Текст книги "Асмодей нашего времени"

Но обзоръ конченъ. Вы возвращаетесь, избравъ по произволу тотъ или другой путь между деревьями; вы громко смѣетесь, замѣтивъ, что заблудились, и испуганная птичка взлетаетъ быстро, трепеща крылушками и сердито троля надъ вашей головой. Но вотъ вы вышли на просторъ, и спѣшите въ толпу, гдѣ ждутъ васъ жалкія веселости, людьми выдуманныя, гдѣ ждутъ васъ радости, возбуждаемыя трескотнею насильно вырываемыхъ тоновъ изъ звенящей мѣди; а для возбужденія въ васъ восторга готова отравительная выжимка изъ виноградной лозы…

Пикникъ былъ уже въ полномъ разгарѣ. Полковые музыканты, стоявшіе на открытомъ воздухѣ, подъ окнами лѣтняго домика, усердно исполняли свое дѣло. Набѣжавшіе изъ сосѣдней деревушки ребята цѣплялись за изгороди и ухмылялись, выставивъ глупыя рожи; нѣкоторые изъ офицеровъ прогуливались по двору, обмахивая раскраснѣвшіяся лица фуляровыми платками; видно было по всему, что молодцы поработали на порядкахъ ногами и всемъ корпусомъ. Въ домикѣ раздавался шумъ и хохотъ.

Солнце уже садилось огромнымъ шаромъ на краю небосклона, подернутаго алымъ отливомъ вечерней зари. Группы гуляющихъ расхаживали по широкому двору; многіе расположились съ стаканами чаю у опушки лѣса на коврахъ, раскинутыхъ по мягкой муравѣ. Тонкій дымокъ отъ сигаръ и офицерскихъ трубокъ кокетливо пробирался между листьями орѣшника и изчезалъ въ глубокой синевѣ неба.

Вдали отъ всѣхъ расхаживалъ Пустовцевъ. Онъ былъ мраченъ, и какая-то безпокойная дума поминутно измѣняла черты его блѣднаго и исхудавшаго лица. Гнѣвные взоры, бросаемые имъ на всякаго, кто рѣшался близко подойти, удерживали въ почтительномъ отдаленіи отъ него даже и такихъ людей, какъ Ерихонскій. Нетерпѣливыя движенія Пустовцева показывали ясно, что онъ ждалъ кого-то.

Вдругъ онъ остановился, взглянулъ на окно домика и лицо его зардѣлось. Сдѣлавъ два-три поворота съ какою-то напряженной медленностью, онъ тихими шагами пошелъ по тропинкѣ, уходившей въ глубину лѣса.

Чрезъ минуту на крыльцѣ появилась Marie. Быстрыя движенія танцевъ облили яркимъ румянцемъ пылающія ея щеки; коралловыя губки были полуоткрыты и выказывали ровный рядъ чистыхъ, какъ снѣгъ, жемчужинъ. Она шаловливой рукой поправила волосы, проворно подхватила подъ руку подошедшую къ ней одну изъ дѣвицъ, и, спрыгнувъ вмѣстѣ съ него съ лѣстницы, помчалась въ лѣсъ тоюже тропинкой, которою пошелъ Пустовцевъ. Нѣсколько минуть слышенъ былъ ихъ звучный хохотъ, потомъ все стихло, и менѣе чѣмъ черезъ четверть часа mademoiselle Ольга выходила одна изъ лѣсy, потерявъ шаловливую свою подругу.

Онисимъ Сергеичъ, давно ужо сидѣвшій за ералашемъ, сильно горячился въ эту минуту, и чуть не бранилъ своего партнера, между рукъ упустившаго случай дать большой шлемъ противной сторонѣ. "Въ бабки бы вамъ играть! кричалъ онъ: въ свайку, коли хотите! А то тудажь игроки называются, право!"

Соломонида Егоровна, очень хорошо знавшая характеръ Онисима Сергеича, который въ такихъ важныхъ случаяхъ не любилъ щадить никакого лица и не слишкомъ стѣснялся въ выборѣ выраженій, подошла къ столику, съ намѣреніемъ удержать своего супруга отъ другихъ болѣе горячихъ вспышекъ. Но не просидѣла она и четверти часа, какъ Онисимъ Сергеевичъ громко вскрикнулъ:

– Да вотъ отъ чего и несчастье-то! Она возлѣ меня. Отойди пожалуста! Ну чего ты тутъ торчишь? Твое бы дѣло за дочерьми глядѣть. Ну, гдѣ Маша, напримѣръ?

