Текст книги "Зловещий голос. Перевод Катерины Скобелевой"

Он взял несколько аккордов и запел. Да, несомненно, это был тот самый голос – голос, который так долго преследовал меня! Я сразу узнал этот нежный, чувственный тембр, странный, прелестный, несказанно сладостный, но лишенный юношеской чистоты; узнал эту страсть, одетую в слезы, что потревожила мой разум в ту ночь на лагуне, а затем снова, на Большом канале, когда я услышал песню «La biondina», и вновь – всего два дня назад в опустелом соборе в Падуе. Но теперь я осознал то, что, казалось, было скрыто от меня до сего момента: этот голос был для меня дороже всего на свете.

Он свивался и развивался в протяжных, томных музыкальных фразах, в роскошных, пышных фиоритурах7272
  Фиоритура – украшение вокальной партии технически сложными пассажами, руладами, трелями.


[Закрыть], разукрашенных крошечными гаммами и изысканными, хрупкими завитушками трелей; он вновь и вновь замирал, трепеща, как будто задыхаясь в истоме наслаждения. И я почувствовал, что тело мое тает подобно воску на солнце: мне чудилось, будто я и сам становлюсь текучим и воздушным, чтобы слиться с этими звуками, как лунные лучи сливаются с росой.

Неожиданно из слабо освещенного угла под балдахином раздался короткий, жалобный стон, затем еще один, но мелодия заглушила его. Во время долгого проигрыша на клавесине – череды резких, чуть дребезжащих нот – певец обернулся в сторону полога, и оттуда вновь донесся горестный, сдавленный всхлип. Но исполнитель, вместо того чтобы остановиться, извлек отрывистый аккорд, а затем нить его голоса, приглушенного, едва слышного, мягко скользнула в продолжительную каденцию. В этот же миг он откинул голову, и свет озарил красивое, женоподобное лицо, пепельно-бледное, с широкими черными бровями – то были черты певца Заффирино. При виде этого лица, чувственного и хмурого, этой усмешки, жестокой и язвительной, точно улыбка коварной женщины, я понял – не знаю почему, каким образом, – что пение надо прервать, что проклятая музыкальная фраза никогда не должна быть завершена. Я осознал, что предо мною убийца, что он убивает эту женщину – и меня заодно – силой своего нечестивого голоса.

Я ринулся вниз по узкой лестнице, ведущей прочь из ложи, как будто преследуемый этим совершенным голосом, чья мощь понемногу все нарастала и нарастала. Я наткнулся на дверь – должно быть, ту, что вела в большой зал. Я мог видеть сквозь щели льющийся оттуда свет. Я ободрал руки, пытаясь выдернуть щеколду. Дверь была закрыта накрепко, и пока я сражался с ней, я слышал, как голос становится все громче, громче, разрывая на части ту пуховую завесу, что служила ему покровом, и вырывается на свободу сверкающим, как острое и сияющее лезвие ножа, который словно вонзился глубоко мне в грудь. Затем снова – вскрик, смертный стон и этот ужасающий звук, отвратительный булькающий звук, точно у кого-то горлом хлынула кровь. А затем – долгая трель, звонкая, блистательная, торжествующая.

Дверь поддалась под весом моего тела, одна створка наполовину проломилась. Я вошел. Поток голубоватого лунного света ослепил меня. Он лился сквозь четыре огромных окна, этот безмятежный и прозрачный бледно-голубой туман, превращая огромное помещение в этакую подводную пещеру, вымощенную лунными лучами, полную мерцающих отблесков и омутов лунного сияния. Было светло как в полдень, но этот свет был холодным, синеватым, мглистым, потусторонним. Комната была совершенно пуста, превращенная в гигантский амбар. Вот только с потолка свисали веревки, которые когда-то поддерживали люстру, а в углу, меж поленниц и куч кукурузы, откуда исходил тошнотворный запах сырости и плесени, стоял длинный, узкий клавесин с веретенообразными ножками, и по его крышке шла трещина – от одного конца до другого.

Неожиданно я ощутил необычайное спокойствие. Единственное, что имело значение, это музыкальная фраза, которая все еще жила в моей голове, часть той самой неоконченной каденции, услышанной мною всего лишь за мгновение до этого. Я открыл крышку клавесина, и пальцы мои смело опустились на клавиши. Дребезжание оборванных струн, смехотворное и ужасное, было мне единственным ответом.

