Текст книги "Зловещий голос. Перевод Катерины Скобелевой"

Пока моя гондола, не двигаясь с места, покачивалась на лунных волнах, я размышлял о сумерках героического мира. В тихом, дробном плеске волн о борт лодки я, казалось, слышал бряцание доспехов, всех этих мечей, ржавеющих теперь на стенах и позабытых сынами великих витязей прошлого, отмеченными печатью вырождения. Я долго искал музыкальную тему, которую называл темой «доблести Ожье»; она должна была время от времени возникать на протяжении моей оперы, чтобы под конец перерасти в ту самую песню менестреля, которая откроет герою, что он принадлежит миру давно сгинувшему. И вот я как будто ощутил присутствие этой темы. Еще мгновение – и мой разум был бы захвачен этой дикарской музыкой, героической, погребальной.

Внезапно над лагуной, раскалывая, рассекая тишину, покрывая ее этакой рябью – подобно тому, как лунная дорожка перистыми бликами бежит по водной глади, полилось журчание музыки, кружевное переплетение звуков – голос, рассыпающийся ливнем крошечных гамм, и каденций, и трелей.

Я вновь откинулся на подушки. Видение героических дней испарилось, и пред закрытыми глазами у меня, казалось, заплясали многочисленные крошечные звездочки, преследуя друг друга и соединяясь, подобно этим неожиданным вокализам5959
  Вокализ – распев для постановки голоса.


[Закрыть].

«К берегу! Скорее!» – крикнул я гондольеру.

Но звуки умолкли, и теперь из садов, где листва тутовых деревьев переливалась в лунном свете и черные плюмажи кипарисов покачивались на ветру, доносился лишь нестройный гул – монотонное стрекотание сверчков.

Я оглянулся по сторонам: по одну руку – безлюдные дюны, сады и луга и ни единого дома или колокольни, по другую – голубое море в туманной дымке, пустынное до самого горизонта, где на его фоне виднелись черные контуры далеких островков.

Слабость нахлынула на меня: я чувствовал, будто растворяюсь в этой тишине. Неожиданно новая журчащая трель прокатилась над лагуной – дождь из коротеньких нот, похожий на издевательский смешок.

Затем снова все затихло. Безмолвие длилось так долго, что я вновь погрузился в размышления над своей оперой. Опять я лежал в ожидании чуть было не пойманной музыкальной темы. Но нет. Теперь это была совсем не та тема, которую я ждал, за которой следил затаив дыхание. Я осознал свое заблуждение в тот миг, когда гондола огибала мыс Джудекки6060
  Джудекка – ближайший к Венеции остров.


[Закрыть] и вдруг средь волн послышался шелест голоса, протянулась тонкая, как лунный луч, ниточка звука – едва слышного, но изысканного: она медленно, неуловимо ширилась, набирая силу и вес, почти облекаясь плотью и огнем, непередаваемо страстная и полная жизни, но как будто слегка затененная мягким покровом. Мелодия все нарастала, теплела, становилась все более пылкой, пока не прорвалась сквозь эту странную колдовскую завесу и не предстала во всем своем блеске, чтобы замерцать осколками граней чудесной трели – долгой, грандиозной, ликующей.

Наступила мертвая тишина.

«Направьте лодку к площади Святого Марка! – вскричал я. – Да поживее!»

Гондола проскользнула по длинной, мерцающей лунной дорожке и рассекла широкую ленту желтых отсветов – отражение куполов собора Святого Марка, кружевных башенок Дворца дожей и стройной розоватой колокольни, устремленной в бледную синеву вечерних небес от озаренной огнями водной глади.

На большей из двух площадей военный оркестр исполнял последние витки крещендо Россини6161
  Джоаккино Россини (1792—1868) – итальянский композитор. «Россиниевское крещендо» – прием постепенного усиления интенсивности путем многократных повторов короткой музыкальной фразы с добавлением все новых и новых инструментов.


