Текст книги "Йерве из Асседо"

Глава 23
Черный кофе

От Тенгиза я бегала долго. Дней пять, наверное. Стоило мне его завидеть, как я удирала в противоположный конец Деревни, в курилку, хоть и не курила никогда; скрывалась в кустах и в самом дальнем углу столовой, а однажды даже залезла на дерево. Ужаснувшаяся Фридочка потом за это меня заставила писать сочинение на тему “Флора в Деревне Сионистских Пионеров”, и мне пришлось брать интервью у садовников, которых на школьной территории было не меньше, чем начальников, и они вечно тарахтели газонокосилками, скрипели железными метлами и шумели пылесосами для опавших листьев в шесть часов утра, когда спится слаще всего, а подъем аж в шесть тридцать.

На групповых беседах, когда выхода не было и приходилось присутствовать при нравоучениях, разборах полетов прошедшего дня и планах на завтрашний, я пряталась за спины Алены и Натана, а после окончания действа сломя голову неслась в комнату. В свободное время в Клубе в те дни я вообще не показывалась.

Тем временем креативные Леонидас, Фукс, Берта и Соня вместе с мадрихами и Миленой занялись планированием вечера, на котором нашей группе предстояло в развлекательно-познавательной форме ознакомить всю Деревню, ее спонсоров и благотворителей с культурой нашей бывшей родины, которой больше не существовало на картах мира.

Юру продолжали мурыжить, но к концу третьей недели после происшествия в эвкалиптовой роще всем стало ясно, что Натан Давидович прав и провинившегося домой не выгонят.

Более того, всем стало ясно, что исключением из программы нас просто пугают и миф этот не более реальный, чем чемоданы и Антон Заславский, которого тоже, вероятно, выдумали.

Я не собиралась никого разубеждать, несмотря на то что замечала, что Арт распоясался пуще прежнего и теперь курил по ночам в коридоре общежития, закупался пивом в супермаркете и распивал его вместе с Мишей из Чебоксар и москвичами Никитой и Марком, прикапывался к ни в чем не повинному Натану, называл его изером-обезьяной и доставал Юру, как только мог, угрожая ему смертью, увечьями и бойкотом. Натан Арта игнорировал, как будто того не существовало в природе, что бесило Арта еще больше. Юра реагировать не смел, только багровел, как закатное небо.

К тому же в отсутствие Аннабеллы Арт оказывал откровенные знаки внимания мультяшной Вите, которая и в присутствии Аннабеллы смотрела на него катастрофически громадными глазами, которые от обожания становились еще более катастрофическими.

Поскольку Юру не выгнали, Арт поверил, что в Деревне можно делать все что угодно без серьезных последствий.

Что же касается Аннабеллы, то ее настроение улучшилось, так как Арт был к ней благосклонен, ходил с ней по Деревне за ручку и обнимал на виду у всех с таким видом, будто она была его личной принадлежностью. Выглядела она прекрасно, так что даже самый внимательный взгляд не мог бы распознать в ней страдающую личность. Аннабелла была чудесной актрисой.

Я помнила, что говорил о ней Тенгиз на заседании, и очень надеялась, что ее все же отправят к психологу Маше, но, видимо, у Маши и у всех остальных были дела поважнее, как, например, профилактика насилия, вечер для спонсоров, мои галлюцинации и стрептококк.

Когда вожатые отсутствовали, что случалось редко, но все же происходило, Аннабелла просила нас с Аленой выйти из комнаты, потом заявлялся Арт, запирал дверь на ключ, и чем они там занимались, я знать не желала. А выходили мы, потому что не хотели, чтобы она опять впала в разрушительную меланхолию.

Но в разрушительную меланхолию она все равно впадала, как ни крути.

Аннабелла начала курить и теперь каждую перемену тусовалась в курилке. Арт просил ее стрелять сигареты у местных, потому что ей никто никогда не отказывал, а ей нравилось в этом убеждаться. Аннабелла подходила к какому-нибудь Моше или Ицику, хлопала глазами, говорила на ломаном иврите: “Я хочу курить, тяжелый экзамен”, – получала одну сигарету, просила еще одну, для следующей перемены, а потом подходил Арт и заявлял Моше или Ицику: “Бен зона, я тебе башку откручу, если ты еще раз заговоришь с моей девушкой”, – и закуривал стреляную сигарету.