Соломониду Егоровну какъ будто кольнуло что-то. Она поспѣшно встала и вышла на крыльцо. Сдѣлавъ рукой щитокъ надъ глазами, она безпокойно оглядѣла всѣ группы: но Маши не было. Она подозвала къ себѣ Елену, неподалеку гулявшую съ какимъ-то приземистымъ майоромъ въ огромныхъ бакенбардахъ и рыжеватомъ парикѣ.

– Гдѣ Маша? спросила Соломонида Егоровна въ сильномъ волненіи.

– Не видала, maman, отвѣчала Елена, оглядываясь по сторонамъ.

– Какъ, не видала! Гдѣжь ты была?

– Въ залѣ была, потомъ тутъ гуляла.

– Вижу, вижу, сударыня, злобно сказала Соломонида Егоровна. Въ мечтахъ уносились, романтизировать вздумали!

– Да чтожь я сторожъ чтоль Marie вашей? сказала обиженная Елена

– Ахъ, Боже мой! Говорю тебѣ, сыщи мнѣ Машу! Слышишь ты, Машу сыщи! Да отцу ни слова…

А Marie выходила уже изъ лѣсу, но только не съ той стороны, которою вошла туда. Она была страшно блѣдна; глаза ея горѣли лихорадочвымъ огнемъ; поступь была какъ-то невѣрна.

– Что съ тобой, Marie? спросила Соломонида Егоровна, шибко подойдя и взявъ ее за руку.

– Мнѣ дурно, maman, отвѣчала Marie, едва перевода дыханіе и стиснувъ рукою лѣвый бокъ.

– Гдѣ ты была?

– Тамъ… я упала… ушиблась… упала – ахъ!

Соломонида Егоровна хотѣла было позвать кого либо на помощь, но Marie быстро схватила руку матери и проговорила шопотомъ:

– Ради Бога, никого не зовите! Я сама дойду… Держите меня крѣпче.

А Соломонида Егоровна сама едва передвигала ноги.

– Будьте покойнѣе, maman! Глядите веселѣй! На насъ смотрятъ.

И собравъ послѣдній остатокъ силъ, Marie взошла на крыльцо и отправилась въ комнатку, служившую на этотъ разъ вмѣсто уборной. Къ счастію, дѣвушки, назначенныя для прислуги, ушли всѣ до одной, соблазненныя звуками полковаго оркестра, а можетъ быть и для другихъ какихъ нибудь причинъ. Блѣдная, истомленная Marie залпомъ проглотила два стакана холодной воды, и крупныя капли пота выступили на челѣ ея; губы посинѣли, она вся задрожала и упала безъ чувствъ.

Испуганная Соломонида Егоровна имѣла однакожь столько присутствія духа, что, не требуя ничьей помощи, сама принялась разшнуровывать полумертвую Marie: но лишь только возобновилось правильное кровообращеніе, бѣдная дѣвушка съ невообразимымъ усиліемъ очнулась, и, схвативъ руку матери, не позволила ей почему-то продолжать разшнуровку. Она поднялась съ кресла, взяла стаканъ до половины налитый водою, плеснула на руку и брызнувъ себѣ въ лицо, вытерлась платкомъ и твердыми шагами подошла къ туалету. Marie стала поправлять себѣ прическу, между тѣмъ Соломонида Егоровна зашнуровывала ее съ неимовѣрными усиліями.

– Маша, я позову дѣвушку, говорила она, обливаясь потомъ.

– Боже васъ сохрани! Если вы не сможете, я сама какъ нибудь зашнуруюсь.

И Соломонида Егоровна снова принималась за непривычную работу.

Но что жь тамъ такое случилось? Не знаю, рѣшительно не знаю. Я видѣлъ только, какъ Пустовцевъ вышелъ изъ лѣсу и пробирался огородами, крадучись и прятаясь отъ любопытныхъ глазъ, какъ потомъ пошелъ онъ пѣшій по дорогѣ къ городу, какъ, отошедши на далекое разстояніе отъ Райскихъ Дверей, упалъ на траву и лежалъ нѣсколько минутъ, не шевеля ни однимъ суставомъ. Я видѣлъ, какъ вскочилъ онъ потомъ проворно, и съ ужасомъ оглядываясь назадъ, пошелъ опять быстрыми шагами, какбы убѣгая отъ кого-то. И еще далеко впереди виднѣлась мнѣ лохматая голова его, не покрытая шляпой, которою онъ по временамъ обмахивался, хотъ ужь было вовсе нежарко. Больше этого, къ сожалѣнію моему, а можетъ и вашему, читатель, я ничего не видѣлъ и не знаю.

