Текст книги "Йерве из Асседо"

Глава 22
Хабиби

Группа целую неделю бурлила слухами о происшествии в роще, разделившись на два стана: тех, кто поддерживал Юру Шульца, и тех, кто продолжал лебезить перед Артом. Леонидас и Фукс из земляческой солидарности примкнули к нам, но целыми днями придумывали хохмы про недальновидность Юры.

Они даже стишок сочинили:

 
Юра Шульц – отличный парень,
Взял на стрелку нож тупой,
Но мозги в трусах оставил.
Так вали теперь домой!
 

Стишок подхватили все – и те, кто были за Юру, и те, кто были за Арта, и те, кому было все равно.

Двойная мораль Арта и его приспешников, умудрявшихся одновременно выступать против стукачества и поддерживать оное, не подлежала моему пониманию, но все взрослые поддерживали Арта, и даже Фридочка при всех похвалила его на групповой беседе, сказав, что он мудро поступил, избежав физического насилия.

Арт цвел и пах, рядом с ним пахла и цвела Аннабелла, а Юра чах, потому что его донимали постоянными беседами, заседаниями и разбирательствами со всеми начальниками, директорами и директорами начальников, коих в Деревне Сионистских Пионеров было немало, а над ними возвышалось управление программы “НОА”.

– Лучше бы они меня сразу выгнали, чем терпеть эту неизвестность, – в отчаянии сказал нам Юра за ужином. – Мои родители с ума сходят, думают, что Израиль превратил меня в криминала.

Мы теперь всегда ели за одним столом.

– Они тебя не выгонят, – уверенно заявил Натан Давидович в десятый раз.

– Откуда ты знаешь? – в десятый раз спросил Юра, ковыряясь вилкой в яичнице, потонувшей в масле.

Ежевечерний молочный рацион, состоявший из желтого сыра, брынзы, соленого творога “Коттедж”, яиц вареных, яиц жареных, квелых помидоров, отмороженных огурцов, хлеба и розовых йогуртов “Бадди”, совсем еще недавно казавшийся мне раем вегетарианца, настолько осточертел, что я принялась мечтать о бабушкиных рыбных котлетах под малиновым соусом, которые она готовила на именины, годовщины и День Победы.

– Они сотрясают воздух для устрашения и профилактики драк среди учащихся, но выгонять тебя не станут, потому что это подорвет репутацию программы “НОА” в Деревне, – в десятый раз ответил Натан. – Это же очевидно, что больше, чем о нас, они заботятся о хваленом имени лучшей школы в программе, в Израиле и во всем мире вообще. Потерпи еще немного. Поверь мне: они помашут кулаками, и все забудется.

Я Натану не поверила и решила вместо того, чтобы сидеть сложа руки, ожидая у моря погоды и милостей от природы, написать Антону Заславскому душераздирающее письмо, так как мне казалось, что декан программы “НОА” являлся главным начальником всех начальников, а в подобных случаях следовало сразу же обращаться к высшей инстанции, тем более такой распрекрасной, как этот человек.

В тот период мне много чего казалось.

Уважаемый Антон,

Пишет вам Зоя Прокофьева, ученица Деревни Сионистских Пионеров, “девочка из Одессы”. Смею надеяться, что Вы меня помните. Вы встречали меня в аэропорту и провожали в Иерусалим. Вы мне рассказывали про заповеди и про гранатовые косточки и играли в автобусе бардовские песни на гитаре. Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить Вас за Вашу заботу и сообщить Вам, что Ваши песни мне очень понравились. Все Ваши наставления я запомнила и пытаюсь заповеди не нарушать, но это не всегда удается, поскольку, как пел Б. Окуджава в память о В. Высоцком, “безгрешных не знает природа”. Пишу я Вам, чтобы заступиться за моего одногруппника, а именно Юру Шульца, которого хотят посадить на чемоданы и отправить к Вам за провинность. Вы, вероятно, услышите о нем много гадостей, как то: что он сломал окно в нашей комнате и залез к нам в туалет, а потом нарушил ультиматум и спровоцировал мордобой, который в итоге не случился, потому что Юрин враг не явился на поле битвы, однако наш начальник и Ваш наместник, Семен Соломонович Фридман, нашел у Юры холодное оружие.