И тут необычайный страх нахлынул на меня. Я выбрался наружу в одно из окон, ринулся прочь через сад и долго брел через поля, меж каналов и набережных, пока не закатилась луна и не забрезжил рассвет, – гонимый, вечно преследуемый этим бренчанием оборванных струн.

Люди выказывают большое удовлетворение по поводу моего выздоровления.

Похоже, он подобных лихорадок нередко умирают.

Выздоровление? Но здоров ли я? Я совершаю прогулки, и ем, и пью, и разговариваю; я даже могу спать. Я существую так же, как и другие живые существа. Но меня иссушает странный и смертельный недуг. Я больше не хозяин своему воображению. Голова моя наполнена музыкой, которая несомненно принадлежит мне, поскольку я никогда не слышал ее прежде, но тем не менее она не моя; это музыка, которую я презираю и ненавижу: коротенькие, легкие виньетки, томные фразы и протяжные, похожие на эхо каденции.

О зловещий, зловещий голос, скрипка из плоти и крови, созданная руками нечистого, пусть не дано мне спокойно ненавидеть тебя, но разве необходимо, чтобы в тот момент, когда я сыплю проклятиями, желание вновь услышать тебя опаляло бы мою душу как адское пламя? И поскольку я удовлетворил твою жажду мести, поскольку ты иссушил мою жизнь и иссушил мой гений, не настало ли время для жалости? Неужели я не услышу хоть одну ноту, одну-единственную ноту твою, о певец, о нечестивый и презренный грешник?

Amour Dure
Отрывки из дневника Спиридона Трепки

Урбания, 20 августа 1885 года. На протяжении многих лет я так жаждал побывать в Италии, встретиться с Прошлым лицом к лицу… Но разве это Италия, разве это История? Я готов был заплакать – да, заплакать! – от разочарования, когда впервые бродил по Риму, и в кармане лежало приглашение отобедать в немецком посольстве, а по пятам за мною шли три или четыре вандала из Берлина и Мюнхена, наперебой рассказывая, где лучше отведать пива с кислою капустой и о чем поведал Моммзен7373
  Теодор Моммзен (1817—1903) – немецкий историк.


[Закрыть] в последней статье.

…Неужто мнится тебе, несчастный Спиридон – поляк, превращенный в педантичного немца, доктор философских наук, даже профессор, автор удостоенного премии эссе о деспотах XV столетия – неужто мнится тебе, что ты, имея служебные письма и оттиски корректуры в кармане черного профессорского сюртука твоего, удостоишься лицезрения самой Истории?

Увы, нет – это непреложная истина! Но пусть она сотрется из памяти, хотя бы на время, как сегодня, когда моя повозка, запряженная белыми волами, медленно ползла по извивам дороги через бесчисленные долины и взбиралась по склонам несчетных холмов, под гудение незримого потока где-то далеко внизу, а вокруг были только серые и красноватые голые скалы – вплоть до городских башен и укреплений позабытой человечеством Урбании на высоком альпийском хребте. Сигильо, Пенна, Фоссомброне, Меркателло – название каждой деревеньки, на которую указывал кучер, вызывало у меня воспоминание о какой-нибудь битве или о вероломном деянии прежних дней. И когда гигантские горные вершины скрыли закатное солнце, а долины наполнились голубоватыми тенями и туманной дымкой, и лишь грозная алая кайма осталась над башнями и куполами горной твердыни, и перезвон урбанийских колоколов плыл над пропастью, я готов был за каждым поворотом дороги увидеть отряд всадников в шлемах с похожими на птичьи клювы забралами и в заостренных стальных башмаках, в сверкающих латах и с флагами, трепещущими на фоне заката. А затем – не более двух часов прошло с тех пор – мы въехали в город, миновав крепостные стены и башни, и повозка покатила по безлюдным улочкам, где одинокие лампады чадили разве что возле какой-нибудь усыпальницы или у фруктовых лавок, да багровый огонь подсвечивал темноту в кузнице… Ах, то была Италия, то было Прошлое!

21 августа. А это – настоящее! Следует вручить четыре рекомендательных письма и в течение часа, превозмогая себя, вести светскую беседу с вице-префектом, членом магистрата, директором архивов и еще одним достойным господином – к нему мой друг Макс определил меня на постой…

22 августа. Провел в архиве почти весь день, а там большую часть времени меня пытал скукой директор оного: нынче он цитировал комментарии Энея Сильвия7474
  Вероятно, Эней Сильвий Пикколомини (1405—1464) – итальянский гуманист, ставший в 1458 г. папой Пием II.


