Текст книги "Верхнее ля"

Часть первая

Виктор Павлович

Виктор Павлович посмотрел на себя в зеркало и остался доволен осмотром. Тёмно-синий блейзер оттенял сочный загар хорошо выбритых щёк и подчёркивал ровную линию плеч. Он выглядел молодым, спортивным, мужественным. Да, собственно, он таким себя и чувствовал. Первый день после отпуска был не просто началом работы, а служил, если можно так выразиться, серьёзной заявкой на весь последующий год. Являлся своего рода демонстрацией сил отдохнувшего организма. Вроде бы мимолётные, но чрезвычайно цепкие взгляды коллег мгновенно ставили диагноз: на что ты способен в предстоящем сезоне и сможешь ли дотянуть без срывов до его завершения. Весь вид Виктора Павловича свидетельствовал о здоровом отдыхе в волнах Средиземноморья. Рослая фигура, предмет зависти мужчин и благосклонного внимания женщин, приобрела хорошо очерченные, почти скульптурные формы. Недаром Виктор Павлович изнурял себя бегом и даже пытался освоить виндсерфинг. Правда, на этой проклятой доске он так и не научился толком держать баланс. Ничего, следующим летом потренируется и непременно подчинит себе этот упрямый, скользкий снаряд.

Виктор Павлович вышел из личной зоны своего кабинета, тактично отгороженной шкафами, – никто из посетителей, кроме близких друзей и секретарши Леночки не подозревал о её существовании. Когда у него на приёме никого не было, он любил сюда заглянуть: над миниатюрной раковиной висело зеркало, ниже пристроилась тумбочка с необходимым набором посуды, и стоял никогда не пустовавший холодильник. Виктор Павлович закрыл дверь кабинета на ключ и с удовольствием посмотрел на блестящую латунную табличку с надписью «Художественный руководитель В.П.Красовский». Ему нравилась его фамилия. Он знал, что многие считают её слишком претенциозной, и за глаза называют «наш красавчик». Виктор Павлович не видел ничего плохого в том, что артисту хочется, чтобы под его фотографией на афише стояла звучная, запоминающаяся фамилия. Она, помимо мастерства и внешности, играет не последнюю роль в привлекательности образа. В силу своей профессии артист должен быть заметнее, ярче общей массы, быть своего рода эталоном для подражания. И вовсе не секрет, что многие вокалисты берут себе псевдонимы. Уж ему-то худруку это хорошо известно, – перед его глазами прошёл ворох анкет. Поэтому ни лукавые улыбочки, ни ехидная интонация, с которой за его спиной подчас произносилось «наш красавчик», его совершенно не задевали. Да, красавчик! Он знал об этом и считал совершенно естественным заботиться о своей внешности. Что ни говори, а профессия обязывает. И всегда с нескрываемой брезгливостью смотрел на растолстевших певцов, оправдывающих это тем, что голосу нужна опора.

Яркая, запоминающаяся фамилия Красовский не досталась Виктору Павловичу по наследству. Добираться до неё Вите Краснову пришлось в два этапа. Когда в школе на уроке истории изучали гражданскую войну и оборону Царицына, весь класс прямо-таки грохнул от смеха, услышав о поражении Войска Донского под командованием генерала Краснова. До конца школы он так и не избавился от прозвища «Донской атаман», произносимого с гаденькой ухмылкой, особенно после того, как учительница рассказала, что во время Отечественной войны Краснов воевал на стороне немцев. Хотя, как считал Витя, будь учительница поумнее, могла бы и промолчать, оставить свои знания при себе и не подставлять его под град насмешек.

