Текст книги "Зловещий голос. Перевод Катерины Скобелевой"

Как бы то ни было, несмотря на усиленные поиски, я не нашел в Риме, Флоренции или Сиене женщины, способной свести меня с ума: ни среди дам, болтающих на скверном французском, ни среди простолюдинок, проницательных и хладнокровных, как ростовщики; поэтому я сторонюсь громкоголосых, безвкусно одетых итальянок. Я обручен с Историей, с Прошлым, моя жизнь посвящена женщинам, подобным Лукреции Борджиа, Виттории Аккорамбони105105
  Виттория Аккорамбони (1557—1585) – знатная красавица, вышедшая замуж за убийцу своего мужа.


[Закрыть] – или, в данный момент, Медее да Карпи; однажды я, возможно, и встречу grand passion106106
  великую страсть (франц.)


[Закрыть] и буду готов донкихотствовать во имя этой красавицы, как и подобает поляку, пить из ее туфельки и умереть по ее прихоти… но не здесь! Немногое меня так удручает, как падение итальянских женщин. Где нынче Фаустины107107
  Фаустина Старшая (105—141) – обожествленная после смерти римская императрица, жена Антония Пия. Ее дочь Фаустина стала женой Марка Аврелия.


[Закрыть], Марозии108108
  Марозия (880—954) – дочь римского сенатора, отличавшаяся необыкновенной красотой


[Закрыть], Бьянки Капелло? Где отыскать новую Медею да Карпи? – сознаюсь, ее образ преследует меня. Если бы только встретить женщину столь дивной красоты, с таким сильным характером – будь это возможным, я верю, что мог бы любить ее до самого Судного дня, подобно Оливеротто да Нарни, Франджипани или Принцивалле.

27 октября. Хороши мечты у профессора, ученого человека! Я всегда считал несерьезными мальчишками молодых римских художников, поскольку они любят устраивать грубоватые розыгрыши и орут песни во все горло, возвращаясь ночными улицами из «Caffe Greco» или погребка на via Palombella. Но разве я не ребячлив – несчастный меланхолик, прозванный Гамлетом и Рыцарем Печального Образа?

5 ноября. Не могу отрешиться от мыслей о Медее да Карпи. Во время прогулок, утренних визитов в архивы и одиноких вечеров я ловлю себя на том, что думаю об этой женщине. Неужели я становлюсь беллетристом, а не историком? И все же мне кажется, что я хорошо понимаю ее – намного лучше, чем позволяют факты. Для начала нужно отбросить четкие современные представления о хорошем и дурном – они не существуют для таких созданий, как Медея. Попробуйте прочесть могучей тигрице проповедь о добре и зле, любезный сэр! И все же есть ли на свете более благородное существо? Как она собирается перед прыжком, точно сжатая стальная пружина! Как ступает величавой походкой, или потягивается, или вылизывает бархатистую шерсть, или смыкает мощные челюсти на шее жертвы!

Да, я могу понять Медею. Представьте женщину необычайной красоты, смелую, наделенную многими талантами и знаниями, воспитанную в кукольном отцовском княжестве на книгах Тацита и Саллюстия109109
  Тацит (ок. 58 – ок. 117), Саллюстий (86 – ок. 35 до н.э.) – римские историки.


[Закрыть], на историях о великих Малатеста110110
  Род, правивший в Римини (Италия) с конца XIII в. по 1528 г.


[Закрыть], о Чезаре Борджиа111111
  Чезаре Борджиа (1478—1507) – сын папы Александра VI


[Закрыть] и прочих титанах! – представьте женщину, которая мечтала лишь о власти и могуществе, вообразите ее накануне венчания с таким могущественным человеком, как герцог Стимильяно, когда на нее предъявил права ничтожный Пико, по-разбойничьи увез и заключил в свой наследный замок, а ей оставалось только поневоле принять как великую честь пылкую любовь юного дурачка! Этот щенок – или, если пожелаете, герой – имел наглость обращаться с Медеей, словно с деревенской простушкой! Одна лишь мысль о насилии над такой женщиной кажется отвратительным надругательством! Но если Пико захотел поиграть с огнем – обнять Медею, рискуя встретить острый стальной клинок в ее объятьях, – что ж, он получил по заслугам…

