Текст книги "Йерве из Асседо"

– Почему любительски? – спросила Алена.

– Потому что родители не хотели отпускать меня в секцию. Они считали, что это пустая трата времени, которое лучше использовать для математики, робототехники и немецкого. Но я все равно находил время для занятий. И я взял с собой нож. На всякий случай.

– Что?! – громко прошептал Натан. – Ты с дуба рухнул?

– Ну, мало ли что, – сказал Юра. – Их много, а я один. Это в целях потенциальной самообороны. Я не собираюсь пускать его в ход.

– Ненормальный, – сказала Алена. – Отдай мне нож. Ты теперь не один.

– Уходите, а? – Юра был непреклонен. – Он не острый. Это чисто для уверенности.

И Юра достал из кармана и показал нам столовый ножик для намазывания масла на хлеб, из набора, что хранился в кухонном ящике в Клубе.

– Ты дегенерат! – воскликнул Натан. – Выбрось нож! Если у тебя случайно его обнаружат, тебе же хана!

Упрямый Юра отрицательно покачал головой.

Натан приблизился к нему и попытался вырвать нож из рук, но Юра увернулся, и оба неуклюже повалились на землю, а из-за теннисного корта показалась незнакомая фигура.

Коренастый человек в черном пальто, ни слова не говоря, схватил за шкирку Натана и оттащил от Юры. Ножик упал на камень, звякнув. Человек поднял оружие. Повертел в руках.

– Надо же, – протянул он, – чем занимаются по ночам отборные ученики программы “НОА”. Куда только смотрят ваши вожатые?

– Мамочки, – прошептала Алена. – Это Фридман. Всех начальников начальник и мочалок командир. Нам конец.

– Господин Шульц, – бесцветно произнес командир мочалок, твердою рукою поднимая с земли оцепеневшего Юру, – вам же было вынесено предупреждение. Мы с вами подписали договор. И трех дней не прошло, как вы его нарушили. Нож? Однако это интересно.

– Я… мы… – залепетал Юра. – Это не то, что вы подумали!

– А что я должен думать, – спросил начальников начальник, – когда мне докладывают о том, что мои подопечные собираются драться посреди ночи в моем учебном заведении?

– Кто вам доложил?! – потеряв страх, спросил Натан с недоумением.

– И это то, что вас волнует, Натан Давидович? Подумали ли вы о своей матери, когда нарушали школьные правила? Побеспокоились ли о дурной славе, которую навлекаете на Еврейское Сообщество Сионистов?

– Вы разберитесь, прежде чем делать выводы! – повысил голос Натан, отряхивая штаны и поправляя очки. – Сперва выслушайте нас, товарищ Фридман!

– Я вам не товарищ, господин Вакшток, – отрезал Фридман. – Разбираться будем в моем кабинете. Следуйте за мной, милостивые господа. Вы тоже, барышни.

Мы поплелись за нарочито вежливым Фридманом в здание начальников и директоров. Меня бросало то в жар, то в холод, и казалось, что все происходящее было продолжением муторного сна.

Кабинет, в который нас впустили, оказался мне знаком – тот самый кабинет, в котором проходило заседание с психологом Машей, но от этого легче не стало. Изнутри он выглядел так же, как сам начальник, – аккуратный, строгий и без излишеств. На столе лежали идеально сложенные папки, стояли сувенирные стенды с именными ручками, подарочные часы и лоток для почты. На стенах висели грамоты в коричневых рамках, фотографии очень хмурых бывших учеников и портрет премьер-министра. Все это внушало ужас.

Фридман – гладко выбритый, крепко сбитый человек средних лет с коротко остриженными седеющими волосами, несмотря на невысокий рост, транслировал запредельное величие.

Начальник снял пальто и оказался в пиджаке, в выглаженной белой рубашке, заправленной в черные брюки с безупречными стрелками, а кожаные ботинки его излучали блеск. Более того, на нем был галстук, а галстуков в Израиле отродясь никто не носил. По крайней мере, за эти два месяца мне ни разу не встретился мужчина в галстуке, даже в Рехавии.