[Закрыть] три четверти часа без передышки. От подобных мучений (Можете себе представить ощущения скакуна, запряженного в повозку? Так чувствует себя и поляк, обращенный в прусского профессора) меня спасают лишь долгие прогулки по городу. Он представляет собой скопище высоких темных домов, притулившихся на альпийской вершине, с бегущими вниз длинными узкими улочками, похожими на следы мальчишеских саней, а в центре его возвышается строение из красного кирпича, с башенками и зубчатыми крепостными стенами – дворец герцога Оттобуоно, из чьих окон открывается головокружительный, тоскливый вид на океан серых гор.

А здешний народ… Мужчины с черными кустистыми бородами проезжают мимо на лохматых мулах, как разбойники; молодые люди слоняются без дела, опустив головы, точно колоритные bravo7575
  Бандиты (итал.)


[Закрыть] на фресках Синьорелли7676
  Фрески Луки Синьорелли (1445/50—1523) сохранились в Сикстинской капелле в Риме


[Закрыть]; волоокие мальчики хороши собой, как юные Рафаэли7777
  Рафаэль Санти (1483—1520) – итальянский художник эпохи Возрождения


[Закрыть]; дородные женщины напоминают Мадонну или святую Елизавету – на головах они таскают медные кувшины, а их башмаки на деревянной подошве уверенно ступают по земле. Я стараюсь не разговаривать с этими людьми: боюсь, мои иллюзии развеются.

На углу, напротив прелестного маленького портика Франческо ди Джорджио7878
  Франческо ди Джорджио Мартини (1439—1502) – итальянский зодчий, художник, скульптор


[Закрыть], – огромная, голубая с красным современная рекламная афиша: на ней ангел спускается с небес, чтобы короновать некоего Элишу Гоу7979
  Американец Элиша Гоу считается изобретателем швейной машинки, хотя это спорный вопрос.


[Закрыть] в благодарность за его превосходные швейные машинки; клерки из префектуры обедают там же, где и я, и во весь голос спорят о политике, о Мингетти8080
  Марк Мингетти (1818—1886) – итальянский государственный деятель


[Закрыть], о Карольи8181
  Карольи (Каройи) – один из известных аристократических родов Венгрии


[Закрыть], о Тунисе8282
  После установления французского протектората над Тунисом в 1881 году отношения Италии и Франции резко обострились.


[Закрыть], о броненосцах и так далее, орут друг на друга и поют отрывки из «La Fille de Mme Angot»8383
  «Дочь мадам Анго» (1872) – оперетта французского композитора Шарля Лекока.


[Закрыть] – подозреваю, что эту оперетту недавно ставили здесь.

Нет, разговоры с местными жителями были бы, несомненно, опасным экспериментом. Исключением является разве что мой добрый хозяин, синьор нотаро8484
  Нотариус (итал.)


[Закрыть] Порри: он столь же образован, как и директор архива, а нюхательный табак употребляет в дозах гораздо меньших (или, скорее, стряхивает его крошки с сюртука более тщательно).

Забыл записать (я чувствую потребность в этих заметках и тщетно надеюсь, что в берлинском Вавилоне они однажды помогут мне, как и засушенная оливковая ветвь или тосканская лампа с тремя фитилями на моем столе, воскресить в памяти счастливые дни, проведенные в Италии) … так вот, я забыл отметить, что живу теперь в доме антиквара. Окно мое выходит на главную улицу, из него открывается вид на портики и навесы ярмарочной площади, где над фонтаном возвышается маленькая колонна, увенчанная статуей Меркурия. Нужно только перегнуться через покрытые трещинками кувшины и кадки, полные нежного базилика, гвоздик и бархатцев, – и я вижу кусочек дворцовой башни и размытый ультрамарин дальних холмов. Задняя стена дома как будто обрывается прямо в крепостной ров, это странное, прямо-таки мрачное местечко; в комнатах полы вымыты до блеска, а на стенах висят полотна Рафаэля, Франча8585
  Франча (Франческо Райболини, ок. 1450—1517) – итальянский художник и ювелир


[Закрыть] и Перуджино8686
  Пьетро Перуджино (наст. фамилия – Ваннуччи, между 1445 и 1452—1523) – итальянский живописец


[Закрыть] – хозяин то и дело утаскивает их в дальние комнаты, если ожидает прихода незнакомцев; кругом – старинные резные стулья, имперские софы, позолоченные свадебные ларцы с гравировкой и буфеты, где хранятся камчатные вышитые ризы, распространяя повсюду древний, затхлый аромат ладана. За всем этим надзирают три незамужние сестры синьора Порри – синьора Серафина, синьора Лодовика и синьора Адальгиза, три Парки8787
  В римской мифологии – богини судьбы


[Закрыть] во плоти, даже прялки и черные кошки у них есть.