[Закрыть]. Среди толпы, рассеянной по этому огромному бальному залу под открытым небом, уже слышались звуки, неизменно возникающие после того, как умолкает музыка, исполняемая на свежем воздухе: звон бокалов и ложек, шуршание юбок и скрип отодвигаемых стульев, а также бряцание чьих-то ножен по мостовой. Я протолкался сквозь скопище модных юнцов, разглядывающих местных дам, посасывая набалдашники своих тросточек, и сомкнутые ряды респектабельных семейств – марширующих под ручку отцов и матерей и идущих чуть впереди юных барышень в белых платьях. Я занял место возле кафе «Флориан», среди его посетителей, потягивающихся перед тем, как встать и уйти, и снующих туда-сюда официантов, звякающих пустыми чашками на подносах. Двое псевдонеаполитанцев уже собирались удалиться, подхватив под мышки гитару и скрипку.

«Остановитесь! – крикнул я им. – Не уходите. Спойте мне – хоть что-нибудь – спойте „La Camesella“ или „Funiculì, funiculá“6262
  «La Camesella» – неаполитанская народная песня.«Funiculì, funiculá» —также неаполитанская песня, написанная итальянским журналистом Пеппино Турко в честь открытия первого фуникулера на вулкане Везувий и положенная на музыку композитором Луиджи Денца в 1880 году.


[Закрыть] – да неважно что, главное – в полную силу». И когда они принялись вопить во всю глотку и бренчать что есть мочи, я добавил: «Да неужто вы не можете петь громче? Вот проклятье! Пойте громче, ясно вам?»

Я чувствовал потребность в шуме, криках и фальшивых нотах, в чем-нибудь вульгарном и отвратительном, чтобы заглушить призрачный голос, преследующий меня.

Снова и снова я твердил себе, что это была всего лишь глупая выходка какого-нибудь романтика-любителя, скрытого в тени садов на берегу или незаметно скользящего в гондоле, и это волшебство лунного света и морской дымки виновно в том, что заурядные рулады из вокальных упражнений Бордоньи или Крешентини6363
  Джованни Марко Бордоньи (1789—1856) – итальянский певец и педагог, Джироламо Крешентини (1762—1846) – итальянский певец и композитор.


[Закрыть] в моем возбужденном сознании превратились в нечто большее.

Но мне по-прежнему продолжал мерещиться все тот же голос. Впредь я то и дело прерывал работу, пытаясь уловить его воображаемые отзвуки, и героические гармонии моей скандинавской легенды странным образом переплетались с чувственными музыкальными фразами и витиеватыми каденциями, в которых мне снова как будто слышался все тот же проклятый голос.

Да что это за наваждение такое – вокальные упражнения! Для человека, явно презирающего певческое искусство, большей нелепости и придумать было нельзя. Все же я предпочитал верить в то, что это действительно был какой-то ребячливый любитель музыки, забавляющийся трелями при луне.

Однажды, когда я уже в сотый раз предавался подобным размышлениям, взгляд мой случайно упал на портрет Заффирино, прикрепленный к стене кем-то из моих приятелей. Я сорвал его и разодрал на полдюжины клочков. Затем, уже стыдясь своей дурацкой выходки, я наблюдал, как они, выброшенные из окна, медленно уплывают вниз, порхая из стороны в сторону, подхваченные бризом с моря. Один обрывок зацепился за желтую занавеску этажом ниже; все остальные долетели до канала и быстро затерялись в темной воде. Стыд переполнял меня. Сердце билось, словно готовое разорваться. Каким жалким, издерганным ничтожеством я стал в этой проклятой Венеции, с ее томными лунными ночами, с ее затхлой атмосферой давно покинутого будуара, полного старого хлама и ароматических смесей из сухих лепестков!

Однако той ночью, казалось, все начало налаживаться. Мне удалось сосредоточиться на своей опере и даже поработать над ней. В перерывах я не без определенной радости возвращался к воспоминанию о том, как разрозненные фрагменты порванной гравюры колыхались на ветру, ускользая все ниже и ниже, к воде. Меня оторвали от пианино хриплые голоса и пиликанье скрипок, доносящиеся с одной из оркестровых лодок, которые по ночам располагались под окнами гостиниц на Большом канале. Луна зашла. Под моим балконом простиралась черная гладь воды, тут и там разрезанная еще более черными силуэтами флотилии маленьких гондол вокруг лодки с музыкантами, где неверный свет китайских фонариков отбрасывал красноватые отблески на лица певцов, гитаристов и скрипачей.

