Текст книги "Верхнее ля"

– Зря ты распинаешься перед ними. Они и имён-то таких не слышали.

– Как не слышали? Но в школу же они ходили? Кругосветные путешествия изучали по географии. О войне 1812 года много раз говорили. А уж о пушкинской эпохе – чуть ли не в каждом классе.

– Да им было не интересно, о чём на уроках говорят.

– А что им было интересно?

– Не знаю. Я с этой публикой не знаком. Они вообще для меня загадка.

Доказывать, что его предки поволжские немцы за двести лет на русской земле давно обрусели, и что он родился на казахской земле через двадцать с лишним лет после переселения родителей, было бессмысленно. Всё это он проходил неоднократно: а почему вас всё-таки зовут Вальтер, а не Николай или Иван, раз вы утверждаете, что считаете себя русским? К удмуртам, марийцам, якутам и прочим малым народам таких претензий никто не предъявляет, хотя в составе Российской империи они существуют фактически столько же лет, что и поволжские немцы.

Одним словом, на стажировку поехал его однокурсник. Время было ещё советское, и боялись, что он – этнический немец в Союз не вернётся. Хотя все знали, что чистокровные русские с гораздо большей вероятностью становились невозвращенцами. Для них побег был единственной возможностью остаться за границей. Однако чиновничьи страхи логике не поддаются. В Вену Вальтера не пустили. Но, как ни странно, через полтора года выпустили на фестиваль в Зальцбург. Он тогда учился в аспирантуре и рискнул поставить в консерваторской оперной студии «Cosi fan tutte» Моцарта. Вместо привычной русской версии, – как обычно пели студенты, он заставил всех петь на итальянском языке. Вальтер специально взялся за эту редко исполняемую оперу, потому что итальянский – певческий язык, он помогает правильно работать связкам, и кроме того, пусть знают, что всегда надо следовать замыслу композитора, – как написано, так и пой. К удивлению начальства, в оперную студию стали приходить меломаны со всего города. Им интересно было послушать исполнение оперы в оригинале. Местные чиновники воспользовались моментом, чтобы похвалиться своими достижениями перед Москвой, – показать, на каком уровне поют студенты в руководимом ими регионе. Тут уж про национальность Вальтера забыли, и на волне восторженных отзывов студенческую студию послали на зальцбургский фестиваль.

В Зальцбурге после спектакля к Вальтеру за кулисы пришёл его бывший однокурсник. После объятий и поздравлений он пригласил его посмотреть Вену. Вальтер решил, что этим приглашением он как-то пытается загладить несправедливость со стажировкой. Хотя, по большому счёту, он на своего сокурсника обиды не держал: просто парню повезло, и не он придумал все эти трусливые идеологические игры. Лихо миновав извилистые горные дороги, приятель довёз его до города, и в Вене, гуляя по знаменитому парку Шёнбрунн, по берегу «голубого» Дуная, который на деле оказался желтовато-мутным, они много говорили о музыке, о современном исполнительстве и под конец дня Вальтер попросил отвезти его в нотный магазин.