Фридман сел в кожаное вертящееся кресло за столом и указал нам на стулья напротив. Мы тоже сели.

– Послушайте, Семен Соломонович, – начал Натан, – я понимаю, как все это выглядит со стороны, но, уверяю вас, вы все неправильно поняли. Мы вовсе не собирались драться. Посмотрите на нас. Разве мы похожи на драчунов? Да мы же ботаники и книжные дети, как будто вы сами не знаете.

Фридман молча поигрывал злополучным ножиком. Воодушевленный его молчанием, Натан продолжил:

– Дело в том, что Юре назначили…

– Никто мне ничего не назначал, – поспешно перебил его Юра. – Я всего лишь хотел потренироваться в метании ножей в деревья, а Натан и девочки решили мне помешать. Они ни в чем не виноваты.

– Не слушайте его, Семен Соломонович, у него не все дома. Послушайте лучше меня. Арт собрался мстить Юре по личным причинам и назначил ему встречу после отбоя. Юра испугался, что его покалечат, и взял с собой нож для самозащиты.

– Ничего я не испугался! – вскричал Юра. – Никто меня никуда не звал!

– Что ты несешь? – воскликнула Алена. – Арт собрался напасть на Юру после отбоя со всей своей компанией, а мы…

– Неправда! – снова перебил Юра. – И я не просил вас выгораживать меня. Я сам несу ответственность за свои поступки.

Натан тяжело вздохнул и поправил очки с видом умудренного жизнью философа, как будто он наблюдает за всем этим со стороны и для него самого никаких последствий идиотского происшествия не намечается.

– Вы же педагог, Семен Соломонович. Неужели вы не видите, что в Юре взыграл запоздалый юношеский бунт? Некоторые молодые люди бунтуют, попирая общественные устои, а иные, напротив, максимизируют понятия о социальных нормах и доводят их до абсурда.

– Значит, вы, Натан Давидович, считаете в порядке вещей являться на мордобой, пусть даже назначенный вам, вместо того чтобы сообщать о нем отвественным за ваши жизни? – сурово вопросил Фридман.

– Не уверен, – попытался увильнуть Натан. – Все зависит от предлагаемых обстоятельств и от действующих лиц.

– Предлагаемые обстоятельства таковы, – сказал Фридман, поглаживая чисто выбритый подбородок, – что господин Шульц имел намерение ввязаться в драку, о чем свидетельствует холодное оружие, которое он с собой захватил. При этом другое действующее лицо, а именно господин Артем Литманович, счел подобные обстоятельства неприемлемыми и оповестил об этом лично вашего покорного слугу. Смею заметить, что мы стремимся привить вам общественные нормы, согласно которым физического насилия следует избегать.

– Тут имеет место моральная дилемма, – подхватил Натан Давидович интонацию Фридмана. – Я бы использовал ее для нашего же личностного роста, обсудив ее вместе с группой.

Тонких губ начальника коснулась едва заметная улыбка.

– Вы далеко пойдете, господин Вакшток, если, используя ваши риторические способности, откажетесь от демагогии. Никакой моральной дилеммы тут нет, поскольку господин Шульц, да и вы, милостивые дамы и господа, нарушили школьные правила, соблюдать которые давали слово, подписывая контракт с программой “НОА”.

– Мы ничего плохого не сделали! – вскинулась перепуганная Алена. – Мы всего лишь хотели защитить Юру! Откуда нам было знать, что Арт не придет его убивать?

– Ваши мотивы мною не рассматриваются, как и мотивы господина Литмановича. Существуют факты. Я вижу перед собой нож, который мой подопечный носил с собой на территории учебного заведения. Господин Литманович мудро поступил, избежав схватки. Меня удивляет, дамы и господа, что вы не отдаете себе отчета в том, что означает готовность пустить в ход режуще-колющий предмет.

Такая черствость была за гранью моего разумения. Меня распирало от мыслей и слов, а я не могла ничего сказать. Я чувствовала себя рыбой, выброшенной на сушу.

– Носить с собой оружие запрещено школьными правилами. И вам это прекрасно известно, раз вы сами пытались отобрать его у господина Шульца.