Медея все-таки вышла замуж за своего Орсини. Стоит заметить, что это была свадьба старого солдата на пятом десятке и шестнадцатилетней девушки. Вообразите, что это означает: высокомерная девица становится рабыней, ей грубо дают понять, что от нее ждут рождения наследника, а не советов по управлению княжеством; что ей не следует спрашивать «почему так, а не иначе», что она должна угождать советникам, военачальникам и любовницам герцога. При малейшем намеке на непокорность ее ждет брань, а то и побои; при малейшем подозрении в неверности ее задушат, уморят голодом или сгноят в темнице. Представьте, что ей становится известно: мужу взбрело в голову, будто она слишком часто обращает взоры на того или иного юношу, а может – один из его лейтенантов или одна из его женщин нашептали ему, что маленький Бартоломмео, возможно, вовсе не его отпрыск. Представьте, что она знает: нужно погубить мужа или погибнуть самой. И вот она убивает его или наносит удар чужими руками. Какой ценой? Ей пришлось пообещать свою любовь груму, сыну простолюдина! Этот пес, наверное, сошел с ума или был пьян, если вообразил, что такой союз возможен – он достоин смерти за столь чудовищные мысли! А он еще осмеливается распускать язык! Медея снова вынуждена защищать свою честь. Если она сумела справиться с Пико, сможет заколоть и этого мальчишку – или приказать, чтобы его закололи.

Преследуемая родичами мужа, она бежит в Урбанию. Герцог безумно влюбляется в Медею, как и всякий мужчина, и отвергает жену; скажем более того – разбивает ей сердце. Виновна ли в этом Медея? Виновна ли она в том, что колеса ее кареты сокрушают те камни, что попались на пути? Разумеется, нет. Вы полагаете, будто женщина, подобная Медее, хоть немного желает зла несчастной, малодушной герцогине Маддалене? Отнюдь, она просто не замечает ее. Подозревать Медею в жестокости так же нелепо, как и называть ее аморальной. Ей суждено рано или поздно восторжествовать над врагами, чтобы их прежняя победа обернулась поражением, благодаря ее чудесной способности покорять мужчин: всякий, кто увидел Медею, становится ее рабом и обречен на гибель. Ее любовники, за исключением герцога Гвидальфонсо, умерли не своей смертью, но это справедливо. Обладание такой женщиной – слишком большое наслаждение для смертного. Тут поневоле закружится голова, и ты начнешь воспринимать все как должное. Но беда грозит тому, кто вообразит, будто имеет полное право на любовь Медеи да Карпи – это похоже на святотатство. Только смерть, готовность заплатить жизнью за свое счастье может сделать мужчину достойным Медеи. Он должен жаждать и любви, и страдания, и смерти. Вот значение девиза «Amour Dure – Dure Amour». Любовь Медеи да Карпи, безжалостная даже в своем постоянстве, может померкнуть только со смертью избранника.

11 ноября. Я был прав, абсолютно прав в своих предположениях. Мне удалось обнаружить… О радость! Я от полноты счастья даже пригласил сына вице-префекта на обед из пяти блюд в Trattoria La Stella d’Italia112112
  Харчевня «Звезда Италии» (итал.)


[Закрыть]… мне удалось обнаружить в архивах стопку писем – разумеется, не замеченных директором. Это письма герцога Роберта о Медее да Карпи и деловые послания самой Медеи! Они написаны в те времена, когда она вертела как хотела бедным слабаком Гвидальфонсо. Да, почерк определенно принадлежит ей – округлые, ученические буквы, много сокращений, точно у греков, как и приличествует образованной княгине, знакомой с произведениями и Платона113113
  Платон (428 или 427 – 348 или 347 до н.э.) – древнегреческий философ


[Закрыть], и Петрарки114114
  Франческо Петрарка (1304—1374) – итальянский поэт эпохи Возрождения


[Закрыть]. Содержание писем не представляет особого интереса, это всего лишь черновики – их переписывал набело секретарь. Но мнится мне, что разрозненные клочки бумаги сохранили дивный аромат женских волос…

Несколько записей о судьбе герцога Роберта выставляют его в новом свете. Хитроумный, хладнокровный святоша, оказывается, дрожал от одной мысли о Медее – «la pessima Medea»115115
  pessimo (итал.) – плохой, отвратительный, мерзкий


