Текст книги "Йерве из Асседо"

Глава 19
Многоводы

Так что, несмотря на кошмар, ужас, недоумение, причитания и уговоры, Трахтманам пришлось отвезти меня обратно в Деревню в самый канун субботы. Должно быть, они решили, что гойская семья совсем меня испортила, превратив в нелюдя.

Кажется, моим двоюродным досталось на орехи, потому что их посчитали косвенными виновниками моего внезапного побега. Но они не были ни в чем виноваты – просто мне всегда тяжело давались новые знакомства. К тому же запоздалая простуда наконец меня настигла, и после ужина в полупустом Клубе в компании Аннабеллы, Юры Шульца, литовок и Фридочки меня стало знобить, и я слегла с насморком.

Аннабелла куда-то подевалась вместе с Юрой, а у меня даже не было сил рассуждать, в самом ли деле решила она его соблазнить для пущей достоверности, или ей просто не хотелось от меня заразиться.

Часов в десять утра Фридочка заглянула ко мне с чаем, лимоном и вареньем, но я ей в сотый раз объяснила, что терпеть не могу чай. Тогда она приготовила мне гоголь-моголь.

Домовая попыталась в очередной раз выяснить, почему я не осталась ночевать у родственников, но у меня не было желания разговаривать. Фридочка не обиделась, но уходить не собиралась. Уселась возле моей кровати и принялась читать наши заповеди. На ее лице появилось задумчивое выражение, и она спросила, соблюдаем ли мы все пункты. Я пожала плечами. Потом она спросила, почему это мы решили никому ничего не рассказывать и друг друга ни о чем не расспрашивать, и как же доверительные отношения между членами одной семьи, коей мы теперь являемся?

– Не надо закатывать глаза, – пожурила меня Фридочка.

– Не надо читать чужие уставы, – парировала я.

Но домовая, вероятно, списала мою враждебность на счет болезни и измерила мне температуру. Градусник показал 37,9. Я заволновалась, потому что дома при таких результатах бабушка была бы на грани инфаркта, пила бы валидол и валерьянку, а мне бы вызывали врачей на дом, поили бы микстурами, ставили горчичники и банки, делали горячие ванны для ног и укутывали бы в уродливые и колючие пуховые оренбургские платки, ради таких случаев хранившиеся в чулане. К тому же я очень давно не болела – с тех пор, как начала заниматься акробатикой, – а воспоминания о таких событиях проистекали из очень раннего детства и окрашивались ощущением всеобщей тревоги, так что я была уверена, что домовая сейчас упадет в обморок или забьется в панических конвульсиях.

Однако Фридочка не выражала никаких признаков озабоченности и заверила меня, что это не температура, а детский лепет. Дала мне одну таблетку акамоля – главного израильского лекарства от всего на свете, включая месячные и гастрит, и наказала пить много воды. “Многоводы” было вторым главным лекарством в Израиле и тоже лечило от всех невзгод, вылетевших из ящика Пандоры.

Я послушно проглотила акамоль, запила его тремя стаканами воды и понадеялась, что теперь Фридочка оставит меня в покое, но не тут-то было.

Она принялась поигрывать массивными людоедскими бусами из лжеслоновой кости с таким видом, будто созревала для важного разговора, не решаясь его начать. В итоге она созрела, кто бы сомневался.

– Знаешь что, девулечка, я тебе скажу? Физические болезни иногда приключаются оттого, что на душе плохо.

Я моментально увидела за ее спиной тень психолога Маши и не могла больше отделаться от навязчивого видения – вероятно, дело было в температуре. Фридочка продолжила вдохновенно:

– Вот говорят, в здоровом теле здоровый дух. А я думаю, что все как раз наоборот: ослабленный организмик – это следствие ослабленного духа.

– Я знаю, – перебила я ее. – Это называется психосоматикой.

– Откуда ты знаешь? – В ушах домовой затряслись пятиярусные серьги.

– Виталий нам рассказывал на групповых занятиях. Он говорил, что советские дети часто болеют, вместо того чтобы переживать кризисы эмоционально, и телом выражают душевный стресс.

