Текст книги "Верхнее ля"

В битком набитых душных склепах.

Приказ гласил: всех немцев на Восток!

И нас везли в вагонах, на телегах …

Но вот окончен тяжкий этот путь.

Нас по степи казахской разбросали,

Оставили лишь старых, да малЫх,

Всех остальных в трудармию согнали.

Оттуда мало кто сумел прийти.

Трудармия – то сталинский концлагерь.

От голода и жуткой нищеты

Страдали матери, отцы и братья.

Ещё сильней они страдали от того,

Что дети малые остались где-то.

Кто их согреет, приютит,

Кто их накормит тёплым хлебом?

Прошли года, утих пожар войны,

Чужая степь и нам родною стала.

Но только маме снится степь иная,

Тот Волжский берег, тихий плеск волны. *

Как только зачитали указ о депортации, дед Вальтера погрузил фисгармонию на телегу и ночью отвёз к приятелю в соседнее село старообрядцев. Там она пятнадцать лет простояла на чердаке, прикрытая мешками и сеном. И лишь когда ссыльные смогли получить паспорта, дед вернулся за фисгармонией и отвёз её в Казахстан. Её кожаные мехи были погрызены мышами, клапанные рычаги проржавели, и пришлось серьёзно повозиться, чтобы привести инструмент в порядок. Но когда дед своими искорёженными пальцами заиграл лендлер, мать Вальтера расплакалась так, как не плакала за все долгие годы ссылки.

_________________

* Стихи Лоры Ланг (Текутьевой Ларисы Васильевны)

Посвящается матери Ланг Берте Андреевне.

Даже когда ссыльным стали выдавать паспорта, и немцы в хрущёвское «оттепельное» время потихоньку возвращались в места своей прежней жизни, семья Штимме продолжала жить в Казахстане. Эта засушливая земля, как и прежняя, поволжская, с благодарностью отзывалась на вложенный в неё труд. В немецких сёлах цвели плодовые деревья, ходили вперевалку гуси и с самого утра заливались голосистые петухи. Проезжающие мимо казахи только цокали языками от удивления. Здесь мать Вальтера вышла замуж, здесь родились дети, и эта земля стала своей. О давней исторической родине никто из них не вспоминал.

И всё же судьба распорядилась так, что историческая родина сама объявилась в их жизни в лице студента из ГДР, за которого вышла замуж сестра Вальтера Лена. Этот юный немец учился в университете на одном курсе с сестрой. Приехав в Россию, он, словно шиллеровский герой, восторженно воспринимал всё русское, – восхищался архитектурой Ленинграда, Эрмитажем, гранитной Невой, простотой студенческого общения и широтой русской души. То ли это преклонение произошло в силу неизбывного немецкого романтизма, то ли его донимал комплекс вины за деяния отцов. С Леной у него сразу же возникло полное взаимопонимание, – и немка, и русская одновременно. Слились воедино две его привязанности. После окончания университета, где они изучали шумеро-аккадскую клинопись, сестра Вальтера вместе с мужем уехала в Восточный Берлин писать диссертацию о легендарном Гильгамеше, правителе шумерского города Урук. Берлинский музей Пергамон как нельзя лучше подходил для этой цели: там была собрана большая коллекция глиптики, повествующей о подвигах царя. И Ленхен с дотошностью, присущей семье Штимме, окунулась в её исследование.

