Текст книги "Зловещий голос. Перевод Катерины Скобелевой"

19 декабря. Ясный, солнечный день. Ночной снег растаял, обнажив деревья и кусты. Ледяные вершины сверкают в солнечных лучах. Сегодня воскресенье, и погода праздничная; колокола звонят, возвещая близость Рождества. На площади с колонной Меркурия народ готовится к ярмарке, раскладывая на лотках разноцветные одежды из хлопка и шерсти, яркие шали и платки, зеркала, ленты, начищенные до блеска оловянные лампы – выбор не хуже, чем у коробейника в «Зимней сказке»125125
  Автолик из пьесы Уильяма Шекспира «Зимняя сказка»


[Закрыть]. Мясники увешивают витрины гирляндами из бумажных цветов, ветчина и сыры украшены флажками и зелеными веточками. Я вышел за городские ворота, чтобы поглядеть на ярмарку скота; лес переплетенных рогов, океанский гул мычания и шипение раскаленных тавро: сотни великолепных белых бычков с красными ленточками на шеях и рогами в ярд длиной собраны на маленькой piazza d’armi под стенами города.

Фи! Зачем я пишу всю эту чушь? Я заставляю себя думать о колокольном звоне, рождественских празднествах, ярмарках скота, но мой разум занят лишь мыслями о Медее, Медее. Видел ли я ее в действительности – или это сумасшествие?

Два часа спустя. Церковь Сан Джованни Деколлато – так говорит мой домовладелец – закрыта давным-давно. Что же это было – галлюцинация? Видение? Возможно, мне снился сон? Я снова вышел из дома, чтобы взглянуть на церковь. Вот она, у развилки двух улочек, а над входом – рельеф, изображающий голову Крестителя. Дверь, кажется, не открывали много лет. В окнах я вижу паучьи сети. Похоже, здесь собираются лишь пауки да крысы, как и говорил синьор Асдрубале.

И все же… и все же… Воспоминание такое ясное, такое отчетливое! Над алтарем красовалось изображение танцующей дочери Иродиады, я помню ее белый тюрбан с красным плюмажем и голубое одеяние Ирода; я помню очертания центральной люстры – она слегка покачивалась, и огонек одной из свечей согнулся пополам от жара и сквозняка.

Все эти подробности я мог видеть в других местах и неосознанно сохранить в памяти, а теперь они воскресли в моем сне; я слышал, психологи считают, что это возможно. Я приду снова: если церковь будет закрыта – что ж, значит, это видение, сон, результат перевозбуждения. Нужно тотчас ехать в Рим и показаться докторам, ибо я опасаюсь сумасшествия.

А если вдруг… Ба! Не может быть никакого «вдруг». Но все-таки, если… если я правда видел Медею… Я увижу ее вновь, заговорю с ней. Одна только мысль об этом будоражит кровь, но я испытываю не ужас… Даже не знаю, как сказать. Это страх, но страх упоительный. Дурак! Какая-то извилинка у меня в мозгу, в двадцать раз тоньше волоска, вышла из строя – вот и все.

20 декабря. Я побывал там снова, я слышал музыку, вошел в церковь и видел Ее! Больше не могу сомневаться в своих чувствах. С чего бы? Черствые люди говорят, что мертвым не дано воскреснуть, и прошлое нельзя вернуть. Для них это истина, но почему я должен подчиняться чужим законам? – ведь я люблю и одержим этой любовью… Но я сбился с мысли… Почему бы Медее не вернуться в этот мир, если она знает, что есть на земле человек, чьи помысли и желания посвящены ей одной?

Галлюцинация? Но я видел ее, как вижу бумагу, на которой пишу: она стояла в ярком сиянии алтарных свечей. Я слышал шорох ее юбок, вдыхал аромат волос, прикоснулся к портьере, потревоженной ее прикосновением… И вновь упустил ее! Но когда я выскочил на безлюдную улицу, залитую лунным светом, то обнаружил алую розу на ступенях церкви – эту розу я видел в руках Медеи мгновение назад. Я держал ее в руках, ощущал запах настоящего, только что сорванного цветка.