За все это Юру хотят изгнать из Деревни, но я спешу Вам сообщить, что дела обстоят вовсе не так, как кажется с первого взгляда, а совсем иначе. Юра ничего плохого не делал. Он вообще кругом невиновен. Окно он не ломал, а взял на себя чужую вину. Драку вовсе не он спровоцировал, а другой член нашей группы, который сперва хотел отобрать у Юры стипендию. Что же касается ножа, Юра просто испугался, что на него нападут четверо сразу, а его никто не поддержит, и поэтому он пришел вооруженным. То была мера предосторожности. Он вовсе не собирался пускать нож в ход, тем более что это был тупой безвредный столовый ножик для масла. Умоляю Вас, Антон, не дайте несправедливости свершиться! Юра Шульц круглый отличник, честный человек и мухи не обидит. Он просто слишком благородный, а благородство от глупости мало чем отличается, и их часто путают, как путают в Вашем Израиле стукачество с честностью.

Надеюсь, что Вы рассмотрите и это свидетельство и не станете уповать лишь на то, о чем Вам докладывает господин Фридман.

На всякий случай сообщаю Вам, что, несмотря на некоторые трудности с адаптацией, в Деревне все превосходно, чудесно и замечательно, как Вы и обещали. У нас лучшие на свете мадрихи, которые тоже ни в чем не виноваты. Они тем только и занимаются, что заботятся о нашем благополучии и здоровье, но они тоже люди, а мы – подростки, и они не могут за всем доглядеть. К тому же с нами работает прекрасный психолог Маша, с которой я теперь регулярно встречаюсь и которая мне очень помогает, о чем мне хотелось бы рассказать ее мадриху, главному психологу всех психологов, но я не знаю, как его зовут, так что, если сможете, передайте ему, пожалуйста.

С глубоким уважением и благодарностью, Зоя Прокофьева.

Я осталась очень довольна своей инициативой, откровенностью и дипломатическими способностями. Письмо отправила, выяснив у Фридочки адрес дирекции программы “НОА”, под предлогом, что мои родители желают письменно связаться с управлением.

Ложью это было только наполовину. На днях мне позвонили родители, заставив сильно пожалеть о куче денег, которые они потратили на долгий разговор с заграницей, и об их испорченных нервах.

Кабинет вожатых набрала мама, но бабушка и дед вырывали трубку, и тогда все начали кричать хором наперебой. Они желали знать в деталях о состоянии моего стрептококка, наказывали ходить в тапочках, застегивать куртку, избегать сквозняков и пить чай, говорили, что здесь за мной никто не следит и я впервые в жизни попала в больницу, чего в Одессе со мной никогда бы не случилось, и что уезжать из дома было глупостью, дуростью, опрометчивой ошибкой и идиотизмом, как ни крути.

Я пыталась им объяснить, что со мной все в порядке и я всем довольна, но они меня не слушали, угрожали, что напишут в это самое управление программы “НОА” и пожалуются одесским представителям Еврейского Сообщества Сионистов на безалаберность работников Деревни.

Я возразила, что у меня теперь есть личный психолог, который обо мне лично заботится, на что бабушка возопила: “Как?! Ты что, психически ненормальная? Зачем тебе психолог, Комильфо? Это они сводят тебя с ума в том Израиле! Все это закончится твоей принудительной госпитализацией в психушке! Господи боже мой, почему я не отговорила Олега и не запретила ему ее отпускать? Чем я думала?”

Дед бабушку немного успокоил, сказав, что времена изменились и психологи входят в моду, о чем он недавно читал в “Вечерней Одессе”.

А я, чтобы отвлечь их от болезненой темы, разыграла козырь: рассказала, что встретилась с Трахтманами. Подробно о встрече не стала докладывать, потому что это было очень дорого, и обещала описать ее в следующем письме, но со всем доступным мне воодушевлением заявила, что от Трахтманов я в полном восторге, что они чудесны и прекрасны и теперь будут заменять мне семью в Израиле, так что нечего за меня беспокоиться.

Как на это среагировала мама, трудно было с точностью себе вообразить, тем более что постоянно все трещало и прерывалось, но я почувствовала, что новость, хоть и была предсказуемой, все же застала маму врасплох.