Синьор Асдрубале – так по имени величают моего домовладельца – нотариус по профессии. Он сожалеет о временах папской власти, поскольку кузен у него был пажом кардинала, и верит, что если накрыть стол на двоих, зажечь свечи, сделанные из жира мертвеца, и провести определенный обряд – синьор Асдрубале немного путается в его деталях, – то в ночь накануне Рождества или в одну из подобных мистических ночей можно вызвать дух святого Паскуале8888
  Паскуале Байон (1540—1592) – в юности был пастухом, затем стал францисканским монахом. Канонизирован в 1690 году.


[Закрыть], и тогда он напишет выигрышные номера лотерейных билетов на перепачканной сажей тарелке – нужно только дать ему две пощечины и трижды произнести «Аве Мария». Сложно лишь добыть жир мертвеца для свечей, а еще – успеть с пощечинами, прежде чем святой улизнет. «Если бы не это, – говорит синьор Асдрубале, – правительство давно запретило бы лотерею… Эх!»

9 сентября. История Урбании не лишена романтики, хотя романтику эту, как обычно, в упор не заметили наши ученые сухари. Еще до приезда сюда я почувствовал, что очарован странной женщиной, сошедшей со страниц здешних немногословных хроник, написанных Гвальтерио и падре де Санктисом. Женщина эта – Медея, дочь Галлеаццо IV Малатесты, владыки Карпи. Сначала она была женой Пьерлуиджи Орсини, герцога Стимильяно, а затем – супругой Гвидальфонсо II, герцога Урбании, предшественника великого герцога Роберта II.

История этой женщины напоминает о Бьянке Капелло8989
  Герцогиня тосканская (1548—1587)


[Закрыть] и в то же время – о Лукреции Борджиа9090
  Лукреция Борджиа (1480—1519) – герцогиня Феррары, покровительница ученых и поэтов, знаменитая бурной личной жизнью


[Закрыть]. Она родилась в 1556 году, и в возрасте двенадцати лет ее обручили с кузеном, Малатестой из семейства Римини. Но его родня сильно обнищала, и помолвка была разорвана, а год спустя Медею обещали в жены молодому человеку из рода Пико, и она заочно обвенчалась с ним, едва ей исполнилось четырнадцать. Но этот брак не удовлетворил ее – или отцовское – честолюбие, и заочное венчание под каким-то предлогом признали недействительным, поощрив сватовство герцога Стимильяно, знатного вассала семейства Орсини.

Прежний жених, Джованфранческо Пико, отказался подчиниться такому решению, подал прошение Папе и попытался силой умыкнуть невесту, ведь он любил ее до безумия. Эта юная дама была чудо как хороша, отличалась живостью характера и любезными манерами, как утверждает безымянный хронист. Пико напал на ее паланкин, когда она ехала на отцовскую виллу, и увез девушку в свой замок возле Мирандола9191
  В настоящее время Мирандола – город-спутник Болоньи


[Закрыть], где самым вежливым образом возобновил ухаживания, настаивая, что у него есть право считать ее свой супругой. Но дама улизнула по сплетенной из простыней веревке, спущенной в ров, а Джованфранческо Пико нашли с кинжалом в груди, вонзенным рукою Медеи да Карпи. Он был красивым юношей, всего девятнадцати лет от роду.

Пико упокоился с миром, Папа признал брак с ним недействительным, и Медея да Карпи торжественно обвенчалась с герцогом Стимильяно и поселилась в его владениях неподалеку от Рима.

Два года спустя Пьерлуиджи Орсини был заколот одним из своих грумов в замке Стимильяно, близ Орвието, и подозрение пало на вдову, в особенности потому, что она незамедлительно повелела слугам зарезать убийцу в ее собственной комнате; но прежде он успел заявить, что это Медея подговорила его покончить с хозяином, пообещав в награду свою любовь.

Земля горела под ногами у Медеи да Карпи, так что она бежала в Урбанию и бросилась к ногам герцога Гвидальфонсо II, заявив, что убить грума она приказала лишь для того, чтобы отомстить за свое доброе имя, запятнанное им, и что она абсолютно невиновна в смерти мужа. Невероятная красота вдовой девятнадцатилетней графини совершенно вскружила голову герцогу Урбании. Он заявил, что безоговорочно верит в невиновность Медеи, отказался выдать ее Орсини, родичам покойного супруга, и предоставил ей великолепные покои в левом крыле дворца, в том числе комнату со знаменитым камином, украшенным мраморным изображением Купидона на голубом фоне.