Для того, чтоб и впредь не было никаких нежелательных сравнений, Виктор дописал в метрике к своей фамилии окончание «ский», а перед получением аттестата заявил в милиции, что потерял паспорт. Там особенно не стали приглядываться, и выдали паспорт на фамилию Красновский. Директор и завуч удивились, но приняли поправку к сведению. Тем более что при выдаче аттестатов оказалось, что не он один обладает другой, неизвестной до выпускного вечера фамилией. Когда Ритка Шестакова, в которую были влюблены все мальчишки класса, подошла брать из рук директора аттестат на имя Маргариты Фриделевны Зильберман, все решили, что она берёт его для какой-то отсутствующей выпускницы. Но когда обнаружилось, что ещё два-три ученика из параллельных классов по причине пятого пункта ходили в школу под фамилией матери, поняли, что это и был законный Риткин аттестат. Так что ажиотаж вокруг довеска к Витиной фамилии значительно поутих, уступив место пересудам другого рода.

Красновским он пробыл сравнительно недолго. Мысленно он всё ещё продолжал быть Красновым, и аристократический довесок казался ему пришитым белыми нитками. С этой фамилией он проучился два года в музучилище, куда без труда поступил, имея за спиной лишь хор Дворца пионеров. Этот хор был для Вити прибежищем от школьной рутины, от тяжкой необходимости ежедневно делать уроки. И он же, хор, провёл некую демаркационную линию, которая отстраняла его от школьной мальчишеской жизни и вызывала к нему труднообъяснимую неприязнь. Может быть, потому, что его одноклассники не считали пение достойным мужским занятием. Какие-то девчачьи, бабские дела.

В хоре Витя чувствовал себя на своём месте. Там он во всех отношениях по-настоящему дышал полной грудью. Когда его голос сливался с другими голосами, и вместе с ними устремлялся куда-то далеко, за пределы хорового зала, жизнь представлялась ему такой же возвышенной и гармоничной как музыка. Ему казалось, что в это время он сам становился звуком и плавно возносился в высокое пронзительно синее небо. Чистый голос и природный слух достались ему от матери. Они с матерью, оставшись дома вдвоём, часто пели на два голоса. И это было так естественно и легко, словно они вели доверительный разговор. В хоре Витя быстро попал в число солистов. Коллективы Дворца пионеров часто приглашали участвовать в праздничных концертах, и Витя самозабвенно выпевал, подражая Сергею Яковлевичу Лемешеву: «Вижу чудное приволье, вижу нивы и поля. Это русское раздолье, это родина моя». Местные чиновники после концерта непременно хвалили солиста, трясли его руку и даже гладили по голове. Витя мечтал стать таким же знаменитым певцом как Лемешев. И когда по телевизору показывали спектакли с участием Сергея Яковлевича, Витя вместе с ним пел арии герцога из «Риголетто» и Ленского из «Онегина». В такие минуты ему казалось, что это он стоит на сцене Большого театра, что перед ним распростёрся огромный зал, очарованный его голосом.

Последние годы из-за мутации голоса он начал прогуливать занятия в хоре, и детская мечта стать вторым Лемешевым таяла с удручающей быстротой. Голос ему не подчинялся, связки издавали непривычные звуки, и сольные партии ему уже не доверяли. Руководитель хора Фёдор Емельянович понимал состояние мальчишек в этом возрасте и за прогулы не отчитывал. Но совсем отлынивать от занятий не рекомендовал. Если вредно напрягать голос, то хотя бы слушай, учись голосоведению, развивай гармонический слух.

И даже в этот тяжёлый период с выбором профессии у Виктора не было сомнений. Он знал, чем будет заниматься. Если мутация голоса преподнесёт нежелательные сюрпризы, то можно стать дирижёром-хоровиком, или изучать теорию музыки. И всё же эти полтора-два года неизвестности были довольно нервными и мрачными. Как бы Витя не убеждал себя в том, что музыка не ограничивается сольным пением, страх, что самые сокровенные мечты могут рухнуть, сильно отравлял ему жизнь. Чтобы как-то приглушить свои сомнения, он ставил пластинки Марио Дель Монако, Тито Гобби, Паваротти, Доминго. Их голоса поддерживали его мечту и на какое-то время отгоняли неуверенность в своём будущем. В последний год перед выпуском из школы, когда гормональная ломка более-менее утряслась и стали заметно пробиваться усы, Фёдор Емельянович индивидуально позанимался с Виктором и подготовил с ним программу для поступления в музучилище. Голос уже почти выровнялся и обещал стать тёплым, мягким баритоном.

