Текст книги "Верхнее ля"

В сентябре в первый же день занятий она столкнулась на лестнице с Петром, – на их знаменитой беломраморной лестнице. Ей даже показалось, что он споткнулся. Она тоже остановилась, наверное, потому, что он выглядел таким растерянным, и смотрел на неё так, будто она – привидение. – Это вы? Неужели, это вы? – наконец проговорил он и пошёл за ней следом. С этого дня закрутился их роман. Институт они окончили одновременно и после показа дипломных спектаклей отпраздновали свадьбу. Сокурсники в день свадьбы устроили им настоящий импровизированный спектакль, о котором ещё долго вспоминали в студенческом общежитии: с цыганским хором, с серенадами под окном, переодеваниями, розыгрышами и неожиданными сюрпризами.

Инге, как национальному кадру, надо было возвращаться в Ригу. Тем более, что на дипломных спектаклях, куда обычно ходят режиссеры, чтобы увидеть талантливых молодых артистов, на неё никто особого внимания не обратил. У режиссёров с трудоустройством всегда плохо. Ежегодно их выпускают почти столько же, сколько театров в стране. Всем выпускникам выдают свободный диплом, – как хочешь, так и устраивайся. Редкий случай, если тебя сразу же пригласят в стационарный театр. Сценические решения Петра вызывали интерес. К нему подходили руководители театров, беседовали с ним, говорили приятные слова о его таланте, новом взгляде на режиссуру, намекали на то, что им мог бы понадобиться такой режиссёр, но узнав, что у Петра не было ленинградской прописки, застенчиво сворачивали разговор. Всем было понятно, что выбивать прописку для перспективной творческой личности – это большая морока. Товстоногов к себе в театр взять не мог, у него обострились отношения с Романовым – хозяином города, так что ходатайствовать за своего ученика было не с руки. Почти всю весну, ещё до защиты диплома, Пётр бегал по театрам Ленинграда и области, но режиссёрские ставки даже в большом городе наперечёт, все давно и прочно заняты. Правда, светила надежда: Зиновий Корогодский – худрук ТЮЗа – дал понять, что к будущему году обещают спустить ставку режиссёра и тогда он пригласит Петра.

В Риге Ингу распределили в Театр Русской Драмы. Это был сильный театр, где не боялись ставить острые пьесы, благо в культурную политику прибалтийских республик особенно не вмешивались. Инга приходила домой восторженная, рассказывала о спектаклях, актёрах, обсуждала замечания режиссёра на репетициях. Но постепенно её энтузиазм спадал. Ей, новенькой, ролей не давали, вводили лишь на замены, да и то крохотных ролей. В основном массовка. А как сделать, чтобы режиссёр обратил на тебя внимание, как ему понравиться – этому в институте не учили. Там любили всех студентов и на всех обращали внимание. В театре старые актрисы говорили ей: « Жди, деточка, своего часа. На всё существует свой случай, своё везение. А будь ты поумней, вышла бы замуж за режиссёра, тогда бы он тебя на главные роли назначал». Ничего себе совет! Инга даже не заикалась о том, что её муж по образованию режиссёр и сидит без работы, совсем как она. Правда, она фактически ничем не занята, а Пётр официально. За свою незанятость она, пусть скромную, но получает зарплату. В театре были известные, признанные актрисы, со званьями, которые выходили на сцену в лучшем случае два раза в месяц. А иные и по несколько месяцев не были заняты. Приходили получать зарплату. Кое-кто посмеивался: где вы ещё найдёте такую работу, чтобы получать деньги исключительно за своё ущемлённое самолюбие? И всё же многие актрисы, заламывая руки, говорили: я готова приплачивать, лишь бы мне дали выйти на сцену.

Инга ждала своего судьбоносного случая: радостно здоровалась с главрежем, тщательно следила за макияжем, не пропускала репетиций, в которых даже не была занята. Но чем чаще она старалась попасться на глаза режиссёру, тем большее раздражение у него вызывала, – по крайней мере ей так казалось: «Наверное, думает, – навязали на мою голову. Я её не выбирал, всучили по распределению». Взрослая актёрская жизнь постепенно обнаруживала свою горечь.