По возвращении домой я поставил ее в воду, расцеловав бессчетное число раз, и оставил на комоде, намеренный не подходить к нему в течение двадцати четырех часов, чтобы увериться, иллюзия это или нет. Но я должен увидеть ее снова, должен!

О, небеса! Я скован ужасом, вид скелета не потряс бы меня сильнее. Свежая роза, полная цвета и аромата, пожелтела, засохла, словно ее несколько столетий держали меж страниц книги, и рассыпалась прахом, едва я прикоснулся к ней. Ужасно, ужасно!

Но что со мной? Неужели я не знал, что люблю женщину, умершую триста лет назад? Если бы я пожелал получить свежие розы, сорванные только вчера, графиня Фьямметта или любая хорошенькая белошвейка могли бы подарить их мне. Роза увяла – но что с того? Если бы только сжать Медею в объятьях, как я сжимал пальцами стебель цветка, поцеловать, как целовал эти лепестки, разве не буду я на вершине блаженства, даже если моя возлюбленная немедленно превратится в прах? Даже если я сам стану прахом?

22 декабря. Одиннадцать вечера. Я снова видел ее! – едва не заговорил с ней. Мне обещана ее любовь! Ах, Спиридон! Ты был прав, считая, что не создан для земной amori.

В обычный час я отправился сегодня к церкви Сан Джованни Деколлато. Стояла ясная зимняя ночь, высокие дома и колокольни темнели на фоне синих небес, испещренных мириадами стальных звездочек. Луна пока не взошла. В церкви не горели огни, но, приложив усилие, дверь я все-таки открыл и вошел внутрь, увидев ярко освещенный, как и прежде, алтарь.

Неожиданно мне пришло в голову: все эти мужчины и женщины – прихожане, заполнившие церковь, священники, с пением обходящие алтарь, – давно мертвы и не существуют для прочих людей. Я коснулся, будто случайно, руки соседа. Она была холодна, как сырая глина. Мужчина обернулся, но словно не заметил меня; лицо его оказалось пепельно-бледным, а глаза – точно у слепого или мертвеца. Я почувствовал желание выбежать вон. Но в этот миг узрел Ее – на прежнем месте, в мерцании свечей возле алтаря, закутанную в черный плащ. Она обернулась, свет упал ей на лицо, озарив изящные черты, чуть прищуренные глаза и тонкие губы, алебастровую кожу с легким румянцем. Наши взгляды встретились.

Я снова попытался проложить себе дорогу к ее приделу; она торопливо шла прочь, я устремился за ней. Раз-другой она помедлила, и я решил, что нагоню ее, но когда выбежал на улицу, секунду спустя после того, как дверь закрылась за Медеей, она вновь исчезла.

На ступенях я увидел что-то белое. Не цветок, а письмо! Я бросился обратно в церковь, чтобы прочитать его, но двери были накрепко закрыты, словно их не отпирали много лет. Я ничего не видел в мерцании уличных лампад и бросился домой, зажег лампу, выхватил письмо из-за пазухи. И вот оно лежит передо мной. Это ее рука – тот же почерк, что и в архивах, тот же, что и в первом письме:

«Спиридон! Будь достоин своей любви, и любовь твоя будет вознаграждена. В ночь перед Рождеством возьми тесак и пилу и смело вонзи их в грудь бронзового всадника на площади – туда, где сердце. Когда ты вскроешь металл, внутри ты увидишь серебряное изваяние крылатого гения. Возьми его, разбей на сотни осколков, рассеяв их повсюду – на поживу ветру. Той же ночью возлюбленная придет, чтобы вознаградить тебя за верность».

На коричневой восковой печати – девиз «Amour Dure – Dure Amour».

23 декабря. Так значит, это правда! Уготовленная мне судьба поистине чудесна. Я наконец нашел то, к чему стремилась моя душа. Мои литературные труды, любовь к искусству, Италии – все эти предметы занимали мой разум и все же оставляли меня вечно неудовлетворенным, поскольку не имели ничего общего с моим предназначением. Я тосковал по истинной жизни – так измученный пилигрим в пустыне страстно желает найти колодец. Но жизнь страстей, привлекательная для прочих юношей, и жизнь интеллекта, свойственная ученым, никогда не утоляли этой жажды.