“Зона”, как мы уже давно выяснили благодаря Милене, означало “проститутка”. “Бен зона” был сыном вышеназванной. Все остальные слова Арт произносил на чистом русском языке, но израильтяне его прекрасно понимали благодаря внешнему облику Миши из Чебоксар. Аннабелла при этом явно казалась самой себе царицей разбойников, атаманшей, королевой короля. Израильтяне потом отыгрывались на наших девчонках, писали анонимно на досках в классах излюбленное “Русские – шлюхи”, “Купите дезодоранты” или “Соня всем дает”, на уроках спорта свистели и улюлюкали бегающим и прыгающим в длину, а однажды кто-то ущипнул Виту за попу в столовой. Все заржали, а она так и не поняла, кто это был. Арт сказал, что разберется, но до разборок дело не дошло. Арт никогда не отвечал за базар, только угрожал.

После визитов Арта к Аннабелле в нашей комнате она походила вовсе не на королеву короля, а скорее на тряпку дворника, и когда мы с Аленой возвращались, всегда говорила нечто жизнеутверждающее, вроде: “Сексуальные отношения необходимы для подпитки вселенской энергии”. Или: “Настоящая женщина должна всегда быть желанной”. Или: “Пока вы не испробовали постель, наивные дурехи, вы не жили. Нечего ценить девственность, и чем раньше вы ее лишитесь, тем лучше будет для вас”.

В такие моменты мне казалось, что Аннабелла никогда не читала Анаис Нин – максимум перелистнула пару страниц. Мне даже начало казаться, что она и “Лолиту” толком не прочла. А когда я попробовала поговорить с ней о Высоцком, она не могла вспомнить, в какой песне поется про птицу Гамаюн.

После визитов Арта она запиралась в ванной, и сколько бы мы с Аленой ни стучались к ней и ни пытались вломиться в дверь, она не открывала. Вандализмом с окнами я больше не собиралась заниматься, так что нам с Аленой ничего не оставалось делать, кроме как пытаться вдолбить Владе в голову, что она поступает глупо, дебильно, по-идиотски, паршиво, галимо, фигово, а дальше Алена начинала материться как последний сапожник, но Влада не слушала. Вообще в такие моменты в комнате как будто было только ее тело, а ее самой не было.

Она понимала, что мы никому не расскажем. Мы же честные девочки из Одессы, соблюдающие все заповеди почти всегда, за очень редкими исключениями.

Но на самом деле все было не так плохо, как я описываю. Да и Арт оказался не таким монстром, каким представлялся в первые месяцы нашего знакомства. Должно быть, и с ним кто-то когда-то поступил не по-человечески. Монстров на свете не бывает. Как не бывает всемогущих и всеведущих вожатых. Как не бывает очень долгого плохого.

Но я не сразу все это поняла, а некоторое время спустя. А сейчас я скрывалась от Тенгиза.

Надо отдать ему должное: он меня искал. Только без особого энтузиазма, будто нерешительно. Подозрительно, что он нашел меня именно в четверг. А в среду у меня состоялась очередная встреча с психологом Машей. Правда, психологу Маше я ничего про Тенгиза не рассказала – мы общались на другие темы, – но я уже знала, что психолог Маша в среду по вечерам общается и с воспитателями.

Признаться, соблазн сходить подслушать очередное заседание был велик, но я сдержалась. Я и так пребывала в тайной уверенности, что моя психолог промоет Тензигу мозги, и эта тайная уверенность меня тайно грела.

О таких вещах никому невозможно рассказать, даже психологу, которая внезапно становится “твоей”. И об этом тоже ей не расскажешь. Уж точно не на третьей встрече. И даже не на четвертой. А может быть, и не на сороковой. Все зависит от того, насколько доминантны в тебе шизоидные линии и какую часть твоей головы они пересекают в данный момент.

Тенгиз меня выцепил, когда я рылась вечером в кухонном ящике в Клубе, чтобы сварганить себе салат из тунца, кукурузных зерен, соленых огурцов и майонеза. Я его не ждала, потому что в четверг вечером была не его смена, но он явился.