[Закрыть]. По его мнению, она ужаснее своей колхидской тезки116116
  Медея в греческой мифологии – жестокая волшебница, дочь царя Колхиды, которая помогла аргонавту Ясону раздобыть золотое руно


[Закрыть]. Милосердие и долготерпение Роберта по отношению к Медее объясняются всего лишь тем, что он боялся расправиться с ней, словно она – сверхъестественное существо. Он бы с радостью спалил ее на костре, как ведьму. Своему близкому другу в Риме, кардиналу Сансеверино, он написал немало писем о многочисленных предосторожностях, которые он предпринимал, пока Медея была жива. Он носил кольчугу под одеждой, пил молоко, только если корову подоили в его присутствии, бросал собаке кусочки пищи со своего стола, опасаясь отравы, приказывал убрать восковые свечи со странным, подозрительным запахом, отказывался ездить верхом – вдруг кто-то испугает лошадь, и он свернет себе шею.

После всех этих мучений, когда Медея вот уже два года покоилась в могиле, он написал своему приятелю, что не желал бы встретиться с духом Медеи после смерти и все надежды возлагает на гениальное изобретение своего астролога и поверенного, капуцина фра Гауденцио, с чьей помощью его душе уготован покой до тех пор, пока «злобная Медея наконец не отправится в ад, где ее ждут озера кипящей смолы и каиновы льды, описанные нашим бессмертным поэтом»117117
  В поэме Данте Алигьери «Божественная комедия» ледяная Каина в девятом круге ада – область, где мучаются предатели своих родственников


[Закрыть]. Старый всезнайка!

Вот и нашлось объяснение, почему герцог приказал заключить серебряный идол в статую, изваянную Тасси. Пока статуэтка цела, душа его будет почивать в своем теле до самого Судного дня. Роберт пребывал в полном убеждении, что уж тогда-то Медея получит сполна за свои прегрешения, а он сам отправится прямиком в рай – о, благородный муж! Подумать только, две недели назад я считал этого человека героем. О-о, мой дорогой герцог, я распишу вас как следует в своей книге, и ни один серебряный идол не поможет: читатели всласть посмеются над вами.

15 ноября. Как странно! Этот дурачок, сын вице-префекта, в сотый раз услышав мои разглагольствования о Медее да Карпи, внезапно вспомнил, что в детстве, когда он жил в Урбании, нянька пугала его тем, что придет, мол, мадонна Медея, примчится по небу на черном козле. Герцогиня Медея превратилась в этакую буку для непослушных мальчишек!

20 ноября. Я странствовал вместе с профессором средневековой истории, показывая ему окрестности. В том числе поехали мы и в Рокка Сант-Эльмо, посмотреть на бывшую виллу герцогов Урбании – виллу, где Медея пребывала в заточении с того момента, как Роберт II выступил во владение герцогством и вплоть до заговора Маркантонио Франджипани: после этого ее немедленно перевели в отдаленный женский монастырь.

Мы проделали долгий путь по совершенно пустынным долинам Апеннинских гор, несказанно мрачным… Узкие кромки дубовых рощиц окрашены в красно-коричневые тона, крохотные участки травы покрыты инеем, последние немногочисленные листья тополей желтеют над бурными пенными потоками, под морозным дуновением трамонтаны118118
  холодный ветер, дующий с гор


[Закрыть], а горные вершины укрыты серыми облаками… Завтра, если ветер не утихнет, мы увидим их – закругленные снежные шапки на фоне голубого неба. Сант-Эльмо – это разнесчастная деревушка на высоком горном хребте в Апеннинах, откуда итальянцев уже вытеснили северные соседи. Путь туда лежит через нагие каштановые леса – они тянутся миля за милей, и запах размокших прелых листьев витает в воздухе, а из пропасти доносится рев потока, переполненного ноябрьскими дождями. Возле аббатства Валломброза каштановые рощи сменяет густой темный ельник. Затем открываются просторы лугов, со всех сторон продуваемые ветрами. Дикие скалы, покрытые недавно выпавшим снегом, уже совсем близко. А на склоне холма высится герцогская вилла Сант-Эльмо, большое квадратное строение из темного камня. Окна забраны решетками, полукружья лестниц ведут к парадному входу с каменным гербом, а с обеих сторон стоят на страже сучковатые лиственницы. Теперь виллу сдают хозяину здешних лесов, и он сделал ее хранилищем для каштанов, хвороста и угля, которые охотно разбирают соседи.