Итак, мне предназначена любовь призрака? Мы посмеиваемся над старыми суевериями, но забываем, что вся наша чванливая современная наука также может показаться заблуждением человеку будущего. Отчего правда обязательно должна быть на стороне настоящего, а не прошлого? Те люди, что рисовали картины и строили дворцы три столетия назад, безусловно, обладали столь же тонким вкусом и острым разумом, как мы, наученные делать копии и производить локомотивы.

На все эти мысли меня натолкнуло чтение одной книжки из библиотеки синьора Асдрубале: с ее помощью я пытался определить свою судьбу по звездам и обратил внимание, что мой гороскоп почти полностью совпадает с гороскопом Медеи да Карпи. Может быть, в этом кроется объяснение всему?.. Но нет, нет, причина в том, что я полюбил эту женщину, едва прочитал о ее судьбе и увидел ее портрет, хотя скрывал от себя это чувство, прикрываясь интересом к истории… Да, история и правда вышла неплохая…

Я добыл пилу и топорик. Пилу купил у нищего столяра в одной деревеньке неподалеку от Урбании. Он не понял сначала, что мне нужно, и, думаю, принял меня за сумасшедшего. Возможно, вполне справедливо. Но что если в жизни безумие идет рука об руку со счастьем?

Подходящий топорик я увидел на лесном складе, где обтесывают стволы пихт с апеннинских высокогорий у Сант-Эльмо. Во дворе никого не было, и я не смог преодолеть искушение: взвесил топор в руке, опробовал его остроту – и украл. Первый раз в жизни я стал вором. Почему я не купил топорик в магазине? Трудно сказать. Видимо, не сумел противостоять притягательному сиянию лезвия.

Кажется, я вознамерился совершить акт вандализма, надругаться над собственностью Урбании без всякого на то права. Но я не желаю зла ни статуе, ни городу; если бы я мог добраться до idolino, не повреждая бронзы, я бы с радостью сделал это. Но я должен подчиняться Ей, отомстить за нее, добыть серебряную статуэтку, изготовленную и заговоренную Робертом, чтобы его трусливая душа не встретилась с привидением, которого он боялся больше всего на свете. О, герцог Роберт, из-за вас Медея умерла без покаяния, обреченная на адские муки, а вы надеетесь отправиться в рай! Вы опасались свидания с нею за пределами земной жизни и думали, будто вам удалось перехитрить ее и предусмотреть любые неожиданности. Ничего подобного, ваша светлость. Вам предстоит узнать, что значит быть призраком, и повстречаться с обиженной вами женщиной.

Этот день бесконечен! Но вечером я вновь увижу ее.

11 часов. Нет, двери крепко закрыты, волшебство рассеялось. Я не увижусь с ней до завтра. Но завтра! Ах, Медея, обожал ли тебя хоть один из твоих возлюбленных так, как я? Осталось двадцать четыре часа до счастливого мгновения, которого я, кажется, ждал всю жизнь. А потом, что потом? Я понимаю все яснее: далее – ничего. Все, кто любил Медею да Карпи и служил ей, умерли: заколотый кинжалом Джованфранческо Пико, отравленный Стимильяно, его убийца-грум, зарезанный по ее приказу, Оливеротто да Нарни, Маркантонио Франджипани и бедный Орделаффи: он так и не увидел лица своей владычицы, и единственной его наградой стал платок, которым палачи вытерли лоб этого искалеченного юноши с переломанными ребрами и разодранной плотью.

Всех ждала смерть, поджидает она и меня. Любовь такой женщины губительна в своем совершенстве: Amour Dure – Dure Amour, как гласит ее девиз. Я тоже умру. Но почему нет? Возможно ли жить, наслаждаясь любовью другой женщины? Как влачить прежнее жалкое существование после счастья, уготованного мне завтра? Немыслимо! Ее рыцари ушли в мир иной, и я отправлюсь за ними.