– Обалдеть можно, – выразила Фридочка свое восхищение. – Это то, чем вы занимаетесь с Виталиком? Я думала, вы изобретаете символы группы и играете в “Крокодила” на сплочение.

– Не, он нам рассказывает про подростковые конфликты, чтобы мы знали, чего нам ожидать от своего ослабленного стрессом духа.

– Шикарно! Так что же, Зоенька, лежит у нас на душе? – вкрадчиво спросила Фридочка. – Что заставило такую спортивную девочку захворать?

– Дождь, ветер и резкая перемена погоды, – ответила я. – Я еще не адаптировалась к средиземноморскому климату.

– Ты же из Одессы, – заметила Фридочка. – Там климат не сильно отличается от нашего.

– Ну и что, – мудро возразила я.

– Что же мы тогда имеем? – сдвинула Фридочка брови над голубыми тенями.

Я промолчала.

– Окно в уборной сломали, подрались с Юрочкой, поругались с Тенгизом, поссорились с бабушкой и дедушкой, которые нас так любят и так ждали. По-моему, Зоенька, тебе не очень весело.

– Я ни с кем не ругалась, – снова пришлось мне возражать. – Но мне редко когда бывает очень весело. Постоянно весело может быть только дуракам.

– Тебе грустно! – набросилась Фридочка на след эмоции, и я подумала о том, что нашим мадрихам больше всего на свете нравилось охотиться на наши чувства и любое их проявление являлось для них чем-то вроде победного трофея.

– Мне не грустно. – Я начинала раздражаться. – Я просто заболела. Я же не подделала свою температуру. А вы обвиняете меня в том, что я симулянтка.

– Боже упаси! – Фридочка схватилась за бусы. – Я тебя ни в чем не обвиняю, девулечка моя! Я пытаюсь понять…

– Нечего тут понимать, – сказала я. – Меня пересекают шизоидные линии, вот и все.

Трудно описать то выражение лица, которое появилось у Фридочки после этой фразы. Наверное, так выглядел голодный Торопыжка, когда проглотил утюг холодный.

– Где ты набралась такой блажи? Это Виталик вам диагнозы ставит? Да он вообще не психолог!

Я обиделась от имени Виталия, которого очень уважала. Разговор опять уходил не в ту степь, и я невольно задумалась о том, как же так получалось, что каждый раз, когда я с кем-нибудь заговаривала, в итоге оказывалась в тупике недоразумения и недопонимания. В самом деле, лучше было быть немой.

– Как дела у Тенгиза? – решила я сменить тему, понимая, что от домовой просто так не отделаться.

– Что ты имеешь в виду? – опять насторожилась Фридочка. – Он на тебя не сердится за происшествие с окном, если ты это имеешь в виду.

– Да ничего я не имею в виду! – повысила я голос и закашлялась. – Я просто спрашиваю, как у него дела. Он же мой мадрих! Неужели только вам можно вечно лезть к нам в душу, а нам нельзя даже поинтересоваться, как вы поживаете?

– Позвать к тебе Тенгиза? Ты хочешь с ним поговорить?

– Нет! – вскричала я. – Не хочу! Чего вам всем от меня надо? Почему вы не можете оставить меня в покое? Я что, выгляжу как сумасшедшая? Веду себя как сумасшедшая? Я не нарушаю школьные правила, не встречаюсь с мальчиками, не пью, хорошо кушаю. Почему вы вечно подозреваете меня в каких-то скрытых грехах?

Фридочка, кажется, перепугалась. Дернула бусы слишком сильно, и они порвались. Рассыпались пластмассовые костяшки, заскакали по плитам. Она бросилась их собирать, распихала по карманам зеленого сарафана.

– Ладно, девулечка, – сказала она. – Отдыхай себе. Набирайся сил. И пей многоводы. Каникулы закончились, завтра уроки начинаются.

Слюняво поцеловала меня в нос и вышла.

Я наконец осталась одна, но долгожданное облегчение не наступило. Мне захотелось выть.

Попробовала завыть, но без толку – я совсем осипла. Я была так одинока, как только может быть одинок человек, если у него нет дома и некому пожаловаться на такое прискорбное положение вещей, потому что он сам во всем виноват.