– Оружие! – передразнил начальника Натан, у которого иссякли прямые аргументы, и он решил перейти к косвенным. – Да им невозможно даже поцарапаться!

– Именно по этой причине я не вызываю полицию, – невозмутимо промолвил Фридман, – а всего лишь назначаю вам наказание за несоблюдение правил программы и учебного заведения, а господина Шульца отправляю домой первым же рейсом.

– Не надо, – пробормотал Юра. – Пожалуйста. Я не хочу домой. Я обещаю больше так не делать.

– Вы уже обещали, – отрезал начальник. – Вы подписали договор и немедленно его нарушили. Вам невозможно доверять.

Тут мне стало совсем плохо. Наверное, я страшно побледнела. А может быть, покраснела. Я не знаю, но факт, что начальник впервые обратил на меня внимание.

– А вы почему все время молчите, госпожа Прокофьева?

Я даже не успела удивиться, что Фридман знает мою фамилию.

– У нее ангина, – вместо меня ответила благородная Алена. – Или бронхит. Это пока неизвестно. Но голос она потеряла. И вообще, у нее высокая температура. Комильфо еле жива. Уже два дня подряд болеет. Ничего не ест и только пьет воду и акамоль. Она точно ни в чем не виновата. Она жертва обстоятельств.

Я собралась возразить, но только прохрипела нечто нечленораздельное, а от натуги побледнела еще больше. Или покраснела. Как бы там ни было, по невозмутимому лицу Фридмана пробежала непонятная тень.

Он встал из-за стола и подошел ко мне:

– Откройте рот, госпожа Прокофьева, будьте так любезны.

Я не поняла, чего он от меня хочет.

– Рот откройте, как если бы вы были у врача, – объяснил Фридман, – и скажите: “А”.

Я широко открыла рот и сказала беззвучное “А”.

Фридман вернулся на свое место и скрестил руки на груди:

– Вас направили к врачу?

Я покачала головой.

– А к школьной медсестре?

Почуяв неладное, я решила больше не шевелиться.

– Я спрашиваю, была ли госпожа Прокофьева у медсестры? – обратился Фридман к остальным присутствующим.

Все молчали.

– Понятно. – Нижнее левое веко Фридмана предательски дернулось, чем выдало его с потрохами. – У меня к вам вот еще какой вопрос, милостивые господа. Раз уж мы с вами беседуем, скажите мне, пожалуйста: довольны ли вы вашими вожатыми?

– Довольны, – быстро проговорила Алена. – Очень довольны.

– Да, – сказал Натан. – Вполне.

– Нет, то есть да, – рассеянно пробормотал Юра, чьи мысли явно были заняты делами намного важнее вожатых.

– В таком случае почему вы не обращаетесь к ним за помощью? – спросил Фридман, и бесцветный его тон неожиданно обрел окраску. – Почему Артем обращается ко мне, а не к Тенгизу? Почему Зоя не потребовала у Фриды очереди к врачу или хотя бы к медсестре? И если она не может говорить, почему вы не сделали этого вместо нее? Если ваши вожатые каким-то образом…

Тут Фридман осекся, видимо решив, что наговорил лишнего.

– Двери моего кабинета всегда для вас открыты, вот что я имею в виду. Фрида и Тенгиз прекрасные воспитатели, лучшие из лучших, но они всего лишь люди, а людям свойственно ошибаться.

Я успела подумать о том, что мне не суждено понять израильский подход, когда во имя ответственности, откровенности и доверия от людей требовалось переступать границы порядочности и докладывать вышестоящим о промахах подчиненных или подопечных, но, видимо, эта моральная дилемма будет меня преследовать всю оставшуюся жизнь, и сейчас мне ее не решить…

В общем, я успела об этом подумать, и еще – представить себе, что из-за меня Натану и Алене запретят до конца жизни выходить за пределы Деревни, Юру Шульца выгонят домой, а Тенгиза и Фридочку с позором уволят, а потом в глазах у меня помутилось окончательно, и я даже успела сообразить, что если сейчас потеряю сознание, то увольнения им точно не избежать, и поэтому схватилась за рукав сидящего рядом Натана Давидовича и взмолилась дюку, чтобы он вытащил меня за волосы из этого болота, но Фриденсрайх фон Таузендвассер только усмехался и что-то говорил о роке, о боли, о неисправимых ошибках, о катастрофе – и я провалилась в не-здесь, в тысячу бездонных вод и в полный мрак.