Обосновавшись в ГДР, сестра выслала приглашения своей родне. Первым для знакомства с прародиной решили отправить Вальтера. Уже на следующий день после приезда он отправился с сестрой на место её работы – в знаменитый музей Пергамон. Стоящий на Музейном острове, окружённом небольшой речкой Шпрее, музейный комплекс выглядел внушительно. От него веяло настоящим имперским размахом. Сестра провела Вальтера мимо знаменитого Пергамского алтаря, ради которого и было построено здание музея. Вальтера поразили размеры алтарной лестницы и масштаб скульптур, изображавших битву богов с гигантами. Древние греки не мелочились. Может быть, как раз благодаря этому, их искусство и дошло до наших дней. Сестра показала, где находится её кабинет, и Вальтер отправился дальше знакомиться с сокровищами берлинского музея. Пройдя в следующий зал, он остановился от неожиданности. Прямо перед ним возвышались огромные, величественные ворота богини Иштар. Он узнал их сразу, они были изображены на обложке школьного учебника. Вальтер никак не ожидал, что Ворота Иштар существуют и находятся в Берлине. Считал, что рисунок на обложке учебника всего лишь рисунок воссозданного макета ворот. Торжественность и аристократическая лаконичность архитектуры подчёркивались пронзительной синевой облицовки. Вальтер долго стоял, не двигаясь с места, поражённый красотой, которую умели создавать люди, жившие так давно, что и представить трудно. Он разглядывал майоликовые плитки с изображением львов, быков и змееподобных мифических животных, восхищаясь мастерством и фантазией строителей. Синяя глазурь – излюбленный цвет Востока – излучала чистоту и свежесть. Вальтер был уверен, что это копия, реконструкция.

– Нет, многие фрагменты настоящие, – сказала вечером сестра. – Их привезли из Ирака и собирали почти тридцать лет.

– Неужели они могли так сохраниться? Получается, что две с лишним тысячи лет не такой большой срок в истории человечества.

– Получается, что так, – согласилась Ленхен. – И ты знаешь, я постоянно убеждаюсь в том, что люди в то время были умны, изобретательны и даже гениальны в своих прозрениях. Только наше высокомерие заставляет считать, что мы стоим на вершине цивилизации.

По вечерам Вальтер видел как головы сестры и её мужа склоняются над загадочными шумерскими письменами, а рядом разложены фотографии глиняных табличек и цилиндрических печатей с изображением людей, животных, растений. Его поражала красота и точность рисунка. Уже в те несказанно далёкие времена существовали высокоразвитые цивилизации, от которых почти не осталось следа. Эти цивилизации унесли в небытие свои знания, свою культуру, которую теперь с таким трудом пытаются воссоздать. Вальтер понял, как хрупок мир, и с какой лёгкостью можно уничтожить все, что создали люди за многие тысячи лет.

Он приходил с сестрой на Музейный остров почти каждый день. Лена шутливо спрашивала, не хочет ли он устроиться на работу.

– О, если бы не музыка, то с удовольствием, с удовольствием.

В египетском отделе Вальтер подолгу разглядывал каждый экспонат, каждое материальное свидетельство ушедшей жизни, стараясь понять, что они значили для тех людей. Он и не заметил, как стал воспринимать ту далёкую жизнь понятной и естественной средой обитания, ощутимо представляя, как жили древние египтяне. Казалось, что он стал их современником, что за следующей витриной он встретит ожившего египтянина и вступит с ним в разговор.

Настоящее потрясение произошло, когда Вальтер увидел бюст египетской царицы Нефертити, – у него в буквальном смысле перехватило дыхание. Он, разумеется, видел на фотографиях голову Нефертити, созданную из песчаника скульптором Тутмосом, – эта скульптура некоторое время хранилась в Эрмитаже. Изысканная, восточная красота египтянки тогда была провозглашена эталоном женственности. Ей посвящали стихи, копировали её изображение в рисунках, статуэтках, сувенирах. В моду вошли высокие скулы, длинные шеи и раскосые удлинённые глаза. То, что только предполагалось в изображении из серого песчаника, в скульптуре берлинского музея вдруг ожило в натуральных красках, и красота царицы явила себя в полном совершенстве. Безупречная линия подбородка, выразительные полные губы, точёная шея. И, странное чувство, казалось, сам взгляд внимательных глаз Нефертити был живым и полным достоинства. Воистину царский взгляд. Вальтер не мог понять, как за три с половиной тысячи лет можно было так угадать современное представление о красоте. Он подолгу вглядывался в лицо Нефертити. Казалось, что выражение её глаз меняется, и она как будто хочет что-то сказать ему. Служители музея уже стали узнавать Вальтера и улыбались как старому знакомому. Перед отъездом из Германии он зашёл попрощаться с блистательной красавицей и простоял перед ней несколько минут.