Мне вдруг стало жаль моих родителей, которые, вероятно, с ума сходили, потому что я уже две недели им не звоню, а мое последнее письмо придет к ним еще через две, когда все опять изменится и больше не будет актуальным то, что я тогда писала.

Меня одолело желание позвонить домой прямо сейчас, немедленно. Я попробовала произнести вслух пару фраз. Я сказала пустой комнате: “Фриденсрайх фон Таузендвассер”, но получилось беззвучно – я напрочь лишилась голоса, только губы шевелились, как у золотых рыбок в деревенских водоемах.

Почему я никогда не умела делиться своими историями? Почему не умела выражаться устно, а только письменно? Что это за проклятие такое, запечатавшее мои уста, сделавшее мои переживания недоступными для нормального человеческого диалога?

Во мне словно обретались два разных человека – один внутри, а другой снаружи. И они были настолько непохожими, что, внезапно это осознав, я ужаснулась.

Тому, кто жил внутри, несмотря на то, что ему никогда не бывало скучно, было очень одиноко. Ведь ни одно живое существо с ним не общалось; никто его не знал.

А тот, кто жил снаружи, можно сказать, вовсе даже и не жил. И пусть факты и говорили о том, что одиноким он не был, он страдал от неизбывной тоски, как будто прозрачная непроницаемая стена отделяла его от живых людей, которые находились так близко и так далеко одновременно. Протяни руку – ударишься о твердь и никого не встретишь.

Впервые за всю свою сознательную жизнь я об этом задумалась. Именно такими словами.

И мозг мой запылал.

А может быть, у меня просто поднялась температура.

Я выпила многоводы из пластмассовой бутылки, которую Фридочка заботливо оставила на моем столе, и пошла спать.

Дюк опять не стоял на своем положенном месте, над Потемкинской лестницей было пусто, и я лихорадочно искала его по всей Одессе, а свихнувшиеся памятники спрыгивали с пьедесталов и плясали падеспань, громыхая гранитом и бронзой по всей Рехавии. Граф Воронцов вертел цепями над головой, как художественная гимнастка лентой. Пушкин вместе с Лаокооном стучались в двери археологического музея, а безликие скифские бабы бились головами о Стену Плача. Девочка Зита пыталась скрыться от пулеметчика, стрелявшего ей в спину и попавшего в Тенгиза.

Я проснулась в холодном поту, за окнами было темно, суббота на исходе, каникулы Суккот закончились.

Надо мной нависли Алена и Натан Давидович.

– Привет, Комильфо, – сказал Натан. – Ты что, заболела?

– Явно да, – ответила Алена вместо меня. – Она слишком долго тут проторчала. Аннабелла ее, сто пудов, загрузила своими истериками. В следующий раз ты поедешь со мной к моим и я не буду слушать твои гнилые отмазки. Хочешь чай?

– Она не пьет чай, – сказал Натан Давидович. – Вы же тыщу лет знакомы.

– Да, точно, – сказала Алена. – Вечно забываю. Как можно не пить чай? Это нелогично.

– Не во всем следует искать логику, – возразил Натан. – Некоторые факты логике не поддаются, они просто есть. Принести тебе печеньки, Комильфо?

– Нет, – сказала я беззвучно.

– Бли-и-ин… – протянула Алена.

– Она потеряла голос, – справедливо заметил Натан. – Может, приготовить ей горячее какао?

Я покачала головой.

– Займусь, – сказала Алена и вышла.

– Ты все равно со мной не разговариваешь, так что, есть у тебя голос или нет, сути дела не меняет.

Даже если бы я и хотела возразить, в данный момент у меня не было никакой возможности так поступить.

Натан развалился на Алениной кровати и принялся вертеть в руках кубик Рубика.

– Интересно, почему это ты со мной не разговариваешь? Из-за тех окурков ведь? Из-за Тенгиза? Очевидно же, что тебе было стыдно перед ним за опоздание и ты не хотела его разочаровывать. Слушай, а ты, случайно, не влюбилась в нашего мадриха?