Я всегда знал, что не проживу долго. Еще в Польше цыганка сказала мне однажды, что линия жизни на моей ладони резко обрывается, а это означает насильственную смерть. Я мог погибнуть на дуэли с кем-нибудь из собратьев-студентов или в железнодорожной катастрофе. Но нет, моя смерть будет совсем иной! Смерть… Ведь Медея тоже мертва? Какая странная будущность открывается мне… Возможно ли, что за краем могилы я встречу и остальных – Пико, грума, Стимильяно, Оливеротто, Франджипани, Принцивалле дельи Орделаффи? Будут ли все они рядом с Медеей? Но меня она полюбит сильнее, ведь я безнадежно посвятил себя ей, хотя прошло три столетия после ее смерти!

24 декабря. Я завершил все приготовления. Этой ночью, в одиннадцать часов, я выскользну из комнаты. Синьор Асдрубале и его сестры будут мирно похрапывать во сне. Я расспросил их: они опасаются ревматизма, поэтому не посещают полуночную мессу. К счастью, между моим домом и главной площадью нет церквей. Если даже по улицам Урбании пройдут праздничные шествия, то далеко отсюда. Комнаты вице-префекта на другой стороне дворца, он ничего не услышит. На площадь выходят только окна парадных залов и архивов, а также ворота пустых дворцовых конюшен.

Кроме того, я управлюсь быстро. Я опробовал остроту пилы на бронзовой вазе, купленной у синьора Асдрубале. Со статуей – полой, да к тому же изъеденной ржавчиной (я даже приметил кое-где трещины) – будет работать легче, особенно после удара острым топориком. Я привел в порядок бумаги, составив завещание в пользу государства, направившего меня сюда. Мне жаль только, что читатели никогда не увидят моей «Истории Урбании».

Чтобы скоротать бесконечный день и утихомирить лихорадочное нетерпение, я только что совершил долгую прогулку. Сегодня самый холодный день в году. Голубой воздух искрится как сталь. Яркое солнце совсем не греет, его лучи, отраженные снежными вершинами, только усиливают ощущение мороза. Немногочисленные прохожие закутаны с ног до головы. Длинные сосульки свисают со статуи Меркурия на фонтане. Можно представить, как озябшие волки пробираются через сухой кустарник и осаждают город, надеясь там согреться.

Почему-то этот мороз удивительно успокаивает меня – он напоминает мне о детстве. Когда я взбирался, то и дело поскальзываясь, по обледенелой мостовой крутых улочек, глядя на заснеженные вершины на фоне неба, и когда проходил мимо украшенной веточками самшита и лавра церкви, откуда доносился слабый аромат ладана, в памяти с удивительной яркостью воскресли – не знаю почему – давние картины рождественских вечеров в Познани и Вроцлаве, когда я ребенком бродил по широким улицам, разглядывая витрины, где зажигали огни на елках, и гадая, ждет ли меня дома по возвращении чудесное зрелище – комната, сияющая огнями, разукрашенная стеклянными бусами и орехами в позолоченной обертке. Останется лишь повесить последние синие и красные гирлянды и грецкие орехи в серебряной и золотой фольге, а потом зажечь разноцветные свечи, чей воск будет капать на прекрасные, нарядные зеленые ветви.

Дети ждут с замиранием сердца, когда же им расскажут о Рождестве. А я, чего я жду? Не знаю. Все кажется сном, все зыбко и туманно, будто время остановилось, и дальше ничего не будет. Мои желания и мечты мертвы, а сам я обречен безвольно скитаться в стране снов. Существует ли мир вокруг меня? Возникшая перед моими глазами улица в Познани, широкая улица с окнами, освещенными огнями Рождества, и зелеными ветвями елей за оконными стеклами, кажется намного реальнее. Жажду ли я наступления ночи? Боюсь ли его? И придет ли наконец этот вечер!

Рождество, полночь. Я сделал все, как и задумал. Бесшумно выскользнул на улицу, когда синьор Асдрубале и его сестры крепко спали. Я испугался было, не разбудил ли их, поскольку уронил пилу, пробираясь через главную комнату, где хозяин дома держит свои диковинки на продажу. Пила звякнула о старые латы, которые он пытался восстановить. Я быстро потушил свечу и спрятался на лестнице, услышав, как синьор Асдрубале что-то сонно пробурчал. Он вышел в халате, но никого не увидел и вернулся в постель, пробормотав: «Кошка, должно быть». Я тихо прикрыл за собой входную дверь. За день небеса нахмурились: сияла полная луна, однако то и дело она исчезала за серыми с желтизной облаками. На улице – ни души, длинные дома вытянулись по струнке в лунном свете.