Гвидальфонсо безумно влюбился в прекрасную гостью. Раньше он отличался скромным и кротким нравом, а теперь стал публично унижать свою жену, Маддалену Варано Камеринскую, хотя прежде, несмотря на бездетность, прекрасно ладил с ней; он не только с презрением отнесся к предупреждениям советников и своего сюзерена – Папы, но и зашел так далеко, что стал готовить развод с женой, основываясь якобы на ее безумии. Герцогиня Маддалена, не в силах переносить такое обращение, удалилась в обитель босоногих монахинь в Песаро9292
  Речь идет о женском монашеском ордене босоногих кармелиток, основанном св. Терезой Авильской.


[Закрыть] и тихо угасала там, в то время как Медея да Карпи правила во дворце Урбании, стравливая герцога Гвидальфонсо и с могущественными Орсини, которые по-прежнему обвиняли ее в убийстве Стимильяно, и с Варано, родичами оскорбленной герцогини Маддалены, пока в конце концов в 1576 году герцог Урбании внезапно – при весьма подозрительных обстоятельствах – не стал вдовцом и не женился официально на Медее да Карпи два дня спустя после кончины своей несчастной супруги.

Брак был бездетным, но страсть герцога Гвидальфонсо оказалась столь безрассудной, что новая герцогиня уговорила его сделать своим наследником, с большим трудом добившись согласия Папы, маленького Бартоломмео, ее сына от Стимильяно, которого Орсини отказывались признать таковым, утверждая, будто он является отпрыском Джованфранческо Пико – первого мужа Медеи, убитого ею, как она потом говорила, в попытке защитить свою честь. Передать подобным образом герцогство Урбании чужаку, бастарду – значило ущемить явные права кардинала Роберта, младшего брата Гвидальфонсо.

В мае 1579 года герцог Гвидальфонсо скончался, неожиданно и самым таинственным образом, причем Медея запретила кому бы то ни было приближаться к его смертному ложу, чтобы он не раскаялся и не восстановил брата в правах. Герцогиня без промедления провозгласила своего сына герцогом Урбании, а сама стала регентшей и с помощью двух-трех нещепетильных молодых людей, в том числе некого капитана Оливеротто да Нарни – по слухам, ее любовника, захватила бразды правления с необычайной и ужасающей властностью, отправила армию против Варано и Орсини, а когда те потерпели поражение при Сигильо – безжалостно истребила всех, кто посмел усомниться в законности ее наследных прав.

Тем временем кардинал Роберт, пренебрегший пасторским одеянием и своими клятвами, посетил Рим, Тоскану, Венецию – да что там, отправился даже к императору и королю Испании в поисках помощи против узурпаторши. За несколько месяцев ему удалось настроить всех против регентства герцогини, и Папа торжественно провозгласил завещание в пользу Бартоломмео Орсини недействительным и благословил истинного наследника, Роберта II, герцога Урбании. Великий герцог Тосканы и венецианцы тайно обещали поддержать Роберта, но только в случае, если он сумеет собственными силами восстановить свои права.

Понемногу, город за городом, герцогство перешло к Роберту, и Медея да Карпи оказалась в окруженной войсками горной цитадели Урбании, точно скорпион в кольце огня (это сравнение принадлежит не мне, а Раффаэлло Гвальтерио, летописцу Роберта II). Но, в отличие от скорпиона, Медея не пожелала свести счеты с жизнью. Просто изумительно, как без денег и союзников она так долго держала врагов в страхе. Гвальтерио приписывает это воздействию ее роковых чар, приведших Пико и Стимильяно к смерти и мгновенно превративших честного Гвидальфонсо в злодея, – настолько сильных, что все ее любовники как один предпочитали умереть за нее, несмотря на неблагодарность этой женщины и наличие счастливого соперника; подобные способности мессер Раффаэлло Гвальтерио со всей очевидностью объясняет связями с нечистой силой.

В конце концов бывший кардинал Роберт добился своего и с триумфом вступил в Урбанию в ноябре 1579 года. Его приход к власти был на редкость мирным и бескровным. Ни один человек не был приговорен к смерти, за исключением Оливеротто да Нарни, поскольку он бросился на новоиспеченного герцога и попытался заколоть его кинжалом, когда тот спешился возле дворца. Капитана убили люди герцога, и последним его выкриком стали слова: «Орсини, Орсини! Медея, Медея! Да здравствует герцог Бартоломмео!» – хотя, говорят, герцогиня обращалась с ним бесчестно. Юного Бартоломмео отправили в Рим к Орсини, а герцогиню со всем уважением препроводили в левое крыло дворца.