В Германии Вальтер хотел как можно лучше узнать родину предков и понять, что его с ней связывает. Гуляя по улицам, он прислушивался к немецкой речи, всматривался в лица прохожих, стараясь разобраться, в какой мере он ощущает себя немцем. Возможно, за два века на русской земле его гены забыли, откуда он родом. Вырвавшись из плена Пергамского музея, он отправился знакомиться с Восточной Германией и исколесил её от Балтийского моря до зелёной Тюрингии. Шпили кирх в долинах рек, неприступные замки на вершинах гор и изысканный ландшафт волновали его сердце. Он подолгу смотрел на дивные пейзажи и понимал, откуда взялась романтическая поэзия и музыка немцев. Среди такой природы хотелось петь песни о Лорелее и слушать сказания о Нибелунгах. Душе Вальтера вся эта красота казалась родной и близкой, но временами что-то настораживало, и казалось неестественно избыточным.

Совсем близко от Берлина был Потсдам, где проходила знаменитая конференция, и стоял дворец Сан Суси. Когда Вальтер добрался на автобусе до Потсдама, ему показалось, что он приехал не по адресу, и резиденция Фридриха Великого находится совершенно в другом месте. Потсдам в восьмидесятые годы производил впечатление небольшого провинциального городка, тихого и, казалось, обойдённого вниманием власти. Пройдя через парк, Вальтер на холме увидел длинное приземистое здание, обильно украшенное лепниной. Перед зданием находились террасы с диким виноградником. За первым дворцом он увидел ещё один дворец. Который же из них настоящий Сан Суси? Вокруг никого не было, чтобы спросить. Вальтер подошёл к зданию. Сквозь большие окна можно было разглядеть обильный декор, украшавший стены и потолок довольно невысокого парадного жилища. Такое впечатление, будто прусский монарх вознамерился создать здесь второй Версаль, и даже что-то более величественное, но настоящего размаха не хватило. Привыкший к пространству Эрмитажа и Екатерининского дворца в Петергофе, Вальтер подумал, что, наверное, в этом сказалось прусское стремление к экономии и самоограничению. И как бы Фридрих Великий не мечтал переплюнуть в роскоши французских королей, а от своей бюргерской, расчётливой натуры уйти не удалось. Вальтер серьёзно задумался, в какой мере эти свойства присущи ему, и насколько он действительно остаётся немцем.

Из Потсдама Вальтер приехал гораздо раньше, чем планировал. Он позвонил в дверь квартиры, но никто ему не открыл. Он вспомнил, что утром отдал свои ключи зятю, чтобы тот сделал ещё один комплект гостевых ключей. Подождав минут двадцать в скверике перед домом, и никого не дождавшись, Вальтер решил отправиться за ключами в музей к сестре.

Войдя к ней в кабинет, он увидел, что сестра разговаривает с коллегой по работе. Как вежливый человек, Вальтер не стал перебивать их разговор. Однако говорившая дама, едва кивнув на его «Guten Tag», не собиралась прекращать свой монолог. Вальтер беззвучно одними губами сказал сестре «ключи», постоял рядом с ней какое-то время, затем сел на стул. Сестра взглядом извинялась перед ним за неловкость, но рот говорившей женщины ни на секунду не закрывался, и она продолжала болтать на совершенно пустячные бытовые темы. Через пятнадцать минут этой абсурдной ситуации Вальтер встал и направился к двери. Уже за дверью сестра догнала его и сунула в руку ключи. Вечером Вальтер спросил, что это было, и почему эта идиотка, увидев вошедшего человека, хотя бы на секунду не могла прекратить свой трёп?

– Извини, но здесь так принято, – оправдывалась сестра.