Глава 21
Маша

– Проходи. Зоя, не так ли? Присаживайся.

И как в тот, первый, раз, села в кресло напротив.

Кабинет был уютным и теплым. На полу лежал коврик. Обогреватель включен. На окнах – задернутые занавески. На столике стояли часы, повернутые циферблатом к психологу Маше, коробочка с бумажными салфетками и два стакана с водой – один для меня, один для нее.

– Здравствуй. Я – Маша, психолог.

Я собралась обидеться на то, что психолог Маша полагает, будто я ее не помню, да к тому же делает вид, что не помнит меня. – Я вас помню. Вы беседовали со мной в Одессе. Как поживает ваш ребеночек?

– Я тоже тебя помню, – печально улыбнулась психолог Маша, вероятно в десятый раз пожалев о том, что меня приняли в программу “НОА”. – Спасибо, у нас все хорошо.

– Рада слышать, – сказала я. – О чем я должна с вами говорить?

– О чем хочешь. Обо всем, что приходит в голову, – любые мысли, ассоциации, воспоминания. Здесь нет никаких правил. Кроме трех.

– Каких?

– Во-первых, ты должна знать, что всё, что ты мне расскажешь, останется между нами. Такой у нас договор.

– Всё-всё?

– Абсолютно всё. Кроме того, о чем ты сама разрешишь мне говорить с другими, и кроме второго правила.

– А это что за правило?

– Если ты расскажешь мне о том, что у тебя есть намерение навредить себе или другим, об этом я буду обязана доложить твоим родителям и воспитателям. Как и в том случае, если я узнаю от тебя, что кто-то угрожает твоей жизни.

– Вы что, думаете, что я самоубийца какая-нибудь или преступница? – возмутилась я.

– Я вовсе так не думаю. Мы просто заключаем договор, для того чтобы ты могла мне доверять.

– И вы не будете обсуждать меня на заседаниях с воспитателями?

Этот вопрос явно смутил психолога Машу, и она почесала нос.

– Обсуждать тебя, наверное, придется, от этого никуда не деться, ведь часть нашей работы – думать о каждом из вас, но я никогда никому не стану докладывать о том, что происходит между нами.

– А третье правило какое?

– Наша встреча длится ровно пятьдесят минут. Если мы придем к соглашению работать вместе, мы будем встречаться раз в неделю в одно и то же время. Приходить на встречи – твоя ответственность.

– Окей, – сказала я. – А почему пятьдесят минут, а не сорок пять и не шестьдесят две?

– Таково правило, – ответила психолог Маша, снова почесав нос. – Пятьдесят минут кажутся тебе слишком долгими? Слишком короткими?

– Понятия не имею. Так о чем я должна с вами разговаривать?

– О чем хочешь, – повторила психолог Маша. – Я в твоем распоряжении.

– Давайте вы лучше будете задавать мне вопросы, а я буду отвечать.

– Давай начнем так, если так тебе будет проще. Как ты думаешь, почему ты здесь оказалась?

– Потому что Фридочка сказала, что я должна срочно к вам сегодня прийти. Я и пришла.

– Но по какой причине Фридочка тебя ко мне направила?

– Вам это известно не хуже, чем мне.

– И все же?

– Это обязательно рассказывать? Вы же и так все знаете.

– Как хочешь. Мне кажется важным услышать твою точку зрения.