Я поспешила сменить тему и попросила поговорить с папой, но тут повисла пауза, вероятно вызванная маминым замешательством из-за Трахтманов, а трубку вырвала бабушка и сказала, что папа на работе, что показалось мне странным, поскольку на часах было десять вечера, но трубка тут же перекочевала к деду, который объяснил, что в папиной школе затянулось родительское собрание, а потом они быстро со мной попрощались, и я обрадовалась, что они забросили идею писать в штаб и жаловаться на Деревню.

Этот разговор оставил во мне неприятный осадок из противоречивых и неопределенных чувств, в основном связанных с тем, что уже не раз преследовало меня со времени известия о том, что я еврейка: от меня требовали выбора между двумя сторонами, которые конфликтовали между собой. И столько было этих сторон и столько конфликтов, что казалось, будто меня раздирают на много разных частей и кусков и ничего цельного не остается. Мне казалось, что найти истину во всем этом многоголосии – неподъемная задача для пятнадцатилетнего ребенка.

Впрочем, в пятнадцать мы порой видим истину намного яснее, чем в сорок. Но чтобы дойти до этого осознания, следует прожить сорок лет. Как минимум.

Мне стало слишком трудно молчать. Поэтому после очередной встречи с психологом Машей я потребовала у Алены смертельную клятву молчания, а потом рассказала ей правду о том, что произошло на каникулах Суккот. Дело было на панорамной точке на вершине холма, куда я позвала бывшую лучшую подругу погулять между последней математикой и ужином.

– Офигеть, – подытожила Алена, когда справилась с первичным шоком. – Мы живем с монстром и с больной на всю голову.

– Влада не монстр, – возразила я, – у нее просто богатый внутренний мир, подростковые конфликты и кошмарный отчим. Это я – монстр. Я соврала Арту.

– Ничего страшного, – равнодушно бросила Алена. – Влада так или иначе дала бы своему дебилу знать, что Юра к ней приставал. Ты только ускорила события, вот и все. Никто не станет тебя винить за эти разборки Арта с Юрой, но раз уж тут все поощряют стукачество, я бы на твоем месте рассказала мадрихам про Владу. Она чокнутая. Кто ее знает, на что она способна.

– Она не чокнутая. Она очень умная девочка, а Арт сводит ее с ума, и она запуталась в самой себе, хоть сама этого не понимает… Мы должны ее оберегать, чтобы она не самоубилась. Короче, я не могу ничего рассказать.

– Но почему?

Я умолкла.

– Колись, Комильфо! – нетерпеливо рявкнула Алена. – Сказала “А” – говори “Б”.

И я рассказала ей о том, что подслушала.

– Офигеть! – повторила Алена с новым выражением. – Тебе удалось узнать, где и когда проходят заседания вожатых с психологом! Да ты нарыла клад!

– И это то, что тебя волнует?! – возмутилась я. – Я тебе только что сообщила о том, что Тенгиз потерял дочку!

– Да, это очень печально, – покачала головой Алена. – Очень жаль Тенгиза, только чем мы можем ему теперь помочь и при чем тут Влада?

В этот момент я пожалела о своей откровенности.

– Знаешь что, Аленка, – сказала я, став еще откровенней, – вот именно по этой причине я с тобой шесть лет не разговаривала.

– Чего? – Аленины брови поползли вверх.

– Я тебе тогда рассказала, что мою любимую лошадь отправили на колбасу, а ты даже бровью не повела. Ты бесчувственная как бревно.

– Это ты слишком чувствительная, – заявила хладнокровная Алена, вовсе не собираясь обижаться. – Ты всю жизнь ходишь в этой своей маске “меня тут не стояло, и мне все по барабану”, как будто не понятно, что тебе еще как не по барабану, слишком не по барабану и даже больше не по барабану, чем всем остальным. А этот твой барабан вообще ни к селу. Себе дороже. Зачем тебе чужие проблемы? У тебя своих достаточно.

– У меня нет никаких проблем, – сказала я. – Лично у меня все хорошо. У меня было замечательное детство, у меня были… то есть и сейчас есть мама, папа, бабушка, дед и богатое воображение, а у половины наших одногруппников – проблемы в семье и не пойми что у них дома происходит.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Алена. – Ты столько всего подслушала?