В нотном магазине Вальтер сразу же направился в отдел оперных изданий. После нынешнего успеха он планировал поставить со студентами ещё одну редко исполняемую оперу. Композиторы девятнадцатого века его интересовали меньше, – всё хорошо известно и часто исполняется. Поэтому он с лёгкостью прошел мимо полок с маститыми классическими именами и остановился перед стеллажами сочинений композиторов двадцатого века. От обилия партитур Вальтер обомлел. Его глаза бегали по корешкам названий опер, о существовании которых он даже не слышал. Ему захотелось остаться в магазине и всё оставшееся время неторопливо листать клавиры. Но неподалёку маячила фигура его приятеля, и Вальтер направился к полке, где стояли оперы композиторов новой венской школы, о которых было так много разговоров среди музыкантов, но сочинения которых по-настоящему никто не знал. Антона Веберна на полке не было. Веберн опер не писал. Наиболее интересная и значительная опера Шёнберга «Моисей и Аарон» написана на библейский сюжет, состоит из теософских монологов и маловероятно, что её захотят исполнять студенты консерватории. Рука Вальтера потянулась к партитуре оперы «Die gluckliche hand» – «Счастливая рука». Может не зря потянулась? – подумал Вальтер, – может это, действительно, счастливый для меня выбор? – но опера была небольшой, одноактной, а хотелось чего-то более значительного. Он подошёл к полке, где стояли оперы Альбана Берга «Воццек» и «Лулу». «Лулу» его интересовала меньше, так как она была дописана другим композитором после смерти Берга. Ему хотелось иметь подлинную авторскую вещь, а не приправленную чьими-то догадками. Вальтер вынул партитуру «Воццека» и, сдерживая лёгкое подрагиванье пальцев, раскрыл её.

– Я так и знал, что ты выберешь эту оперу, – сказал подошедший к нему приятель. Вальтер вопросительно вскинул глаза. Приятель взял из рук Вальтера партитуру и пошёл к кассе. – На, владей, дарю. Всё равно твоих командировочных не хватит, а у меня хорошая стипендия.

Вальтер с благодарностью поглядел на своего бывшего однокурсника и все недомолвки, все мелкие обиды растворились в один миг.

Нельзя сказать, что Вальтер и его консерваторские друзья не были знакомы с сочинениями современных западных композиторов. Какие-то партитуры Рихарда Штрауса и Бенджамина Бриттена у Вальтера уже были. Кое-что он ксерокопировал из библиотечных хранилищ, а что-то брал для перепечатки у тех счастливцев, которые смогли купить партитуры во время заграничных гастролей. Он скрупулёзно изучал нотные тексты, особое внимание уделяя инструментовке сочинений. Пытался понять, как развивается новый музыкальный язык. Его чрезвычайно интересовало возникновение новой венской школы, сломавшей все прежние представления о тональности, о строе произведения. В 1982 году Вальтеру удалось попасть в Большой театр на оперу Альбана Берга «Воццек», которую привезла Гамбургская опера, – перекупил у спекулянта билет за половину своей повышенной стипендии, потратив вторую половину на билет до Москвы. Стоявшая рядом накрашенная тётка, видя, сколько он платит спекулянту, выразительно покрутила пальцем у виска:

– Вы с ума сошли покупать за такие деньги! – на что Вальтер, окрылённый удачей, дерзко ответил:

– А вы, видимо, в следующем году собираетесь поехать в Гамбург и купить билет по официальной цене?

После таких слов женщину как ветром сдуло подальше от сомнительного молодого человека. По тогдашним меркам поездка в Болгарию уже была желанной заграницей.

В театре, даже не взглянув на столичную публику и не побродив по фойе, Вальтер поспешил к своему месту, как будто до конца не верил, что билет действителен, и он попал на желанный спектакль. Сказать, что он был ошеломлён музыкой, исполнением, сюжетом – значит, ничего не сказать. Он был раздавлен. Отстранённое слово «додекафония» для него приобрело смысл и конкретное человеческое звучание. Он понял, что душевную боль и отчаяние можно выразить только такими звуками. И это была ни какая-то вымученная абстракция, а самый настоящий звуковой реализм, – какой бы термин кабинетные музыковеды не придумали. Реализм горя, страдания, безнадёжности.

Поразительно, что это было написано давно, ещё в двадцатые годы. Невероятно плодотворное время, когда рождались новые формы звукового и пластического языка, когда мир предчувствовал наступление новой эпохи, слом привычных отношений между людьми и стремился наиболее точно это выразить.