Дома жаловаться она не могла. У Петра дела обстояли совсем плохо. Постоянной работы не было. Он, так же, как до этого в Ленинграде, обошёл все театры Риги, вплоть до кукольного. Ездил в другие города Латвии: в Елгаву, Лиепаю, Валмиеру, Даугавпилс. Даже ездил в Псков. Но все места были заняты, никто на пенсию не уходил и штат расширять не собирались. Ходил в студии, сидел на репетициях, что-то подсказывал, завязывал дружеские отношения с руководителями студий. Все ему были рады, все восхищались – ученик самого Товстоногова! Но ставки и в студиях отсутствовали.

Жили в той же коммунальной квартире, что и тесть с тёщей. Очередь на жильё продвигалась слабо. Соседи освободили для них пятиметровый чулан с маленьким окошком под потолком, – так называемая холодная комната, где в старых домах хранили продукты. Пока зима не наступила, жить было можно. А дальше, как получится. Инга всё больше сомневалась в возможности получить хоть какую-то стоящую роль. Аустра ходила, пожав губы, – «я же говорила, что надо было получать нормальную специальность». В сторону Петра вообще старалась не смотреть.

Пётр нахлебником никогда не был. В Риге, так же как во времена студенчества, подрабатывал грузчиком на железной дороге. Чтобы совсем не одичать и не выпасть из профессии, снимался в массовках на Рижской киностудии. Но союзные студии снимали совсем немного фильмов, и эта подработка была эпизодической. Наконец, ему удалось получить постоянную работу, – правда, довольно смехотворную, – договорился с директором одной из школ вести драматический кружок. Занятия – три раза в неделю. Ему выделили полставки учителя.

К зиме молодая семья вынуждена была снимать комнату. Никакие обогреватели и утеплители не защищали чулан от мороза. Инга ходила с постоянным насморком, – в таком состоянии нечего надеяться на самую крохотную роль. Немного ожили после новогодних праздников. Ёлочные представления – палочка-выручалочка всех безработных, неустроенных актёров. Петр заранее договорился с профкомами заводов, разработал сценарии представлений. Снегурочкой была Инга, волки, медведи, лешие и баба-яга – актёры из студий, с которыми Пётр альтруистически сотрудничал, а зайчики и мышки – ученики его кружка. После представлений они с Ингой в качестве Деда–Мороза и Снегурочки бегали по квартирам и вручали подарки малышам. Ложились спать, как подкошенные, а утром гоняли горячие чаи, чтобы разогреть осипшее горло.

Год прошёл в беготне и суете. Пётр делал запросы практически во все театры страны. В ленинградский ТЮЗ ставку режиссёра так и не дали. Обещали то к декабрю, то сразу после Нового года, то перед новым сезоном расширить штат. Пётр надеялся, Корогодский в письмах извинялся, что напрасно обнадёжил, а время текло, унося и надежду, и радость.

Весной отцу Инги на заводе выделили дачный участок. Пётр довольный, что может быть полезным семье, принялся за строительство. В субботу-воскресенье они дружно с Павлом пилили доски, возводили незамысловатый дачный дом. Как-то, когда они, намаявшись с тяжёлыми брёвнами, сели перекурить и отдохнуть, тесть сказал:

– Слушай, Петя, мужик ты работящий, от трудного дела не отлыниваешь, может, устроишься к нам на завод? У нас люди требуются. Я похлопочу, чтоб тебя взяли в хорошую бригаду. А то, что вы с Ингой как малолетки бегаете по разным клубам, трясётесь в автобусах заполночь? Я понимаю, у Инги с детства мечта была жить другой жизнью, пусть хотя бы придуманной. Её нельзя за это винить. Ссыльные дети все жили какой-то мечтой. А ты мужик нормальный, всё у тебя в жизни складно, и чего ты только о театре думаешь? Театров на всех не хватит, сам знаешь.

– Конечно, знаю. Да только тоска меня возьмёт, если начну другим делом заниматься. Глядишь, и пить с тоски начну. Инге первой не захочется жить с мужем-пьяницей.