Ничего не говоря, помог мне открыть консервы тупой и ржавой открывашкой, потому что новую нам все никак не выделяли. Перемешал все ингредиенты. Вынул из шкафчика две тарелки и без спросу переправил часть салата себе. Большую часть. Мне осталось совсем мало. Три ложки от силы. Ну, может быть, четыре.

Захрустел огурцами. В два счета прикончил свою порцию. Спросил, почему я не ем. Я не знала, что на это ответить. Потом в Клуб зашла Берта, и Тенгиз принялся ее расспрашивать, как обстоят дела с хореографией для культурного мероприятия. Берта рассказала, как эти дела обстоят, потом пришла Соня, а за ней – Вита с Юлей, Алена, Натан Давидович, зашуганный Юра, Марк, который, несмотря на преданность Арту, всегда глядел на Тенгиза горящими глазами. Вплыла Аннабелла, презрительным взглядом окинула помещение и, ни на кого не обращая внимания, заявила Тенгизу, что ей срочно нужно к врачу, у нее разыгрался хронический гайморит, пусть завтра же закажет ей очередь, и вот уже половина группы окружила моего мадриха. Решили репетировать танец, врубили музыку, и оказалось, что он вовсе меня не искал, а просто так пришел навестить группу, и вовсе он был не моим мадрихом, а всеобщим.

Я удалилась в комнату. Открыла тетрадь, но не успела написать и пяти страниц, что было очень мало, поскольку писала я очень быстро, как в дверь постучали, и оказалось, что Тенгиз все же заметил, что я исчезла.

Он спросил, почему я не участвую в готовящихся танцах, я ведь акробатка и могу порадовать всех своими акробатическими талантами. Я ответила, что ненавидела акробатику всю свою жизнь и занималась ею только потому, что меня мама заставляла, а талантами меня природа обделила, и вообще, я терпеть не могу выступать перед публикой с тех самых времен, как хоровик сказал, что я не пою, а кричу, и каждое соревнование, чемпионат, первенство, состязание и показательные выступления давались мне ценой многих и многих нервов.

Тенгиз сказал, что ему очень жаль такое слышать, что мой хоровик – плохой воспитатель, и посмотрел на меня с такой укоризной, будто я и хоровик были одним лицом. Спросил, не уроки ли я делаю. Я сказала, что не уроки. Он поинтересовался: если не уроки, то что тогда я пишу? И я ответила, что всегда пишу, когда хочу что-нибудь кому-нибудь рассказать.

– И что же ты хочешь мне рассказать? – спросил Тенгиз.

Я сказала, что не ему, а в общем, то есть не хочу, а у меня просто такой способ справляться с моим внутренним миром. Это я процитировала слова психолога Маши со вчерашней встречи.

И тогда он сказал:

– Я хочу кое-что рассказать тебе. Пойдем в кабинет вожатых.

Я пошла за ним в кабинет вожатых, где он приготовил себе турецкий черный кофе. Я сказала, что тоже хочу черный турецкий кофе, хоть никогда черный кофе не пила. Он спросил, как мне его готовить – сколько ложек сахара и сколько ложек кофе, но поскольку я никогда его не пила, то сказала, пусть приготовит так, как готовит себе.

– Ты сперва попробуй, – сказал Тенгиз и протянул мне свой стакан, – это на любителя.

Кофе оказался очень горячим, очень крепким, очень терпким и очень горьким, без сахара, с резким привкусом и запахом какой-то восточной пряности. Так пахло на арабском рынке в Старом городе – лампами Аладдина, Сезамом, коврами-самолетами и почему-то средневековой Кастилией или Арагоном, Гвадалквивиром, который шумит и кипит или бежит и бурлит, я точно не помнила. Этот черный кофе мне сразу понравился, и я поняла, как много в жизни пропустила, никогда прежде его не пробовав.

– Ясно, – сказал Тенгиз.

Не стал забирать у меня стакан, а насыпал две переполненные ложки черной пудры из зеленого пакета с рисунком пальмы в еще один. Залил кипятком. Размешал. Постучал ложкой о стекло. Отхлебнул.