Мы привязали поводья лошадей к железным кольцам и вошли. В доме была только старуха с растрепанными волосами. Эта вилла – бывший охотничий домик, построенный примерно в 1530 году для Оттобуоно IV, отца герцогов Гвидальфонсо и Роберта. В некоторых комнатах когда-то были фрески и дубовые резные панели, но все они не сохранились. Лишь в одном из залов уцелел большой мраморный камин – точно такой же, как во дворце Урбании, с великолепным изваянием Купидона на синем фоне. Грациозный нагой мальчик держит в руках две вазы: в одной – гвоздики, в другой – розы. Но в комнате запустение, повсюду валяются вязанки хвороста…

Мы возвратились домой поздно, профессор пребывал в чрезвычайно дурном расположении духа из-за того, что поездка оказалась бесплодной. В каштановой роще нас застигла метель. Снег медленно падал, укрывая белой пеленой землю и деревья, и благодаря этому зрелищу я словно вернулся в Познань, где провел детские годы, и снова стал мальчишкой. Я пел и кричал, чем привел в ужас своего спутника. Если слух об этой выходке дойдет до Берлина, дело обернется против меня. Историк двадцати четырех лет орет и горланит песни – в то время, как его сотоварищ проклинает снег и плохие дороги!

Ночью я не мог уснуть, глядя на тлеющие угли и размышляя о Медее да Карпи, заточенной зимою в одиночестве Сант-Эльмо, под стоны елей, под рев бурана, когда всюду падает снег, а на многие мили вокруг нет ни единой живой души. Мне чудилось, что я видел все это наяву, что я каким-то образом превратился в Маркантонио Франджипани, пришедшего освободить ее, – или то был Принцивалле дельи Орделаффи? Полагаю, всему виной – долгий путь, необычное ощущение от покалывающих лицо снежинок или, возможно, пунш, выпитый после обеда по настоянию профессора.

23 ноября. Хвала Господу, баварский умник наконец-то уехал! За эти дни, что он провел здесь, я чуть было не сошел с ума. Рассуждая о своей работе, я однажды поведал ему о своих изысканиях насчет Медеи да Карпи, а он удостоил меня ответом, что такие истории – не редкость в мифопоэтике Ренессанса (старый идиот!) и что тщательное исследование опровергнет большую их часть, как случилось с весьма распространенными легендами о Борджиа и прочих знаменитых личностях, а кроме того, обрисованный мною образ женщины психологически и физиологически неправдоподобен.…

24 ноября. Не могу нарадоваться, что избавился от этого глупца; я был готов задушить его всякий раз, как он заговаривал о Даме моего сердца – ибо таковой она стала, – называя ее Метеей. Мерзкое животное!

30 ноября. Я потрясен до глубины души тем, что сейчас случилось; начинаю опасаться, не был ли прав старый ворчун, утверждая, что не стоит мне жить одному в чужой стране – мол, это вредно для психики. Сам удивляюсь, отчего я пришел в такое взбудораженное состояние из-за случайно найденного портрета женщины, умершей три столетия тому назад. Учитывая происшествие с дядей Ладисласом и другие примеры помешательства в моей семье, мне бы поистине следовало избегать волнения из-за таких пустяков.

И все же случай действительно вышел драматический, жуткий. Я готов был поклясться, что знаю все картины во дворце, в особенности – портреты Медеи. Тем не менее, нынче утром, покидая архив, я прошел через одну из многочисленных маленьких комнат – несимметричных чуланчиков, разбросанных по этому необычному зданию с башенками, как во французском chateau119119
  замке (франц.)


[Закрыть]. Наверняка я бывал здесь раньше, поскольку вид из окна казался знакомым: вот приметная пузатая башенка, кипарис на противоположной стороне рва, колокольня за ним и преисполненные покоя очертания покрытых снегом вершин Монте Сант-Агата и Леонесса на фоне неба. Полагаю, во дворце есть смежные комнаты-близнецы, и я попал во вторую, хотя мой путь всегда пролегал через первую. Или, возможно, кто-то сдвинул ширму или отдернул полог…

Когда я направлялся к выходу, мое внимание привлекла очень красивая рама старинного зеркала, встроенного в мозаичную стену желто-коричневых тонов. Я приблизился и, разглядывая раму, механически взглянул и на зеркальную поверхность. О ужас! Я чуть не вскрикнул! Мне показалось… к счастью, мюнхенский профессор, озабоченный моим душевным здоровьем, благополучно уехал из Урбании и не узнает об этом… За моим плечом кто-то стоял, чье-то лицо склонялось к моему… Это была она, она! Медея да Карпи!