Пётр по книгам научился печному делу. Рассчитывал сделать так, чтобы на даче можно было жить зимой и не тратиться на съёмную комнату. Как ни странно, печь получилась, и даже совсем не дымила. Соседи по участку тут же стали приглашать его в качестве печника, а заодно и на прочие строительные работы. В школе были каникулы, и Пётр вовсю шабашил. Инга ходила почти счастливая, её мать уже не косилась на зятя, а даже сама начинала заговаривать с ним. Когда садились обедать, перед ним первым ставила тарелку. Пётр про себя только посмеивался. Он не мог понять, как сошлись такие разные люди, как ингины родители. Он знал их историю, допускал, что безысходность существования и жалость бросили их навстречу друг другу. Но чтобы столько лет быть вместе, и оставаться, на взгляд Петра, почти чужими людьми, этого Пётр не понимал.

Недалеко от построенного дома Пётр соорудил на берегу Даугавы деревянные мостки, чтобы было удобно полоскать бельё и набирать воду для огорода. Как-то вечером, когда натруженные руки гудели от топора и ножовки, он возвращался к себе на участок и увидел Аустру, сидящую на мостках. Она пела какую-то латышскую песню и словно девчонка болтала босыми ногами в воде. Аустра глядела в сторону заката, лицо её разгладилось, помолодело, и она была совсем не похожа на ту Аустру, которую Пётр знал. Он не стал окликать тёщу, а только подумал, что человеческие связи – это большая загадка и тайна.

Инге оставалось отработать по распределению ещё один год. До этого её не могли уволить, и в семье была хоть небольшая, но стабильная актёрская зарплата, да учительских полставки Петра. Ребёнка старались не заводить, да Инга пока и не планировала. Она не оставляла надежду реализоваться как актриса. Пётр маялся от профессионального безделья и решил поставить для них двоих небольшие водевили, вроде чеховского «Медведя» или «Юбилея», чтобы через концертное бюро выступать с ними на разных предприятиях, да и везде, куда пригласят. Оба загорелись этой идеей, стали репетировать, на дополнительные роли приглашали всё тех же студийцев. Инга не хотела приглашать коллег по театру, – мало ли как они к этому отнесутся, и что скажет её главреж. Однако инсценировки, на которые они очень надеялись, не сделали им серьёзного театрального имени. На праздничные правительственные концерты собирали чтецов из филармонии или артистов оперы и балета, благо рижская хореографическая школа была очень сильной и славилась на весь мир. Скетчи и сценки не требовались. Изредка их отправляли играть на сборные концерты в маленькие города или рыболовецкие колхозы. Часто об этом сообщали чуть ли не в тот же день, и Инге приходилось отказываться, потому что вечером был спектакль с её стандартным «кушать подано».

Шёл уже второй год их жизни в Риге, а творческий горизонт никак не хотел расширяться и не сулил никаких перспектив. Пётр вдруг вспомнил, что он член партии. Взносы он, конечно, платил в школе, где вёл кружок. Но полставки для взрослого женатого мужчины – это почти что безработица. А безработицы в нашей стране быть не должно. Правда, декларируя это, позабыли о творческих и научных работниках. Пётр созванивался и переписывался со своими однокурсниками и знал, что только двое из них работают по своей настоящей специальности. Остальные, вроде него, крутятся вокруг театра, а трое и вовсе переметнулись в другую сферу. Федька Лобанов этим летом поступил на вечернее отделение в Политехнический. Надоело обивать пороги.

Собираясь в райком партии, Пётр не намеревался быть партийным функционером, он только хотел, чтобы ему предоставили возможность работать по специальности. Иначе, что это за жизнь – колымщик, шабашник, Дед-Мороз, массовик-затейник. Можно подумать, он кончал Институт культуры для работы в сельских клубах, а не мастерскую великого режиссёра.

Инструктор райкома партии встретил его вежливо, ласково, почти вдохновенно. Понял, посочувствовал, сообщил, что всегда восхищался творческими людьми, а уж Георгием Александровичем в особенности. Предложил чаю с лимоном, обещал подумать, посодействовать. – Приходите через неделю, что-нибудь для вас обязательно найдём.