– А если бы я пришёл сказать, что у тебя дома пожар или кто-то из твоих близких попал в больницу? Или здесь непоколебимо действует право первого? Неважно, кто ты, и что ты, – раз ты первый начал нести свою ахинею, то можешь продолжать её до скончания века? – не мог успокоиться Вальтер. – Если ты первый в очереди, то можешь сколь угодно терзать продавщицу нелепыми вопросами, испытывая терпение стоящих сзади? Странное всё-таки представление о вежливости, сплошные формальные права. А ты, как видно, всё ещё чувствуешь себя здесь чужой, – обратился он к сестре, – раз не осмелилась прервать на пару секунд никому не нужные разговоры о взаимоотношениях с соседями по подъезду. Ведь даже не о работе говорила! И ей совершенно не было неловко, что посторонний мужчина стоит и всё это выслушивает. Или у вас это называется непосредственностью и искренностью? – Сестра неловко улыбнулась. – Вальтер сам удивился, что мысленно проводит границы « у них» и «у нас».

Позже Вальтер долго прокручивал в голове этот эпизод, настолько он показался ему лишённым здравого смысла. Наверное, в этом проявляется иерархичность поведения немцев: ты либо командуешь, либо подчиняешься. И если тебе удалось вылезти, стать первым, то ты никогда не уступишь этого права. Он вдруг подумал, что такой запрограммированный стереотип поведения, не позволяющий выходить за рамки навязанных правил, мог быть причиной массового заражения нации фашизмом. Если есть первый – подчиняйся. Будь как все! Не старайся отличаться. Это невежливо, и вместе мы сильны.

Перед отъездом из ГДР Вальтер поехал в Веймар. Он специально решил отложить напоследок город, где жили Бах, Гёте, Шиллер, Лист, Ницше. Хотел увезти с собой впечатления места, одухотворявшего этих гениев, тем более что муж сестры постоянно говорил, что Тюрингия – самая красивая и самая немецкая по духу земля.

Зять созвонился со своим родственником и договорился, что Вальтер остановится у него на два-три дня. Родственник оказался лютеранским пастором. Само существование священников в ГДР было для Штимме неожиданностью. Он был уверен, что под влиянием коммунистической идеологии они должны были исчезнуть как класс.

Дом пастора находился на самой окраине Веймара. Вальтер нашёл нужную улицу, но никак не мог разглядеть номера домов, которые были скрыты разросшимися деревьями. Он спросил у проходившей мимо женщины, где находится дом 58, и был удивлён, что женщина впала в настоящий экстаз, узнав, что он гость пастора. Всю дорогу она восклицала, «Ах, пастор Грубе, ах, пастор Грубе». Перед калиткой она отдала ему букет цветов, который несла своей приятельнице, и просила передать пастору. Вальтер понял, что пастор пользуется огромным уважением среди прихожан, однако такое восторженное проявление любви было для него чрезмерным. Не зря, выходит, немцев называют сентиментальными. Среди казахстанских немцев он этого не замечал. Видимо и впрямь условия жизни меняют характер.

Пастор встретил его в самом обычном одеянии – вязаном джемпере и вельветовых брюках. Вскоре гостя пригласили ужинать в столовую. За большим круглым столом у каждого члена семьи было своё определённое место. Его, как гостя, посадили напротив пастора. Перед тем, как приступить к еде, все взяли друг друга за руки, образовав что-то вроде сидячего хоровода. Пастор читал молитву, и все присутствующие повторяли вслед за ним слова молитвы. Вальтеру эта церемония напомнила спиритический сеанс. То, что верующие всех конфессий молятся перед едой, ему было известно: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Но то, что лютеране, словно адепты спиритизма, смыкают свои руки, в представлении Вальтера никак не вязалось с христианством. Хотя, может быть, так и должно быть. Ведь поглощение пищи – это, своего рода, таинство и Spiritus sanctus присутствует везде, – как в обыденных, так и в мистических ритуалах.