– Да нет, это дедукция. Дети из нормальных семей не уезжают из дома на край света.

– Ты-то тогда зачем уехала?

– Не знаю. Так получилось.

– Да ты тоже чокнутая. “Получилось”! Тебя кто-то заставлял? В чем твоя проблема?

– А твоя в чем? У тебя тоже нормальная семья.

– Я хотела увидеть мир, – уверенно произнесла Алена.

– Много мира ты увидела из этой Деревни.

– И получить хорошее образование.

– Ав Девятой школе в Одессе очень плохое было образование, да?

– Я всегда знала, что я еврейка и что мое место в Израиле. Мои родители никогда этого от меня не скрывали и гордились своим происхождением, в отличие от твоей мамы.

То был удар ниже пояса.

– И поэтому они поменяли фамилию с Зимельсон на Зимовых и отправили в Израиль тебя, вместо того чтобы свалить самим.

– Они тоже приедут! – повысила голос Алена. – Я прокладываю им путь в Израиль!

– Ага, пионерка нашлась, – буркнула я, – и сионистка. Нормальные родители прокладывают путь своим детям, а не наоборот.

Алена резко встала со скамьи:

– Слушай, Комильфо, тебе опять необходимо со мной поссориться? Нет у меня нервов выяснять с тобой отношения. Я пошла. Шалом и всех тебе благ.

И моя бывшая лучшая подруга развернулась, собравшись уходить.

Только все это уже когда-то происходило, и неважно, кто уходил, я или она, но история не должна повторяться, потому что это скучно и нудно, как заезженная пластинка.

И я ее окликнула.

– Ну? – повернулась ко мне Алена своим гордым профилем.

– Ну… извини, – я сказала. – Не уходи. Я не хотела тебя обижать. Я всегда злюсь, когда мне грустно.

– У тебя в голове проводка разлажена. Поплачь, и тебе станет легче.

– Но у меня нет никаких причин для слез, – сказала я. – У меня все хорошо. Это у других плохо.

Алена покрутила пальцем у виска:

– Можно подумать, что для слез нужны причины.

– А что, не нужны?

– А что, к тебе потом приходит злая училка и требует, чтобы ты написала доклад, по каким именно причинам ты пролила каждую слезу, с железным обоснованием, аргументацией и научными доказательствами?

– Понимаешь, – сказала я, – я не могу рассказать Тенгизу про Аннабеллу… то есть Владу, потому что за это ее стопроцентно выгонят, ведь калечить себя – намного хуже, чем безобидный столовый нож, а если она самоубьется в итоге, как обещала, то Тенгиз решит, что это на его совести. Я точно знаю.

– Никогда в жизни не слышала ничего тупее, – сказала Алена. – Откуда ты знаешь, что решит Тенгиз? И что будет, если она самоубьется здесь, в Деревне?

– Мы ей не позволим. Ты должна мне помочь. Это на нашей совести.

– Бред, – мотнула головой Алена. – Ты понимаешь, что это бред? Влада – манипуляторша. Она пригрозила самоубийством, чтобы превратить тебя в марионетку, которой сможет управлять. Смотрю, ей удалось.

– Ты поклялась, что никому не расскажешь, – напомнила я лучшей подруге. – Кроме того, это прописано в девятой заповеди нашей комнаты: мы никому никогда не разбалтываем наши секреты.

– Ты дуреха, – Алена печально на меня посмотрела, – ты не понимаешь, что тебя используют. Можно подумать, что ты в нее влюбилась, в эту царевну Несмеяну.

– Да не в нее! – вырвалось у меня.

– Бляха-муха, – пробормотала Алена с озарением, – неужели в Тенгиза? Я поняла: ты его вообразила трагическим героем из своих книжек, втрескалась по уши и вознамерилась спасти.

Кажется, я страшно покраснела. Не знаю, не уверена. Во всяком случае, мне захотелось провалиться сквозь землю, и чтобы меня поглотила разверзшаяся Голгофа, и чтобы никто не пришел на мои похороны, и чтобы все забыли мое имя, фамилию и прозвище отныне и во веки веков.