Пётр впервые за много месяцев почувствовал облегчение, и даже поймал себя на том, что по дороге домой идёт и улыбается. Как и договорились, он пришёл через неделю. В райкоме на удивление быстро нашлась полная ставка инспектора, – ему предложили инспектировать художественную самодеятельность в республике.

– Правда, – добавили с некоторым смущением в голосе, – есть небольшие трудности: иногда придётся выезжать в район. Но не волнуйтесь, это ненадолго.

Пётр недоумевал, какой резон в лишней ставке проверяющего? Лучше бы выделили ставку режиссёра для новой студии, если действительно заинтересованы в развитии театра. И почему это проверяющих всегда больше, чем работающих? Но работать в райкоме согласился, надеясь хоть что-то стоящее организовать в театральном отношении. Заминка вышла с тем, можно ли ему сохранить драматический кружок в школе. Совместительство для партийных функционеров нежелательно, но подумав, разрешили, и Пётр был рад, что у него не отняли этот кусок его режиссёрской жизни.

Ингины два года работы по распределению закончились и она взбунтовалась.

– Режиссёр намеренно меня не замечает! Сколько раз я его просила прослушать меня, готовила отрывки! Всё напрасно! Я из этого театра ухожу. Противно быть пустым местом!

Пётр её понимал, но просил не торопиться. – Куда ты уйдёшь? Везде одно и тоже: есть сложившийся коллектив, есть актрисы, на которых режиссёр специально ставит, новенькие редко приходятся ко двору.

– Всё равно я ухожу. Уже нет сил терпеть.

Пётр уговорил её не подавать заявление об уходе, а летом они вместе поехали на актёрскую биржу в один из зауральских городов. Пётр сделал с Ингой сцены из Теннеси Уильямса, сцену Наташи Ростовой в Отрадном и из чеховской «Дамы с собачкой». Характерные роли не её амплуа, Пётр это понял, когда они выступали с юмористическими рассказами. Она была органичной в роли лирических героинь. Но в театрах столько лирических актрис! На успех он не надеялся.

Как ни странно, Ингу заметили и предложили ставку. Правда, город был небольшой, но Инга воодушевилась и готова была сорваться с места. Играть, играть – ведь об этом я мечтала! Пётр смотрел на всё более мрачно, предчувствуя, что история повторится, но поехал вслед за женой. Театр обещал предоставить жильё. Родители Инги говорили, что они совершают глупость, уезжая из Риги в какую-то глушь. Здесь и снабжение получше, а там, небось, голодовка, знают они эту Сибирь! Но Инга была непреклонна.

Прожили в этом городе шесть лет. Пётр, посидев некоторое время без работы, устроился помрежем в тот же театр. Творчества никакого, одна беготня и нервотрёпка. На ротацию режиссёров надеяться не приходилось. Родился сын. Инга ушла в декрет, занималась ребёнком и чувствовала себя виноватой перед мужем:

– Давай, попробуй поискать нормальное режиссёрское место. Не всё же тебе быть на побегушках.

Петр Валерианович

Опять поиски, опять запросы в разные театры и отделы культуры. Неожиданно нашлось место режиссёра кукольного театра в районном городе. Кукольные театры вдруг стали входить в моду. То ли забота о детях, то ли веяние времени, то ли зависть и подражание. Чиновники от культуры вдруг удивились, почему у них там – то есть в странах народной демократии – есть всякие Шпейблы и Гурвинеки, а у нас ничего? Так быть не должно!

Пришлось их семье в очередной раз переезжать в другой город. В кукольном театре, где Пётр стал режиссером, представления для детей давали днём по субботам-воскресеньям. Играли стандартными перчаточными куклами. В остальные дни театр пустовал. Иметь сценическую площадку и не использовать её, – такое положение дел Пётр считал просто преступлением. Не для того он столько лет маялся от невостребованности. Пётр серьёзно взялся за изучение нового для себя дела. Ездил в Москву в театр Образцова, смотрел спектакли, беседовал с Сергеем Владимировичем. Понял, что с помощью кукол можно выразить очень многое. Загорелся тростевыми куклами и решил делать с ними спектакли для взрослых. Пригласил в театр умельца-столяра и разложил перед ним пособие по изготовлению тростевых кукол. Федор Гаврилович изумлялся, но с интересом принялся за новое дело. В театре был хороший художник, который при прежнем режиссёре в театральной мастерской писал картины для своих знакомых, и сценографии с него практически не требовали. Прыгают тряпичные куклы, что-то там лопочут, – какая ещё сценография? Ну, где-нибудь задник подправишь, подрисуешь.