Музучилище для Виктора стало абсолютным, ничем не замутнённым счастьем. Даже бывшие одноклассники, окликавшие его на улице по фамилии Краснов, ненадолго портили ему настроение. Он был уже другим, – взрослым, красивым парнем, со стипендией и со своими хоть и маленькими карманными деньгами. Весёлые симпатичные девушки, непринуждённая болтовня, лёгкое кокетство, ни к чему не обязывающий флирт ещё больше усиливали радость от музыкальных занятий. С гармонией и сольфеджио, благодаря хорошему слуху, у него не было никаких проблем. Но после второго курса отвертеться от пристального внимания военкомата Виктору всё же не удалось, и он год прослужил в армии. В сущности, армией это назвать было нельзя, поскольку он, как и многие музыканты, проходил службу в Краснознамённом ансамбле песни и пляски. Этот год много дал Виктору. Голос окреп, появилась привычка к сцене, а постоянные гастроли расширили представление о мире. Сразу же после окончания этой «службы» Виктор поступил в консерваторию. При поступлении «армейское» прошлое существенно добавило ему баллы. Как бы то ни было, в военном билете он уже числился Красовским и мысленно представлял свою фамилию, напечатанную крупными буквами на афише.

До совещания в кабинете директора оставалось пятнадцать минут. Виктор Павлович не торопясь ступал по красной ковровой дорожке, с наслаждением вдыхая особый, родной воздух театра. После отпуска всё воспринималось свежо, остро, с неожиданным сентиментальным оттенком. Он специально вышел пораньше, чтобы сделать небольшой крюк по противоположной стороне здания, где находились балетные репетиционные классы. Сбор труппы у балетных был вчера, и сегодня они уже приступили к работе. Виктору Павловичу нравилось прогуливаться в коридорах, по которым пробегали изящные фигурки в чёрных трико, – хрупкие, невесомые, с детским любопытством изгибавшие свои длинные шейки ему вслед. Иногда он приоткрывал двери классов и любовался разогревавшимися у станка балеринами. Даже если не всем педагогам-репетиторам это нравилось, не каждый из них мог возразить худруку оперы. Хоть не непосредственное, но всё же начальство. К тому же в оперную постановку мог понадобиться балетный дивертисмент. Ладно уж, пусть смотрит. Эту слабость худрука все знали, над ней посмеивались, но не зло. Кордебалет был к нему подчёркнуто благосклонен, и пробегавшие мимо артистки лучезарно улыбались. После этого у Виктора Павловича повышалось настроение, и день после прогулки по балетному крылу театра казался ему особенно удачным.

Совещание у директора.

Точно за три минуты до начала совещания Виктор Павлович вошёл в приёмную директора театра. Секретарша Леночка вскинула на него глаза, ради начала работы после отпуска накрашенные с особым старанием, и с неподдельным восхищением воскликнула:

– Виктор Павлович, потрясающе выглядите! Какой у вас загар! Где отдыхали? Ну, рассказывайте, рассказывайте!

Виктор Павлович подошёл к столу секретарши, легко взял за пальчики её руку и поцеловал:

– Помилуйте, Леночка, да и рассказывать особенно нечего. Отдыхал как обычно, валялся на пляже в Турции. Да вы и сами всё знаете. Вот вы, действительно, прекрасно выглядите. Как говорится, ваша юность вам к лицу. – И жестом фокусника Виктор Павлович положил перед секретаршей квадратную плитку шоколада, ровно такую, которая помещалась в карман пиджака, не оттопыривая его.

– Ах, Виктор Павлович, – пропела Леночка, – вы всё такой же галантный. Ничуть не изменились за лето. – И, притворно вздохнув, добавила, – вы меня балуете.

– Ну, что вы, – это всего лишь небольшой знак внимания, – поддержал кокетство секретарши худрук.