«А поедем-ка мы вверх, – громко выводили хриплые голоса; затем – громоподобный скрежет, бряцание струн и припев во всю глотку: – Фуникули-фуникула, на фуникулере вверх, мы несемся, мчимся вверх».

Затем из соседней гостиницы донеслись крики «Бис! Бис!», непродолжительные аплодисменты, звон пригоршни монет, брошенных в лодку, и всплеск весла кого-то из гондольеров, намеренного повернуть прочь.

– Спойте эту… как ее… «Камезеллу», – велел голос с иноземным акцентом.

– Нет, нет! «Санта Лючию».

– А я хочу «Камезеллу».

– Нет! «Санта Лючию». Эй! Спойте «Санта Лючию», слыш’те?

В свете зеленых, желтых и красных фонариков музыканты немного пошептались, обсуждая, каким образом примирить друг с другом эти противоречивые требования. Затем, после минутного колебания, скрипки заиграли прелюдию к некогда знаменитой арии, до сих пор популярной в Венеции – «La biondina in gondoleta»; слова примерно столетие назад написал патриций Гритти, а музыку – неизвестный композитор.

Проклятый восемнадцатый век! Какое-то зловещее, роковое совпадение почудилось мне в том, что эти невежи выбрали именно данное произведение, чтобы прервать мои занятия.

Долгая прелюдия наконец завершилась, и надтреснутое бренчание гитар и визгливое пиликанье скрипок перекрыл не гнусавый хор, как можно было бы ожидать, а один-единственный негромкий голос.

Кровь запульсировала в моих венах. Как хорошо он был мне знаком! Пение, как я сказал, было негромким, но тем не менее этот голос, разносясь над водами канала, заполнил все вокруг своим странным звучанием – пленительным, нереальным.

То были протяжные ноты, необычайно сладостные, пусть даже приторные; пел мужчина, но голос его весьма напоминал женский, а еще больше – голос мальчика-певчего, но лишенный при этом детской чистоты и невинности: они словно были затенены, приглушены некой пуховой туманной завесой, как если бы за нею скрывались еле сдерживаемые слезы страсти.

Грянули аплодисменты, и старые дворцы отозвались эхом хлопков. «Браво, браво! Спасибо, спасибо! Спойте снова – пожалуйста, спойте снова. Кто бы это мог быть?»

А затем – столкновение бортов, всплески весел и проклятия гондольеров, пытающихся оттеснить друг друга в сторону: красные огоньки фонарей на гондолах сомкнулись вокруг ярко освещенной лодки с оркестром.

Но никто на ней не встал с места. Эти аплодисменты не предназначались ни одному из тамошних музыкантов. И пока все напирали друг на друга, и хлопали, и горланили, один маленький красный огонек отделился от всей этой флотилии; буквально на миг одинокая гондола мелькнула черной тенью среди черных вод – и скрылась в ночи.

Несколько дней только и разговоров было, что о таинственном певце. Народ из оркестровой лодки божился, что никого, кроме них, не было на борту и им не больше нашего известно, чей это был голос. Гондольеры, несмотря на то, что явно вели свое происхождение от шпионов древней Венецианской республики, также оказались неспособными предоставить хоть какой-то ключ к разгадке. Не было ни точных сведений, ни даже слухов о том, что в Венецию приехала какая-нибудь музыкальная знаменитость – а все единодушно сошлись во мнении, что такой певец должен быть известен на всю Европу. Самым странным в этой загадочной истории было то, что даже искушенные знатоки музыки не могли определить, что это за голос: его описывали по-разному и наделяли всевозможными противоречащими друг другу эпитетами; доходило даже до того, что люди начинали спорить, мужской он или женский – у каждого находилось для него свое определение.

Посреди всех этих музыкальных споров лишь я один не высказывал своего мнения. Мысль о том, чтобы заговорить об этом голосе, вызывала отвращение, казалась почти невообразимой, и стоило кому-нибудь из моих друзей пуститься в банальные рассуждения, строя очередные догадки, как я неизменно покидал комнату.