Пётр обложился книгами. Выискивал острые, неоднозначные пьесы. Первым спектаклем для взрослых, который они поставили, была «Божественная комедия» Штока. Пётр видел этот спектакль у Образцова и видел у Товстоногова в исполнении Юрского и Шарко. Он был уверен, что воздействие от игры куклы может быть ничуть не меньшим, чем от игры живого актёра. А в некоторых случаях, в силу прямолинейности посыла кукольного персонажа, воздействие было даже большим.

Публика была от «Божественной комедии» в восторге, народ валил валом. Кто бы мог подумать, что кукла может быть кокетливой, нежной, эротичной? Пётр воодушевился и поставил спектакль по рассказу Хэмингуэя «Старик и море». Никто не верил, что можно сделать спектакль с одним персонажем и говорящей рыбой. Боялись, что разговоры старика с самим собой покажутся скучными и неинтересными. Оказалось, что на старика Сантъяго приходят посмотреть и взрослые и дети. Актёры театра почувствовали свою нужность и значительность в этом небольшом районном городе. Никому не известные, стоявшие всю свою жизнь за ширмой, они вдруг обрели лицо. С ними здоровались, им улыбались и смотрели вслед. Сами они с обожанием смотрели на Петра и ловили каждое его слово. Театр инсценировал некоторые сцены из «Конармии» Бабеля. Потом замахнулся на спектакль по повести Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». Прекрасный кукольный умелец Фёдор Гаврилович для матери манкурта сделал куклу, к глазу которой пристроил маленькую колбочку с водой, подкрашенной флуоресцентной краской. И когда в финале спектакля она встречала своего сына-манкурта, из её глаза текла мерцающая в темноте голубая слеза. Пётр видел, что не только женщины, но и мужчины, выходя из зала, вынимали из своих карманов носовые платки.

Его театр быстро стал популярным, маленький зал не вмещал всех желающих. Вечером у театра всегда стояла толпа жаждущих купить лишний билетик. Петру очень хотелось перенести в свой театр знаменитый «Необыкновенный концерт» Образцова, но он пока не осмеливался, считая, что без Гердта и других ярких артистов такого успеха не будет. В итоге решили обойтись без неподражаемого Апломбова и сочинили свой «Необыкновенный концерт», где вместе с развлекательными номерами инсценировали песни Высоцкого и вставили сценки Жванецкого. После двух спектаклей «Необыкновенного концерта» Петра вызвали в райком партии.

– Пётр Валерианович, вы что себе позволяете? Мало того, что в вашем спектакле наша Красная армия выглядит как сборище бандитов, что людей вы считаете беспамятными манкуртами, так теперь вы решили пропагандировать всяких диссидентствующих авторов?

– Ничего из ряда вон выходящего я себе не позволяю. «Конармия» давно и успешно идёт в театре Вахтангова, а писатель Чингиз Айтматов лауреат Государственных премий и герой соцтруда. Артист Высоцкий играл главные роли в театре на Таганке, а миниатюры Жванецкого постоянно ставят в театре Аркадия Райкина – где же тут диссиденты?

– Мало ли, что они там в театрах играют! Здесь вам не Москва! К нам поступают сигналы, что вокруг вашего театра процветает спекуляция билетами. И не исключено, что лично вы на этом наживаетесь. А за это можно и статью получить! Немедленно снимите с репертуара ваш «Необыкновенный концерт». Насчёт других спектаклей мы тоже подумаем. Мы ценим ваш талант, и не станем отрицать, что благодаря вам кукольный театр стали посещать зрители. Это неоднократно отмечалось в областной газете и в Отделе культуры, но хотим предупредить, – не дразните гусей, дорогой Пётр Валерианович.