Сел за стол. Стал вертеть зажигалку между большим, средним и указательным пальцами. Пальцы у него были крупные и совсем не изящные.

– Что это за запах? – спросила я, принюхиваясь к содержимому стакана, чтобы не задохнуться от непроговоренных слов.

– Hell, – зловеще ответил Тенгиз.

Я содрогнулась.

– Хель. Как же это по-русски… Кардамон.

– А. Ага. – Я принялась старательно разглядывать мутную гущу, которая все никак не растворялась.

– Я понимаю, что Юра ни в чем не виноват, – сказал Тенгиз. – Мне это очевидно. То есть не совсем не виноват, но не он один виноват.

– Ну, хорошо, – сказала я, не отрывая взгляда от оседающей тьмы, хоть и несколько обрадовалась. – Почему же ты ничего не предпринимаешь?

Тенгиз не ответил. Вместо этого спросил:

– Зачем ты написала Заславскому?

Я испугалась, что опять наделала делов, и в ужасе воззрилась на Тенгиза. Но упрека на его лице не увидела, хоть он и сказал дежурно:

– Не комильфо так поступать. Никогда не стоит перепрыгивать через ступени иерархии. Держи это в голове, когда в армию призовешься.

Он помолчал.

– А чисто по-человечески ты правильно сделала, что написала, – сказал Тенгиз после паузы. – Все лучше бездействия. Правда, я бы на твоем месте поступил по-другому.

– По-какому? – спросила я.

– Я бы организовал всю группу и уговорил бы всех сражаться за своего одноклассника во имя справедливости. Группа – это сила. Необязательно во всем полагаться на старших – бывают ситуации, в которые взрослых не посвящают, и так должно быть. Вы имеете право хранить секреты. Но вы и сами на многое способны. Будете. Если станете когда-нибудь одной семьей, а не одесскими девочками и мальчиками из Москвы.

– Это помогло? – спросила я.

– Что помогло? – не понял Тенгиз.

– Мое письмо Заславскому.

– Понятия не имею, – ответил Тенгиз. – У дирекции программы “НОА” свои пути, и они неисповедимы. Но Антон мне позвонил, чтобы поинтересоваться, какие именно заповеди ты не соблюдаешь.

– Все я соблюдаю, – пробурчала я.

– Все, кроме “Не впадай в гнев”, “Не впадай в печаль” и “Не впадай в уныние”.

– Это не то! – всполошилась я. – Ты все путаешь. Это не еврейские заповеди, а христианские смертные грехи.

– Да что ты говоришь?! – Тенгиз сделал очень удивленное лицо. – Ну, значит, ты не соблюдаешь девятую еврейскую заповедь.

– Это какую? – Я не помнила их порядок.

– “Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего”.

– Я не произносила никакого ложного свидетельства!

– Ты уверена? – Тенгиз просверлил меня взглядом.

И я опять ужаснулась его проницательности. А может быть, просто Арт настучал ему на меня и рассказал, что это я позвонила ему на каникулах и сдала Юру.

Я опять уставилась на кофе.

– Пей, – сказал Тенгиз. – Остынет.

Я сделала глоток. Потом еще один.

– Вот и хорошо, – кивнул он. – Вот и прекрасно.

– Ты это мне хотел рассказать? – пробормотала я.

– Нет, – сказал Тенгиз. – Я хотел рассказать тебе про свою дочку.

Тут я испытала нечто странное, похожее на удар молотом по голове, или по сердцу, или по полу под ногами.

– Я, честно говоря, долго думал, стоит ли об этом с тобой говорить. Ты же умная девочка и понимаешь, что мы вас стараемся оберегать от своих личных проблем. Но в итоге я пришел к выводу, что скрываемые проблемы гораздо опаснее, чем те, которые у всех на виду. Тем более что существуют вещи, которые скрыть невозможно, хоть мы и пытаемся их засунуть поглубже, запереть на замок. А тогда они обретают тайную власть и работают как серые кардиналы, которых невозможно поймать и уличить. Они все разрушают из своего бункера, поэтому разумнее выпустить их на волю и так обезвредить. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я все прекрасно понимала.

– Это тебе психолог Маша сказала?