Я резко повернулся – полагаю, бледный как призрак, которого ожидал увидеть. На противоположной стене, в двух шагах от меня, висел портрет. И какой портрет! – Бронзино120120
  Анджело Бронзино (1503—1572) – итальянский живописец.


[Закрыть] никогда не удавалась работа лучше этой. На резком темно-голубом фоне изображена герцогиня – да, то была Медея, настоящая Медея, и черты ее казались в тысячу раз более живыми, чем на прочих портретах: в них чувствовались ее индивидуальность и сила.

На этой картине она сидит, застыв, в кресле с высокой спинкой, скованная почти до неподвижности парчовыми юбками и корсетом с нитями мелкого жемчуга и вышитыми серебром растительными узорами. Платье серебристо-серое, с вкраплениями необычного приглушенно-красного цвета, грешного макового оттенка, и на этом фоне особенно выделяется белизна рук с узкими запястьями и удлиненными пальчиками, похожими на бахрому этого наряда. Длинная, тонкая шея, не прикрытый волосами алебастровый, округлый лоб. Лицо – точно такое, как на других портретах: похожие на золотое руно рыжеватые локоны, пленительно изогнутые тонкие брови, немного сощуренные веки, слегка поджатые губы… Но точностью линий, ослепительным сиянием белой кожи и живостью взгляда этот портрет неизмеримо превосходит все остальные.

Медея глядит с холста спокойно и холодно, и все же на губах ее – улыбка. В одной руке роза, другая – изящная, утонченная, похожая на лепесток – поигрывает на груди с широкой шелковой лентой, расшитой золотом и драгоценными камнями. Вокруг мраморно-белой шеи, над алым корсетом красуется золотое ожерелье с девизом на эмали парных медальонов: «Amour Dure – Dure Amour».

…После долгих размышлений я пришел к выводу, что просто не заходил в эту комнату раньше. Наверное, я ошибся дверью. Это объяснение вполне логично, и все же несколько часов спустя я по-прежнему ощущаю ужасное, глубокое потрясение. Если я стану таким впечатлительным, придется уехать в Рим на Рождество, устроить себе выходной. Чувствую, что некая опасность подстерегает меня здесь. Возможно, начинается лихорадка?.. И тем не менее, не представляю, как заставить себя вырваться отсюда.

10 декабря. Я сделал над собой усилие и принял приглашение сына вице-префекта посмотреть, как делают оливковое масло в местечке, где находится вилла его семьи, неподалеку от морского побережья.

Вилла, ныне превращенная в ферму, – это старинный дом с укреплениями и башенками. Она стоит на склоне холма, скрытая ивняком и оливковыми деревьями, и осенью листва кажется ярким оранжевым пламенем. Масло выжимают в огромном, мрачном подвале, похожим на тюремное подземелье: в слабом свете дня и чадном желтоватом мерцании огней могучие белые волы ворочают жернов, и неясные фигуры трудятся у воротов и рукоятей. Фантазия подсказывает мне, что все это похоже на сцену времен инквизиции.

Гостеприимный хозяин потчевал меня лучшим вином и прочими яствами. Я совершал долгие пешие прогулки по морскому берегу. Когда мы уезжали, Урбанию укутывали снежные облака; здесь ярко светило солнце, и этот свет, море, суматошная жизнь крошечного порта на Адриатике, кажется, хорошо повлияли на меня. Я вернулся в Урбанию другим человеком. Синьор Асдрубале, пробираясь в тапочках меж своих позолоченных сундуков, имперской мебели, старинных чаш, блюд и картин, которых никто не купит, поздравил меня с тем, что я стал выглядеть лучше. «Вы слишком много работаете, – заявил он. – Юношам нужны развлечения, театры, прогулки, amori. Будет еще время для серьезных занятий, когда полысеете!» И он снял замызганную красную шапочку, чтобы продемонстрировать мне собственную голову, начисто лишенную волос.

