниях: 1) отсутствие кавычек во всех, даже поздних публикациях стихотворения, в то время как в других случаях названия кораблей Пастернак неизменно ставит в кавычки; 2) отсутствие в «Клеветниках» морских мотивов и, напротив, обильное присутствие мотивов растительных, лесных; 3) невозможность объяснить с помощью жюль-верновской гипотезы ни «смуту сонмищ в отпусках», ни дату написания стихотворения – 1917 год. Между тем годом раньше Пастернак перечитывал всего Шекспира, и, по мнению Долинина, главным претендентом на роль Дункана нужно все-таки считать персонажа «Макбета» – трагедии, которая начинается с упоминания смуты шотландских баронов, исход которой неясен и о которой герои строят тревожные догадки. В «Макбете» убийство старого короля предстает как нарушение законов природы, всего естественного хода бытия, символом же естественного течения жизни предстают дети, и в борьбе с ними убийцы обречены на поражение (именно дети с ветвями в руках и способствуют осуществлению пророчества: лес сдвигается с места). Сходным образом в стихотворении Пастернака нарушителям естественного закона противостоят дети и деревья. Таким образом, если пересказать смысл последней строфы стихотворения прозой, выйдет следующее: сейчас идет кровопролитная смута, огромные массы людей, получивших свободу, бунтуют; исход этой борьбы неясен, но угадать его помогут не «политические хироманты», а поэты, прежде всего Шекспир, к которому отсылает имя Дункана. Впрочем, поскольку аллюзии у Пастернака поливариантны, Долинин не полностью исключил и то толкование, которое предложил О. Ронен. В книге Суинберна о Шекспире, которую Пастернак прочел в 1916 году, Шекспир сравнивается с огромным океаном, и быстроходная паровая яхта «Дункан» вполне могла бы быть использована для плавания по этому бескрайнему морскому простору.