Не знаю почему, но я избрал кружной путь к площади, мимо дверей одной-двух церквушек, где горел свет полуночной мессы. На миг я ощутил искушение войти в одну из них, но что-то, казалось, удерживало меня. Я уловил слабые отзвуки рождественских гимнов и, почувствовав, что вот-вот лишусь решимости, заторопился прочь. Когда я проходил под портиком возле Сан Франческо, то услышал позади шаги: меня кто-то преследовал. Я остановился и позволил прохожему обогнать меня. Когда он поравнялся со мной, то приостановился и пробормотал: «Не ходи! Я Джованфранческо Пико». Я обернулся, холодея: никого.

В переулке, возле апсиды собора, я увидел другого мужчину. Он стоял, прислонившись к стене, и в лунных лучах мне почудилось, что по его лицу с острой бородкой клинышком струится кровь. Я прибавил шагу, но когда поравнялся с ним, он прошептал: «Не подчиняйся ей, возвращайся. Я Маркантонио Франджипани». У меня зуб на зуб не попадал, но я так же поспешно направился вперед. Лунный свет окрашивал стены в голубые тона.

Наконец я издали увидел площадь, залитую лунным сиянием. Казалось, будто окна дворца ярко освещены, и зеленоватая статуя герцога Роберта мчится мне навстречу. Я должен был пройти в тени под аркой, но чья-то фигура вышла из стены и преградила мне дорогу закутанной в плащ рукой. Я попробовал прорваться. Человек схватил меня за плечо, и рука была тяжела, как глыба льда. «Ты не пройдешь! – вскричал он. – Ты не получишь ее! Она моя, только моя! Я – Принцивалле дельи Орделаффи». Луна выглянула снова, и я увидел мертвенно бледное, почти детское лицо, обвязанное вышитым платком. Пытаясь освободиться от ледяной хватки, я выхватил топорик и со всего размаху нанес удар… Топорик со звоном врезался в стену… Призрак исчез.

Я спешил. Исполняя задуманное, раскалывал бронзу, пилой наносил ей еще более глубокие раны и в конце концов добыл серебряную статуэтку, разбил ее на несчетные осколки. Когда я разбрасывал их по мостовой, тучи внезапно закрыли луну пеленой, поднялся сильный ветер и помчался, завывая, по площади. Мне почудилось, что земля содрогнулась. Я бросил топорик и пилу и кинулся домой, чувствуя, что меня преследуют: за мной словно мчались сотни невидимых всадников.

Но теперь я спокоен. Настала полночь, мгновение – и она будет рядом! Терпение, сердце мое! Я слышу, как громко оно бьется, слишком громко. Надеюсь, никто не обвинит бедного синьора Асдрубале. Я напишу властям, дабы подтвердить его невиновность на случай, если со мной что-то произойдет… Час ночи! Только что пробили куранты на дворцовой башне. Я, Спиридон Трепка, подтверждаю: если этой ночью что-либо случится со мной, никто, кроме меня самого… Шаги на лестнице! Это она. Наконец-то, Медея, Медея! Amour Dure – Dure Amour!

Здесь обрывается дневник Спиридона Трепки. Газеты провинции Умбрия сообщили публике, что рождественским утром 1885 года бронзовая конная статуя Роберта II найдена изуродованной самым плачевным образом, а профессора Спиридона Трепку из Познани, гражданина Германской империи, обнаружили мертвым: он был заколот ударом в сердце, нанесенным неизвестной рукой.

Святой Евдемон и его апельсиновое дерево

Посвящается моей дорогой миссис Скотт

Вот вам история про апельсиновое дерево святого Евдемона. Вы не найдете ее среди «Жизнеописаний святых отцов», составленных братом Доминико Кавалька126126
  Доменик Кавалька (1270—1342) – монах-доминиканец, мистик.


[Закрыть] из Викопизано, и уж тем более в «Золотой легенде», принадлежащей перу Иакова Ворагинского127127
  «Золотая легенда» (лат. Legenda Aurea) – сочинение Иакова Ворагинского, собрание христианских легенд и занимательных житий святых, написанное примерно в 1260 г.