Леночка, как и положено секретаршам директора, умела быть жёсткой и несговорчивой. Но в присутствии художественного руководителя оперной труппы все эти её качества полностью улетучивались. Она снова ощущала себя школьницей, которая старалась не пропустить ни одного концерта солиста местной филармонии Красовского. Что и говорить, юношеские влюблённости долговечны. Виктор Павлович об этом знал. Леночка сама призналась ему в восторженном обожании, когда они засиделись в директорском кабинете после премьеры «Севильского цирюльника». Главную партию в спектакле пел приглашённый солист, и Леночка никак не могла понять, почему Виктор Павлович оставил сольную карьеру и не поёт ведущие партии в их театре. Мог бы и совмещать. Такой певец пропадает! Леночка прекрасно помнила, как Красовский пел каватину Фигаро на концертах. Ему всегда бешено аплодировали, просили исполнить на бис. Просто не верится, что Виктор Павлович не сумел бы справиться со всей оперой. Не такая уж она и сложная, – говорила Леночка. – Одни речитативы. Зато, какой блестящий выход у Фигаро! Вот тут-то Виктор Павлович действительно мог быть настоящим украшением оперы, не то, что этот заезжий коротышка.

– Ах, Леночка, Леночка, – говорил худрук, – не всё так просто. Голос – инструмент тонкий, хрупкий, никогда не знаешь, как он себя поведёт. Вспомните хотя бы Каллас, – ведь великая певица была, и вдруг сразу всё оборвалось.

– Не надо на себя наговаривать. Ни за что не поверю, что вы потеряли голос. Я же слышу, как вы иногда распеваетесь в зале. Вы по-прежнему прекрасно звучите, и к тому же на вас так приятно смотреть, – призналась Леночка, расслабившись после изрядной доли коньяка. Вы бы могли ещё долго петь. Зачем вам место худрука? Неужели денег больше платят? Или вам нравится быть начальством?

– Конечно, нравится, когда есть такие подчинённые, – шутливо парировал Виктор Павлович и заспешил домой.

Не снимая с лица улыбки, предназначенной Леночке, Виктор Павлович вошёл в кабинет директора театра Петра Валериановича Нерчина. Там уже сидели главреж Григорий Борисович Остроумов и дирижёр Вальтер Генрихович Штимме. Между ними, как будто отпуска и не было вовсе, уже разгорались привычные споры. Тема была неизменной: может ли постановщик вторгаться в замысел автора? А если может, то в какой мере? И что важнее – актуальная, доходчивая постановка или строгое следование тексту оперы. Спорить можно было до бесконечности. Известно, что режиссёрские новации почти никогда не совпадают с первоначальным замыслом композитора. Композитора волнует выразительность музыки, а не сценическое объяснение её смысла, – и в этом вечный камень преткновения постановщиков оперы. Григорий Борисович высмеивал немецкую педантичность Штимме, а Вальтер Генрихович в свою очередь издевался над дешевой погоней за популярностью, свойственной режиссёрам.

– Осовременить, не значит протащить на сцену быт! – патетически восклицал Штимме. – Все эти ваши мини-платьица, портфели подмышкой и очки на носу не делают оперу современной. Додумались даже на автомобилях по сцене ездить! И уж тем более смешно, когда героев при этом величают графинями, превосходительствами и предлагают подать карету. Вместо полноценной оперы получается гнусная пародия! Иначе, как издевательство, всю эту осовремененную глупость воспринимать нельзя. Так осовременивать, всё равно, что нарумянивать старуху, прицеплять к её голове бантик и одевать в детское платьице. Зрелище ужасное, а Дюймовочки из неё всё равно не получится. Все это понимают, но никто не решается сказать честно, чтоб не прослыть ретроградом. Это ж надо додуматься, чтобы в любовной сцене герой месил тесто и, словно провинциальный шеф-повар, кромсал ножом огурцы! Да любая нормальная девушка во время такого любовного признания сбежит без оглядки, или рассмеётся в лицо. И этот примитивизм и безвкусицу вы называете современностью?