– Да, – почему-то признался Тенгиз. – Она неплохой психолог.

– Я знаю, – согласилась я. А про себя спросила: “И что же дальше?”

– Ничего, – ответил Тенгиз. – Я не знаю, что на свете может быть хуже, чем потеря ребенка, но иногда Всевышний посылает нам ужасные испытания, чтобы указать путь к исправлению.

– Ты что, религиозный? – удивилась я.

– Нет, – ответил Тенгиз. – И в бога не верю.

– Зачем же ты это говоришь?

– Не знаю. Может быть, чтобы найти какой-то смысл и какие-то слова.

– Лучше бы ты шел к психологу Маше, – зачем-то сказала я.

– Наверное, ты права, – не стал он спорить. – Наверное, я не должен был с тобой об этом говорить. Я не знаю, как правильно.

И надолго замолчал. Пил кофе, обхватив стакан обеими руками.

Тут я вдруг поняла, что давно перестала слышать его акцент. Он будто говорил на чистом русском языке. Мне нравилось, как он говорил. И нравилось, как он молчал.

– Никто не знает, – сказала я. – Наверное, этому не учат даже в психологических университетах.

– Но, смотри, – сказал Тенгиз, – ты знаешь, и я знаю, что ты знаешь, и ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь. Логично предположить, что правильнее сказать это вслух, чем избегать темы, которая все равно никуда не денется. Тебе не кажется?

Я страшно боялась, что он спросит, откуда я знаю, но он не спросил.

– Логично, – согласилась я. – Я никому не скажу.

– Можешь говорить, если хочешь. Это не тайна. Это просто чрезвычайно печальный факт.

– Хочешь рассказать о ней? – осторожно спросила я.

– И да и нет, – ответил Тенгиз.

– Ты поэтому стал вожатым? Из-за исправления?

– Мне хочется так думать, – ответил Тенгиз. – У меня вообще-то совсем другое образование: по профессии я инженер-теплотехник. Сема меня взял в Деревню по старому знакомству. Мы в Союзе вместе в армии служили, в войсках связи в Улан-Удэ. Потом оба репатриировались в семьдесят третьем: мы из Батуми, а он – из Кишинева.

Это “мы” врезалось мне в слух больше всего остального, что он сказал. Потом я стала подсчитывать в уме теоретический возраст Тенгиза, принимая во внимание все известные мне числа и даты.

– У нас с женой долго не было детей. В Израиле с этим проще. Медицина у нас хорошая, лучшая в мире.

Я не знала, что сказать. Я подумала: “Кошмар какой”.

– Так и есть, – грустно улыбнулся Тенгиз, – кошмар.

– Ты не хотел родить еще одного ребенка? – спросила я и тут вспомнила про вернувшуюся в Батуми жену. Наверное, ей уже было поздно рожать новых детей.

– Нет, – сказал Тенгиз. – Видимо, время было неподходящее. Как говорит наша Маша, непроработанная травма мешает двигаться дальше. Сперва ее нужно проработать. Но кто знает, я же еще не умер. Может быть, когда-нибудь. Мне еще и пятидесяти нет.

“Наша Маша” – это мне понравилось. А потом я услышала про пятьдесят лет. Моему папе было сорок пять, а он выглядел как папа Тенгиза. Ну, может быть, как старший брат. Сильно старший. Лет на десять. Ладно, на семь. Должно быть, в Израиле воздух консервирует людей и они не стареют. Или, когда тебе пятнадцать, все, кто старше двадцати, сливаются в одно неопределенное “взрослые”, а их различия в возрасте не поддаются категоризации. Мир делится всего на две категории: “мы” и “они”.

– Ты ужасно откровенный, просто вообще.

– Ну да, – вздохнул Тенгиз. И спросил, с опаской меня оглядывая: – Может, зря?

– Нет! – Теперь я была в этом уверена. – Не зря! Почему зря?

Тенгиз не ответил, но я понимала почему: потому что он боялся, что мои неокрепшие мозги не способны справиться с такой информацией, а еще он боялся, что теперь я перестану видеть в нем вожатого и буду видеть человека. И во Фридмане тоже, и перестану и его бояться. И вообще во всех взрослых стану видеть просто людей.