После спектакля Вальтер пришёл в общежитие консерватории на Малой Грузинской, где нелегально остановился у своего друга, и они полночи проговорили о Шёнберге, новой венской школе, атональной музыке. Друг пригласил в комнату аспиранта с теоретического факультета, который писал диссертацию на тему анализа формы музыкального произведения. Тот подробно и грамотно отвечал на многие вопросы Вальтера, а под конец сказал,

– Тебе бы следовало пообщаться с Филиппом Моисеевичем Гершковичем. Слыхал о таком? – Вальтер отрицательно покачал головой.

– Ты даже представить не можешь, что это за личность! Он учился композиции у Альбана Берга и Антона Веберна. А, каково?

– Не может такого быть! – воскликнул Вальтер, – Неужели он мог видеть всех этих людей? Сколько же ему лет? Наверное, он жил там ещё до революции?

– Лет ему, действительно много, а в Венской консерватории он учился в тридцатые годы. Когда фашисты уже развязали войну, Антон Веберн не побоялся написать Гершковичу рекомендательное письмо, в надежде, что это письмо сохранит его ученику жизнь. В этом письме он характеризовал Гершковича как выдающегося композитора и теоретика. Потом, когда Вену заняли фашисты, и евреев не спасали никакие рекомендательные письма, Филиппу Моисеевичу пришлось бежать. Бежал он в Советский Союз, пешком преодолел несколько тысяч километров. Уже здесь был эвакуирован в Ташкент.

Удивительная история! – воскликнул Вальтер. – Наверное, он давно уже заслуженный профессор? К нему можно придти на лекции?

– Не будь наивным, – ответил аспирант. – Никакой он не профессор и никогда в консерватории не преподавал. У него брали частные уроки наши лучшие композиторы: Андрей Волконский, Эдисон Денисов, Альфред Шнитке, Софья Губайдуллина и ещё очень многие, кто хотел иметь современные представления о музыке. Я довольно часто с ним встречаюсь. Он подарил мне свою работу «Тональные истоки шёнберговской додекафонии». Могу дать почитать, но утром занеси ко мне. Ведь ты завтра уезжаешь? – Вальтер утвердительно кивнул. Утром, возвращая брошюру аспиранту, он получил на оторванном клочке нотной бумаги телефон Филиппа Моисеевича Гершковича.

С ощущением некой внутренней дрожи, которая появлялась у него, предвещая серьёзные события, Вальтер дождался одиннадцати часов утра, – раньше он звонить не осмеливался: мало ли какой режим у творческого человека, – и набрал номер Гершковича. Усталый женский голос ответил ему, что Филипп Моисеевич уехал в Тарту и будет, скорей всего, через два-три месяца. Вальтер, боясь, что женщина тут же положит трубку, срывающимся голосом сказал, что он как раз собирается ехать в Эстонию, и не будет ли фрау так любезна, сказать ему, как можно найти Филиппа Моисеевича в Тарту. Женщина, сказав «подождите», отошла от телефона и через некоторое время продиктовала ему тартуский номер. Всё вышло совершенно спонтанно. Вальтер до этого совсем не думал ехать в Эстонию, и вырвавшееся непонятно из каких глубин обращение «фрау» его самого повергло в недоумение. Но, так или иначе, он держал в руках координаты, ключи, шифры – он сам не знал, как назвать, – от совершенно другой, запредельной, только начинающей в нём прорастать музыки.

Мчаться сейчас в Тарту, он, разумеется, не мог. Не только потому, что не было денег, но и потому, что ещё не улеглись ощущения от новой музыки и он не мог точно сформулировать свои вопросы. Ехать просто так и говорить незнакомому человеку «расскажите мне, о чём я и сам не знаю» было смешно и нелепо. Вальтер той же ночью после спектакля постарался вспомнить некоторые темы и записал их на нотной бумаге. Трясясь в поезде, он сопоставлял эти музыкальные обрывки с тем, что прочитал в брошюре об истоках додекафонии. Постепенно что-то начинало обрастать логикой, появилось смутное ощущение понимания. И тогда он набрал тартуский номер Филиппа Моисеевича.