– Молодёжи нужны современные произведения. На старьё ей ходить не интересно. Если вам не нравятся попытки приблизить оперу к сегодняшнему дню, тогда скажите, где взять современную оперу? Где? Что-то я за последние полвека ничего нового не встречал. Сейчас нет ни королей Людвигов, ни князей Эстергази, ни даже Надежды Филаретовны фон Мекк, чтобы дать композитору возможность спокойно писать большое произведение. Сейчас он вряд ли допишет оперу до конца, скорей всего перед написанием последнего акта помрёт с голода, так и не окончив своего замысла. Так что не ждите напрасно современных произведений, Вальтер Генрихович. Композиторам проще песенки писать в два куплета и жить припеваючи.

– Так это и не композиторы вовсе, а дельцы! Вы не только постановками, но и такими рассуждениями опошляете жизнь! Тогда уж не жалуйтесь, что молодёжь стала меркантильной и прагматичной. Это всё ваших рук дело! Задурили головы модернистскими вывертами. Хотя, по сути, ничего нового не придумали. Вся ваша, так называемая новизна, столетней давности. Всё уже было, и гораздо ярче и уместнее. А вы трясёте изъеденным молью тряпьём и воображаете себя первопроходцами и гениями!

Пётр Валерианович, скрестив на животе руки, с директорской невозмутимостью взирал на спорщиков. Его это нисколько не раздражало. Он был доволен, что наступил конец отпускному безделью и можно вновь погрузиться в нервную, суетную атмосферу театра, – невыносимую, трижды проклятую, но без которой он не мыслил своего существования.

Поздоровавшись с каждым из присутствующих за руку, Виктор Павлович сел за стол поближе к директору. Мужчины перекинулись несколькими словами о проведённом отпуске. Ждали главного художника театра.

Владимир Иванович Сидорин стремительно влетел в кабинет, едва успев придержать дверь. Концы его шарфа, обмотанного в несколько слоёв вокруг шеи, – то ли дань моде, то ли защита от сквозняков в мастерских театра, – развевались на бегу и продолжали колыхаться, когда он с разбега опустился на стул. Бросив всем коротко «здрасте», он сел, подперев подбородок рукой, на которой отчётливо виднелись следы краски.

– Ну-с, начнём наше совещание, – проговорил директор, оглядев присутствующих.

– Прежде всего, поздравляю вас с началом нового сезона и желаю всем плодотворной работы. Надеюсь, все хорошо отдохнули, полны сил, энтузиазма и готовы приступить к реализации своих творческих замыслов. Хочу поделиться с вами новостями, очень приятными и долгожданными для всего нашего коллектива, – директор поочерёдно посмотрел на каждого из присутствующих, словно проверяя готовность услышать новости. – Этот год, к нашей большой радости, объявлен годом музыки, и в связи с этим наш театр не остался забытым. Нам дополнительно спустили две штатные единицы – одного тенора и одно сопрано.

Коллеги при таком известии удивлённо переглянулись, и послышались возгласы одобрения. Пётр Валерианович позволил себе насладиться проявлением радости со стороны коллег, сделал эффектную паузу и продолжил:

– Но это ещё не всё. Чтобы молодые певцы могли органично влиться в коллектив, по такому случаю нашему театру выделили деньги на постановку новой оперы, – и Пётр Валерианович, откинувшись на спинку кресла, обвёл всех торжествующим взглядом.

Это сообщение вызвало неподдельный восторг. Все сидевшие в кабинете зааплодировали. Петр Валерианович по лицам коллег пытался определить, дошли ли до них эти новости. В Отделе культуры он настоятельно просил никому не сообщать о новых ставках и постановке. Проговоришься – сглазишь, – этой театральной примете он следовал всю жизнь, и она его не подводила. Особенно пристально он посмотрел на Виктора Павловича, у которого и в филармонии, и в Отделе культуры было множество друзей и почитателей. Но Виктор Павлович был по-настоящему обрадован:

– Вот это, действительно, прекрасная новость!