Тем временем работать мне день ото дня становилось все сложнее, и вскоре я перешел от ощущения полного бессилия к состоянию необъяснимой тревоги. Каждое утро я просыпался, полный прекрасных идей и масштабных планов, – лишь для того, чтобы ночью лечь спать, так ничего и не сделав. Я проводил часы у балконной решетки или блуждая по сети улочек с узенькой лентой неба наверху, тщетно пытаясь изгнать мысли об этом голосе или же, что на самом деле бывало чаще, воспроизвести его в памяти, ибо чем больше я старался не вспоминать его, тем больше жаждал вновь услышать этот необычайный тембр с легкой хрипотцой, эти таинственно вкрадчивые нотки; и едва я предпринимал попытку заняться работой над своей оперой, как мою голову наполняли обрывки позабытых арий XVIII века, легкомысленных или томных музыкальных фразочек, и я впадал в задумчивость, размышляя с горько-сладостной тоской, как они звучали бы в исполнении таинственного певца.

В конце концов настала необходимость посетить врача, но все же я скрыл от него наиболее странные симптомы своего недуга. Воздух лагун и сильная жара, как заявил он жизнерадостно, меня немножко изнурили; укрепляющее средство и месяц за городом, долгие прогулки верхом и никакой работы – вот что вновь сделает меня самим собою. Старый бездельник граф Альвизе, который настоял на том, чтобы сопровождать меня ко врачу, немедленно предложил, чтобы я поехал к его сыну и остановился у него: тот, мол, смертельно скучает, надзирая за сбором кукурузы на материке – там, согласно его уверениям, великолепный воздух, множество лошадей и все идиллические пейзажи и дивные развлечения, какие только может предоставить сельская жизнь. «Будьте благоразумны, мой дорогой Магнус, и просто отправляйтесь потихоньку в Мистру».

Мистра – это название отчего-то повергло меня в дрожь. Я намеревался было отказаться, но какая-то смутная мысль заставила меня поменять решение.

«Да, любезный граф, – ответил я. – Принимаю ваше приглашение с благодарностью и удовольствием. Завтра же отправлюсь в Мистру».

На следующий день я уже был в Падуе, на пути к вилле Мистра. Казалось, что я скинул с плеч невыносимую ношу. В первый раз за долгое, долгое время у меня было легко на сердце. Мучительные для ног, мощенные грубым булыжником улицы с пустынными, мрачными крытыми галереями, дворцы с облупленной штукатуркой и вечно закрытыми выцветшими ставнями, крошечная площадь-променад с немногочисленными деревцами и упрямой травой, типичные для Венеции дома с палисадниками, чьи облупленные прелести отражаются в мутной воде канала, сады без ворот и ворота без садов, ведущие в никуда улицы и племя слепых и безногих нищих, а также жалобно завывающих служителей церкви, которые, казалось, плодились как по волшебству меж каменных плит, кучек пыли и водорослей под беспощадным августовским солнцем – вся эта мрачность теперь лишь забавляла и умиляла меня. Мое хорошее настроение еще более усилилось благодаря мессе в базилике святого Антония, на которую мне посчастливилось попасть.

Никогда в жизни не доводилось мне лицезреть ничего подобного, хотя в Италии можно услышать много всего странного в качестве «духовной музыки». В низкий и гнусавый монотонный распев священнослужителей неожиданно вторгся детский хор, поющий нечто совершенно независимое и по темпу, и по мелодии: мычание священников перекликалось с визгом мальчишек, медленные переливы григорианских хоралов прерывались лихими наигрышами на шарманке; это сумасшедшее, безумно забавное смешение рева, и лая, и мяуканья, и кудахтанья, и ржания, пожалуй, придало бы живости сборищу ведьм или скорее некоему средневековому пиру дураков6464
  Festus Fatuorum (лат.) – средневековое карнавальное празднество.


[Закрыть]. И, как будто для того чтобы сделать этот музыкальный гротеск еще более фантастическим и поистине гофмановским, свершалось сие действо, к тому же, средь величественного изобилия мраморных скульптур и позолоченной бронзы – базилика святого Антония в минувшие дни славилась пышностью своих традиционных музыкальных представлений. Мне доводилось читать в давнишних работах путешественников, Лаланда6565
  Жозеф Жером Лефрансуа де Лаланд (1732—1807) – французский астроном. После путешествия в Италию опубликовал свои заметки – этакий путеводитель.


[Закрыть] и Берни6666
  Чарльз Берни (1726 – 1814) – английский композитор, музыкант и органист, автор работы «Современное состояние музыки во Франции и Италии».