– Ладно. – Увиливать было глупо. – Дело было так. Я заболела, у меня пропал голос. И я, это… слегка… потеряла сознание в кабинете Фридмана. Но я очень быстро пришла в себя, ничего страшного не произошло, зря все всполошились. Потом он отвез меня в больницу. Кажется, она называлась “Врата справедливости”, что-то в этом роде. Мы просидели три часа в реанимации, дожидаясь очереди. Все это было ужасно с самого начала, потому что у Фридмана в машине был крутой дистанционный телефон – он вообще очень крут, этот ваш Фридман, как барин какой-нибудь, – и он все время кому-то звонил и разговаривал на иврите. Он, наверное, думал, что я идиотка и ничего не понимаю на иврите. Но я многое поняла. Я всегда понимаю то, что не должна понимать, и слышу то, что не должна слышать. Он сказал Фридочке, чтобы срочно звонила моим родителям. Они, сто процентов, довели мою бабушку до инфаркта. Теперь родители захотят забрать меня домой, я в этом совершенно уверена. А потом он орал на Тенгиза.

– Орал? – переспросила психолог Маша. – Фридман?

– Ну что вы цепляетесь к словам. Не орал. Тихо говорил. Но злобно и страшно.

– Так. А дальше что было?

– В итоге у меня обнаружили стрептококк, и мне прописали антибиотики, но врач, который меня принял, сказал Фридману, что следует срочно показать меня психиатру, потому что с моим эмоциональным фоном и с головой не все в порядке. Но Фридман вроде решил не спешить с психиатрами и предпочел срочно показать меня вам.

– Почему врач решил, что тебе нужен психиатр?

– Да потому что я разрыдалась у него на приеме, и тогда он выгнал Фридмана из кабинета и решил остаться со мной наедине. Он, наверное, сделал вывод, что меня тут в Деревне мучают и надо мной издеваются, что вовсе не правда. Но он, вероятно, рассказал Фридману, что я у него ревела, потому что в вашем Израиле принято всем все моментально докладывать, и за это, наверное, премии выдают тому, кто быстрее всех настучит. Я целый час просидела с этим доктором, и он задавал мне идиотские вопросы, которые никак со стрептококком не связаны.

– Ты говорила, что у тебя пропал голос. Как же ты разговаривала с врачом?

– Голос вернулся, – вспомнила я.

– Когда именно?

– Какое это имеет значение?

Психолог Маша сделала такое лицо, которое я назвала про себя “Старательно делаю вид, что не задаю вопрос, но сгораю от любопытства, и у меня не получается это скрыть”.

Я прокашлялась. Я все еще хрипела.

– Врач задавал мне странные вопросы, типа, боюсь ли я темноты, пауков, змей, толпы и высоты, кажется ли мне, что за мной гонятся инопланетяне или разведка, что меня подслушивают, что я мессия, сплю ли я, ем ли, потеряла ли я в весе или резко поправилась, и все такое. На все это можно было отрицательно качать головой, ничего не говоря. А потом он спросил, слышу ли я голоса и вижу ли я предметы или людей, которых другие люди не слышат и не видят.

– А ты? – Психолог Маша подалась вперед всем корпусом.

– А я кивнула положительно.

– Ага, – воодушевилась психолог Маша и сделала лицо “Наконец я нарыла клад!”. – Значит, ты сообщила врачу, что слышишь голоса и видишь несуществующие предметы.

– Ну да.

– И это правда? – спросила психолог Маша с лицом “А вдруг клад – подделка?”.

– Конечно правда. Мне надо было врать этому доктору? А вы не слышите голоса и не видите несуществующих людей, когда читаете книги или когда воображаете что-нибудь?

Психолог Маша опять почесала нос.

– Я тебя внимательно слушаю, – на всякий случай дала она мне знать, как будто не представляла сейчас собой одно большое и любопытное ухо.

– Ну так потом врач спросил меня, вижу ли я что-нибудь или кого-нибудь прямо сейчас в том его кабинете, кроме него и моего отражения в окне за его спиной. Наверное, вы правы и я должна была ему соврать. Но я так долго молчала, что мне это надоело. Мне вообще, честно говоря, все надоело, и я решила проверить, вернулся ли мой голос, и я произнесла это вслух. Так он неожиданно вернулся именно в тот момент.

– Несуществующий предмет?

– Голос!

– Что же ты произнесла вслух? – Психолог Маша чуть ли не подскакивала в кресле от нетерпения.