[Закрыть]; да и в любой другой работе по агиографии128128
  Агиография – церковно-житийная литература, изучение житий святых.


[Закрыть] – тоже вряд ли. Мне довелось услышать ее на том самом месте, где и произошло чудо, в присутствии его очевидца – апельсинового дерева в цвету. Вокруг него простираются фруктовые сады на холмах Целий и Авентин, где средь переплетения сорняков таятся молодые виноградные лозы и куда ни обратишь взор – повсюду величавые арки и смутные очертания древних руин – Колизея, Большого цирка, дворца Нерона и так далее, а вдалеке виден и нынешний Рим, собор Святого Петра и голубые вершины Сабинских гор. Здесь стоит маленькая церквушка – одна из десятков точно таких же – с расколотыми ионическими колоннами и мозаичным полом в шахматную клетку, лиловую и грязновато-желтую, похожую на дорогой, но порядком изношенный ковер, и гигантским кактусом, который, точно питон, обвился вокруг апсиды. Там-то апельсиновое дерево и стоит, роняя лепестки на сплетения лоз и огородную зелень, огромное, но при этом удивительно изящное; то, что кажется стволом, в действительности – всего лишь одна-единственная уцелевшая ветвь, а настоящий ствол сокрыт под землей, намного ниже теперешнего уровня сада. Здесь мне посчастливилось узнать эту легенду, но от кого и каким образом – тут мне придется оставить вас в неведении. Довольствуйтесь тем, что это чистая правда.

Давным-давно, еще до того, как была построена церковь – а стоит она на сем месте более двенадцати веков, – поселился на склоне Целианского холма некий святой человек по имени Евдемон. Древний языческий Рим был уже погребен под землею, и только кое-где проглядывали его величавые постаменты да скопления колонн; вдалеке уже строился новый, христианский Рим – и к нему тянулись повозки, груженные откопанными среди руин булыжниками и кирпичами. Сорная трава и кустарник, могучие падубы и вязы разрослись там, где некогда высился город – вот уж воистину пристанище для демонов. Люди никогда по доброй воле не забредали туда, разве что это были камнетесы или искатели сокровищ, нараспев читающие страшные заклинания; местность сия стала пустошью, и только по ее границе на разном расстоянии друг от друга тянулись длинные стены многочисленных монастырей с характерными квадратными башенками колоколен.

Место, где поселился этот самый Евдемон, – никому не ведомо, откуда он пришел, да и о его прошлой жизни ничего толком не известно кроме того, что у него была невеста и что она умерла накануне свадьбы, – так вот, то место, где поселился Евдемон, находилось в самом сердце пустоши, среди руин, очень далеко от ближайшего людского жилья; само собой, соседей у Евдемона было немного – лишь два таких же святых, как и он сам: теолог, который облюбовал развалины терм, поскольку ему опостылел шумный перезвон монастырских колоколов, а также столпник, соорудивший настил из досок – с крышей из камыша – на верхушке колонны императора Филиппа.

Евдемон, как уже сказано, был святым (вообще, в те времена люди, не обижающие своих ближних, по большей части считались святыми) и поэтому, естественно, мог творить чудеса. Вот только его чудеса с точки зрения прочих святых, в особенности теолога и столпника, коих звали Карпофор и Урсициний, были какими-то простенькими – по правде сказать, почти и не чудесами вовсе. Евдемон обустроил огородик в руинах округлого храма Венеры; в итоге виноградные лозы и салат-латук, розы и персиковые деревья всего за несколько лет вытеснили заросли падубов и мирта, а также буйную поросль фенхеля, дикого овса и желтых лакфиолей, расползшуюся меж каменных плит, – и поскольку он был святым, тут, конечно же, не обошлось без чуда. Для простых же крестьян он расчистил лужайку неподалеку от их плетеных хибарок, чтобы играть там в шары, и обучил бедняков этой забаве. И воистину история с апельсиновым деревом приключилась как раз из-за этой самой лужайки, и все это, само собой, тоже были чудеса. Но пока Евдемон жил один в хижине, оплетенной лозами, а крышей ему служил один из сводов языческого храма; и был он человеком трудолюбивым и скромным, и обладал знаниями по медицине, и умел, хоть и с трудом, разбирать Священное Писание: одним словом – святой, пусть и не самый выдающийся.