Вальтер приехал в Тарту в то время, когда там проходил международный семинар по семиотике. Он даже не подозревал о существовании такой науки. Филипп Моисеевич, – коренастый, лысеющий брюнет, едва познакомившись с приезжим, потащил его на лекцию. В сущности, нотная знаковая система вполне соответствовала понятиям этой науки, и Филипп Моисеевич уже несколько лет участвовал в семинарах Юрия Лотмана, как музыковед-структуралист. С тартуской школой семиотики Гершковича познакомила его подруга Ленни, – широкоплечая блондинка, сдержанная и по-прибалтийски немногословная. Впрочем, в обществе таких глобально мыслящих, образованных людей только и остаётся, что быть немногословной. Вальтер сидел на семинарах и млел от счастья. Он впервые слышал о множестве до сих пор для него неназванных вещей, но ему казалось, что то, о чём говорилось, подсознательно в нём самом требовало ответа. Как будто ожили его глубоко запрятанные корни немецкой высоколобости. Он и не подозревал, как неотъемлемо в нём существует стремление к познанию и желание выстроить полную картину мира.

Виктор Павлович

Войдя к себе в кабинет после совещания у директора, Виктор Павлович погрузился в кресло и с удовольствием вытянул ноги, не забыв по многолетней актёрской привычке принять красивую позу даже в отсутствие зрителей. Пока он шёл по коридору, эйфория, царившая в кабинете директора при известии о новой простановке, постепенно стала куда-то исчезать и сменилась едва заметным беспокойством. Шутка ли сказать – худрук, главный ответственный за репертуар театра. И так из управления культуры масса претензий на то, что огромный зал театра фактически пустует, в лучшем случае на спектаклях заполняется на треть. Что необходимо работать над репертуаром, улучшать качество постановок, уметь привлекать зрителя, и масса прочих, ничего не значащих шаблонных формулировок. И всё это делается для подтверждения собственной значимости, собственной нужности для развития областной культуры. А понять такую простую вещь, что у людей нет денег на посещение театра, нынешним чиновникам трудно. Хотя, если честно, всё они прекрасно понимают, но лезут вон из кожи, чтобы оправдать свои должности. В противном случае, если не будешь строчить циркуляры, спихнут с тёплого места.

Радость от того, что, наконец, появилась возможность заняться настоящим делом, заслоняли какие-то смутные сомнения. Виктор Павлович не мог разобраться, откуда они взялись. Внезапная вспышка директорского раздражения на него очень неприятно подействовала. Слов нет, Григорий Борисович заслужил такую реакцию. Но чтобы директор, всегда уравновешенный и корректный, не смог сдержаться, было довольно плохим признаком. Возможно, не всё так гладко в нашем королевстве. И это сразу после отпуска, до того, как вечная театральная нервотрёпка высосет все силы.

О том, что их театру выделили две ставки солистов, Виктор Павлович уже знал. Ему заранее намекнули по старой дружбе. Конечно, всё это довольно курьёзно, но о многих переменах, передвижениях в театре он узнавал раньше директора. Директор, в отличие от него, никогда не был на виду, не был любимцем публики. А все эти деятели из управления культуры наперегонки бежали к нему, к Виктору Красовскому, чтобы сообщить любую новость, а потом в застольной беседе похвастаться своим знакомством с «нашим великим солистом». Сколько всяких деятелей сменилось за эти годы, сколько разнообразных установок на развитие «творческого потенциала» города изжили себя и канули в небытие, а банальное тщеславие побыть в тени артиста остаётся неизменным. Виктор Павлович давно уже не злился и не иронизировал по этому поводу. Принимал как данность. И всё же что-то непонятное происходит в подводных течениях областной культуры. Неужели нашему Петру готовят замену? Не зря он воскликнул: «радуйтесь, что я ещё директор, могут и вовсе снять с должности».