Да, мне лучше! И, как следствие, я снова с удовольствием погрузился в работу. Я легко поквитаюсь с этими берлинскими умниками!

14 декабря. Не думаю, что когда-нибудь испытывал подобное счастье от своей работы. Я вижу все как наяву: коварного, трусливого герцога Роберта, печальную герцогиню Маддалену, безвольного, напыщенного и претендующего на галантность герцога Гвидальфонсо – и прежде всего прелестный образ Медеи. Я чувствую себя величайшим историком своего века и в то же время – двенадцатилетним мальчишкой.

Вчера в первый раз в городе шел снег, целых два часа. Когда снегопад прекратился, я вышел на площадь и стал учить юных оборванцев лепить снежную бабу… нет, снежную деву. Я решил назвать ее Медея.

– La pessima Medea! – вскричал один из мальчишек. – Это она по ночам разъезжает по небу на козле?

– Нет, нет, – заверил я. – Она была прекрасной дамой, герцогиней Урбанской, самой красивой женщиной на белом свете.

Я сделал ей корону из мишуры и уговорил мальчишек приветствовать ее криком: «Evviva, Medea!» Но один из них заявил:

– Она ведьма. Сожжем ее!

И все бросились за хворостом и паклей. За минуту маленькие вопящие демоны растопили снежную скульптуру.

15 декабря. Ну и гусь же я! Подумать только: мне уже двадцать четыре года, я известный литератор, а занимаюсь такими глупостями! Во время долгих прогулок я сочинил новые слова на одну популярную сейчас мелодию – не помню, откуда она. Песенка получилась на сильно исковерканном итальянском. Начинается она с обращения к «Medea, mia dea121121
  Медея, моя богиня (итал.)


[Закрыть]» и перечисления имен ее возлюбленных. Теперь я все время мурлыкаю: «О, почему я не Маркантонио? Не Принцивалле? Не Нарни? Не старина Гвидальфонсо? Ведь ты любила бы меня, Medea, mia dea!» И так далее, и так далее… Ужасная чушь!

Полагаю, мой домовладелец считает, будто Медея – некая дама, встреченная мною на побережье. Убежден, что синьора Серафина, синьора Лодовика и синьора Адальгиза – три Парки, или Норны122122
  В скандинавской мифологии – божества, определяющие судьбу человека при рождении


[Закрыть], как я их называю, – придерживаются именно такого мнения. Сегодня на рассвете, прибирая у меня в комнате, синьора Лодовика сказала мне:

– Как прекрасно, что signorino занялся пением!

Я и сам не заметил, что бормотал: «Vieni, Medea, mia dea!»123123
  Приди, Медея, моя богиня (итал.)


[Закрыть] – пока старушка возилась, разжигая огонь в камине. Я замолчал, подумав: «Хорошенькая у меня будет репутация, если слухи о моих любовных похождениях дойдут до Рима, а потом и до Берлина…» Синьора Лодовика тем временем выглянула из окна, снимая с крюка уличную лампу, по которой сразу можно узнать дом синьора Асдрубале. Очищая ее от копоти, прежде чем снова зажечь, она сказала – как всегда, немножко застенчиво:

– Напрасно ты перестал петь, сынок, – она то зовет меня «синьор профессор», то ласково кличет nino и viscere mie124124
  дорогой мой, сердце мое (итал.)


[Закрыть]. – Напрасно ты перестал петь: на улице какая-то юная барышня остановилась, чтобы послушать тебя.

Я бросился к окну. Женщина, укутанная в черную шаль, стояла под аркой, глядя прямо на меня.

– Хе-хе, у синьора профессора есть почитательницы, – сказала синьора Лодовика.

«Medea, mia dea!» – запел я во весь голос, довольный, точно мальчишка, что приведу в смущение любопытную даму. Она резко отвернулась, махнув мне рукой. В этот миг синьора Лодовика водворила на место лампу. Свет озарил улицу, и я почувствовал, что холодею: женщина внизу… то была вылитая Медея да Карпи!

…Ну и дурак же я, право слово!

17 декабря. Боюсь, моя одержимость Медеей да Карпи стала общеизвестной, и все благодаря моим глупым разговорам да идиотским песенкам. Сын вице-префекта, или кто-то из компании его разлюбезной графини, или помощник из архивов пытается подшутить надо мной! Но берегитесь, почтенные дамы и господа, я отплачу вам той же монетой!