Но Карпофор-теолог и Урсициний-столпник не особенно интересовались Евдемоном и его маленькими святошествами – что вы, они думали о нем меньше, чем друг о друге. Карпофор все-таки перевел с древнееврейского на латынь Второзаконие и псалмы Никодима и Еноха и написал шесть трактатов, осуждающих гностиков129129
  Гностицизм (от греч. gnosis – учение) – религиозно-философское течение поздней античности, воспринявшее некоторые элементы христианского вероучения.


[Закрыть] и павликиан130130
  Павликиане (предположительно от имени апостола Павла) – средневековое еретическое движение, отрицающее Ветхий Завет, таинства и иконы, а также культ Богородицы, пророков и святых, отвергающее поклонение кресту и выступающее против церковной иерархии.


[Закрыть], не считая книги о браке сынов Господних131131
  См. Бытие 6:1—2: «Когда люди начали умножаться на земле, и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал».


[Закрыть], да еще, к тому же, мог похвастаться наличием слуги: тот стирал ему одежду, смахивал пыль со свернутых в трубочки манускриптов и готовил обед; посему Карпофор считал Урсициния, прозябающего на своем столпе, неотесанным деревенским невежей, чумазым и взъерошенным, точно медведь, да еще наделенным скверной привычкой постоянно разглядывать собственный пупок, в то время как Урсициний-столпник свысока смотрел на буквоедство и барские привычки Карпофора, считая оного человеком, не чуждым плотских соблазнов, – сам-то он не менял рубища и не пробовал приготовленной на огне пищи на протяжении пяти лет, зато дух его нередко воспарял в высшие сферы, удостаиваясь созерцать Единосущного.

Впрочем, Карпофор и Урсициний сходились в одном – оба были крайне невысокого мнения о Евдемоне и частенько встречались, чтобы по-братски обсудить: возможно ли, что Небеса откажутся от него и отдадут во власть нечистого? Они не скрывали от Евдемона свое отношение к нему и в тех случаях, когда он приглашал их отобедать в свой сад, потчуя фруктами, молоком, вином и медом своих пчел, высказывались на сей счет без обиняков; и когда бы один из них ни пришел, чтобы одолжить восковую свечу, или кусок чистого холста, или корзину, или немножко гвоздей, то всякий раз не забывал со всей серьезностью предупредить Евдемона, насколько опасен его образ мыслей и действий, и пообещать ему заступничество перед высшими силами.

Оба святых были бы не прочь затеять с ним славный теологический спор. Но Евдемон только улыбался в ответ. Евдемон всегда улыбался, и это была одна из худших его черт, поскольку человек, а уж тем более святой, таким образом выражает довольство этим миром и уверенность в своем будущем спасении, а ведь и то и другое – неуважение ко Всевышнему. Более того, Евдемон говорил в простоватой манере, да и слишком уж много было помолвок и свадеб среди бедного люда, что собирался вокруг него. Евдемон проявлял неподобающее внимание к женщинам в тягости, даже помогал им со снадобьями и давал советы, как выхаживать младенцев; он редко читал наставления маленьким детям и позволял отрокам и девицам поверять ему свои любовные тайны, никогда не призывая оных к жизни воздержанной и целомудренной. Он врачевал недуги всякой скотины, и частенько можно было услышать, как он обращается к животным, словно те наделены бессмертной душой и человеку стоит принимать во внимание, что им нравится, а что нет; так, он сооружал гнезда для голубей, чтобы те высиживали птенцов, и наливал в блюдечки водицы для ласточек – птицы вились вокруг него, а он позволял им садиться к себе на плечи и руки и называл их по именам. Если судить по тому, что он говорил, запросто можно было бы предположить – не будь эта догадка слишком уж нелестной, – что он считает птиц и зверей тварями Божьими и собратьями человека, да более того – думает, будто растения тоже живые и признают волю Создателя; но когда он заводил речи о подобных вещах, называя солнце и луну братом и сестрою и приписывая христианские добродетели – такие, как смирение, целомудрие, радость любви и веры – воде, и огню, и облакам, и ветрам, его рассуждения были таковы, что казалось наиболее милосердным считать их полным бредом, а его самого – одним из числа юродивых, да таким Евдемон, наверное, и был в действительности – существом не безвозвратно проклятым, иначе Карпофор едва ли заимствовал бы у него алтарные облачения и свечи, а Урсициний не принимал бы в дар его салат и медовые соты.