Ходят слухи, что она надменно высказала пожелание увидеть нового герцога, но тот покачал головой и, как начитанный священник, процитировал строки о сиренах и Одиссее9393
  В поэме Гомера Одиссей, проплывая мимо острова сирен, приказывает своим спутника заткнуть уши воском, чтобы не слышать манящего пения, а себя велит привязать к мачте.


[Закрыть]. Примечательно, что он отказался встретиться с ней и выбежал из своих покоев, когда она прокралась туда тайком.

Несколько месяцев спустя был раскрыт заговор с целью убить герцога Роберта, и его, очевидно, возглавляла Медея. Однако юный Маркантонио Франджипани из Рима даже под жесточайшей пыткой отрицал ее причастность, так что герцог Роберт, стараясь избежать кровопролития, просто перевел герцогиню со своей виллы в Сант-Эльмо в городской монастырь клариссинок9494
  Клариссинки – женский монашеский орден, учрежденный Кларой Ассизской под влиянием наставника, Франциска Ассизского. Орден назван ее именем.


[Закрыть], где охрана присматривала за ней самым тщательным образом. Кажется, что у Медеи не было возможности и дальше плести интриги, поскольку она ни с кем не общалась и никто ее не видел. И все же она исхитрилась послать письмецо и свой портрет некому Принцивалле дельи Орделаффи – юноше, которому едва исполнилось девятнадцать лет, из благородного семейства Романьоле. Он немедленно разорвал помолвку с одной из самых красивых девушек Урбании и вскоре предпринял попытку застрелить герцога Роберта, когда тот преклонил колени во время пасхальной мессы.

На сей раз герцог Роберт вознамерился добыть доказательства виновности Медеи. Принцивалле дельи Орделаффи несколько дней не давали еды, затем подвергли жестоким мучениям и, наконец, отлучили от церкви. Прежде чем содрать с него кожу раскаленными клещами и четвертовать, ему предложили заслужить мгновенную смерть. Для этого нужно было дать показания о соучастии герцогини. Исповедник и монахи, собравшиеся на месте казни, площади Сан Романо, молили Медею спасти несчастного, чьи крики достигали ее слуха, и признать свою вину. Медея попросила дозволения выйти на балкон, откуда она могла видеть Принцивалле – и где он мог видеть ее. Она посмотрела холодно и бросила платок бедному, искалеченному созданию. Юноша попросил палачей утереть ему губы эти платком, поцеловал его и крикнул, что Медея невиновна. Он умер после нескольких часов пытки.

Все это переполнила чашу терпения даже герцога Роберта. Понимая, что его жизнь постоянно подвергается опасности, пока жива Медея, но не желая вызвать скандал (что-то в нем осталось еще от священника), он заточил Медею в монастырь и, прошу заметить, настоял на условии, что ее будут сопровождать только женщины – две детоубийцы, которым он простил их преступление.

«Сего милосердного князя, – пишет дон Арканджело Заппи в его жизнеописании, опубликованном в 1725 году, – можно обвинить лишь в одном жестоком поступке, еще более гнусном оттого, что сам он носил священный сан, пока Папа не освободил его от принесенной клятвы. Говорят, что он приказал умертвить знаменитую Медею да Карпи: он так опасался ее необычайных чар, способных соблазнить любого мужчину, что не только повелел нанять женщин в качестве палачей, но и не допустил к ней священника или монаха и отказал ей в покаянии, хотя в ее каменном сердце, возможно, таилось желание исповедаться».

Такова история Медеи да Карпи, герцогини Стимильяно Орсини, а затем – жены герцога Гвидальфонсо II Урбанского. Ее казнили ровно два столетия и девяносто семь лет назад, в декабре 1582 года, в возрасте всего лишь двадцати восьми лет. Тем не менее, на протяжении столь короткой жизни она успела привести к печальному концу пятерых любовников, от Джованфранческо до Принцивалле дельи Орделаффи.

20 сентября. Город весь в огнях в честь взятия Рима пятнадцать лет назад9595
  20 сентября 1870 г. войска Виктора Эммануила, первого короля объединенной Италии, заняли Рим


[Закрыть]. За исключением синьора Асдрубале, моего домовладельца, – он качает головой, не одобряя Piedmontese9696
  Пьемонтцы (итал.): армия сардинского (пьемонтского) короля Карла Альберта (а затем его наследника – Виктора Эммануила) принимала участие в войне за освобождение Италии от австрийского господства.