Смущение – самое мучительное чувство на свете.

Алена все качала головой, как озадаченная неваляшка, и цокала языком.

– Окстись немедленно, Комильфо. Ему лет сорок, если не все пятьдесят! Ты ему в дочки годишься… нет, во внучки… Твоя любимая Маша что, спит на ваших встречах, вместо того чтобы тебя лечить? Что за гон вообще?

Но Алена глубоко заблуждалась. Во всяком случае, я никакой любви не ощущала. И даже никакой влюбленности. Все это являлось делом чести и внутреннего благородства. Мои мотивы были светлы, непорочны и вызваны высоким чувством справедливости.

– Ты неправа, – выдавила я из себя. – Мне плевать на Тенгиза. То есть не плевать как на человека, но плевать как на…

– Если ты просишь, – Алена, вероятно, решила избавить меня от адских мук стыда, – я никому ничего не расскажу. Но это полнейший тупизм. Ты и так наделала делов…

Моя лучшая подруга осеклась, вспомнив, что несколько минут назад уговаривала меня, что я ни в чем не виновата.

– Фридман его уволит? – еле слышно спросила я.

– Почему? – не поняла Алена.

– Потому что я заболела и меня никто не лечил, а это ответственность вожатого – заботиться о здоровье подопечных.

– Не уволят, дура, – сказала Алена. – Ты думаешь, так просто найти хорошего вожатого для работы в интернате? Натан говорит, что мадрихи получают минимальную зарплату, что они вечно перерабатывают, работают во внеурочное время, а за дополнительные часы им никто не платит.

– Зачем же они это делают? – спросила я.

– Видать, из любви к искусству, – ответила моя лучшая подруга.

Алена, Натан и я тоже не избежали разбирательств. После того как я немного поправилась, а психолог Маша, вероятно, убедила командира мочалок, что я не страдаю галлюцинациями или, во всяком случае, страдаю ими не в тяжелой форме, Фридман вместе с Тенгизом вызвали нас в кабинет по одному.

Алене и Натану был сделан строжайший выговор вместе с предупреждением, и они получили наказание: вместо уроков они должны были заседать в библиотеке и писать сочинение об эффекте постороннего наблюдателя за актом физического насилия. Кроме того, им назначили убирать весь наш общажный корпус в течение месяца.

Потом в офис позвали меня.

Фридман возвышался в своем кожаном директорском кресле над Тенгизом, который от природы был выше командира мочалок, но сидел на низком школьном деревянном стуле, и вид у него был страшно злой. У Тенгиза, не у стула.

Фридман зачитал витиеватую лекцию об ужасах последствий покрывательства насилия, потом спросил, как я себя чувствую и помогают ли мне антибиотики.

– Не выгоняйте, пожалуйста, Юру, Семен Соломонович! – взмолилась я. – Ну пожалуйста! Ну неужели вы не понимаете, что из себя представляет Арт, а что – Юра?

– Прошу вас не обсуждать с нами ваших соучеников за их спиной, госпожа Прокофьева. Это не комильфо. Тем более что моральный облик Артема Литмановича к данному вопросу не относится.

– Это комильфо! – не выдержала я. – И очень даже относится! Тенгиз, скажи ему! Ты же знаешь, что Арт…

Тенгиз так на меня посмотрел, что я невольно оборвала свою пламенную речь. Потом сказал:

– Зоя, позволь взрослым решать, что комильфо, а что – нет.

– Но вы постоянно всё не так понимаете!

– Что именно мы не так понимаем? – вежливо поинтересовался Фридман.

– Всё! Всё вы не так понимаете! Зачем вы позвонили моим родителям? Они теперь переживают, думают, что мне здесь плохо, и жалеют о том, что они меня сюда отправили!

– Госпожа Прокофьева, неужели вы полагаете, что нам следовало скрывать от вашей семьи состояние вашего здоровья? Мы – партнеры ваших родителей, их временные уполномоченные, но нам их никогда не заменить, и они всегда были и останутся самыми главными людьми в ваших судьбах.

Мне захотелось разозлиться, но вместо этого дыхание перехватило, глаза предательски защипало, и я вонзила обгрызенные ногти в ладони, чтобы не разреветься.