После ужина хозяин пригласил гостя в свой кабинет. Стены большого кабинета были заняты стоящими вплотную стеллажами книг. В большинстве своём это были книги по философии на немецком, английском и даже французском языках. Вальтера удивило, что священник так серьёзно интересуется философией. Но больше всего его поразило, что в мире написано такое огромное количество философских трудов. Среди знаменитых имён было много таких, чью фамилию Вальтер видел впервые. Он никак не ожидал, что вопросы бытия в такой степени волнуют человечество, и что все эти авторы стараются понять и объяснить существующий мир.

Оказавшись в религиозной среде, Вальтер чувствовал себя довольно неловко, но изо всех сил старался этого не показывать. Он толком не знал, как лучше обращаться к хозяину. После нескольких попыток сказать Herr pastor, хозяин предложил ему: зовите меня Михаэль. Открыв встроенный в стеллажи небольшой шкаф, он поставил на журнальный столик пепельницу, две стопки и бутылку ликёра. Настоящий западный стиль, – подумал Вальтер, – не хватает только зажжённого камина. Вот тебе и пастор! Хотя, что мы, в сущности, знаем о частной жизни служителей церкви? Государственный атеизм исключил любую попытку задумываться об этом. Совсем не обязательно, что религия для западного человека исключает светские привычки. Пастор между тем разлил ликёр, придвинул гостю пепельницу, на что Вальтер отрицательно покачал головой и сказал, что не курит.

– Вы знаете, я тоже давно не курю, – отозвался пастор, – больше сорока лет, с конца войны. А на войне очень много курил, без этого было трудно вынести условия военной жизни. Правда, сигарет всё равно не хватало. Обменивали на них галеты, тушёнку. Как ни странно, в тех условиях встречались некурящие люди. Вы не думайте, – продолжал он, напряжённо глядя на Вальтера, – я в военных действиях не участвовал. Я был капелланом, и наша часть стояла в Голландии, а затем нас перебросили в Данию. Там мы фактически не воевали. Мне повезло, что меня не отправили в Россию и я не видел того ужаса, который там творился. Я благодарен Богу, что за всю войну мне не пришлось держать в руках оружие.

Вальтер был удивлён, что их беседа началась с этой темы. Он, будучи гостем, вообще не собирался говорить о войне и фашизме. Но это не первый пожилой мужчина, который, узнав, что он из России, пытался извиниться перед ним за войну. Похоже, что немцы испытывают комплекс вины перед русскими, и сразу начинают уверять, что ни в каких военных действиях не участвовали. А кто же тогда из их поколения участвовал? У нас из мужчин такого возраста практически каждый был на фронте, и если не на фронте, то сутками работал на оборонном заводе, или в эвакогоспитале. Кроме тех, разумеется, кто сидел в лагере или был сослан, – как отец Вальтера, например. Отец Вальтера, как только началась война, пошёл записываться добровольцем. Поначалу его, как и многих других немцев, собирались отправить на фронт. Но потом вышел указ, не позволявший советским немцам служить в Красной армии. Более того, тех немцев, кто ещё до войны был призван в армию, по приказу главнокомандующего изымали из рядов и отправляли в Сибирь или Казахстан. Туда же ссылали и всех советских немцев, проживавших в городах и сёлах европейской части, – неважно какого возраста и пола: детей, женщин, стариков и старух. Отец Вальтера, пытавшийся доказать, что СССР – его родина и он должен её защищать, ещё до высылки много раз ходил в военкомат, всё просился на фронт. Наконец, сидевший там капитан, не выдержал и пригрозил:

– А ну, иди отсюда фольксдойч и не мешай работать. Перебежчиков нам ещё не хватало! Сунешься ещё раз, закатаем так далеко, что не выберешься.