[Закрыть], как он их называет, – все люди здесь italianissimi9797
  Здесь: итальянские патриоты (итал.)


[Закрыть]. Власть Папы Римского сильно угнетала их с тех пор, как Урбания перешла к папскому престолу в 1645 году.

28 сентября. Я некоторое время разыскивал портреты герцогини Медеи. Большинство из них, как мне представляется, уничтожено – возможно, из-за опасения герцога Роберта, что роковая красота Медеи да Карпи даже после ее смерти сыграет с ним злую шутку. Тем не менее, я сумел найти три или четыре. Первая моя удача – миниатюра; в архивах говорят, что именно ее Медея отправила бедняге Принцивале дельи Орделаффи, дабы вскружить ему голову. Вторая находка – мраморный бюст во дворцовом подвале. Кроме того, я обнаружил большую картину – вероятно, кисти Бароччио9898
  Федерико Бароччио (настоящая фамилия – Фиори, 1528—1612) – итальянский живописец


[Закрыть], – изображающую Клеопатру у ног Августа9999
  Август (63 до н.э. – 14 н.э.; до 27 г. до н.э. – Октавиан) – римский император


[Закрыть]. В идеализированном образе императора явно видны черты Роберта II: круглая голова, нос немного кривой, коротко подстриженная бородка, приметный шрам – все как обычно, только здесь герцог изображен в древнеримской тоге. Моделью для Клеопатры, как мне кажется, послужила Медея да Карпи, хотя ее трудно узнать в черном парике и восточном одеянии. Она преклонила колени, обнажив грудь, чтобы победитель пронзил ее кинжалом – а в действительности, чтобы увлечь его. Бедняга Август отворачивается, неловко пытаясь отстранить ее.

Все портреты не слишком хороши, кроме разве что миниатюры – это поистине утонченная работа. Она, как и мраморные бюст, дает представление о том, какой красавицей была эта ужасная женщина. Такой тип внешности высоко ценили во времена Возрождения, и в какой-то степени его обессмертили Жан Гужон100100
  Жан Гужон (ок.1510 – ок.1568) – французский скульптор эпохи Возрождения


[Закрыть] и французские художники. Лицо формой своей представляет идеальный овал, линия лба несколько более округлая, нежели допускают каноны красоты, мелкие локоны похожи на золотое руно, нос – с горбинкой, тоже слишком явной; низковатые скулы; изысканный изгиб бровей; глаза серые, огромные, навыкате, а веки чуть прищурены; губы изумительно алые и нежные, но чересчур плотно поджаты. Эти глаза с прищуром и узкие губы, как ни странно, придают Медее изысканный, загадочный вид – соблазнительный, но зловещий; похоже, эта женщина привыкла брать, ничего не давая взамен. По-детски капризный ротик, кажется, способен высосать всю кровь. Кожа – лилейно-белая, огненно-рыжие волосы, украшенные жемчужинами, тщательно завиты и уложены – вылитая Аретуза101101
  Аретуза в греческой мифологии – нереида, нимфа источников


[Закрыть]. Это странная красота, на первый взгляд – вычурная и неестественная, чувственная, но холодная. Однако чем дольше созерцаешь ее, тем более она врезается в память, заполняя все мысли.

Изящную, лебединую шею Медеи обвивает золотая цепочка с пластиночками ромбовидной формы, на которых выгравирован девиз-каламбур (согласно французской моде того времени): «Amour Dure – Dure Amour». Тот же девиз начертан под самим портретом – благодаря ему я и сумел с точностью установить, что это изображение Медеи да Карпи.

Я часто гляжу с тоской на эти портреты, гадая, как выглядела Медея, когда говорила, улыбалась – или в тот миг, когда вела своих жертв через любовь к смерти… «Amour Dure – Dure Amour»… «Любовь жестока – любовь навеки»… Это правда, если вспомнить верность ее любовников – и трагическую участь, постигшую их.

13 октября. В эти дни у меня буквально не было ни одной свободной минуты, чтобы написать хоть строчку в дневнике. Все утро я проводил в архивах, а послеполуденные часы занимали долгие прогулки… Кстати, следует рассказать, пожалуй, что сегодня я наткнулся в анонимном жизнеописании герцога Роберта, подписанном инициалами М.С., на любопытное обстоятельство в его биографии. Когда Антонио Тасси, ученик Джианболоньи102102
  Джианболонья (1529—1608) – итальянский скульптор, фламандец по происхождению.