Вероятно, я была уникальным случаем в ее короткой практике и она уже воображала себе, как доложит обо мне ее мадриху и наставнику, главному психологу всех психологов, которого знали все и о котором Тенгиз сказал, что он хороший мужик; и получит большую и жирную психологическую премию. Может быть, благодаря мне ее сразу возведут в ранг “настоящего психолога” из ранга “интерн”. Эта мысль мне приглянулась, потому что говорила о том, что я способна на хорошие поступки, а не только на гнусности и непростительные ошибки.

– Фриденсрайх фон Таузендвассер, – сказала я.

Зачем я это сказала, я и сама не знаю. То есть знаю. Тогда, с врачом, когда я впервые в жизни произнесла вслух это имя, мне так понравилось, что я не удержалась от соблазна и в этот раз.

– Что? – Тонкие брови психолога Маши приподнялись.

– Фриденсрайх фон Таузендвассер, – повторила я, и дурацкая улыбка растянула мой рот до ушей, хоть я и очень старалась казаться серьезной душевнобольной, чтобы психологу Маше было со мной интересно и полезно. Она ведь так старалась.

– Фриденсрайх фон Таузендвассер, – старательно повторила психолог Маша, но в ее интонации не было ни вопроса, ни тревоги, ни недоумения вроде тех, что появились у врача в больнице, и даже больше не было любопытства.

В ней было просто желание познакомиться. С ним. То есть со мной.

Услышать, как это имя произносит вслух другой человек, оказалось событием еще более значительным, чем произнести его самой.

Странно, но в тот момент такое появилось у меня отчетливое ощущение, будто кто-то одним рывком открыл наглухо запертую глубоко внутри меня дверь чулана и порыв свежего морского ветра ворвался в чулан, сметая пыль, затхлость и запах нафталина. И все будто встало на свои места. Я прямо задохнулась от неожиданности.

– С тобой сейчас что-то произошло, Зоя, – подметила психолог Маша. – У тебя преобразилось лицо. Можешь рассказать мне, что ты сейчас чувствуешь?

– Свободу, – ответила я не задумываясь.

– Свободу. – Психолог Маша тоже улыбнулась. – Freedom.

Я чувствую себя Фридом?! Тут у меня явно зашевелились волосы на голове, потому что такого ясновидения я не ожидала даже от психолога Маши, и на какой-то миг я не на шутку испугалась за свое душевное здоровье и задалась вопросом, не мерещатся ли мне в самом деле несуществующие голоса, но психолог Маша имела в виду нечто иное.

– Freedom, – повторила она. – “Свобода” по-английски. Корень у этого имени такой.

Я была настолько ошеломлена всем происходящим снаружи и внутри, что больше не находила слов. Да и возражать, впрочем, было бессмысленно. Наверняка психологу Маше, как и мне, нравились лингвистические головоломки.

Мне вдруг показалось, что мы очень похожи – я и Маша. Быть может, Маша тоже в детстве сочиняла разные истории, сбегала к ним от страхов и сомнений, придумывала несуществующие миры и несуществующих героев. А потом повзрослела и стала психологом, чтобы обогатить свое воображение с помощью других людей, у которых тоже были свои истории и свои выдумки, о которых они ей рассказывали.

Быть может, когда я вырасту, я тоже стану психологом, ведь ничего увлекательнее, чем знакомиться с тайнами чужих чуланов, на свете быть не может. Это даже лучше, чем сочинять. В конце концов, каким бы богатым ни было человеческое воображение, оно всегда ограничено самим собой. Без глаз и ушей другого человека, без свидетеля оно задыхается, погибает, схлопывается. Почему я никогда этого не понимала?

– Ты видишь его сейчас в этой комнате? – спросила Маша.

– Я всегда его вижу, – ответила я. – И не только его.

– Это не галлюцинация, – с излишней уверенностью сказала Маша. – С тобой все в порядке. – А потом добавила: – Правда?

Она спросила с надеждой. Словно ожидала от меня правильного ответа. Словно ожидала, что я дам ей право на ее собственную галлюцинацию.

– Вы же психолог, – ответила я на Фридочкин манер, – вы и разбирайтесь. Но если вы меня спрашиваете, то мне кажется глупым ставить диагнозы человеку с богатым воображением.