Спектакль пришлось снять, – как-никак указание сверху, но на этом не успокоились. Похоже, обиделись за сравнение с манкуртами. Кто-то, видимо, нажимал на эту педаль и подзуживал партийных чиновников. Да и генсеки стали меняться с пугающей быстротой, – не знаешь, чем обернётся завтрашний день. Была первая половина восьмидесятых, и партийцы не знали, как им себя вести, – то ли демонстрировать либерализм, то ли, напротив, «закручивать гайки». Закручивать гайки всегда было безопаснее, за это их по рукам никогда не били. К Петру на спектакли часто стали приходить чиновники, – он по звонку оставлял для них места. Неоднократно вызывали в райком и, наконец, сказали: Пётр Валерианович, мы изучили ваш послужной список и думаем, что вы прекрасно справляетесь с руководящей работой. В Риге вы работали инструктором в Отделе культуры, а это большой город, республиканская столица, поэтому решили вам предложить такую же должность в нашем Обкоме партии. Нам в области надо развивать театральное дело, у вас большой опыт и авторитет, и вы, безусловно, будете очень полезны на этом месте.

Пётр сходу решил отказаться, но понял, что от него не отстанут. – Разрешите, я подумаю и посоветуюсь с женой.

– Ну, конечно, дорогой Пётр Валерианович, подумайте.

С Ингой они решили, что если Пётр откажется, следующим шагом будет его увольнение с работы, и ещё неизвестно, с какой формулировкой. Поэтому Пётр принял предложение работать в Обкоме партии, надеясь, что он посодействует другим театрам вести самостоятельную политику.

Опять поменяли местожительство. Сын бурчал: совсем как семьи военнослужащих, уже третий раз переезжаем. Инга была рада новому назначению: переехали в областной город, выбрались, наконец, из захолустья, где на её драматические спектакли набиралось, в лучшем случае, ползала. Здесь её взяли в областной драматический театр. Как актриса – не блистала, но на сцену выходила. Внешне всё ещё оставалась красавицей.

Добросовестный по натуре Пётр втянулся в организационную работу. Поддерживал хорошие отношения с театральными деятелями, на режиссёров не давил, зная по своему нелёгкому опыту, какое это хлопотное и нервное дело. Перестроечное финансирование культуры стало сильно усыхать, выплыло забытое со времён нэпа понятие «хозрасчёт». А какой может быть хозрасчёт, если после павловской реформы у людей денег на еду не хватает? С пустым желудком в театр идти? Голодные актёры сами побежали из театра. Стоят на рынке, трясут китайскими и индийскими тряпками. Когда видели Петра Валериановича, задумчиво устремляли глаза в небо. Районные театры и кинотеатры становились автосалонами или казино. В областном центре происходило то же самое. Единственно держался театр оперы и балета, потому как не подчинялся местному самоуправлению, – был федерального значения. Стойкий Пётр Валерианович суетился, летал за свой счёт в Москву, пытался спасти культуру. Но тут однопартийной системе пришёл конец, и не стало поддержки со стороны идеологических функционеров. Чтобы не терять такого опытного администратора, или, как стало модно говорить, – менеджера, Петру Валериановичу предложили место директора театра оперы и балета, тем более, что предыдущий директор нашёл себе уютное место в оффшорной зоне.

Когда уже переехали и обжились в областном центре, от Аустры получили телеграмму: умер Павел, приезжайте сразу на дачу. Быстро собрались, билеты на самолёт продавались свободно, от безденежья редко кто летал. Удивились, почему среди зимы надо ехать на дачу. До ворот садового товарищества таксист доехать не смог, дорога не была расчищена. Долго шли вдоль забора по узенькой тропинке. Аустра стояла на крыльце как древнее изваяние, покрытая большим шерстяным платком. Лицо её как будто окаменело. Вошли в холодный дом, печь была не топлена. Инга кинулась к матери, и они молча простояли обнявшись. Когда же наконец отпустили друг друга, Инга спросила, что мать делает на даче.

– Живу.

– Ты что, боишься быть рядом с мёртвым отцом?

– Отец сейчас в морге.

– Ну, так давай поедем в Ригу в тёплую квартиру. Ты же тут заболеешь.