Я подскочила на кровати и метнула в Натана бутылку с водой, а потом подушку, будильник, учебник по ивриту и стенд для ручек. Не все предметы достигли цели, но некоторые все же – да.

– Что за кипиш! – Натан Давидович прикрыл голову руками. – Мало ли что бывает на свете? Я бы сам в него, наверное, влюбился, будь я девочкой. Что в этом такого? Мне очень нравится Миленочка, между прочим. Она такая лапочка, когда злится, краснеет так клево и не знает, что сказать.

Я отвернулась к стене и нацепила наушники на голову. Нажала на кнопку, но батарейки сели, и плеер закряхтел, вхолостую жуя кассетную ленту.

Вошла Алена с чашкой какао, накрытой бутербродом с шоколадным маслом, и попыталась всучить мне все это художество, но я сделала вид, что меня здесь нет. Алена тяжело вздохнула.

– Кризисная ситуация, – объяснил Натан. – Но ничего страшного! Дадим Комильфо время подумать о вечном, но не покинем ее и будем своим молчаливым присутствием напоминать ей о том, что хоть она и свинья, мы по ней соскучились.

– Свиней не выбирают, – поддержала его Алена.

Уселась на стул и принялась поедать мой бутерброд и пить мое какао.

Потом пришла Аннабелла, бросила “здрасьте”, спросила, не вернулся ли Арт. Ей ответили, что понятия не имеют. В позе одетой махи она залегла на свою кровать и принялась листать журнал, ворча, что я сломаю ее плеер.

Молчаливого присутствия не получилось, потому что Натан Давидович от природы не умел молчать. Так что мне пришлось выслушивать про елки, шалаши и эмигрантов.

А что еще мне оставалось делать?

Глава 20
Мочалок командир

В воскресенье я на уроки не пошла с разрешения Фридочки, потому что мне стало еще хуже и голос не вернулся. Погода опять испортилась, было пасмурно, хмуро, и я беспомощно валялась в комнате с севшими батарейками в плеере. Я взялась за дневники Анаис Нин, которые мне всучила Аннабелла, но от этого чтива моя температура подскочила еще выше.

Я погрузилась в межвоенный Париж, с его дымными барами, мюзик-холлами, развратными женщинами, станциями, поездами, необузданными страстями, шуршащими письмами, и сама драматическая Анаис, занятая познанием себя, полностью завладела моим воображением.

Несмотря на мои пятнадцать лет, я была довольно невинной особой, ведь ничего крамольнее “Анжелики” я не читала, и до отъезда в Израиль каким-то невероятным образом мне удавалось избегать сведений о том, что, похоже, было известно всем моим сверстникам и даже их младшим братьям и сестрам. В моем целомудренном представлении, в советских традициях воспитанном на католических и пуританских романах, плотская любовь оскверняла любовь духовную. Но Анаис Нин предлагала какой-то иной способ существования, лишенный условностей, рамок и границ. Мне показалось, что я поняла, чем она привлекла Аннабеллу, которая тоже не поддавалась никаким разумным определениям. В манере мышления Анаис кровопускание вполне могло показаться способом поиска собственных крайностей, которые так будоражили эту писательницу. Да и оскорбительное слово “андрогинна” более не казалось мне таким уж оскорблением, поскольку выходило, что в Париже того времени неопределенность в сфере различий между полами была очень даже в моде. Анаис Нин открыла мне окно в непонятный и непознанный мир людей, занятых запутанными приземленными отношениями.

Дочитав про совместный поход Генри Миллера и Анаис в бордель, где они смотрели спектакль, в котором две женщины занимались любовью и назывались такие части тела, о которых я никогда прежде не слышала, я отложила книгу, потому что у меня горели щеки и мутилось в глазах.

Я не знала, как ко всему этому отнестись, потому что, с одной стороны, я почувствовала себя духовно оскорбленной, а с другой – просвещенной.

Я опять задумалась о своих родителях, образованных людях, и задалась вопросом, почему они никогда не посвящали меня в эту сферу жизни, как будто это было сакральное, а не общедоступное знание. Аннабелла оказалась права – я жила в потемках, и мои родители все эти годы только тем и занимались, что скрывали от меня все самые главные вещи, от еврейства до секса, видимо надеясь, что я сама потом со всем разберусь, и думая, что не их дело мне в этом помогать. Слава богу, что я от них сбежала.