– Ну, наконец-то, дождались, – выдохнул Григорий Борисович. – А то в год культуры надеялись на увеличение финансирования, в год искусства опять ждали, – и всё мимо. Хорошо хоть у чиновников хватило фантазии назвать этот год «годом музыки». Глядишь, лет через десять надумают объявить «год оперы», и будет возможность на закате карьеры что-нибудь приличное поставить. Если наша опера, к тому времени ещё выживет.

– Зачем же так мрачно, дорогой Григорий Борисович? – возразил директор.

– А я не мрачно, я – реалистично. Можно подумать, оперное искусство кому-то ещё нужно.

– Вот я и прошу вас сделать так, чтобы оно было нужно.

– Положим, год искусства, это скорей ко мне отношение имеет, – очнулся вдруг молчавший Владимир Иванович.

– Ну, и что? Дождались вы чего-нибудь? Что-то мы об этом ничего не слышали, – заметил главреж.

– Да где уж услышать. Это ж только название. Как ни назови: хоть год музыки, хоть год оперы, хоть год искусства, а как ни крути, каждый год – это год денег. И не надо притворяться, что это не так. Без денег ничего не сделаешь. Так что названия тут ни при чём. Их дают только для того, чтобы отвлекать, чтобы самолюбие не страдало. Чтобы думали, будто чем-то нужным занимаются, например, искусством. А на самом деле только народных да академиков за искусство считают, а мы – так, рабочие лошадки без званья и имени.

– Имя надо зарабатывать, дорогой Владимир Иванович – назидательно сказал директор.

– А я, что плохо работаю? – вскинулся художник. – Километры декораций в одиночку расписываю. Сколько лет прошу, чтобы мне помощника дали, и до сих пор – никого. Зато певцов на одну роль по три солиста. Только и мечтают, чтоб кто-нибудь ногу сломал или простудился. Со старыми неизвестно, что делать, а тут ещё новых добавили. Нет бы, ставку ассистента художника выбить, – не успокаивался Владимир Иванович.

– Я ещё раз объясняю, что нам спустили деньги на постановку оперы специально для новых молодых солистов. Оба они лауреаты Всероссийского конкурса. Есть установка продвигать молодёжь, не ждать, когда они убегут в зарубежные театры. А то посмотрите, что получается, – во всех театрах мира поют наши ребята, собирают публику, а мы, как всегда, ушами хлопаем. Пора с этим кончать! – авторитетно разъяснял директор. – Вам бы, Владимир Иванович, радоваться надо. Перед вами поставлена новая творческая задача, появилась прекрасная возможность заявить о себе! Наконец-то вы будете заниматься не только подновлением декораций, но и создавать собственную сценографию! Это же какой простор для творчества! Поймите, что такая возможность выпадает нечасто!

– Понятно, конечно, – пробурчал Владимир Иванович, – Только как я это в одиночку потяну? Мне помощники нужны.

– Будете работать вместе с нашей художницей по костюмам Изольдой Орестовной. Она человек опытный, заслуженный, столько спектаклей оформила!

– Да уж, чересчур заслуженный. Лет сто назад её костюмы современно смотрелись, – съязвил Владимир Иванович.

– Хочу напомнить, дорогой Владимир Иванович, что у нас опера, а не дом моделей. Нам нужно дать представление об эпохе произведения, а не создавать коллекцию для Гуччи или Кардена. Изольда Орестовна специалист по истории костюма, защитила диссертацию и вам стоит прислушиваться к её мнению. – Пётр Вениаминович всегда старался говорить мягким, почти ласковым голосом даже не самые приятные вещи. Не в последнюю очередь это его умение способствовало долгожительству на посту директора.

Для Виктора Павловича сообщение о новой постановке и двух новых ставках солистов не было полной неожиданностью. За столько лет работы в театре и филармонии у него, разумеется, были добрые знакомые в Отделе культуры. Но одно дело слухи, предположения, и совсем другое – подписанный приказ.