[Закрыть], что республика святого Марка расточала огромнейшие суммы не только на памятники и отделку домов, но и на утверждение музыкального превосходства своего великого собора на terra firma6767
  Terra firma – твердая земля (лат.)


[Закрыть] над прочими церквями.

В разгар этого неописуемого концерта совершенно не сочетаемых голосов и инструментов я пытался представить сопрано Гуаданьи6868
  Гаэтано Гуаданьи (1728—1792) – итальянский оперный певец, кастрат, меццо-соправно.


[Закрыть], для которого Глюк написал «Che farò senza Euridice»6969
  «Что мне мир без Эвредики?» – ария из оперы Кристофа Виллибальда Глюка (1714—1787) «Орфей и Эвредика».


[Закрыть], и скрипку Тартини7070
  Джузеппе Тартини (1692—1770) – итальянский скрипач и композитор, автор сонаты «Дьявольская трель», про которую он говорил, что услышал ее во сне в исполнении дьявола.


[Закрыть] – того самого Тартини, которому однажды явился дьявол, чтобы сочинить для него музыку. Удовольствие от чего-то столь абсолютно, варварски, гротескно, фантастически нелепого, как это представление, да еще в подобном месте, только усиливалось от ощущения профанации: таковы-то последователи легендарных музыкантов ненавистного мне восемнадцатого столетия!

Все это настолько меня порадовало – больше, чем самое безупречное исполнение, что я вознамерился насладиться данным представлением еще раз – и ближе к вечерне, после веселого ужина с двумя старьевщиками в таверне «Золотая звезда» и трубочки, выкуренной в размышлениях над грубым наброском будущей кантаты, посвященной той музыке, что дьявол сочинил для Тартини, я вновь обратил стопы к собору святого Антония.

Звонили колокола, возвещая закат, и казалось, что приглушенные звуки органа доносятся из огромной, стоящей наособицу церкви; я протиснулся под тяжелую кожаную завесу на входе, ожидая, что меня встретит гротесковое зрелище, совсем как этим утром.

Но оказалось, что я заблуждался. Должно быть, вечерня давно завершилась. Я вдохнул затхлый аромат курений и сырость склепа; в этом огромном соборе уже царила ночь. Из тьмы мерцали лампады в часовнях, бросая дрожащие отблески на красный полированный мрамор, золоченые решетки и канделябры и марая желтыми пятнами рельефные мускулы скульптуры какого-то святого. В одном из уголков базилики мерцание тонкой восковой свечи создавало нимб над головой священника, придавая глянцевый блеск его сияющей лысине, белому стихарю и распахнутой перед ним книге. «Аминь», – пропел он; книга была закрыта с хлопком, свет двинулся по апсиде прочь, какие-то темные женские фигуры поднялись с колен и заторопились к выходу; мужчина, творивший молитву у одной из часовен, также встал, с невероятным грохотом уронив при этом трость.

Церковь опустела, и я ждал, что с минуты на минуту меня выставит вон ризничий, совершающий вечерний обход, чтобы закрыть двери. Я опирался о колонну, вглядываясь в серую мглу под арочными сводами, когда орган внезапно разразился чередой аккордов, которые эхом прокатились по церкви: казалось, что это завершение какой-то службы. А над гудением органа вдруг воспарил звук голоса – высокого, нежного, окутанного какой-то мягкой дымкой, точно облаком благовоний, лавирующего по лабиринту продолжительной каденции. Но вот он оборвался; еще два громоподобных аккорда – и орган тоже затих. Вокруг царило безмолвие. Мгновение я стоял, прислонясь к одной из колонн нефа: волосы мои были влажными от пота, колени подгибались, и изнуряющий жар объял все мое тело; я ловил ртом воздух, наполненный ароматом ладана, словно вместе с ним надеялся впитать в себя эти звуки. Я был в высшей мере счастлив и в то же время как будто умирал; затем неожиданно меня пробрала дрожь, а вместе с нею пришла и смутная тревога. Я повернулся и поспешил наружу.

Вечерние небеса, чистые и голубые, простирались вдоль зубчатой линии крыш; летучие мыши и ласточки кружили в воздухе, и со всех окрестных колоколен, наполовину заглушаемый басовитым колоколом собора Святого Антония, раздавался перезвон, в котором можно было различить звуки молитвы «Аве Мария».