Можно представить, что я почувствовал, когда обнаружил у себя на столе запечатанное письмо, неизвестно кем принесенное. На нем значилось мое имя. Почерк показался странно знакомым, и через несколько мгновений я узнал его, ведь я видел письма Медеи да Карпи в архивах. Я был потрясен до глубины души. В следующий миг я решил, что это подарок от человека, осведомленного о моем увлечении Медеей, – подлинник ее письма. Но невежда нацарапал мой адрес прямо на нем – лучше бы положил в конверт!

Однако письмо предназначалось мне лично, и его содержание было вполне современным… Всего четыре строчки: «Спиридон! Некая особа, узнав о вашем интересе к ней, будет ждать сегодня в девять вечера у церкви Сан Джованни Деколлато. Ищите в левом приделе даму в черном плаще и с розой в руках».

Тут я понял, что стал жертвой розыгрыша, мистификации. Я вертел записку в руках. Бумага похожа на ту, что делали в XVI веке, а почерк Медеи да Карпи скопирован на удивление точно. Кто сочинил это послание? Я перебрал в памяти всех, кто способен на такую шутку. Вероятно, здесь замешан сын вице-префекта – не исключено, что вместе со своей графиней. Должно быть, кто-то вырвал чистую страницу из старинной рукописи. Изумительно ловкая и талантливая подделка! Один человек с подобной задачей не справился бы…

Как отплатить шутникам? Сделать вид, что я не обратил на письмо внимания? Таким образом я сохраню достоинство, но это скучно. Нет, я отправлюсь на свидание, посмотрю, кто придет, и разыграю его в свою очередь. А если никто не явится, я посмеюсь над шутниками, неспособными довести розыгрыш до конца. Возможно, романтику Муцио захотелось свести меня с некой дамой в надежде, что я воспылаю к ней страстью. От подобного приглашения откажется лишь глупец или ученый сухарь. Стоит познакомиться с барышней, которая умеет копировать письма XVI века, ведь томный щеголь Муцио на такое дело не способен, по моему глубочайшему убеждению. Я пойду! Богом клянусь! Отплачу им той же монетой! Сейчас пять… как долго тянется день!

18 декабря. Неужто я сошел с ума? Или призраки действительно существуют? Приключение прошлой ночи потрясло меня до глубины души.

Я вышел из дома в девять, как повелевало таинственное послание. Все лавки были закрыты – ни единого распахнутого окна, ни души вокруг. Холод покалывал кожу, моросил дождь со снегом, и туман окутывал узкие, крутые улочки, бегущие в темноте меж высоких стен, под величавыми арками, – они казались еще мрачнее в неверном свете одиноких масляных лампад, чье мерцание желтым отблеском ложилось на мокрые полотнища городских флагов.

Сан Джованни Деколлато – небольшой собор или, скорее, церквушка – всегда на замке: многие церкви здесь отпирают только по большим праздникам. Она примостилась на крутом склоне за герцогским дворцом, у развилки двух вымощенных булыжником улиц. Я проходил мимо нее сотни раз и замечал ее лишь мельком. Мое внимание привлек только мраморный рельеф над дверью – изображение седой усекновенной головы Крестителя, а еще я обратил внимание на железную клетку неподалеку, где когда-то выставляли на всеобщее обозрение головы казненных преступников. Очевидно, обезглавленный – или, как говорят здесь, decollato – Иоанн Креститель распространял свое покровительство на работников топора и плахи.

Я быстро добрался до Сан Джованни. Сознаюсь, я был взволнован: виной тому моя горячая польская кровь и юный возраст. К своему удивлению, я обнаружил, что в окнах часовни не горит свет, а дверь заперта! Хорошая шуточка – отправить меня в промозглую, зябкую ночь в церковь, закрытую невесть сколько лет! Даже не знаю, что я мог учинить в этот миг ярости; мне хотелось высадить церковную дверь или пойти вытащить сына вице-префекта из постели, ибо я почитал его главным виновником.

Я склонялся к последнему варианту и уже развернулся, чтобы пройти к дому своего товарища по черному переулку слева от церкви, как вдруг замер на месте, услышав где-то поблизости звуки органа; да, они были вполне отчетливыми – а также голоса хора и монотонное чтение молебнов.