– Тенора я представлю на общем сборе труппы, – продолжал директор. – Это Сергей Александрович Истомин, лирико-драматический тенор – вы его наверняка знаете по Всероссийскому конкурсу вокалистов, а насчёт сопрано пока нет окончательного решения. В Министерстве культуры есть две-три кандидатуры. Надеюсь, что при прослушивании выбор будет за нами. Поэтому, прежде всего, давайте думать о премьерном спектакле для Сергея Александровича. Какие будут предложения? И Пётр Валерианович посмотрел на худрука оперы.

– Трудно сказать навскидку. Хотелось бы сначала его послушать, посмотреть темперамент, фактуру, чтобы понять, какие партии будут для него наиболее выигрышными.

– Не надо подлаживаться только под нового солиста, – возразил Вальтер Генрихович. – Надо выстраивать независимую репертуарную политику, ставить наиболее интересные в музыкальном отношении произведения. У нас, например, совершенно нет Вагнера. Это выглядит не только несовременно, но даже, простите, – тут Вальтер Генрихович откашлялся, – провинциально. Да, я повторяю, провинциально.

– А мы и не претендуем на столицу, – сказал главреж. – Хватит с нас двух столиц – Москвы и Петербурга. Я понимаю, что Вагнер для Вальтера Генриховича – просто елей на сердце. Однако вполне достаточно Байройта и всей Германии в придачу, чтобы его музыка исполнялась.

– Я бы очень попросил без намёков на мою национальную принадлежность, – сдавленным голосом произнёс Вальтер Генрихович. – Вагнер великий оперный композитор, а вам, Григорий Борисович, возможно, трудно это понять, поскольку вы не являетесь музыкантом.

Григорий Борисович выразительно вскинул брови, но промолчал, почувствовав на себе предостерегающий взгляд директора. Петр Валерианович во избежание ссоры перевёл стрелки на худрука:

– А вы, Виктор Павлович, что скажете? Это ведь ваша епархия – репертуар.

– Прежде всего, хотелось бы, чтобы опера не была заезженной, затасканной. Чтобы её исполняли только один-два российских театра. И в то же время, чтобы она была интересной, привлекательной для публики. Если учесть, что сейчас в театры ходит в основном средний возраст, думаю, стоит взять оперу, которая была популярна лет двадцать-тридцать назад. Всегда приятно окунуться в свою молодость. – На этих словах худрук неожиданно погрустнел.

– Ну, знаете ли, это совершенно неверный подход. Этак будем всю жизнь топтаться на месте. Нравится нам или нет, прогресс ждать не будет, пока мы к нему приспособимся. Он нас поставит перед фактом, не спрашивая, в какой мере он нас устраивает. Скорей всего, устраивать не будет. Все мы рабы привычек, и не хотим напрягаться для восприятия нового.

– Ну, и что же нам делать, Григорий Борисович, с этим вашим прогрессом? – сладчайшим голосом спросил Вальтер Генрихович.

– А надо прислушиваться к переменам, происходящим в обществе. Ловить идеи, потребности, витающие в воздухе. Надо уметь чувствовать и предвидеть.

– Нет, уж извините, Григорий Борисович, – неожиданно перебил его директор, – лично мне что-то расхотелось полагаться на ваше умение чувствовать и предвидеть! – и в голосе Петра Валериановича вдруг появился не свойственная ему суровость. – Нахлебались мы неприятностей с вашей сверхсовременной постановкой, где князь Игорь в форме омоновца поёт «О, дайте, дайте мне свободу!», а музыка Бородина перекрывается рёвом истребителей. Ведь провал полный! Никто не ходит, касса пуста. Заглядывают только приезжие, чтобы, вернувшись домой, рассказать всё как анекдот. А наша публика давно уж отсмеялась, её только скидками на коллективное посещение можно заманить.

– Но опера с репертуара не снята, сборы есть. Ну, может чуть поменьше, чем с других спектаклей, – защищался Григорий Борисович.