«Вы действительно выглядите неважно», – заметил юный граф Альвизе, приветствуя меня в заросшем саду позади виллы Мистра – при свете фонаря, который держал какой-то местный крестьянин. Все мне казалось сном: перезвон колокольчиков на сбруе лошади во время ночной поездки из Падуи и широкие желтые мазки света по изгородям из акации, отбрасываемые покачивающимся фонарем; скрежет колес по гравию; обеденный стол, озаренный одной-единственной керосиновой лампой из боязни привлечь москитов, за которым прислуживал скособоченный лакей в старой ливрее, разнося блюда и источая при этом запах лука; толстая матушка Альвизе, кудахчущая что-то благожелательное на диалекте пронзительным голосом и встряхивающая веером, как тореадор взмахивает накидкой перед быком; небритый деревенский священник с перекошенными плечами, постоянно шаркающий ногами под столом и теребящий свой бокал. А теперь, средь белого дня, мне чудилось, будто я провел на этой растянутой в пространстве, построенной безо всякого плана, полуразрушенной вилле Мистра – вилле, на три четверти отведенной под хранилища зерна и садовых инструментов, а точнее – на потребу крысам, мышам, скорпионам и сколопендрам – всю свою жизнь; будто всегда сидел здесь, в кабинете графа Альвизе, средь стопок покрытых пылью книг по сельскому хозяйству и охапок каких-то счетов, образцов зерна и яиц тутового шелкопряда, чернильных пятен и сигарных окурков; будто никогда не слышал ничего, кроме рассуждений о зерновых как основе итальянской агрикультуры, о болезнях кукурузы, о виноградной пероноспоре7171
  Грибковое заболевание лозы.


[Закрыть], породах быков и проступках крестьян, – в то время как за окном виднелись голубые конусы Эуганских холмов, окружающие зеленые переливы равнины.

После раннего обеда, снова в сопровождении визгливого диалекта толстой старой графини, ерзанья небритого священника, то и дело передергивающего плечами, запаха пригоревшего масла и луковичной похлебки, граф Альвизе усадил меня в двуколку рядом с собою и покатил, вздымая облака пыли, меж бесконечных, искрящихся на солнце тополей, акаций и кленов, на одну из своих ферм.

Под палящим солнцем двадцать или тридцать девушек в цветастых юбках, корсетах с кружевами и больших соломенных шляпах молотили кукурузу на широкой площадке, выложенной красным кирпичом, в то время как другие просеивали зерно сквозь большие сита. Юный Альвизе III (старый граф был Альвизе II: все мужчины в этой семье именуются Альвизе; это что-то вроде производного от имени Луи – оно красуется и на фасаде дома, и на повозках, и на тачках, да что там – даже на ведрах) … Так вот, юный Альвизе подбирал кукурузу, щупал ее, пробовал, говорил что-то девушкам, вызывая у них смех, и управляющему – а тот, напротив, от его слов совсем помрачнел; затем он провел меня в огромный сарай, где двадцать или тридцать белых бычков в темноте били копытами, обмахивались хвостами, бодали свои кормушки. Альвизе III каждого потрепал по голове, назвал по имени, кого-то угостил комочком соли, кого-то репой, объясняя попутно, где тут мантуанская порода, где апулийская, а где романьольская и так далее. Затем он пригласил меня снова запрыгнуть в двуколку, и вновь мы пустились в путь в клубах пыли, меж живых изгородей и канав, пока не приехали к следующему скоплению краснокирпичных фермерских строений с розоватыми крышами, над которыми на фоне голубого неба поднимался дымок. Тут снова были молодые женщины, молотящие и просеивающие кукурузу, образуя огромное золотое облако – должно быть, наподобие того, что увидела Даная; и еще быки, топочущие копытами и мычащие в прохладной тьме; и очередные шутки, придирки, объяснения; и так – через пять ферм, пока мне не стали мерещиться – всякий раз, когда я закрывал глаза – ритмичные движения цепов, вверх и вниз, на фоне жаркого неба, дождь из золотых зерен, желтая пыль, летящая сквозь веяльные сита и оседающая на кирпичах, взмахи бесчисленных хвостов и столь же бесчисленных бодучих рогов, а также белые переливы огромных лоснящихся боков и лбов.