– У тебя очень богатое воображение, – повторила психолог Маша, которая любила повторять за мной слова и фразы, словно работала не психологом, а эхом. – Я помню, еще с экзаменов.

– Вы, случайно, не знаете – из-за меня их теперь уволят?

– Кого уволят? – встрепенулась психолог Маша, будто покинув длительное сновидение.

– Фридочку и Тенгиза. Потому что они вроде как забили на мое здоровье и решили, что все у меня само пройдет, а мне стало только хуже.

– Ты ощущаешь чувство вины?

– А вы бы не ощущали чувство вины, если бы из-за вас уволили ваших воспитателей и выгнали домой одногруппника?

– Выгнали? – повторила психолог Маша с вопросительным знаком.

– Ну да. Юру Шульца. Фридман отправит его домой, потому что я затеяла весь этот сыр-бор.

– Зоя, – сказала психолог Маша, – мне кажется, ты слишком многое на себя берешь.

– Вам неправильно кажется, – возразила я.

– Мне кажется, – проигнорировала она мои слова, – что ты почему-то видишься самой себе разрушительной силой, как будто ты способна совершать какие-то невероятные пакости и вредить людям. Но мы же уже знаем, что у тебя очень богатое воображение.

– Но это не воображение, а реальность. Это я подбила Арта приревновать Аннабеллу… то есть Владу к Юре, и из-за этого они затеяли драку, на которую Арт не пришел, а настучал вместо этого Фридману на Юру. И теперь Юру отправят домой, а он ни в чем не виноват. И Фридочка тоже ни в чем не виновата, она заботилась обо мне, кормила, поила и давала акамоль. Она же не врач, откуда ей было знать, что у меня стрептококк, а не просто простуда? И Тенгиз тем более ни в чем не виноват. Если он временно пренебрег своими обязанностями и пустил нас на самотек, то только потому, что вы сами…

Тут я осеклась.

– Что ты хотела сказать? – насторожилась психолог Маша.

– Да ничего, – спохватилась я. – Наше время истекло. Пятьдесят минут прошли.

Маша в замешательстве бросила взгляд на часы.

– Да, ты права, – спохватилась она с заметным волнением. – Но ты не должна следить за временем. Это моя обязанность.

Я пожала плечами, потому что понимала, что психолог Маша еще очень зеленая и, наверное, пока не научилась идеально выполнять свои психологические обязанности.

– Спасибо, Маша, – сказала я, желая ее приободрить. – Вы мне очень помогли. Вы настоящий психолог.

Психолог Маша не удержалась от улыбки и в этот раз.

– Зоя, – промолвила она, – ты хочешь со мной работать?

Хорошая жизнь была у психолога Маши, раз это называлось “работой”.

– И что это значит – “работать с вами”?

– Я предлагаю тебе регулярно встречаться со мной, раз в неделю.

– У меня есть выбор? – удивилась я.

– Да, – сказала психолог Маша, – это твое решение.

– Я хочу с вами работать, – ответила я. – По-моему, вы меня понимаете, потому что вы и сами еще очень молодая и не успели забыть, как это, когда детство заканчивается.

– Молодая? – переспросила психолог Маша.

– Ну да. Вам от силы двадцать лет. – Нет, двадцать ей быть не могло, раз она отучилась в университете. – Ну, может быть, двадцать пять. – Я попыталась посчитать в уме годы армии, учебы, интернатуры, но ни к какому однозначному выводу не пришла. – Может быть, тридцать… Сколько вам лет?

– Почему тебе хочется знать? – спросила психолог Маша.

– Мне просто интересно, – сказала я, но тут же поняла, что это не полная правда. – Мне хочется, чтобы вы были для меня настоящей.

– Мне сорок лет, – ответила Маша, и у меня открылся рот.

– Не может быть! Вы же только что родили сына!

Она пожала плечами и встала из кресла:

– Я рада, что ты согласилась со мной сотрудничать, Зоя. Я буду ждать тебя на следующей неделе в это же время. Это время теперь принадлежит тебе.