А ведь еще вчера вечером так по ним скучала.

Наверное, мне не стоило знакомиться с физиологией соития и низменными страстями при температуре тридцать восемь, потому что крайности, в которые я успела впасть за эти сутки, добра не сулили.

А потом я стала читать “Лолиту”. Лучше бы перечитала “Тома Сойера”.

Это чтение окончательно сразило меня наповал. Листая страницы чудовищной книги, на месте Долорес Гейз я все ярче представляла себе Аннабеллу, а на месте Гумберта – ее загадочного отчима, и в конце концов в ужасе отбросила книгу, с трудом осилив финал. Я и представить себе не могла, что такое бывает на свете, что россказни эти – не воплощение извращенной фантазии автора, а всамделишний реализм, но меня пронзила страшная догадка, и ответ на вопрос, почему этот роман так обожает Влада, стал очевидным. Ничто мы не любим так сильно, как то, в чем узнаем себя. Я удивилась собственной проницательности и стала было спорить сама с собой, но ничего не вышло, я проиграла. Аннабелла была порождением смертного греха, и ее желание самоубиться стало мне яснее ясного. Меня заколотила дрожь, и я погрузилась в туман.

Я попила воду и акамоль, но облегчение не наступало, и я то проваливалась в беспокойный сон, то обратно из него выныривала в не менее беспокойную реальность чужой страны и чужих людей и понятий.

От безысходности я принялась воображать, как умираю на чужбине. От чахотки, например, или от малярии. Бледная, зеленоватая, со взмокшими волосами, похожая на Эмму Бовари, наглотавшуюся мышьяка, или на Кэтрин Эрншо после родовой горячки. И вот к моему смертному одру по очереди подходят все члены нашей группы и прощаются со мной. Вот рыдает Алена, не представляя себе, как жить дальше, потеряв бывшую лучшую подругу. Вот Аннабелла бьется в истерике, заливаясь слезами, а я беззвучно заклинаю ее обратиться за психологической помощью к Маше, и она клянется исполнить мою последнюю просьбу. Соня, Берта и даже все москвичи, включая Арта, умоляют о последней милости – простить их за то, что они не разглядели во мне богатый потенциал и никогда не пытались узнать меня поближе, а игнорировали, будто я была пустым местом. Вот Юра Шульц готов умереть вместо меня, отдав свою жизнь в качестве выкупа Ангелу Смерти. Вот Натан Давидович кается во грехах, заверяя, что я вовсе не андрогинна, а очень даже женственна, даже больше, чем Милена, и он страшно сожалеет, что целовался с Аленой на желание, вместо того чтобы пригласить меня в беседку над водоемом с золотыми рыбками, сжать в объятиях и сказать, как Генри Миллер: “Никогда прежде не дружил я с интеллектуальной женщиной. Все мои подруги до меня недотягивали. А вот с вами мы на одном уровне”.

Последний образ так меня поразил и смутил, что я покрепче закрыла глаза и спряталась от самой себя под одеяло, быстренько представив себе терзания Тенгиза, снедаемого чувством вины, потому что он так и не успел поговорить со мной, а я уже умерла, и вообще, будь я на десять… нет, на двадцать лет старше… Тут я опять вспомнила злополучную Лолиту и чуть не задохнулась от кашля.

Я моментально переместилась на торжественные проводы моего трупа в Одессе под звуки похоронного марша. И вот уже мои родители в глубоком отчаянии бросаются на гроб и просят прощения за то, что покинули меня на произвол судьбы, а потом обвиняют Антона Заславского, Фридочку и опять Тенгиза, что те позволили мне читать неподобающие книги, не уберегли меня, не вызвали врача на дом, не поставили банки вместе с горчичниками, а я взяла и померла.