– Хорошо потрудились! – вскричал Альвизе под конец дня, вытянув длинные ноги, так что узкие брюки задрались над сапогами-веллингтонами. – Маменька, налей нам после обеда немножко анисового сиропа: это чудное средство для восстановления сил и супротив местных лихорадок.

– Ох, да неужто в здешних краях болеют лихорадкой? А ваш батюшка уверял, что воздух тут чудесный!

– Пустяки, пустяки, – успокоительно заверила меня старая графиня. – Здесь нужно опасаться лишь москитов. Не забудьте закрыть ставни, прежде чем задуть свечу.

– Ну, – подхватил юный Альвизе, желая все-таки не кривить душой, – лихорадки-то, положим, случаются. Но необязательно, что вы подхватите что-то подобное. Вы только ночью по саду не бродите, если не хотите разболеться. Папа говорил мне, что вам нравятся прогулки при луне. В нашем климате так не пойдет, дорогой друг, так не пойдет. Если уж вам вздумается пройтись ночью – с гениями такое случается, то лучше сделайте кружок по дому: довольно с вас будет и такой разминки.

После обеда подали тот самый анисовый сироп – вместе с бренди и сигарами, и все расселись в длинной, узкой, скудно обставленной комнате на втором этаже: старая графиня вязала нечто неопределенной формы и непонятного назначения, священник читал газету. Граф Альвизе попыхивал длинной, причудливо изогнутой сигарой и почесывал за ухом долговязого, тощего пса – кажется, чесоточного, да еще и с бельмом на глазу. Из темного сада доносились шуршание и стрекот бесчисленных насекомых и сочился аромат винограда, чьи гроздья на шпалере чернели на фоне синего звездного неба. Я вышел на балкон. Сад простирался предо мною во мраке, внизу; вдоль мерцающего горизонта поднимались высокие тополя. Где-то раздался резкий крик совы, затем собачий лай; неожиданно дуновение ветра донесло до меня слабый аромат – этот едва уловимый, теплый запах воскресил у меня в памяти вкус определенного сорта персиков и вид белых, плотных, словно восковых лепестков. Кажется, я вдыхал аромат этого цветка прежде; он породил во мне какую-то вялую истому, граничащую с обмороком.

«Я очень утомился, – сказал я графу Альвизе. – Видите, как мы, городские жители, ослабли!»

Но несмотря на усталость, я обнаружил, что никак не могу заснуть. Ночь казалось совершенно удушающей. В Венеции я не чувствовал ничего подобного. Несмотря на предписания графини, я приоткрыл массивные деревянные ставни, накрепко закрытые от москитов, и выглянул наружу.

Взошла луна, и в ее свете передо мною простирались широкие лужайки, округлые верхушки деревьев, окутанные голубоватой сияющей дымкой, так что каждый листочек блестел и подрагивал в этаком трепетном море света. Под окном виднелась длинная шпалера, а под нею – выбеленная лунным сиянием мощеная дорожка. Было так светло, что я мог различить зелень виноградных листьев и приглушенный пурпур цветов катальпы. В воздухе витал слабый аромат скошенной травы, спелых ягод американской фитолакки и того самого белого цветка – несомненно белого, – что напомнил мне о вкусе персиков, тающих во рту восхитительной свежестью утренней росы. Со стороны деревенской церкви донесся звон колокола – пробило час ночи: бог знает, как долго я пытался уснуть, да все напрасно. Дрожь пробрала меня, и в голове слегка помутилось как будто от некрепкого вина; я вспомнил все эти обросшие водорослями набережные, эти каналы, полные стоячей воды, желтоватые лица крестьян, и слово «малярия» вновь замаячило у меня в памяти. Неважно! Я остался стоять у окна, облокотившись о подоконник, полный жажды окунуться в эту голубоватую лунную дымку, и росу, и аромат, и тишину, которая словно дрожала и мерцала подобно звездам, усеивающим глубины небес… Какая музыка, даже вагнеровская или принадлежащая гению великого певца звездных ночей, божественного Шумана, какая музыка когда-либо сравнится с этой великой тишиной, с этим величавым концертом, казалось бы, безгласных сущностей, поющих в человеческой душе?