Но я и так всегда видела в них людей. Неужели ему это не было ясно? Я даже в памятниках видела людей.

“Скажи и ты ему что-нибудь откровенное, – горячо зашептал мне прямо в ухо Фриденсрайх фон Таузендвассер, – доверие в обмен на доверие”.

“Колись, Комильфо, – приказал дюк, – Дьявол и сто преисподних, действуй!”

– Я не понимаю, зачем я приехала в этот Израиль, – сказала я. – Какого рожна мне дома не хватало? Почему мои родители меня отпустили?

– Ты повзрослела, и пришла пора выбирать свой путь. Твои родители наверняка это понимали. Может быть, даже лучше, чем ты сама.

“Кривишь душой”, – пропел Фриденсрайх.

“Правду говори”, – потребовал дюк.

– Я боюсь, – сказала я.

– Чего боишься? – спросил Тенгиз.

– Сказать правду.

– Я не боюсь, а ты боишься? – удивился он. – Не верю.

Воцарилось короткое молчание, а потом Тенгиз сказал:

– Неужели ты боишься меня? – и на его лице нарисовалась досада.

Почему он опять не понял? Не его я боялась, а за него. И заповеди нарушать не хотела, и клятвы. И почему я должна понимать его без слов, а он меня без них понять не может?

“Всего лишь слова, – гаркнул дюк. – Диск земной от слов не пошатнется”.

“Очевидно, что этот господин и так все знает, – улыбнулся Фриденсрайх фон Таузендвассер, накручивая на палец длинный черный локон, – слова нужны тебе, а не ему. Прочнее такелажа бригантины слова людей сплетают. Веревочных дел мастер… ”

– Аннабелла… то есть Влада… У нее есть бритва, которой она себе режет вены. То есть не вены, а кожу, и иногда угрожает покончить жизнь самоубийством. А Арт, козел, ее вечно доводит до этого состояния, в котором ей хочется себя калечить. Они… ну, короче…. это самое…

– Занимаются сексом, – подсказал Тенгиз.

– Да, но она этого не хочет, а он ее заставляет. Она соглашается, потому что боится, что он ее бросит. Она такая красивая, а думает, что никому не нужна. Я не знаю точно, что с ней там сделали в ее прошлом, но, по-моему, ее обесчестили.

– Обесчестили?! – Вероятно, Тенгиз не ожидал такого старомодного слова.

– Ну… Растлили. Как Лолиту в “Лолите”. Как Лару в “Докторе Живаго”.

Тенгиз пробормотал нечто нечленораздельное на грузинском и поскреб лысину.

– У Маши, наверно, мало свободных часов, но вы можете отдать Владе мое время, ей нужна помощь намного больше, чем мне. Со мной все в порядке, честное слово.

Тенгиз положил руки на стол, подался вперед и снова стал взрослым неопределенного возраста.

– Не бойся, я тебя не выдам. Спасибо, что ты мне об этом рассказала. Это не стукачество, а спасение жизни. Я только очень тебя прошу: если в следующий раз ты обнаружишь Владу за этим занятием, не ломай окна, а сразу позови меня. И за меня не бойся, я – калач тертый.

– Хорошо, – сказала я.

– На этом расстанемся?

Мне очень не хотелось с ним расставаться.

Я глотнула еще кофе, и привкус кардамона унес меня в Сарагосу, в которой я никогда не бывала.

Мне захотелось рассказать ему еще что-нибудь откровенное. О себе.

– Я… пишу книгу.

Тенгиз приподнял брови, а у меня заколотилось сердце. Он спросил:

– О чем?

Мне вдруг стало мучительно неловко, как будто я призналась в очередном смертном грехе.

– Я все время пишу, даже на уроках. Милена меня за это ругала.

– О чем? – повторил Тенгиз свой вопрос.

Стоит выпустить наружу то, что внутри кажется настолько значительным, как появляется страх, что снаружи это важное испортят небрежностью, запятнают и осмеют. Я обыскала Тенгиза взглядом на предмет презрительности, но ничего не нашла.