Вальтеру совсем не хотелось вступать в разговоры о войне с людьми, прожившими свою жизнь с ощущением страшного поражения Германии и испытывающими неловкость перед каждым советским человеком. Да и бессмысленно сейчас всем этим состарившимся немцам оправдываться. Они всего лишь подневольное пушечное мясо, которое заталкивали в вагоны и гнали на восток. «Drang nach Osten». Не передо мной надо оправдываться, а разбираться со своей совестью: зверствовал ты в оккупированных районах или пытался сохранить в себе хоть что-то человеческое. Тяжёло было выслушивать все эти попытки пожилых мужчин откреститься от войны. Ныло сердце. Вальтер подумал, что работа священника, исповедника не такая уж лёгкая, как кажется, и, наверное, во многих случаях необходимая. Не зря пастора Грубе так почитают его прихожане. Видно, не просто жить в романтическом Веймаре, зная, что совсем близко находится деревенька с элегическим названием «Буковый лес», в которой был самый большой концентрационный лагерь, известный всему миру под своим родным названием – Бухенвальд. Прошлое никуда не ушло, и стоит рядом безмолвным напоминанием.

Так повелось, что родители Вальтера почти каждый год навещали свою дочь и зятя. Во время этих поездок сам по себе возникал стихийный товарообмен: в Берлин по просьбе дочери везли надёжно сделанные советские электротовары, – масляные обогреватели, утюги, пылесосы, паяльники. Даже Бернд, муж дочери, привыкший за годы учёбы к советским продуктам, просил привезти грузинский чай, конфеты фабрики Крупской и свой любимый чёрный хлебушек. Ну, а родители закупали разные виды копчёной колбасы и кофе в вакуумных упаковках. Вернувшись, ещё долго вспоминали яблочную шарлотку и фисташковое мороженое, к которому пристрастились в берлинских кафе. Но, всё равно, ложась дома в свою постель, чувствовали огромное облегчение. Не зря говорится: «В гостях хорошо, а дома лучше».

Когда в первые годы перестройки сама собой возникла репатриация этнических немцев на свою историческую родину, в семье Вальтера никто не думал об отъезде. Родители категорически отметали саму мысль о переезде: поздно и незачем менять привычки. Давно известно, что если пересаживать старое дерево, то оно на новом месте засохнет. Золотых гор и молочных рек всё равно нигде нет. Успев побывать в Восточной Германии, они принципиальной разницы в жизни не заметили. Среди мрачновато-серых красок восточного Берлина, многие дома которого продолжали отапливаться углём, родители вспоминали простор степи и запахи цветущих садов у подножья Алатау, гуканье горлиц по утрам. В Берлине же утро начиналось со звонков трамваев под окнами, – работящие немцы с пяти утра торопились на свои фабрики и заводы. А в девять часов вечера улицы большого города пустели. Походив по магазинам, накупив обновок и посмотрев музеи, родители начинали скучать по дому. Их поволжский диалект, на котором они дома иногда разговаривали, значительно отличался от литературного немецкого и здесь они чувствовали себя необразованной деревенщиной. По-русски говорить им было привычнее. К тому же трудно было смириться с экономией воды и тепла. Вместо того, чтобы нежиться в горячей ванне, здесь приходилось торопливо намыливаться и стоять в душе под тёпленькой струйкой воды, боясь, что она вот-вот иссякнет.

Многие соседи и знакомые старались их убедить, что жизнь в западной Германии совсем не похожа на то, что они видели в восточном Берлине. Даже не стоит сравнивать. Это небо и земля! Шикарные магазины, красивые витрины, по улицам приятно пройти.

– Ну, разумеется, – скептически хмыкал Вальтер, – красивое легче продать.

– Совсем не обязательно вам жить в Германии. Теперь весь мир открыт, можно поехать куда хочешь.

– Наверное, можно, – возражали родители Вальтера. – Да только, сколько можно мотаться по свету? Нашим предкам не сиделось на месте, а теперь, что, детей выталкивать неизвестно куда?

О том, что жители ГДР мечтают о жизни в Западной Германии, родители Вальтера прекрасно знали. Телевизор в квартире зятя ловил западногерманские каналы, и они могли видеть всю эту роскошь собственными глазами: отреставрированные после войны старинные здания, современную архитектуру из стекла и бетона, заполненные модными вещами витрины и шикарные автомобили. Особую зависть у восточных немцев вызывали Мерседесы, БМВ, Ауди. Автолюбители смеялись над отечественным Трабантом, придумывали про эту неуклюжую малосильную машину разнообразные анекдоты, – дескать, не дай бог, если кто-то выплюнет на дорогу жевательную резинку, Трабант к ней приклеится и не сможет сдвинуться с места. Полушёпотом пересказывали друг другу истории о том, как восточные немцы старались убежать в Западный Берлин; говорили о подкопах под берлинской стеной, о попытках перелететь через стену на дельтаплане. Говорили о смельчаках, которые в шторм, когда пограничники теряют бдительность, переплывали на надувных лодках в Западную Германию. Рассказывали страшные истории о детях, которым родители дают снотворное, чтобы их не было слышно и видно, кладут их в багажник, и переправляются с ними через границу в машине с западными номерами и с чужим паспортом. Не все дети просыпались после передозировки снотворного. Эти драмы муссировались по западноберлинскому телевидению, внушая мысль о бесчеловечности социалистического режима.

Когда после объединения Германии получить визы репатриантов стало намного проще, русская жена Карла вдруг стала настаивать на переезде, говоря о необходимости позаботиться о будущем детей. Карл не торопился, его голова постоянно была занята техническими усовершенствованиями, и ему не хотелось ничего менять. Он смутно представлял, что будет там делать. Жена убеждала, что с его инженерным талантом он не пропадёт, и любая фирма с радостью возьмёт его на работу. В крайнем случае, он устроится в автосервис или откроет свою автомастерскую. Репатриантам дают пособие для поднятия бизнеса. Уж семью-то он в любом случае сможет прокормить.

Немецкая родня только пожимала плечами: мы, немцы, ехать не собираемся, а ей русской не терпится. Не зря говорят, что бесшабашный народ эти русские. Дай волю, разбредутся по всему свету. Говорят, что в Австралии, ЮАР и Бразилии их уже целые кварталы. Родители погоревали, но Карла с семьёй отпустили. С ними остался один Вальтер.

Он какое-то время ещё продолжал работать дирижёром в филармонии, но после развала Союза и перевода многих государственных организаций на хозрасчёт о работе пришлось забыть. Залы филармонии были пусты. Всё рассыпалось, уплывало из-под ног. Культура не вписывалась в торгашескую экономику. Обнищавшая, разворованная страна выталкивала Вальтера из привычной жизни. Надо было искать себе новое применение.

Собрав последние деньги, Вальтер подал заявку на участие в международном конкурсе дирижёров и поехал Безансон. В тройку призёров он не попал, но звание лауреата получил. Сам конкурс был для него интересен тем, что позволил познакомиться с большим количеством новых, ранее незнакомых сочинений. Было много музыкантов из бывшего Советского Союза. Московская и Ленинградская консерватории высоко котировались, и инструменталисты, так же как и дирижёры, работали во многих европейских оркестрах. Вальтер приглянулся руководителю оркестра Штутгардского радио, и тот пригласил его на работу. Так, не думая и не гадая, он без особых усилий и желания переехал на историческую родину.

В Штутгарте Вальтер проработал пять лет. Кроме Штутгардского оркестра он дирижировал симфоническими оркестрами Дортмунда и Дрездена. Много ездил по Европе и даже летал в Соединённые Штаты и Китай. Репертуар оркестра, как того требовало руководство, часто обновлялся. Публику надо было привлекать новинками, а Вальтеру было интересно исполнять новую музыку. Ему импонировал высокий профессионализм оркестрантов, их сыгранность и уважение к замечаниям дирижёра. Непривычной была некая невидимая стена между исполнителями и дирижёром, ощущение, что его выделяют в некий особый ранг и отстраняются от близкого общения. Даже артистические комнаты у него и у оркестра были на разных этажах. Его угнетало, что даже после удачного концерта он не мог в полной мере похвалить исполнителей. Они расходились, пожимая руки и улыбаясь друг другу.

Дирижёрская зарплата позволяла Вальтеру не только прилично жить, но и помогать семье. Посылать деньги родителям, остававшимся в Казахстане, брату Карлу, у которого со времени отъезда появилось ещё двое детей, а также сестре.

С семьёй сестры происходили странные, малопонятные вещи. Её муж Бернд, исследователь Древнего Востока, известный специалист по шумеро-аккадской культуре, с большими надеждами встретил объединение Германии. Он сразу же написал своим коллегам по Багдадскому университету о намерении приехать и на месте исследовать новые открывшиеся артефакты. Радовался, что теперь, когда намного легче будет оформить визу в страны, хранящие свидетельства древней культуры, работа пойдёт гораздо интенсивнее. Однако в соответствии с новыми правилами в государственных учреждениях бывшего ГДР проводилась настоящая «чистка» кадров. Служащие должны были повторно подавать заявление о приёме на работу, и люстрационная комиссия, в которую чаще всего входили не специалисты своего дела, а западные государственные функционеры, решала, имеет ли человек право работать или нет. Ввели не слыханную ранее формулировку «запрета на профессию». Особенно эта практика ужесточилась после ареста генерального секретаря социалистической единой партии Германии Эриха Хоннекера.

Бернду, не смотря на его поистине мировую известность, вменили в вину то, что он учился в Советском Союзе, имел там многих друзей, печатал свои статьи в советских научных журналах, ездил в Эрмитаж на конференции. Безапелляционно решили, что он являлся агентом Штази, и отстранили от преподавания в университете, оставив чисто формальную должность консультанта в музее. Ему объяснили, что для него это гораздо лучше, чем пособие по безработице. Проявили, так сказать, гуманность. Рассказывая об этом политизированном решении Вальтеру, Бернд говорил, что особенно циничным было то, что со многими служащими Восточной Германии обходились намного более сурово, чем с гражданами ФРГ, имевшими нацистское прошлое. Он, изучавший историю и прекрасно знавший её внутренние механизмы с древнейших времён, объяснял такой подход закономерностью смены политических режимов, когда отбрасывается логика, а действует принцип «свой-чужой». В этой ситуации «своим» вопреки здравому смыслу всегда расчищается место на исторической арене.

И хотя к опальному профессору продолжали приходить ученики и, как могли, поддерживали его, но сам факт отстранения от работы разъедал сердце Бернду. Вскоре у него случился обширный инфаркт. Ему было всего сорок с небольшим лет.

Родители Вальтера тяжело переживали смерть зятя. В который раз за свою жизнь они убеждались в бесчеловечности административных мер, в какой бы стране те не происходили. Мать стала часто болеть, и Вальтер решил вернуться к родителям. Он единственный из детей мог находиться при них. Сестра не хотела уезжать от могилы мужа. Из Казахстана, в котором обретение независимости сопровождалось многими болезненными процессами, Вальтер перевёз родителей в город, где был оперный театр, и где нашлась вакансия дирижёра.

Сослуживцы Вальтера, не посвящённые в детали его биографии, только удивлялись, отчего это музыкант такого класса польстился на провинцию, а не уезжает в Германию или другую европейскую страну. Штимме не разделял любопытства к чужой личной жизни, и в разговорах не вдавался в подробности жизни собственной. Зная из послужного списка, что он работал со Штутгардским оркестром, ему наперебой рекомендовали обосноваться в какой-либо европейской стране. Без конца напоминали о том, что там совершенно другой уровень жизни, – не чета нашему. Постоянно спрашивали, – не надоело ли ему влачить жалкое существование и жить от зарплаты до зарплаты, в сущности, довольно смешной? Встречая в коридорах театра, бросали на него недоверчивые взгляды, пытаясь угадать причину его странного поведения.