– Семен Соломонович, – с подчеркнутым уважением сказал Тенгиз, – обещаю вам, что я разберусь с Зоей.

И тихо добавил несколько фраз на иврите. Потом опять перешел на русский:

– Зоя прекрасно понимает, что заслужила наказание. Она раскаивается.

Я попыталась понять, что сказал Тенгиз начальнику на иврите. Многие слова были мне незнакомы, но понятых было достаточно, чтобы осознать, что Тенгиз взбунтовался против начальника, решив выгораживать меня за свой счет.

Фридман бросил на Тенгиза странный взгляд, который показался мне угрожающим.

В последнее время мне слишком многое казалось.

– Тирага, хабиби, – “успокойся”, – бесстрастным тоном промолвил начальник, но слово “хабиби” прозвучало зловеще, как харкающее проклятие. – Ани эфтор отха ми-зе. Бишвиль зе ани по.

Должно быть, эти взрослые думали, что на уроках иврита мы занимались чем угодно, только не ивритом; что Милена просто так в течение двух месяцев ежедневно маячила перед доской по пять часов; что мы не научились извлекать корни из слов, превращать корни в глаголы и не помнили, что глагол “лефатер” означал “уволить”.

“Ани эфтор отха” – “Я тебя уволю”.

– Не увольняйте его, пожалуйста! – выпалила я. – Не слушайте его! Он ни в чем не виноват!

– Не виноват? – с удивлением переспросил Фридман.

– Если бы вы, Семен Соломонович, не дай бог, потеряли ребенка, вы бы тоже не всегда могли трезво рассуждать и полностью исполнять обязанности вожатого!

При этих словах Фридман очень быстро заморгал, а на Тенгиза я взглянуть не решилась.

Молчание повисло в кабинете. Страшное и беспросветное. Начальник осторожно покосился на своего подчиненного.

– Зоя, – бесцветным голосом произнес командир мочалок, – будь любезна покинуть кабинет.

– Но…

– Прошу тебя, выйди.

– Семен Соломо…

– Выйди вон! – шепотом сказал Фридман, и ничего ужаснее я никогда в жизни не слышала.

Я вышла вон.

Натан Давидович и Алена сидели на лесенке у входа в здание директоров и начальников. Угрюмо выковыривали веточками грязь из щелей между ступеньками, ждали меня.

– Что с тобой такое? – спросил встревоженный Натан, взглянув на мое лицо. – Тебя что, заставили туалеты драить или опять окурки собирать?

– Что значит на иврите “хабиби”? – спросила я.

– Это дружеское обращение, – объяснил Натан. – Только оно арабское в оригинале. Нечто вроде “мой милый”.

– Как же… – Я окончательно растерялась. – Фридман же пригрозил, что его уволит, что для этого он здесь… Это что, злая ирония такая, называть его “милым”, прежде чем увольнять? Как будет на иврите “уволю”?

– Комильфо, тебе задали выпустить новую редакцию ивритско-русского словаря в качестве наказания?

– Отвечай!

– Уволю – “эфатер”.

– А что тогда значит “эфтор”?

– В каком контексте? – спросил Натан.

Я повторила сказанные Фридманом фразы. Натан Давидович перевел:

– “Я тебя от этого избавлю. Для этого здесь я”. Одни и те же корни в разных глагольных структурах обретают разные смыслы. – Глаза под очками восторженно заблестели. – Но в принципе, у “увольнять” и “избавлять” одна и та же глубинная суть. Не зря у них один и тот же корень. Надо же, я никогда раньше об этом не думал. Иврит – мудрый язык.

– Боже, – я осела на ступеньки, – Фридман вовсе не собирался его увольнять. Он хотел ему помочь, чтобы он… Какая же я дура! Мне нужно срочно умереть.

– Или серьезнее заняться ивритом, – понимающе сказал Натан. – Ты на уроках только и знаешь, что строчить какую-то ерунду в своих тетрадках, вместо того чтобы слушать Миленочку и смотреть на нее.

И мечтательно улыбнулся.

– Пошли в библиотеку, – горько вздохнула Алена и зашвырнула веточку в кусты бугенвиллеи.