Вспомнив это, Виктор Павлович нервно заходил по кабинету. Почему, в таком случае, мне никто не говорил о такой возможности? – растерянно подумал он. – Может быть, это касается меня, и меня прочат на должность директора? Потому и скрывают. Конечно, повышение в должности всегда приятно и в финансовом отношении, и как свидетельство твоих деловых качеств, но всё же директорство – это такая морока, такая бездна дурацкой отчётности, что даже хороший бухгалтер не спасёт. К тому же наша Клара Фёдоровна дама в возрасте. Глядишь, и ей после увольнения Петра укажут на дверь. И можно ли будет доверять новому бухгалтеру – ещё большой вопрос. А отвечать за всё придётся директору.

От такого предположения Виктора Павловича бросило в жар. Он подошёл к окну. Прямо на него всем своим монументальным фасадом смотрело здание администрации, находившееся на другом конце площади, прямо напротив театра оперы и балета. Всей мощью сталинского ампира оно напоминало каждому горожанину о незыблемости своих функций. Виктор Павлович непроизвольно поёжился, подумав о том, что именно оттуда будет получать инструкции и указания.

– Эти постоянные звонки из администрации, просьбы срочно выделить артистов на всякие бестолковые мероприятия, поучаствовать в юбилеях и месячниках событий столетней давности. А поездки в коммунальные и налоговые службы, в архитектурный надзор! Чего стоит одно лишь управление культуры, где бывший заведующий овощной базой или другой недоучка учит тебя руководить музыкантами и артистами. Нет уж, увольте! Мало радости. Хотя оклад, конечно, привлекателен, и жена будет настаивать, чтобы я согласился, но быть художественным руководителем намного приятнее. Все с тобой советуются, ценят твой вкус и, кроме того, на различные форумы и фестивали театрального искусства посылают именно тебя, а не директора.

И всё же, положа руку на сердце, ему никогда не сравняться с таким директором, как Нерчин. Всем известно, что Пётр Валерианович не мыслит себя без работы. Засиживается допоздна, вникает во все мелочи, постоянно что-то выбивает для театра. Если честно, то театр в эти провальные годы уцелел только благодаря ему. Сколько нервов, сколько беготни стоило уберечь фойе театра от посягательств новоявленных коммерсантов. То ресторан собирались открыть, то автосалон, то мебельный магазин, – даже, не сильно напрягая воображение, прицепили вывеску «Звуки музыки», которая могла висеть над любым заведением, в зависимости от того, кому будет благоволить администрация города. Областное начальство, появившееся из ниоткуда на волне перестройки, кроме налогов, поступающих в казну города, ничем больше не интересовалось. Однако всем было понятно, что совсем о другой казне они беспокоятся. Сколько раз Нерчину пришлось летать в Москву, собирать подписи деятелей искусства, чтобы не разрушать безоглядно то, что выстраивалось десятилетиями. И всё же выстояли, сохранили театр. Да и горожане серьёзно помогли. Писали письма в газеты, начали ходить на спектакли – своего рода забастовка наоборот в поддержку культуры.

Виктор Павлович, можно сказать, голову сломал, придумывая, чем завлечь публику. Одно время выживали на дневных представлениях для детей. Пошли даже на то, что глинковскую «Руслана и Людмилу», рекламировали как детскую сказочную оперу. Пушкинскую поэму сознательно назвали сказкой, – в афише писали, что опера написана по сказке Пушкина его другом Михаилом Ивановичем Глинкой. Бедный Михаил Иванович! Ему такая реклама в страшном сне не могла присниться. Виктор Павлович даже тайком в церковь ходил, поминание писал и свечку ставил. А то, мало ли что, обидится покойник и начнутся всякого рода напасти на театр. Театральный народ суеверный, – лучше перестараться, чем отнестись наплевательски. «Наше всё» Александр Сергеевич в двадцать первом веке стал брендом, пришлось и его в рекламе задействовать. На него родители без опаски водили детей, по крайней мере, были уверены, что ничего дурного дети там не увидят. По счастью, опера у детей имела успех. Особенно всех радовала поющая голова. Ради этой головы ребята специально ходили на спектакль, чтобы посмотреть на дым, идущий из ноздрей, и проверить, правду ли говорят их сверстники, смотревшие постановку, или выдумывают. С кем только Виктору Павловичу не приходилось договариваться насчёт этого дыма. Специально ездил на свердловскую киностудию приглашать мастера по спецэффектам. Его с трудом отыскали. Работы нет, киностудия стоит, и где этот мастер, чем занимается, никто не знает.