– А вы загляните в зал и посмотрите, кто сидит. Школьники да солдатики, и всё благодаря коллективным скидкам. Одни вроде как историю изучают по настоянию учителей, а других водят для поднятия боевого духа. Вы не представляете, какого труда мне стоило придержать разгромные рецензии в газетах, и только лишь потому, что не первый год директорствую. Можно сказать, в ногах главных редакторов валялся, умолял. А скольких врагов среди журналистов нажил! Им же обидно: всё красноречие пропало впустую, и блестящие, остроумные статьи, которые могли бы сделать имя, не пошли в печать. А ведь это тоже творчество, – не так ли Григорий Борисович? И если честно, – действительно, остроумные статьи. Не каждый день такая богатая тема попадается. Должен сказать, многие из журналистов до сих пор со мною не здороваются.

– Ну, журналистскую писанину вряд ли можно назвать творчеством. А на спектакль, я вас уверяю, будут ходить. Надо народ приучать к новым формам, к новому восприятию искусства. Это сейчас никто не ходит, но не исключено, что со временем постановка войдёт в анналы режиссуры, – не сдавался Григорий Борисович. – Над Мейерхольдом тоже смеялись. Даже Ильф с Петровым не удержались, издевались над постановкой «Женитьбы». Писали, что Агафья Тихоновна бегает по проволоке, чего на самом деле не было. Так что пока судить рано.

– А я думаю, сейчас судить в самый раз. Вряд ли мы с вами соберёмся на худсовет на том свете, чтобы решить, что талантливо, а что нет. И зрителю надо получать удовольствие от спектакля сидя в зале, а не узнавать через тридцать лет, что он, оказывается, смотрел шедевр. И что это за манера непременно сравнивать себя с Мейерхольдом? – прищурив глаза, спросил директор. – Уж сколько лет прошло, пора найти какую-то новую точку отсчёта. Более того, но я позволю себе такую крамольную мысль: если бы Мейерхольд умер спокойно в своей постели, думаю, вокруг его постановок было бы гораздо меньше шума. У нас ведь обожают мучеников, возносят их, после того, как своими руками устроят им мучительный конец. Но, вы-то, Григорий Борисович, как я понимаю, собираетесь умирать своей смертью? – вперив саркастический взгляд в главрежа, спросил директор. Трое присутствующих, застыв от удивления, смотрели на Петра Валериановича.

– Да не сравниваю я себя с Мейерхольдом, – отбивался Григорий Борисович. – С чего вы взяли?

– Я понимаю, что вы готовы возразить мне, употребив слова прогресс, поступательное движение, совершенствование общества, эволюция и прочие штампы из этой лозунговой обоймы. Должен заметить, что слово эволюция мне нравится больше всего, поскольку это процесс естественный, не совершаемый бездумно от переизбытка энергии. И я убеждён, что всё, что имеет отношение к подлинному прогрессу, непременно сопряжено с талантом. А настоящий талант никогда не идёт на поводу у моды и необходимости быть, так сказать, «в струе».

Григорий Борисович при этих словах напрягся и спросил сдавленным голосом:

– Значит, вы считаете, что у меня нет таланта, что я бездарен?

– Я, собственно, говорил о другом, и этих слов, Григорий Борисович, не произносил. А есть талант или его нет – это тот вопрос, над которым творческому работнику постоянно надо задумываться. И, как мне кажется, талантливый человек постоянно сомневается в своих способностях. Это нормально. Поэтому очень прошу вас, Григорий Борисович, коль дело идёт о новой постановке, перестаньте потрясать своим модернизмом, – продолжал директор. – Не думайте, что это такая исключительная штуковина и до вас никто до сверхсовременного, нестандартного взгляда на вещи не додумался. Если уж на то пошло, то самым масштабным модернистом был товарищ Маркс. И мы на своей шкуре испробовали плоды этого модернизма. Так что, прежде чем хвататься за некие, так называемые новшества, надо крепко подумать.