Вот Тенгиз говорит моему папе, что это он, папа, виноват в том, что я умерла, а вовсе не Тенгиз, потому что папа не научил меня проговаривать свои эмоции и вообще никогда не обращал на меня внимания, так что моя безнадежно покалеченная психика психосоматически себя уничтожила. Вот папа кричит Тенгизу, что ему нельзя было становиться воспитателем, поскольку тот не умеет находить подход к детям, которых ему доверили, и эти дети предпочитают смерть такому бесчеловечному обращению. Вот Тенгиз бросает перчатку в лицо моему папе, а папа достает шпагу и размахивает ею перед лицом Тенгиза. Вот они стремительно шагают на бульвар и на площадке между Дюком и Потемкинской лестницей скрещивают оружие, а мой дед служит им секундантом. И тут Фридочка и моя мама вместе с бабушкой бросаются им наперерез, слезно умоляя прекратить ребячество, потому что смерть не отменяет смерть и меня все равно не вернуть.

И все они, смирившись с неизбывным горем, садятся на ступеньки под Дюком и предаются воспоминаниям обо мне. Вот, говорят они, я была исключительным и удивительным ребенком. То есть девочкой. То есть… девушкой. Как прискорбно, что никто меня никогда не понимал, но приходится признать, что это было и невозможно, поскольку простые смертные не способны проникнуться столь многогранной личностью. Вот, говорит Тенгиз, я знаю, что она втайне от всех писала роман, и там такие потрясающие герои, такой ошеломительный дюк, владыка Асседо, и такой демонический, невозможно красивый Фриденсрайх фон Таузендвассер. Так давайте же его издадим посмертно и переведем на все языки мира, потому что весь белый свет обязан обогатиться ее фантазией, и тогда она будет вечно жить в сердцах людей, память о ней никогда не сотрется и имя ее – Комильфо – будет греметь по Земле.

И тогда мама и папа удивляются до умопомрачения, а бабушка – до инфаркта, и говорят: быть не может, что мы не знали о ее романе, какая жалость, что мы были не в курсе и никогда не просили дать почитать. Но суть-то в том, что они вообще никогда мной не интересовались, не то что романом, а теперь поздно, поздно. А Фридочка говорит, что я оставила этот роман в наследство и назидание будущим поколениям детей и родителей, неспособных найти общий язык друг с другом и разлучающихся, вместо того чтобы пытаться наладить связь.

Я могла так продолжать до бесконечности, упиваясь злорадством и одновременно печалью, тоской и виной. Я уже находилась на пороге осознания того, что с некоторых пор мне это стало нравиться намного больше радости, веселья, юмора и хорошего настроения, но до конца эту мысль додумать не успела, потому что Алена явилась меня проведать.

Часы сообщали о том, что в школе сейчас пятая перемена.

– Привет полумертвым, – сказала Алена, жуя бутерброд с арахисовым маслом и подавая мне его кровного брата. – У тебя все окей?

Я кивнула.

– Ты, как всегда, пропускаешь все самое интересное. – Глаза Алены лихорадочно блестели новостями. – На большой перемене Арт со своей компанией наехали на Шульца в туалете. Леонидас заседал в дальней кабинке и все слышал, так он мне сообщил.

Я сделала большие глаза, и Алена, воодушевленная редким с моей стороны проявлением интереса к групповым сплетням, продолжила:

– Арт типа предъявил Шульцу, что тот лезет к его девушке, и поэтому ему кранты. Неужели Шульц реально приставал к Владе во время каникул?

Я ничего не ответила, но сдвинула брови, из чего Алена, вероятно, заключила, что меня подменили.

Я взяла тетрадку и ручку и написала: “Они его убьют”.

– Не собирались они его убивать. В итоге решили развести Юру на бабло, чтобы унизить.

Я опять сделала вопросительное лицо.

– Шульц должен отдать Арту половину своей стипендии в качестве откупа, – объяснила Алена человеческим языком.

Я написала: “Он согласился??!!?!”

– Леонидас сказал, что Шульц сказал, что подумает.

“Что за бред? – написала я. – Почему он не пожаловался учителям?”

– Ты сдурела, что ли? – сказала Алена. – Каким учителям? Он и так на учете из-за нашего окна. Извинялся передо мной сегодня. Милый мальчик, скажи?