Специально для детей поставили симфоническую сюиту «Петя и волк», пригласили хорошего чтеца, надеялись, что знакомство с инструментами оркестра заинтересует ребят, но представление продержалось всего полгода. Зачастую получалось, что на сцене было больше людей, чем в зале.

Днём по воскресениям давали «Щелкунчика» и прокофьевскую «Золушку», их тоже преподносили как детские сказочные балеты. Хорошо хоть под Новый год и в зимние каникулы зал не пустовал. При такой ставке на детей, Театр оперы и балета волей-неволей превращался в Театр юного зрителя. Даже в трудное, безденежное время родители старались развивать детей. Приходили вместе с детьми и неожиданно для себя многие взрослые полюбили театр.

И, наконец, хоть и с трудом, театр задышал, возобновил многие постановки, стал похож на учреждение культуры, а не на умирающего динозавра. Виктор Павлович воспрял духом, стал серьёзно работать с исполнителями и даже почувствовал вкус к работе. А то ведь подумывал уйти из театра, – тяжко было переживать состояние вычеркнутости из профессии, усугубляемой полунищенской жизнью. Собирался даже податься в ресторанные исполнители.

Его нарасхват приглашали местные братки, открывавшие рестораны для разбогатевших дельцов. Они слышали по радио неаполитанские песни в исполнении Красовского, быстро переписали их на диски и теперь эти мелодии, размягчавшие сердца утомлённых разборками «качков», разносились из окон пролетавших по городу автомобилей. Виктор Павлович, разумеется, никаких «авторских» с этого не имел, но был у них в фаворе, и его стремился заполучить каждый владелец ресторана. Многие даже оговаривали с ним репертуар, который он должен петь, – этакий душевный «шансон» с блатными интонациями. В какой-то мере именно эта сентиментальная любовь «братков», подсознательно отождествлявших себя с итальянскими мафиози и слушавших неаполитанские песни, помогла театру отстоять помещения от захвата владельцами автосалонов. Неофициальные правители города в то время умели договариваться с администрацией.

Походив по кабинету и слегка успокоившись, Виктор Павлович принялся обдумывать ситуацию. Если исходить из того, что в начале сезона появляются деньги на новые штатные единицы и на постановку спектакля, и директорство Нерчина под вопросом – не зря же он оговорился, – то наверняка уже есть кандидатура на пост директора, и скорей всего это человек из центра. Неспроста вдруг расщедрились и кинули такие подарки в провинциальный театр. Сколько работаю, ничего подобного не видел: сразу два солиста и новая постановка.

И вот сейчас, чтобы новые солисты были довольны началом своей карьеры и прижились в театре, он, худрук, должен найти такую оперу, которая понравится всем без исключения и привлечёт в театр массу любителей музыки. Впору самому выйти на улицу и провести опрос: «Простите, пожалуйста, что бы вы хотели услышать на сцене нашего театра? А то мы совершенно погибаем от отсутствия зрителей, и готовы поставить всё, что вы пожелаете». И после этого бухнуться в ножки опрашиваемого и пообещать пропускать бесплатно на все спектакли, лишь бы он купил билет на первое представление.