– Нет никакой квартиры, некуда ехать.

– Почему нет?

– Проституция. Я тебе не хотела писать.

– Мама, что ты говоришь? Какая проституция?

– Реституция, – поправил Пётр. – Квартиры возвращают их прежним владельцам.

– Весь дом выселили. Всех выгнали, не пожалели. Совсем как пятьдесят лет назад. Хозяева вернулись из Германии и сказали, что это дом их деда. Документы привезли. Хорошо, что у нас дача есть. А многих с детьми выгнали на улицу. Мебель ещё долго под дождём стояла. И никому не было жалко ни людей, ни вещей, – монотонным голосом рассказывала Аустра.

– Что ж ты мне ничего не написала?

– Стыдно было, что латыши выгоняют латышей. Павел хотел написать, но я ему не разрешила.

Инга опустилась на низенькую табуретку и её плечи затряслись. Пётр подошёл к жене, и она уткнулась в полы его тяжёлого зимнего пальто. Подождав, когда Инга успокоится, Пётр спросил, – Аустра, скажите, что надо сделать? Я всё сделаю.

– Завтра всё сделают. Я договорилась. А сейчас печь надо затопить. Павел за дровами ездил, машина к дому подъехать не может, дороги не чищены. Тут на дачах мало кто живёт, и денег ни у кого нет, чтобы снегоочиститель вызвать. Сами для себя только дорожку расчищаем. Пока Павел дрова перетаскивал – надорвался. Говорят – сосуд лопнул. Я к этим проклятым дровам даже притрагиваться не хочу.

Пётр вышел во двор, подошёл к засыпанной свежим снегом поленнице дров. Около неё валялась перевёрнутая тачка и рассыпанные поленья. Видимо в этот момент Павлу стало плохо, и они вывалились у него из рук. Он поставил тачку около сарая, подобрал поленья и понёс их в дом, – не хотел, чтобы Инга видела, как всё случилось. Потом принёс в дом ещё дров и принялся растапливать печь. Сырые дрова дымили и разъедали глаза. Пётр не стесняясь смахивал слёзы. После того, как дом согрелся, и можно было снять пальто, Аустра сказала,

– Петя, это благодаря тебе у нас был свой угол, было куда пойти, когда всё отобрали. Ты и дом построил и печь сложил. А у скольких людей совсем ничего не было, бомжами становились или за границу разбежались.

– Нет, я здесь ни при чём. Это всё Павел, ему участок дали.

– Мама, ну о чём ты говоришь! Какой угол? Будешь жить с нами в нормальной квартире. Одну тебя здесь не оставим. Не хватает ещё мне каждый день с ума сходить и думать, что с тобой может случиться.

– Опять мне в Сибирь ехать? Никак не хочет она меня отпустить. Видно судьба такая, что и помирать там придётся. А я-то думала, что навеки о ней забыла.

После похорон Павла дачу заколотили, и дали денег сторожу, чтобы следил за домом. Когда в самолете приглушили свет, чтобы не мешать спать пассажирам, Пётр увидел, что из прикрытых глаз Аустры струйками, не прекращаясь, льются слёзы. Он никогда не видел, чтобы тёща плакала.

Вальтер Генрихович.

После известия о постановке оперы Вальтер Генрихович спешил домой разве что не вприпрыжку. Это надо же! Наконец случилось то, о чём он каким только богам не молился, – и русским, и немецким, и православным, и лютеранским. Смешно сказать, молился даже вагнеровскому верховному богу Одину. В кои-то веки у него появилась возможность начать работать над новой оперой и даже самому её выбрать, а не подхватывать чужие, заезженные как старая пластинка постановки, где бесполезно переучивать певцов. В голове Вальтера Генриховича уже звучал золотой рог Лоэнгрина, и воинственные валькирии неслись в прозрачной вышине.