“Ему поверят. Всем же ясно, что Арт мудак. Арт тоже на учете”, – написала я.

– Откуда ты знаешь? – спросила Алена.

Я пожала плечами.

– Что вообще здесь происходило на каникулах?

Я опять пожала плечами и написала: “Юре нужно помочь. Он жертва обстоятельств”.

– Как помочь? – спросила Алена. – И каких обстоятельств? И какое тебе вдруг дело до Шульца?

Я написала, что долго рассказывать и вообще, это не моя тайна, но моя вина, а Юру нельзя бросать на произвол судьбы, и если Алена моя лучшая подруга, пусть и бывшая, то ей не следует меня расспрашивать, а следует помочь мне помочь Юре.

– М-да, – сказала Алена. – Похоже, что рыцарские романы у нас снова в моде. А я думала, ты читаешь здоровую эротику.

Алена открыла книжку и вслух зачитала: “Я, Анаис, теперь умерла для секса. Перегорела, выжжена, сожгла в себе всякую веру и все мои великие иллюзии”.

– Великие иллюзии, понимаешь ли! Нет, здесь тоже не все здорово. Там, где порылась Влада, здорово быть не может.

Несмотря на то что Алена была права, я вырвала у нее книгу и жирными печатными буквами написала: “Юре надо помочь!”

– Хорошо, хорошо, не нервничай, – сказала Алена. – Я попытаюсь выяснить, что там Арт замутил. Все, мне надо бежать. У нас еще четыре часа иврита, сдохнуть можно.

Алена убежала, а я снова осталась одна, встревоженная больше прежнего.

Два урока спустя Алена опять меня навестила и принесла банан.

– Слушай, там нехилая движуха, – сообщила она. – Юрец отказывается разводиться на бабки. Красавчик. Решил сыграть в героя. Арт и Юра забили стрелку в эвкалиптовой роще за теннисным кортом. После отбоя.

“Надо кому-то рассказать”, – написала я, сама толком не зная, надо ли.

– Ни в коем случае, – уверенно сказала Алена. – Мы должны сами разбираться со своими проблемами. Иначе какого, извините, мы тут делаем?

В каком-то смысле Алена была права. К тому же пару дней назад я уже выяснила, что наши проблемы – это всегда проблемы для вожатых, а лишних проблем Тенгизу мне создавать не хотелось, тем более что я пребывала в полной уверенности, что эту проблему создала я сама, позвонив Арту по просьбе Аннабеллы и сдав ему ни в чем не повинного Юру.

Я написала: “Ты понимаешь, что Арт придет на стрелку не один, а со всеми своими друганами?”

– Конечно, – согласилась Алена. – Он трус, подлец и каналья. Так это называется в твоих романах? Но, честно говоря, не думаю, что москвичи на такое поведутся. Они все же не идиоты, и никто не хочет, чтобы его отправили домой. Разве что Мишаня придет, у него мозгов – кот наплакал.

Я написала, что неизвестно, что им важнее – понты или здравый смысл, и Алене пришлось согласиться и с этим.

– Что же ты предлагаешь? – спросила она.

“Мы тоже туда придем, – ответила я письменно. – Позови Натана и кавээнщиков”.

– Не, ну ты реально бредишь, – возмутилась Алена. – Ты собралась драться с Мишей из Чебоксар?

“Делай что хочешь, – написала я, – а я не оставлю Юру в беде”.

Весь вечер я провела в волнении. Фридочка, явившаяся в начале своей смены с ужином в алюминиевом контейнере, списала мои терзания на счет болезни. Соблазн обо всем ей рассказать был велик, но я ему не поддалась. Раз уж до сих пор молчала, какой смысл было открывать рот именно сейчас? Пришлось бы рассказывать обо всем – об Аннабелле, о вранье, о собственной дурости, слишком многое объяснять, так что лучше было и дальше молчать.

Когда появилась Аннабелла, я ее спросила письменно, в курсе ли она намечающихся событий.

– Разумеется, в курсе! – оскорбилась она.

“Так разрули ситуацию, – я написала. – Скажи Арту, что мы все сочинили”.