– Что-то я начал рассуждать как директор или главный бухгалтер, а не как худрук, – изумился самому себе Виктор Павлович. – Хотя если театр прогорит, то и моя должность прогорит вместе с ним. Нет бы, радоваться тому, что в театральном болоте что-то начинает происходить, что есть возможность заняться настоящей работой. Ведь пока не знал точно, что дадут деньги на новый спектакль, пока только намекали, что это может случиться, – не спал ночами, мечтал, придумывал самые фантастические постановки, а теперь кроме растерянности ничего не чувствую. Откуда этот страх, боязнь провала? Неужели постарел? Или это годы безысходности и творческого прозябания так подкосили уверенность в себе?

Виктор Павлович ещё какое-то время сидел, глядя бездумно в окно, потом решил идти домой, послушать записи опер и полистать клавиры, чтобы лучше представить, что ему хотелось бы видеть на сцене своего театра. А ещё он, хоть и не признавался в этом себе, хотел посоветоваться с женой, – всё-таки, она зритель и к тому же с хорошим вкусом.

Вальтер Генрихович

Вальтер Штимме всегда был первым учеником. Будь то в обычной или музыкальной школе, в музучилище или в консерватории. И не потому, что в нём говорила какая-то особая немецкая дотошность, – в их казахстанской школе училось много отпрысков ссыльных немцев, которым эта черта не была присуща. Эта скрупулёзность, повышенное внимание к мелочам были у Вальтера почти с рождения. Ему всегда хотелось серьёзно погружаться в любое занятие, с которым он сталкивался. Как будто, чем больше он работал, тем больше ему это нравилось. Дело превыше развлечений, – только в этом он видел смысл. Развлекаться он не умел, в компаниях ему вскоре становилось скучно.

Таким же был его старший брат Карл. У того в руках какая-нибудь дощечка или кусок проволоки вскоре находили своё, как будто изначально предназначенное им место. Сломанная игрушечная машинка стараниями Карла становилась лучше новой. К обычному грузовичку он приделывал раздвижную лестницу, перекрашивал в красный цвет и вот тебе пожарный автомобиль. К самодельной лодочке приделывал винт, наматывал на катушку резинку, и вот уже вместо того, чтобы спокойно дрейфовать, эта лодочка с ветерком устремлялась к середине пруда. В двенадцать лет Карл придумал, как сделать кукле сестры открывающиеся глаза. И сделал, – удивив всех родственников и соседей. Тогда его все стали звать Дроссельмейер, – так же, как кукольного мастера, сотворившего Щелкунчика. После такого уважительного восхищения Карл захотел смастерить что-то ещё более серьёзное и нужное в жизни. Вскоре юный Дроссельмейер из подобранных колёс, непонятных железок и алюминиевых трубок собрал Вальтеру велосипед. Этот велосипед, не умевший расти вместе со своим хозяином, потом ещё долго служил соседским мальчишкам. Родители не ломали себе голову, чем увлечь детей. В семье точно знали, что Карл вырастет и станет инженером. А Вальтер, который, едва начав ходить, ковылял к дедушкиной фисгармонии, будет музыкантом.

Эта фисгармония – единственное, что им удалось сохранить от прежней жизни. Жизни суровой, проходившей в постоянных трудах, но и окрашенной своими семейными радостями. Прежняя жизнь их семьи – это Вальтер знал по скупым рассказам родителей – проходила в небольшом посёлке Палласовка в Автономии немцев Поволжья. Посёлок был назван в честь путешественника и естествоиспытателя Петра Симона Палласа, которого Екатерина Великая – Модер Катарина, как называли её немцы, – пригласила изучать природные ресурсы России. Учёный со всем усердием принялся за работу, исследовал самые гиблые районы Российской империи и даже умудрился на солончаковых почвах Прикаспия выращивать пригодные для еды растения. Поселение поволжских немцев получило название Палласовка незадолго до войны. Перед подписанием пакта Молотова-Риббентропа наши вожди хотели продемонстрировать немецкому правительству, как они ценят великих немцев, не жалевших сил и знаний ради процветания Российской империи.