Карпофора и Урсициния одолевало ненасытное желание выпытать у собрата, каков был его опыт общения с миром всякой нечисти. Ведь именно этот щекотливый вопрос определял положение святого в обществе, и ответы на него, как правило, искусным образом сочетали в себе сдержанные намеки и откровенное бахвальство. Доводилось ли Евдемону когда-либо сталкиваться с князем тьмы? Испытывал ли он различные искушения? Являлись ли ему в видениях прекрасные девы – или, быть может, град из камней однажды обрушился сквозь его крышу? Карпофор, притворяясь, будто говорит о некоем постороннем человеке, рассказывал о себе удивительные вещи, а Урсициний вызывал еще более поразительные догадки своим нежеланием вдаваться в детали. Но Евдемон не проявлял ни малейшего интереса к подобным беседам – не избегал их, но и не искал. Он заявил лишь, что не подвергался каким-либо необычайным искушениям или же достойным упоминания преследованиям со стороны нечистой силы. Что касаемо столкновений с демонами и языческими божествами, то как бы собратья-святые ни выпытывали у него подробности на этот счет, у него не нашлось подходящей для обсуждения истории. Правда, как-то раз на сирийском берегу он повстречал наполовину человека, наполовину коня – одного из тех, кого язычники называли кентаврами, и спросил у него дорогу в дюнах, поросших травой, и тот ответил, хоть и с трудом, сопровождая свою речь ржанием, и бия копытом, и прядая ушами; а несколько лет спустя, в дубовых рощах, окружающих озеро Неми, Евдемон встретил Фавна, простоватое создание, похожее на человека, только с козлиными рожками и ногами, и тот развлекал его самым приятным образом в прохладной чаще, и угощал на обед орехами и весьма сочными кореньями; и таково было мнение Евдемона обо всех этих существах, что хоть они и не наделены способностью толком изъясняться по-человечески, но знают благодать Господа и способны по-своему, пусть и отлично от нас, радоваться ей. Ибо разве есть в Священном Писании некое предположение – и уж тем более подтверждение тому, что хоть одно создание Божье лишено ощущения его всеобъемлющей любви? Что касается божеств, коим поклонялись язычники, то какой вред они способны причинить христианину? Неужто могут ложные боги навредить хоть кому-то, кроме тех, кто в них верит? Более того, Евдемон, похоже, полагал, что все эти языческие божества заслуживают сострадания и что они тоже, равно как солнце и луна, волки и овцы, трава и деревья, – дети Божьи и наши братья; вот только бы они сами это знали…

Однако Карпофор и Урсициний, само собой, никогда не доводили дело до того, чтобы у Евдемона появилась возможность в подробностях изложить свои воззрения по этому поводу, дабы не считать его человеком, окончательно и бесповоротно проклятым и, таким образом, недостойным их общества. Оба святых пребывали в приятном убеждении, что при сложившихся обстоятельствах их непродолжительные визиты и благосклонное согласие принимать от Евдемона небольшие подарочки и одолжения – это для бедняги, пожалуй, единственная надежда на спасение.

А теперь, собственно, о чуде.

Случилось так, что во время окучивания нового участка под виноградник чья-то лопата наткнулась на необычайно большой округлый камень; его очистили от земли, и оказалось, что это высеченная из камня женская фигура в полный рост – она лежала в глине лицом вверх. Крестьяне в ужасе бежали прочь; кто-то кричал, что они нашли мертвую, забальзамированную язычницу, но она прямо как живая, а кто-то вопил, что это, мол, спящая дьяволица. Но Евдемон только улыбнулся и смахнул комья земли со статуи – а была она весьма хороша собою, – с помощью известкового раствора подлатал ей расколотую руку и водрузил на древний, украшенный резьбой каменный постамент в самом конце тропинки, ведущей через фруктовый сад – рядышком с пчелиными ульями.