Итак, церковь вовсе не закрыта! Я направился обратно. Вокруг царили тьма и тишина. Неожиданно порыв ветра вновь донес едва слышные звуки органа и голосов. Я прислушался. Очевидно, они доносились с соседней улицы, справа. Возможно, где-то есть другая дверь? Я прошел под аркой и спустился по улочке – в ту сторону, откуда вроде бы доносилась мелодия. Ни двери, ни света – лишь черные стены да тусклый отблеск подрагивающих огоньков масляных лампадок на черных мокрых флагах. Более того – полное безмолвие. Я остановился на минуту – и вот пение послышалось снова; на сей раз мне показалось, что доносится оно с той улицы, откуда я пришел. Я вернулся – и напрасно.

Так я блуждал туда и обратно, безо всякого результата. В конце концов я потерял терпение: меня терзал ужас, леденящий душу, – и только решительный поступок мог его развеять. Если загадочные звуки доносятся не справа и не слева, значит, остается лишь церковь. Почти обезумев, я одним прыжком преодолел две или три ступени, готовый выбить дверь. К моему удивлению, она приоткрылась, хоть и с трудом. Я вошел, и звуки молебна рванулись мне навстречу, когда я застыл на миг перед тяжелой кожаной портьерой, отгораживающей зал от входной двери. Я приподнял ее и проскользнул в церковь.

Вероятно, здесь проходила предрождественская служба. Алтарь освещали яркие огоньки лампад и тонких свечей, однако они не рассеивали полутьмы в центральном нефе и боковых приделах, заполненных прихожанами наполовину. Я локтями прокладывал себе дорогу по правому от алтаря приделу. Сердце учащенно билось. Мысль о том, что это розыгрыш и я встречу здесь всего лишь кого-то из приятелей своего друга, покинула меня.

Когда глаза привыкли к свету, я огляделся по сторонам. Мужчины кутались в широкие плащи, женщины – в широкие платки и шерстяные шали. Церковь была объята полумраком, и я не мог толком ничего рассмотреть, однако мне показалось, что под этими плащами и накидками одежда несколько необычная. Мужчина передо мною, я заметил, щеголял в желтых чулках. Женщина рядом была в красном корсете, стянутом на спине золотыми крючками. Возможно, это крестьяне из какой-то дальней деревушки приехали отпраздновать Рождество? Или жители Урбании облачились в старинные одежды в честь праздника?

Пребывая в изумлении, я вдруг наткнулся взглядом на женщину, что стояла в боковом приделе напротив меня, ближе к алтарю, озаренная сиянием свечей. Она была облачена в черное, но в руках держала алую розу – невиданная роскошь в это время года в таком месте, как Урбания! Женщина, очевидно, заметила меня и, выступив на свет, распахнула складки плотного черного плаща, открывая моему взору темно-красное платье с мерцанием золотой и серебряной вышивки. Она обернулась ко мне, и в ярком блеске лампад и свечей я узнал лицо Медеи да Карпи!

Я ринулся вперед, грубо расталкивая людей – или, скорее, проходя сквозь неосязаемые тела. Но дама повернулась и быстрыми шагами пересекла боковой придел, направляясь к выходу. Я следовал за ней, совсем близко, но почему-то не мог догнать. Один раз, у портьеры, она снова обернулась – всего-то в нескольких шагах от меня. Да, то была Медея, Медея собственной персоной. Нет сомнения, ошибка невозможна, и это не розыгрыш. Овальное личико, тонко очерченные губы, прищуренные веки, изысканный алебастровый оттенок кожи! Она откинула портьеру и выскользнула из церкви, лишь занавес разделял нас. Я последовал за нею и увидел, как захлопнулась деревянная дверь. Снова в одном шаге от меня! Но я настигну Медею на лестнице!

…Я стоял возле церкви. Вокруг не было ни души, на мокрой мостовой в лужах подрагивали отражения желтых огоньков. Меня вдруг охватил холод. Я не мог сдвинуться с места. Хотел вернуться в церковь – она была закрыта. Я ринулся домой. Волосы стояли дыбом, я весь дрожал и целый час вел себя как одержимый. Неужели все это – самообман? И я схожу с ума? О Боже, Боже, неужто я схожу с ума?