Предки Вальтера Штимме поселились на этой земле по воле Екатерины. Во время её правления расширялись границы российской империи. На окраины государства, где обитали калмыки, казахи и киргизы, постоянно набегали орды ногайцев и турок. Необходимо было укрепить юг России оседлым земледельческим населением. Однако уложение законов Российской империи не позволяло крепостным крестьянам свободно расселяться и покидать закреплённые для их проживания земли. А столбовое дворянство никогда бы не согласилось лишиться причитающихся им крепостных душ. По этой причине Екатерина предложила осваивать окраинные земли империи приезжим иностранцам. И потянулись в Поволжские степи из Европы, разорённой семилетней войной, немцы, австрийцы, швейцарцы, голландцы, датчане, французы. Приехав, они давали присягу на верность императрице и новому Отечеству.

Каждой переселённой семье отводили земельные наделы и снабжали орудиями земледелия и семенами для посевов. Почти два столетия трудились немецкие колонисты на этой скупой, сжигаемой солнцем земле. Горячие ветры, налетавшие из казахской степи, могли за несколько минут уничтожить весь урожай и обречь земледельцев на полуголодное существование. И всё же не в одних трудах проходила жизнь семьи Штимме. Прадед Вальтера в конце девятнадцатого века, чтобы сделать подарок своей невесте, купил на нижегородской ярмарке фисгармонию. По праздникам фисгармонию выносили из дома, односельчане становились в кружок и на утоптанной площадке танцевали шляйфер, лендлер и даже вальс. И хотя это были совсем не современные, старые танцы, они словно возвращали танцующих в их детство, в историю их рода.

Фисгармония чудом пережила грабежи гражданской войны и реквизиции революции. Она уцелела в двадцатые и тридцатые годы во время страшного голода в Поволжье. Даже тогда её не согласились обменять на муку, которую предлагал какой-то сумасбродный комиссар, заинтересовавшись странным, не виданным им доселе инструментом. Фисгармония для них олицетворяла семейный очаг, поддерживала жизнь их семьи, не одно поколение поливавшую потом знойные поволжские земли.

В августе 1941 года немцев Поволжья, несмотря на то, что многие из них пошли добровольно на фронт сражаться с фашистами, обвинили в пособничестве врагу. В сентябре началось массовое увольнение этнических немцев из армии и высылка в сибирские трудовые лагеря. Не спасало и то, что уже несколько советских немцев успели получить звание героев Советского Союза. Бездарные потери первых дней войны надо было на кого-то списать. В то время, когда на счету был каждый воин, каждый штык, десять тысяч красноармейцев, сотрудников милиции и НКВД были откомандированы сопровождать депортированных в Сибирь и Казахстан. Дав на сборы одни сутки, поволжских немцев в телячьих вагонах, где не было даже скамеек, отправляли под охраной в места спецпоселений. Мать Вальтера, тогда ещё девочка, долго не могла забыть рёв недоенных коров, брошенного скота и лай голодных собак, когда они проезжали мимо опустевших деревень.

Уже позже в Казахстане, когда можно было, не боясь, говорить о высылке, мать Вальтера написала стихи:

Степь, выжженная солнцем степь,

По ней идут, идут обозы вереницей.

В обозах тех ни просо, ни пшеница,

В них из страны вывозят нас – людей.

Людей с клеймом позорным «немцы».

Да, немцы мы, но россияне мы

И также были мы против фашизма,

И за Россию лучшие сыны

Не пощадили даже своей жизни,

Но не поверил Сталин в наш народ.

Унизил, оскорбил и душу нам изранил.

Изгнал с земель давно обжитых нами –

Ни год, ни два, а целыми веками…

Нас вывозили словно скот