– Ты совсем свихнулась? – шикнула на меня Аннабелла. – Я не стану разубеждать его в том, что Юра меня домогался. Ты ведь так достоверно все ему изложила. Арт собрался подвергать свою жизнь опасности ради меня, а ты предлагаешь его отговаривать! Сразу видно, что ты никогда никого не любила. В любом случае ты мне очень помогла, и я по гроб тебе благодарна. Ты настоящий друг и спасла нашу любовь.

Аннабелла сняла ненавистную ей бесформенную школьную толстовку, подправила макияж, переоделась в длинное шерстяное платье и направилась в Клуб на ежедневную вечернюю групповую беседу с вожатыми.

За две минуты до групповой беседы в комнате появился Натан Давидович с шоколадкой.

– Ну ты даешь, Комильфо, – сказал он. – Да ты реально больше мальчик, чем девочка, но мне пофиг. Но раз вы с Аленкой просите, я не могу вам отказать. Пойду я защищать Юру Шульца, ибо хороший он человек. Только ни на кого больше не рассчитывай – Леонидас и Фукс не дебилы, чтобы гулять по Деревне после отбоя.

Тут я поняла, что предпочла бы, чтобы Натан не мог отказать исключительно мне, без всякой связи с Аленой, но быстро прогнала непрошеную мысль.

Мне трудно было представить, каким образом тщедушный Натан Давидович собирался защищать Юру Шульца от Арта и Миши из Чебоксар, и я написала, что тоже пойду отстаивать Юру, на что Натан повертел пальцем у виска и сказал, чтобы я поступала как знаю и что отговаривать он меня не станет, потому что это бесполезно, но с температурой все же стоит отлеживаться, а не совершать подвиги.

“Это мои проблемы”, – написала я, при этом ощущая огромную благодарность.

Вернувшись после беседы, на которой все делились впечатлениями о каникулах, Алена сказала, что тоже пойдет на стрелку, потому что не оставлять же бывшую лучшую подругу на произвол собственного идиотизма, а заповеди есть заповеди, но такого тупизма она никогда в жизни не видела.

И хоть мы ее не просили, Аннабелла все же дала нам знать, что никуда с нами не пойдет, и раз мы решили ввязываться в ее личную жизнь, это наши проблемы, но никак не ее. Она пойдет спать, потому что утро вечера мудренее, но замечательно, что мы решили пойти посмотреть, кто кого победит, потому что она услышит из первых уст, как обстояли дела.

Такое равнодушие меня не порадовало, но я уже понимала, что не стоит изумляться поступкам Аннабеллы.

Отбоя я ждала с трепетом, и мне даже показалось, что я пошла на поправку, потому что хоть зачастую тело оказывается сильнее эмоций, иногда эмоциональное возбуждение все же побеждает телесную слабость, а вот как и когда это происходит, похоже, не известно никому, даже психологам.

В половине одиннадцатого Фридочка, как обычно, пришла поцеловать нас перед сном, пожелала спокойной ночи и выключила свет.

Десять минут спустя мы с Аленой встали с кроватей и набросили куртки.

– Удачи, – сказала Аннабелла и отвернулась к стенке.

Мы прокрались по темному коридору. На парковке у общежития, прячась за грузовиком, нас ожидал Натан с натянутым капюшоном, закутанный до носа в полосатый шарф.

Прячась между кустов и пальм, мы пробрались к эвкалиптовой рощице за теннисным кортом, где не было фонарей, но под светом луны можно было различить силуэт Юры Шульца, которого колотило не то от холода, не то от нервов.

– Что вы здесь делаете?! – удивился Юра.

– Пришли, чтобы не дать свершиться убийству, – ответил Натан, присоединяясь к Юриным скачкам с ноги на ногу.

– Зачем ты притащил девчонок? – спросил смутившийся Юра.

– Я их не притаскивал, это они притащили меня, – сказал Натан.

– Идите спать, пока не поздно, – гордо изрек Юра. – Я сам разберусь.

– Ладно тебе, – вмешалась Алена. – Раз уж пришли, нет смысла уходить.

– Они мне ничего не сделают, – заявил Юра. – Я пять лет занимался каратэ. Любительски, по книгам.