Едва я подумал об этом, звук – высокий, трепещущий и сладостный – разорвал тишину, но та немедленно сомкнулась вновь. Я высунулся из окна; сердце мое билось так, словно готово было вот-вот выскочить из груди. После небольшого промежутка времени тишину вновь расколола одна-единственная нота, как тьму рассекает падающая звезда или светлячок, медленно взмывающий над землей, точно маленькая шутиха во время фейерверка. Но на сей раз стало очевидно, что голос доносится не из сада, как мне показалось вначале, но из самого дома, из какого-то отдаленного уголка этой старой, построенной безо всякого плана виллы Мистра.

Мистра… Мистра! Это название звенело у меня в ушах, и я наконец начал понимать его значимость, которая, похоже, до сего момента ускользала от меня. «Да, – сказал я себе, – это вполне естественно». К странному ощущению закономерности происходящего примешалась лихорадочная, нетерпеливая радость. Как будто я приехал на эту виллу нарочно и вот-вот встречу предмет моих давних, изматывающих душу чаяний.

Схватив лампу, отбрасывающую пятнистую зеленую тень, я осторожно открыл дверь и прошел по длинной анфиладе коридоров и больших, пустых комнат, где звук шагов отдавался эхом, точно в церкви, и свет мой вспугивал целые стаи летучих мышей. Я брел наугад, все дальше и дальше от обитаемой части виллы.

Мне было дурно от этой тишины; дыхание перехватывало, как бывает от неожиданного разочарования.

Внезапно раздался звук – несколько аккордов, резких, похожих на металлическое бренчание мандолины – на слух казалось, что совсем близко. Да, очень близко: меня отделяла от них лишь перегородка. Я стал на ощупь искать дверь: дрожащего света лампы было недостаточно для моих глаз – все расплывалось перед ними, как у пьяного. Наконец я обнаружил задвижку и после небольшого промедления поднял ее и осторожно приоткрыл дверь. Сперва я не мог понять, куда же попал. Вокруг царила тьма, но в глаза мне бил слепящий свет: он шел откуда-то снизу, озаряя противоположную стену. Я как будто вошел в темную ложу полуосвещенного театра. Собственно, это и было нечто похожее – что-то вроде темного грота с высокой балюстрадой, полускрытого поднятым занавесом. Мне вспомнились небольшие галереи или альковы для музыкантов или зрителей под потолком бальных залов в некоторых старинных итальянских дворцов. Да, это было, без сомнения, нечто подобное. Напротив виднелся сводчатый потолок, испещренный позолоченной лепниной, обрамляющей огромные, потемневшие от времени холсты, а ниже, озаренная светом снизу, тянулась стена, покрытая поблекшими фресками. Где же я видел прежде эту богиню, облаченную в сиреневые и лимонные одежды, непропорционально маленькую рядом с гигантским зеленым павлином? Она явно была мне знакома, равно как и лепные тритоны, чьи хвосты обвивали ее позолоченную раму. А эта фреска с воинами в римских кирасах, зеленых с голубым плащах в складку и штанах до колен – где я мог видеть их прежде? Я задавал себе эти вопросы, не испытывая ни малейшего удивления. Более того, я сохранял полное спокойствие, как порой человек бывает спокоен в необычных снах – возможно ли, что я и правда грезил?

Я осторожно шагнул вперед и перегнулся через балюстраду. Поначалу глаза мои вперились во тьму под потолком, откуда, точно гигантские пауки, свешивались, медленно вращаясь, огромные люстры. Лишь в одной из них горели, истекая воском, свечи, и ее подвески из муранского стекла с гвоздиками и розами светились перламутровым блеском в их сиянии. Эта люстра озаряла противоположную стену и часть потолка с богиней и зеленым павлином; она освещала, но намного хуже, и угол огромной залы, где в тени от некоего балдахина небольшая группа людей сгрудилась вокруг обитой желтой парчой софы – одной из тех, что выстроились вдоль стен. На ней распростерлась женщина, наполовину скрытая от меня окружающими ее фигурами: серебряное шитье на ее платье и лучистые бриллианты поблескивали внезапными отсветами, когда она неловко ворочалась на своем ложе. А прямо под люстрой, на ярком свету склонился над клавесином какой-то мужчина, слегка опустив голову, как будто собираясь с мыслями перед тем, как исполнить какое-то музыкальное произведение.