– О благословенном морском крае под названием Асседо. Там может произойти все что угодно. Асседо правит справедливый и грозный дюк. У дюка есть вассал, маркграф Фриденсрайх фон Таузендвассер. Они были лучшими друзьями с детства, но страшно поссорились в молодости. Жена Фриденсрайха умерла при родах, а он из-за этого выбросился из окна и остался калекой. Дюк за это предал Фриденсрайха забвению, и тот не выходил из своего замка шестнадцать лет. А сына воспитал дюк как своего родного. Когда сын вырос, ему открылась тайна его рождения, и он отправился на поиски своего всеми забытого отца, в порыве отчаяния случайно оседлав лошадь своего сводного брата, Василису. Дюк поскакал за ним… Но я не знаю, какой там основополагающий сюжет. Это все у меня пока никак не увязывается.

– Лошадь звали Василисой? – спросил Тенгиз невпопад. – Как твою знакомую лошадь-одесситку?

Как он запомнил?! Я ему об этом рассказывала целых сто лет назад, в мой первый день в Деревне.

Он сделал глоток остывшего кофе.

– Все что угодно, говоришь, в Асседо может произойти? Там воскресают погибшие лошади?

Я кивнула.

Тенгиз молчал и странно на меня глядел.

– Я подарю твоей дочке память, – выпалила я.

Вдруг что-то поменялось в кабинете вожатых, воздух стал плотным и задрожал. И как будто стены маленького помещения, увешанные объявлениями, расписаниями, рекламами пиццерий и фалафельных, нашими фотографиями и поздравительными открытками, разъехались в разные стороны, облупились, обнажили голую кладку, превращая кабинет в мастерскую, наполненную ретортами, колбами и перегонными кубами, над которыми клубились горячие пары.

Напротив сидел человек, чей возраст измерялся не годами, а столетиями.

– Зита, – сказал человек, и черные, как самая мрачная ночь на свете, глаза тускло замерцали. – Ее имя Зита.

– Я знаю, – пробормотала я.

– Асседо благословенно, – сказал человек. – Я приду к финалу.

– Что? – пробормотала я. – Куда ты придешь?

– Черноморские старухи из уст в уста передают легенду о семи жертвах, которые необходимо принести желающему не просто попасть в Асседо, но и провести туда других. Это страшно и не всем по силам, и ты бойся, но из тебя получится хороший проводник.

Закрыл мрачные глаза и исчез. Передо мной снова сидел мой мадрих.

– Вот тебе… Как ты сказала? Основополагающий сюжет? Бери и пользуйся. Семь страшных жертв ради исполнения какого-нибудь желания. Классика. Пусть твои герои не просто так болтаются по Асседо, а, например… вызывают мага, который поможет им исполнить самое заветное желание. У них же должна быть сверхзадача.

Стены тоже вернулись на свои места. С одной из них на меня взирала я сама в идиотской розовой кепке, которую меня заставили надеть, потому что на экскурсии без кепок ходить нельзя, потому что может хватить солнечный удар и обезвоживание, и еще надо пить многоводы, литра два как минимум. Я была заснята в обнимку с Аленой на фоне Стены Плача. То есть не совсем в обнимку – Алена меня обнимала, а я вытянулась солдатиком.

Фотография была сделана во время экскурсии по Иерусалиму, самой первой. Около двух месяцев назад, или трех, я не помнила точно. Неужели прошло три месяца с тех пор, как я здесь очутилась? Мне казалось, что от силы пять дней. Максимум – шесть. Или сорок лет. Время в Израиле какое-то очень размытое.

На ту экскурсию Тенгиз с нами не поехал.

– Зита, – повторила я. – Красивое имя.

– Когда мы собирались уезжать, – сказал Тенгиз, – в Союзе как раз вышел в прокат индийский фильм про Зиту и Гиту. Он был бешено популярен. Моя жена была от него без ума. Ты его смотрела когда-нибудь?

– Нет, – призналась я.

– Посмотри при случае. Он забавнее твоих гардемаринов.

Я не стала спорить. Я понимала. Я бы тоже с радостью назвала своего сына Сашкой или, на худой конец, Алешкой. Впрочем, Атосом бы не назвала. И Морисом тоже нет.

– Иди гуляй, – сказал Тенгиз и отобрал у меня стакан. Только жижа на дне осталась.