Вагнера! Конечно, надо ставить Вагнера. Это великая музыка, и надо, чтобы все это поняли, а не судачили о каких-то национальных сверхидеях и прочей чепухе, не имеющей никакого отношения к музыке. Ведь как пишет! Какие у него длинные, нескончаемые периоды. Трудно предсказать, как завершится фраза и куда потечёт музыка – то ли вознесётся в щемящие, терзающие сердце выси, то ли обрушится бурным потоком вниз. Все классики предсказуемы: чёткие периоды и стандартные опоры на тонику и доминанту. А Вагнер! Никто так не писал до него. Всё прочее новаторство, что бы на этот счёт ни говорили, выросло из него: и французский музыкальный импрессионизм и новая венская школа, и весь прочий модернизм. А какие мелодичные арии, какое длинное дыхание, – не всякий вокалист это вытянет.

Тут Вальтер Генрихович несколько притормозил свой бег. Музыка, конечно, божественная, но кто будет её исполнять? Он, разумеется, справится. Подтянет свой оркестр, заставит его работать на совесть. Хор тоже можно научить. Игорь Васильевич молодой, заинтересованный хормейстер, с ним легко сотрудничать. Он поймёт. Но вот что делать с солистами? Если у этого нового тенора вагнеровский тембр, то это просто замечательно. А среди претенденток на ставку сопрано надо выбрать такую, которая сможет петь партию Эльзы или Изольды. Из нынешних солисток никто не сможет ни по чистоте звука, ни по дыханию, ни, тем более, по фактуре. Да и возраст у них всех, мягко говоря, критический. Того и гляди, перестанут петь. Из них можно взять кого-то на роль Ортруды или Брангены, – хотя бы Эльвиру Прокофьевну. Правда, обиды не оберёшься, будет устраивать скандалы, требовать партию Эльзы. И без толку говорить ей о возрасте, о том, что голос садится и уже дребезжат верха. Всё равно будет скандалить и требовать.

Воспаривший мечтами Вальтер Генрихович постепенно спускался на землю. Божественная музыка обрастала всегдашними театральными проблемами. Ах, почему он не симфонический дирижёр, не настоящий хозяин оркестра, а должен разбираться с капризными примадоннами, с их настроениями и «днями» – то она может петь, то не может. К тому же со слухом у них не всё обстоит лучшим образом. Не слышат себя и не занимаются с концертмейстером, а потом на спектакле поют между нот. И ведь не убедишь, что фальшивят. А уж баритональные басы, – те постоянно на четверть тона, а то и на полтона не дотягивают. Постоянно говоришь им: представляйте, что поёте выше, тогда будет в самый раз, попадёте в нужную ноту.

Придя домой, Вальтер Генрихович сразу же кинулся к полке с партитурами опер. Нежно вытаскивая из ровной шеренги стоящих под стеклом томов нужную партитуру, он любовно проводил рукой по обложке, и каждое издание тут же откликалась в его голове звучащей увертюрой.

С особой нежностью он взял с полки оперу Альбана Берга «Воццек». Он купил её в Вене, в городе, где она и была написана, потому-то это издание было ему особенно дорого. Собственно, купил не он, а его сокурсник по классу симфонического дирижирования, с которым он встретился в Вене. Сокурсник проходил там стажировку, – не у кого-нибудь, а у самого Герберта фон Караяна, хотя лучшим на курсе был он – Вальтер Штимме, и по всем правилам на стажировку должны были послать его. В деканате и в Министерстве культуры долго что-то судили-рядили, никак не могли принять окончательного решения. Пусть лучший, талантливый, перспективный, да происхождение подкачало. Немец, и к тому же из сосланных в Казахстан. В райкоме комсомола, куда его вызвали для собеседования, Вальтер говорил о том, что многие немцы, переселившиеся в Россию, стали её настоящими патриотами и много сделали для процветания науки и культуры. Он с чисто национальной дотошностью перечислял имена Владимира Даля, Фонвизина, Дельвига, Кюхельбеккера, мореплавателей Крузенштерна, Беллинсгаузена, Литке, полководца Барклая де Толли, скульптора Клодта, поэтов Фета и Блока, художника Брюллова, физиков Ленца, Эйлера, Струве, архитектора Шехтеля, промышленников фон Мекка, Штиглица, филантропа доктора Гааза. Пытался ещё продолжить список, но его остановили. Пришедший с ним для поддержки от имени студентов Андрей Нестеров, сказал, когда они вышли из райкома: