Текст книги "Верхнее ля"

Григорий Борисович слегка остолбенел, потом сглотнул, так что было видно, как задвигался его кадык.

– Да, да, вы не ослышались, именно Маркс Карл, – повторил Пётр Валерианович, – и думаю, вы со мной согласитесь, что не всякий модернизм во благо.

Присутствующие недоумённо переглядывались. Никто не знал, как реагировать на слова директора. Уж чего-чего, но подобных откровений от него, номенклатурного работника никто не ожидал. Пётр Валерианович и сам не ожидал, что его так занесёт. Похоже, что он внутренне, незаметно для самого себя приготовился к тому, что это последний год его директорства и уже не старался соблюдать правила игры. Наконец-то настало время вполне определённо выражать собственные мысли, – подумал он с облегчением.

– И что более существенно, дорогой Григорий Борисович, пока вы себе выстраиваете постамент и расчищаете место в анналах, у меня план горит, – всё более возбуждаясь, говорил Нерчин. – Не исключено, что могут вовсе снять с должности. И, знаете ли, я не уверен, что новый директор будет таким же сговорчивым, готовым голову сложить за все ваши творческие изыскания. Так что цените, пока я есть, – выпалил на одном дыхании Петр Валерианович и отёр платком покрасневшую лысину.

В кабинете на некоторое время воцарилась неловкая тишина. Никто не ожидал от обычно выдержанного директора такого всплеска раздражения. Да, похоже, он и сам от себя не ожидал, неуклюже запихивая в карман злополучный платок. Отдышавшись, он проговорил:

– Прошу прощения за излишние эмоции, но должен сказать, что положение театра довольно серьёзное, и надо все силы направить на то, чтобы привлечь публику и обрести хоть какую-то финансовую устойчивость. Так что, думайте. Старайтесь найти что-то действительно привлекательное и, по возможности, финансово незатратное.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – забормотал Вальтер Генрихович, испугавшись, как бы директора не хватил удар, – мы обязательно подберём оперу интересную для зрителей.

– Я так понимаю, Пётр Валерианович, музыка – это не по моей части, поэтому ничего предложить не могу, – вступил в разговор Владимир Иванович. – Мне что закажут, то я и нарисую. Хорошо, хоть балет особых декораций не требует. Там можно освещением обойтись. Экономия для театра существенная, и народ балет больше любит. Так может нам балет лучше поставить?

Пётр Валерианович, пригасив вырвавшиеся из него чувства, почти спокойно произнёс:

– Приятно видеть такое отсутствие тщеславия, Владимир Иванович, но сейчас речь идёт об опере. Считайте, что это федеральный заказ. И постарайтесь, чтобы новая сценография сделала вам имя. Уверяю вас, так легче жить. А всем остальным, по чьей части музыка, даю два дня на выбор спектакля. Встретимся в четверг в моём кабинете. И не забывайте, что на общем сборе труппы мы должны иметь конкретное предложение.

Искоса посматривая на Григория Борисовича, вызвавшего столь бурную реакцию со стороны директора, присутствующие задвигали стульями и потянулись к дверям. Пётр Валерианович глубоко вздохнул и откинулся на спинку кресла. Ему было стыдно. Надо же так сорваться! И это сразу после отпуска. А что будет дальше? Дальше будет только хуже. В Отделе культуры молодой, недавно назначенный чиновник вполне определённо дал ему понять:

– Возраст, батенька, возраст. Ветерана мы вам, конечно, дадим. Заслуженного работника вы уже имеете. Семидесятилетие торжественно отпразднуем, а там надо дорогу уступать тем, кто помоложе, кто лучше чувствует современность.

И после некоторого размышления, с этакой задумчивостью во взоре:

– Ну, разве что есть у вас маленький шанс, если удивите театральную общественность новой постановкой, которую мы специально для вас, для вашего юбилея выбивали в Москве.

Вот насчёт «выбивали» врёт. Точно врёт, – тоскливо подумал Пётр Валерианович.

– Тогда, ещё может быть, – с неопределённостью в голосе, изображавшей многоточие, говорил гладкощёкий, ухоженный чиновник. – Хорошо бы вам попасть на Золотую Маску. Это престижно и для театра, и для области. Так что старайтесь, голубчик, старайтесь.

И всё это выслушивать от сопляка, который и представления о театре не имеет. Никогда не имел к нему отношения. Так, менеджер, устроитель. Они нам много чего наустраивали, менеджеры. Только от настоящей профессии это всё очень далеко.

Пётр Валерианович вдруг ощутил, как защемило сердце: то ли от жалости к себе, то ли, и в самом деле, ишемия даёт знать. А ведь месяц провёл в Кисловодске, – нарзанные ванны, горный воздух. Правы, наверное, они, молодые стервятники, – пора уступать дорогу.

Посидев ещё немного, он нажал кнопку и вызвал секретаршу: – Леночка, милая, сделайте мне, пожалуйста, чайку с лимончиком.

– Да, Пётр Валерианович, сейчас.

Дверь в кабинет директора, после того, как туда ворвался опаздывающий Сидорин, была прикрыта неплотно, и Леночка слышала, всё, что там говорилось. Она не могла себе представить, что подчёркнуто мягкий, обходительный директор может так накинуться на главрежа. Хотя, положа руку на сердце, он того заслуживает. Заносчивый, с непомерными амбициями, считает всех ретроградами и глухой провинцией. А уж после постановки пресловутого «Князя Игоря» ей даже стыдно было говорить, что она работает в театре оперы и балета. Сразу же начинали вспоминать этот карикатурный спектакль и хохотать до колик.

Леночка бережно поставила перед директором стакан с чаем в любимом старомодном подстаканнике и бесшумно удалилась.

Пётр Валерианович хотел было достать из стола трёхзвёздочный коньяк и немножко плеснуть в чай, чтобы ослабить душевную горечь, но испугался. И без того давление подскочило, того и гляди инсульт спровоцируешь. Мозг – дело тёмное. Любой пустяк может стать спусковым механизмом. Выпив чай, он поднялся из-за стола, надел светлый плащ и вышел из кабинета.

– Леночка, я сегодня уже не буду. Так что, отвечайте на звонки, принимайте посетителей, руководите от моего имени.

– Хорошо, Пётр Валерианович. – И никаких вопросов, никакого удивлённого взгляда. Вот что значит подобрать умную секретаршу.

Хотя в театре ещё были дела, – а когда их не бывает? – Пётр Валерианович понимал, что сегодня от его присутствия толку мало. Что-то надломилось, треснуло. Чёртовы чиновники, и откуда только они берутся? А сам-то ты кто? – спросил он себя – тоже чиновник.

Пётр Валерианович вышел из театра, повернул, было, к машине, но передумал, решил пройтись. До дома не так уж далеко, вернётся за машиной вечером или попросит сына поставить её в гараж. Не хотелось в таком настроении, а тем более в рабочее время возвращаться домой. Пришлось бы рассказывать жене об испорченном дне. И о том, почему у него не хватило сил сдержаться. А значит, надо будет рассказать о разговоре в Отделе культуры. До его семидесятилетия ещё есть время, а там – будь что будет: оставят – не оставят, выгонят – не выгонят. Надо дождаться конца театрального сезона, тогда он сам жену подготовит, скажет, что мечтает уйти на пенсию. Хотя вряд ли она поверит. За сорок с лишним лет совместной жизни они научились понимать друг друга без слов.

Пётр Валерианович

Познакомились они и поженились, когда были студентами Ленинградского театрального института – ЛГИТМиКа. Он учился на режиссёрском факультете, а она на актёрском. Когда на первом курсе студентам-режиссёрам предложили поставить этюды со студентами-актёрами, он, войдя в аудиторию, сразу же зацепился взглядом за светловолосую девушку. То ли волосы у неё были какие-то необычные светло-пепельные, то ли странный взгляд, смотрящий куда-то в пространство поверх голов присутствующих. Она выбивалась из общей массы студентов-актёров, жаждущих обратить на себя внимание и настойчиво заглядывающих в глаза режиссёра. Как у всех студентов мастерской, у него были свои заготовки, но Петру захотелось придумать что-то другое, включающее персонаж с таким отсутствующим взглядом. Он решил сымпровизировать. В голове сразу же возникла картина Вермеера «Девушка, читающая письмо у открытого окна», затем «Неравный брак» Пукирева и врубелевское объяснение Печорина и княжны Мэри, где у Мэри, ошарашенной жестоким признанием Печорина, такой же повёрнутый в себя взгляд. Коротенькие иллюстрирующие тексты он придумал на ходу, но уже после двух сцен с одной и той же актрисой незанятые студенты начали тихо роптать. Пришлось взять других актёров и сыграть домашние заготовки.

На следующий день после режиссёрских этюдов Пётр проснулся рано и в хорошем настроении. Для него, вечно недосыпавшего, как и все общежитские студенты, это было необычно. Затем почему-то, непонятно по какому наитию, он пошёл бриться, хотя брился вчера перед показами, исключительно из уважения к декану и преподавательской комиссии. По армейской привычке он просыпался за двадцать минут до ухода, чтобы успеть умыться и проглотить обжигающий чай, а бритьё казалось ему не самым обязательным делом. К тому же в этом был свой особый шик, артистическая небрежность облика.

Войдя в институт, он, не отдавая себе отчёта, постоянно озирался по сторонам. Его сокурсники спрашивали, кого он высматривает, и только тут до Петра дошло, что он высматривает ту вчерашнюю студентку. Он был поражён этим открытием: его тело делает то, чего он сам ещё не осознал. Крикнув «Станиславский – гений», Пётр кинулся в библиотеку. Друзья, выразительно покрутив у виска, разошлись по аудиториям, а Пётр заново, хотя экзамен уже был сдан, принялся перечитывать заметки Станиславского о том, как движение, действие связаны с эмоциональным состоянием, и как они предваряют его.

С этого времени его увлекало всё, что имело отношение к бессознательным действиям. Он пропадал в библиотеках, читал работы психологов и биологов, и удивлялся тому, как знания из одной области проникают в другую, обогащая и расширяя каждую из них.

Поняв, кого же он ищет, Пётр уже совершенно осознанно высматривал Ингу в коридорах института. Он, разумеется, узнал её имя, когда ставил этюды. Его друзья быстро смекнули в чём дело, и перестали задавать вопросы. Лишь Федька Лобанов однажды подбежал к нему, сказав: «Привет, я видел её в учебке», и тут же без объяснений помчался дальше. Пётр поспешил на учебную сцену, но там уже было пусто, только уборщица расставляла стулья.

Был долгий и совершенно необъяснимый период, когда они не сталкивались ни на лестнице, ни в коридорах, ни на учебной сцене. И это было странно. Многие студенты с других факультетов постоянно попадались ему на глаза, но она – ни разу. Ему даже пришло в голову, что таким образом судьба проверяет, насколько серьёзен его интерес к девушке.

Прошло несколько недель, а ему всё никак не удавалось увидеть Ингу. Но всё равно, каждый раз, когда он сворачивал на Моховую и подходил к институту, на него накатывало какое-то непонятное волнение. Это волнение удивляло его самого. Пётр решил, что это происходит из-за того, что он, наконец, прижился здесь, считает себя своим, а не случайно затесавшимся в театральную среду чужаком.

Если говорить откровенно, Пётр до конца так и не понял, как оказался в этом институте. Всё вышло, можно сказать, случайно. Демобилизовавшись из Карелии, где отслужил срочную службу, он ехал домой через Ленинград и решил на всякий случай зайти в институт. Хотел узнать, что такое творческие вузы и как туда поступают. Планировал годика два после армии поработать, чтобы помочь семье, а там уж заняться своим образованием. На собеседовании приёмной комиссии понравились его начитанность, а также нестандартный и в то же время здравый взгляд на многие вещи, и ему предложили участвовать в творческом конкурсе. На самом деле Пётр мечтал о кино, планировал в каком-то неопределённом будущем стать кинорежиссёром, но как к этому подступиться не представлял. В армии, чтобы чем-то занять голову, он придумывал свои собственные экранизации, прикидывал, где снять дальний план, а где – ближний, какой дать свет. Привычка выстраивать кадр появилась у него после увлечения фотографией. Сидя в части на дежурстве, он прокручивал в голове сцены из книг и делал рисунки на бумаге, сопровождая их пояснениями. Оказалось, что все эти непонятные наброски пригодились ему на творческом конкурсе.

В толпе абитуриентов, узнав, что он хочет стать кинорежиссёром, ему единодушно советовали ехать во ВГИК. Однако были и такие, кто упрямо утверждал, что таких педагогов как здесь, во ВГИКе не найдёшь. В тот год в свою мастерскую набирали студентов Георгий Товстоногов и Василий Меркурьев.

В Москву Пётр ехать не хотел, влюбился в Ленинград, готов был сутками бродить по городу. Белые ночи для абитуриентов – погибель. Некогда готовиться к экзаменам. Но история и литература всегда были его любимыми предметами, поэтому экзаменов он не боялся, к тому же, всё определял творческий конкурс. Свою роль в поступлении сыграла партийность Петра. На последнем году службы его как отличника боевой и политической подготовки рекомендовали в члены КПСС. Творческие вузы вынуждены были укреплять себя партийными кадрами, – и так нареканий не оберёшься, пусть хоть партактив института отбивается от нападок.

Пётр бесталанным не был. Напротив, при врождённой честности и правильности характера, что, казалось бы, сковывает свободу творчества, у него была довольно изобретательная фантазия и высокая работоспособность. Он, закалённый армией, мог спать по четыре-пять часов, – а в белые ночи и того меньше – чтобы к утру следующего дня положить перед профессором детально разработанные мизансцены. Успевал читать массу литературы, искал интересный материал для инсценировок. Постоянно ходил на просмотры спектаклей, – смотрел и первый, и второй составы актёров. Сравнивал, пытался понять, что меняется в спектакле в зависимости от исполнителей. В общежитии он настолько прославился своей дотошностью, что к нему приходили студенты-театроведы и просили пересказать спектакль и сделать театроведческий анализ. По студенческим билетам в театры пропускали бесплатно. Исключением были лишь зарубежные гастрольные спектакли, которые напористые студенты научились брать штурмом. Возле двери выстраивались очередь жаждущих попасть в театр, и стоило контролёрше зазеваться, как лавина быстроногих молодцов и девиц врывалась в фойе и устремлялась вверх по лестнице.

Режиссёром, на спектакли которого Пётр ходил постоянно и знал их все наизусть, был Георгий Товстоногов. Из театра Пётр всегда возвращался переполненный радостью, словно только что получил бесценный подарок, и без устали прокручивал в голове игру актёров и мизансцены. Сделанные, на первый взгляд, просто, естественно, без всяких претензий на особое режиссёрское прочтение, спектакли захватывали с самой первой сцены и до последней реплики. За любой пьесой, которую ставил Товстоногов, зритель видел огромный кусок жизни. Все слова, произносимые артистами, в его постановках были уместны и весомы. Те же самые пьесы в других театрах выглядели суетливыми, размазанными по ритму, и теряли что-то очень важное. Как понял позднее Пётр, героем спектаклей Товстоногова был не он сам, режиссёр, а мысль, которую он доносил зрителям. В отличие от спектаклей других театров, куда публика рвалась, чтобы посмотреть на смелую, плюющую на цензуру и запреты постановку, Товстоногов как будто добровольно уходил в тень, не навязывал себя публике и не рассчитывал на внимание прессы. Пётр считал, что такое несуетное спокойствие и самоотречение могло быть только у человека, воспитанного в среде настоящей петербургской и тифлисской интеллигенции.

Его удивляло, как Товстоногов умел разглядеть в актёре его сценические возможности, неповторимую, притягательную индивидуальность каждого. Собственно, он и создал театр крупных актёров. Каждый актёр у Товстоногова был звездой, и этот мощный ансамбль был воспитан одним режиссёром. Оказавшись волею судьбы в других театрах, его актёры что-то теряли в своей яркости и возможности полностью себя выразить.

На занятиях по мастерству студенты смотрели в рот Георгию Александровичу, наслаждаясь его низким медовым баритоном с характерной грузинской интонацией. Старались впитать в себя этот стиль, чтобы потом в разговоре воспроизвести скрытый юмор рассказчика. Сколько ни пытались, не получалось ни у кого. Донимали мастера дотошными вопросами, хотели понять, как делается талантливая вещь, то есть хотели выведать рецепт таланта. Смешные, наивные, – как будто есть рецепт! О необъяснимых вещах можно только догадываться. Но какой огромный пласт культуры открывался им в беседах с мастером! Они словно взлетали на другую ступень отношений, другую ступень знаний. И это знание держало их всю жизнь.

На занятиях по истории театра студентам рассказывали, как развивался театр, что нового привнесло каждое поколение актёров и режиссёров в театральное искусство. Они смотрели записанную на плёнку игру Михаила Чехова, чудом сохранившиеся работы классиков режиссуры: кусочки из спектаклей Мейерхольда, Таирова, Вахтангова, близкие им по духу фильмы Якова Протазанова. Новизна режиссёрских решений была фантастической! Костюмы, сценография, актёрская пластика совершенно невиданные! Авангард в наивысшей точке расцвета. Вся последующая новизна, как бы её ни старались преподнести, после них выглядела вторичной. Пётр для себя решил, что перепевами авангарда он заниматься не будет, да и не ко времени это. Ему хотелось создавать спектакли понятные людям, такие, которые помогут им жить, дадут надежду и осмысленность их существованию. Ему казалось, что он постиг главный секрет Товстоногова: без такой любви к актёру, без желания видеть его возможности и умения их раскрыть, вряд ли можно создать столь мощные по воздействию вещи. Пётр смотрел много старых, записанных на плёнку, но уже снятых с репертуара спектаклей Георгия Александровича. Особенно поразил Петра один из первых спектаклей Товстоногова в БДТ – «Эзоп», где Виталий Полицеймако играл заглавную роль. Так угадать пьесу, так угадать актёра, вытащить его мощный темперамент и в то же время окрасить спектакль настоящей лирикой, которую внесла блистательная Нина Ольхина, мог только великий режиссёр. И финальная фраза Эзопа «Где здесь пропасть для свободного человека?» была для Петра выразительней всех манифестов мира.

Пётр Валерианович подошёл к дому почти успокоившись. Как-никак, воспоминания молодости лучшее успокоительное. Заключительная фраза Эзопа из спектакля всё время крутилась в его голове.

– Получается, что раб чувствовал себя гораздо более свободным, чем я, – солидный и вроде бы успешный человек? Что же я так паникую? – задал он себе вопрос. – Ведь не в пропасть же, в самом деле, мне прыгать? Пережить слова начальства не могу? Да и какого начальства, – некомпетентного, изворотливого, мечтающего удержаться в кресле любой ценой. Ну, Пётр Валерианович, не уважаешь ты себя совсем.

Он вошёл в квартиру, и жена Инга сразу же выглянула в прихожую, – Ты что так рано сегодня?

– Использую возможность придти домой пораньше. А вот когда соберётся вся труппа, тогда не жди.

– Обедать будешь?

– С удовольствием. – Он прошёл в ванную, чтобы помыть руки и внимательно посмотрел в зеркало. Выражение лица надо было срочно менять. С таким лицом домой не приходят.

С Ингой они всё-таки поженились к концу института. Она тогда после студенческих этюдов надолго исчезла из его поля зрения. Не попадалась ни в общежитии, ни на занятиях. Это было непонятно. Спустя какое-то время он почти не вспоминал о ней. Был погружён в новую жизнь, новые, обрушившиеся на него впечатления. Но почему-то ни в кого не влюблялся, не заводил ни с кем отношений. Потом оказалось, что Инга брала академический отпуск и ездила домой в Ригу. Там были свои семейные дела.

Инга

Инга родилась в небольшом посёлке Красноярского края. Первые её впечатления – нескончаемая зима и угрюмые люди в серых ватниках. Её мать Аустра Вилкс была депортирована из Латвии вместе со своими родителями совсем ещё молодой девушкой. Тогда многих забрали, сразу несколько тысяч латышей за одну ночь. За что и кто в чём был виноват, не разбирали. НКВД и милиция стучали среди ночи в дверь и требовали немедленно собираться. Подвозили к станции, загоняли в теплушки, и везли в Сибирь. Везли как скот. Старые и больные умирали по дороге. Отец Аустры так и не доехал. Он был ещё не старым и крепким мужчиной, но на третий день пути, осознав всю горечь существования, просто отказался есть, – от обиды и несправедливости, сжигавших его изнутри. Сидел на полу, обхватив голову руками, раскачивался и повторял: «Это не жизнь, это не жизнь. Не нужна мне такая жизнь», – до тех пор, пока его голос не стал едва слышен. По дороге в Сибирь умерших просто выкидывали из вагона. Даже не пытались хоронить. Вокруг тайга, – волки и лисы сделают своё дело.

Аустру вместе с матерью и другими депортированными высадили посреди поля, огороженного колючей проволокой, дали в руки лопаты и ломы, и заставили строить для себя бараки. На ночь спецпереселенцы разводили костры и укладывались спать на еловых ветках. Тех, кто ночью замёрз, конвой оттаскивал от потухших костров и скидывал в овраг. Когда бараки были готовы, их стали гонять на работу – рыть котлован под будущий завод. Строили светлое будущее для тех, кто выживет. Аустра выжила, её мать – нет. Хотя Аустра и была крепкой, ширококостной балтийской девушкой, но ужас и бессмысленность существования сломили её. После смерти матери она несколько дней провалялась в бараке с высокой температурой. Неожиданно к ней пришёл мастер участка – Павел, принёс еду и добился, чтобы её перевели в лазарет. Ей было всё равно, где оставаться. Она вдруг ощутила всю меру безысходности, которую чувствовал её отец, когда их везли в теплушке. А потом и вовсе перестала что-либо чувствовать, даже воспоминаний не осталось. Хотела просто поскорее исчезнуть. Но Павел продолжал приходить в лазарет, заставлял есть. Есть она не хотела, соглашалась только выпить горячий чай. Тогда в груди немного теплело, и страшная горечь отступала. Когда она начала выздоравливать, Павел забрал её к себе – тоже в барак, но для вольнонаёмных, где у него была своя комната. Там было получше, – потеплее и почище, и не было этой своры уставших, озлобленных женщин, которые поминутно срывали на ком-нибудь своё отчаяние. Павел рано уходил, оставлял на столе хлеб и рыбные консервы: бычки в томате или крабы, которыми в то время были заставлены полки магазинов, и появлялся поздно ночью, когда она спала. Она всё время спала. Во сне было легче. Доктор из лазарета уже не мог продлевать больничный, и ей пришлось выйти на работу. В конце рабочего дня она вместе с другими женщинами подошла к машине, которая отвозила их в зону, но рядом с охранником стоял Павел. Он взял её за руку и сказал, – будешь жить у меня.

После смерти Сталина они перебрались в Канск, маленький город на берегу притока Енисея. Их долго не расписывали. У Аустры, как и у всех депортированных, не было паспорта. Уже родилась Инга, они жили гражданской семьёй, как и многие в этом городе ссыльных. Странная это была семья – молчаливая Аустра и Павел, который научился молчанию у жены. Оба как будто настороженно прислушивались к тому, что щебетала Инга. А Инга любила щебетать разные песенки из радиопередач, подражала голосам артистов: Бабановой – хозяйке Медной горы, Руслановой – «Валенки, да валенки» и доброму сказочнику Литвинову – «Здравствуй, дружок».

Среди ссыльных Канска было много интеллигенции, успевшей до ареста окончить институты, консерватории, академии художеств. В местном доме пионеров многие из них вели кружки. Преподавали настоящие профессионалы, которые когда-то блистали на столичных сценах, а во время отсидки создавали лагерную самодеятельность, – надо сказать, самого высокого класса. Гулаговское руководство такими мерами старалось продемонстрировать единство физического и духовного развития в условиях социальной перековки. Начальники лагерей из кожи вон лезли, чтобы похвалиться друг перед другом, чьи артисты лучше. Ходили слухи, что боясь потерять первенство на ниве лагерной самодеятельности, не прочь были под заказ кого-нибудь арестовать, так сказать, «для укрепления актёрского состава».

Инга, спасаясь от тяжкого безмолвия семьи, всё время пропадала в доме пионеров. Больше всего ей нравился театральный кружок. Руководитель кружка, Алиса Яновна рассказывала, как играли знаменитые артисты – Михаил Чехов, Качалов, Станиславский, Яблочкина, Турчанинова, Пыжова, Царёв и какое потрясение от их игры получали зрители.

Когда после двадцатого съезда партии стали заниматься реабилитацией и выдавать ссыльным паспорта, многие потянулись к своим родным местам. По письмам, приходившим от бывших ссыльных, уже было известно, что в Латвии прежние дома и квартиры были заняты гражданами, приехавшими делать из буржуазной страны образцовую социалистическую республику. Пристанище оставалось у тех, чьи семьи выслали не полностью, и поэтому сохранилось жильё. Кроме того, не было никакой уверенности, что после стольких лет отсутствия ты нужен своей родне, что она помнит о тебе и ждёт, и что ты не будешь помехой в их более-менее налаженной жизни. Что ни говори, а бывший зэк, политически неблагонадёжный, скорей всего, своим возвращением принесёт родственникам одни лишь неприятности и ущемление в служебной карьере. Поэтому, прежде чем решиться на отъезд, долго ломали голову, – стоит ли возвращаться на родину или нет.

Легче уезжали из мест ссылки одинокие. А семьи, тем более смешанные, не спешили двинуться с места. Ясное дело, что в Латвии родня будет допытываться у Аустры: кто этот русский? Может быть, бывший охранник, вертухай? Зачем ты его сюда притащила? Как объяснить, что Павел вертухаем не был, что выжила она благодаря ему, и дочку родила, можно сказать, из благодарности. Аустра вздыхала по ночам, но днём предпочитала ни о чём не говорить. Стала молчать ещё больше. Наконец Павел не выдержал: если хочешь уезжать – уезжай, а я с Ингой здесь останусь. Посмотришь, как там. Если хорошо – мы приедем. Аустра так и сделала.

Инга переехала в Ригу, когда ей было одиннадцать лет. Город её поразил, она ничего похожего в своей жизни не видела. Высокие соборы со шпилями, старинные дома с балконами и лепными украшениями, извилистые улицы, выложенные брусчаткой. Это была ожившая сказка, такая, о которой она читала только в книгах, и по которой она теперь могла ходить часами. Правда, сами они жили в двухэтажном деревянном доме с печным отоплением, обшитом унылым зелёным тёсом. Они жили на улице Авоту, и мать ей объяснила, что по-русски это значит родник, ключ, и что в самом слове слышится вкус воды. Инга, повторяя это слово, и в самом деле чувствовала на кончике языка прохладную влажность. Здесь Аустра старалась говорить с Ингой по-латышски, особенно когда они вместе ходили по улице, заходили в магазины. Как будто она боялась, что могут подумать, будто Инга не её дочь. Инга понимала язык, но отвечала по-русски. Полгода она по желанию матери ходила в латышскую школу, но когда учитель сказал, что оставит её на второй год, Павел на следующий день взял её за руку и отвёл в русскую школу.

Весной, когда на газонах распускались цветы и оживали деревья, Инга любила приходить в парк Кронвальда. Ей казалось, что даже зелень здесь совсем не такая как в Сибири, – яркая, сочная, по-настоящему зелёная. Через парк она шла к Театру Драмы и долго стояла перед ним, разглядывая афиши. Ей хотелось представить, какая удивительная жизнь таится в этом большом, красивом здании, и какие люди, не похожие на всех остальных, обычных здесь работают. Когда кто-нибудь выходил из подъезда с надписью «Служебный вход», Инга долго шла следом и старалась запомнить, как этот человек одет, какая у него походка и какими духами или одеколоном от него пахнет. Ей казалось, что даже руку, чтобы поправить шляпу или воротник пальто этот человек поднимает каким-то необыкновенно красивым, артистичным жестом. На свой день рождения она попросила отца сводить её в театр. Аустра с ними не пошла, считая это пустой забавой. Незачем смотреть на чужую выдуманную жизнь, когда в своей хватает нерешённых дел.

В фойе Инга разглядывала красивых, нарядных людей, которые чувствовали себя здесь естественно и непринуждённо. Они с отцом, стараясь никому не мешать, ходили вдоль стен и смотрели на фотографии артистов. С портретов на них глядели серьёзные, значительные лица. В зрительном зале Инга прижмуривалась, наслаждаясь игрой света в хрустальных люстрах, и осторожно гладила рукой бархат лож. А когда поднялся занавес, она полностью забыла о самой себе. Всё её существо было там, на сцене.

Инга перестала завтракать в школе, откладывая деньги на театр. Утром, незаметно от матери, хватала с тарелки кусок хлеба, чтобы съесть его не переменке. В школе нашлись подружки, с которыми она бегала в театр Яниса Райниса на утренние спектакли, когда билеты были дешевле, чтобы посмотреть на любимых киноактёров – Вию Артмане и Эдуарда Павулса. Фильмы с ними она знала наизусть, а здесь на сцене эти актёры играли совсем других людей, не похожих на киношных героев. Инга поражалась тому, что человек может так меняться и жить на сцене совсем другой жизнью, совсем не такой, какая у него сейчас и какая была в других спектаклях. Что он может прожить столько самых разных жизней, сколько ролей сыграет. Ей тоже хотелось изменить свою жизнь. Мать сердилась, что она тратит деньги на развлечения, вместо того, чтобы откладывать на приличную обувь и платье, – даже в театр она ходила в школьной форме. Отец потихоньку совал ей в руку рубль или три рубля. Он понимал, что дочке нужна другая судьба, – не та, которую она получила, родившись в ссылке.

В старших классах Инга стала ходить в театральную студию при Театре юного зрителя. Она уже знала, что хочет быть актрисой. В студии хвалили её умение декламировать стихи, хорошо поставленный голос. Она понимала, как много ей дали занятия в канском доме пионеров. Мать не одобряла её желания стать актрисой. И хотя Инга очень полюбили Ригу, и считала её своим родным городом, но чтобы ощутить настоящую свободу и самостоятельность, ей нужно было отсюда уехать.

Она решила учиться в Ленинграде. В студии ей дали направление, и как национальный республиканский кадр она без труда поступила в ЛГИТМиК. В конце второго курса Аустра стала настойчиво звать её обратно в Ригу, писала, что плохо себя чувствует. Инга приехала, и мать сказала, что их стали включать в списки очередников на получение жилья, а для этого надо жить и работать в Риге, а не быть временно прописанной в другом городе. Инга взяла академический отпуск, и устроилась руководителем театрального кружка на латышском языке. По-счастью, долго ждать, чтобы их семью поставили в очередь на получение квартиры, не пришлось, и через год Инга вернулась в Ленинград.