[Закрыть], возвел на площади Корте конную статую этого князя, тот приказал – по словам моего М.С. – тайно изготовить серебряную статуэтку своего гения или ангела («familiaris ejus angelus seu genius, quod a vulgo dictur idolino»), и эту заговоренную астрологами фигурку («ab astrologis quibusdam ritibus sacrato») замуровали в статуе, созданной Тасси, дабы, как утверждает М.С., душа герцога Роберта покоилась с миром до самого Воскресения. Забавный отрывочек, и по мне так немного странный. Как может душа герцога Роберта дожидаться Судного дня, если он, как подобает католику, обязан был верить, что она должна, расставшись с телом, отправиться в чистилище? Или это полуязыческие сказки времен Возрождения? – удивительно, что бывший кардинал в них верил. С помощью ангела-хранителя и определенных магических ритуалов («ab astrologis sacrato», как говорит М.С., описывая маленького идола) будто бы возможно сделать так, чтобы душа не отправилась после смерти в мир иной, а почивала в теле до наступления Судного дня. Сознаюсь, эта история меня обескуражила. Любопытно, существовал ли этот идол в действительности – и сохранился ли он до наших дней в бронзовой конной статуе на площади?

20 октября. В последнее время я частенько общался с сыном вице-префекта, любезным юношей с томным выражением лица. Он живо интересуется археологией, а также историей Урбании, несмотря на полное невежество в этой области. Этот молодой человек жил в Сиене и Лукке, пока его отца не перевели сюда, он носит длинные и чрезмерно зауженные брюки – в них едва можно согнуть колени, – тугой накрахмаленный воротничок, монокль и пару новеньких лайковых перчаток в нагрудном кармане сюртука. О родной Урбании отзывается так, как говорил бы о понтийской ссылке Овидий103103
  Овидий (Публий Овидий Назон, 43 до н.э. – ок. 18 н.э.) – римский поэт. В конце жизни, в изгнании, написал «Скорбные элегии» и «Письма с Понта».


[Закрыть], и сетует – надо признать, с полным правом – на варварскую необразованность молодого поколения, на тех невоспитанных чиновников, что обедают в одной харчевне со мной и все время вопят как умалишенные и горланят песни, а также – на дворян, без кучера управляющих двуколками, да еще в расстегнутых рубашках, словно они жаждут показать всем прелести своего декольте, как леди на балу.

Этот юноша частенько развлекает меня рассказами о своих amori – прежних, нынешних и будущих – и наверняка считает странным, что мне в ответ нечего поведать ему; он указывает на хорошеньких – или уродливых – служаночек и белошвеек, когда мы идем по улице, тяжко вздыхает или поет фальцетом вслед каждой более-менее молоденькой женщине. В конце концов он даже привел меня в апартаменты своей зазнобы, дородной графини: у нее черные усики, а голос как у торговки рыбой. Здесь, говорит он, я встречу высшее общество Урбании и немало прекрасных женщин – увы, слишком красивых для него!

Моему взору предстали три огромных, скудно обставленных зала с голыми каменными полами, керосиновыми лампами и отвратительнейшими картинами на стенах, выкрашенных голубой и желтой краской слишком насыщенного оттенка. Каждый вечер здесь собирались дамы и молодые люди, рассаживались в кружок и пересказывали друг другу новости годичной давности. Девицы помоложе, разряженные в яркие зеленые и желтые платья, прятались за веерами, а бравые взъерошенные офицеры нашептывали им милые глупости. И мой друг вообразил, будто я могу влюбиться в одну из этих женщин! Напрасно я надеялся, что подадут чай или ужин, и, не дождавшись, сбежал домой с твердым намерением больше не предпринимать попыток свести знакомство с представителями высшего света Урбании.

Это правда, что у меня нет amori, хотя мой друг и не верит. Когда я впервые приехал в Италию, я искал романтических приключений, вздыхал, как Гете в Риме: не откроется ли окошко и не явится ли чудное создание, «welch mich versengend erquickt»104104
  «…что меня усладит, обжигая огнем» (нем. – строчка из «Римских элегий» Иоганна Вольфганга Гете)


[Закрыть]. Возможно, все дело в том, что Гете был немцем и привык к дебелым немецким фрау, а я, в конце концов, поляк – и у меня совсем иные представления о прекрасной половине человечества.