– Ну, maman, сказала Marie, быстро повернувшись отъ туалета. Какъ вы меня теперь находите?

Въ этомъ простомъ, по видимому, вопросѣ была такая бездна недоговореннаго, такая пропасть глубокаго, слезнаго юмора и горечи, и при всемъ томъ такая натуральность, что даже Соломонида Егоровна, какъ ни была простовата, не могла вдругъ собраться съ отвѣтомъ и глядѣла на дочь, выпучивъ изумленные глаза.

– Чтожь, продолжала Marie, хороша я теперь?

– Маша! (Маша! что съ тобой?

Въ словахъ Соломониды Егоровны задрожали слезы. Тутъ уже сказалась мать со всей нѣжностью, со всемъ непритворствомъ истиннаго чувства.

Marie снова поблѣднѣла. Она живо оборотилась къ зеркалу, взглянула въ него пристально, и съ какимъ-то судорожнымъ движеніемъ схватила руку матери.

– Маменька! если вы… любите меня, если вы не желаете моей погибели…будьте тверды и покойны… Не спрашивайте меня ни о чемъ… я упала… понимаете ли, упала… ха, ха, ха, ха!

Морозъ пробѣжалъ во жиламъ матери отъ этого ужаснаго хохота.

– Цсъ, – сказала Marie, приложивъ палецъ въ губамъ и оглядываясь кругомъ какъ-то полупомѣшанно, – молчите! Упала, ушиблась, вотъ и все! Иду танцовать, танцовать, танцовать…. Не говорите… продолжала она чуть слышно, не говорите папенькѣ….

Marie остановилась и закрыла лицо руками. Съ минуту она оставалась въ этомъ положеніи; казалось, грудь ея готова была разорваться отъ одного тяжелаго вздоха, который съ трудомъ и со стономъ вылетѣлъ такъ нескоро.

– Что? Вы думаете, я плачу? Нѣтъ, я не плачу, говорила Marie, открывъ лицо и стараясь принять веселый видъ, между тѣмъ какъ каждое слово ея рыдало. Ну, маменька, идемте! Да чего вы такъ смотрите на меня? Развѣ не видите, что мнѣ смерть танцовать хочется?

И взявъ подъ руку совершенно растерявшуюся мать, Marie явилась среди танцующихъ. Пленянничковъ кинулся къ ней первый.

– Какъ же это можно, Марья Онисимовна? Я глаза проглядѣлъ, ноги истопталъ, отыскивая васъ повсюду.

– Что такое?

– И какъ же-съ? Вы же обѣщали танцовать со мной вторую и четвертую кадриль.

– Виновата, изъ ума вонъ.

– Это ужь доля моя такая! Ну, да быть по сему! Второй-то однакожь не видать мнѣ, какъ своихъ ушей… и можете вообразить, во всю эту кадриль я бѣдный сидѣлъ "сумраченъ, тихъ, одинокъ на ступеняхъ мрачнаго трона," должность котораго на этотъ разъ исправляло крыльцо съ голубыми колоннами.

– Вы извините меня, если узнаете, что со мной случилось, весело сказала Marie.

– А что такое-съ?

– Вообразите, я побѣжала въ лѣсъ съ Ольгой… а гдѣ она?

– Уѣхала.

– Уѣхала?!..

– Да, съ ней сдѣлалась какая-то дурнота.

Marie измѣнилась въ лицѣ: но Племянничковъ не замѣтилъ этого. – Ну-те, ну-те, продолжалъ онъ, чтожь тамъ такое? Ужь не привидѣнье ли вы встрѣтили?

– Слушайте: мы стала прятаться другъ отъ друга. Я заплуталась, зашла въ такую чащу, что ужасъ, поскользнулась и упала, да какъ упала!.. Посмотрите-ка на платье. Просто, срамъ!

– Такъ вамъ и надо! Впередъ не ходите безъ кавалера.

– Да гдѣжь было взять его? Вы безотлучно были при сестрѣ…

– Нельзя же-съ; объ оркестрѣ разсуждали.

– Пустовцевъ, продолжала Marie, байронствовалъ и потомъ пропалъ гдѣ-то. Всѣ вы такіе!

– Что до меня, то извините! Я cavaliero servante всѣхъ и каждой порознь, и какъ мотылекъ, порхаю съ цвѣтка на цвѣтокъ, по этому никакъ не могу посвятить себя исключительно…. но Пустовцевъ… это меня удивляетъ.

– Подите жь! Всѣ вы таковы, господа! Любите, чтобъ за вами ухаживали.

– Вотъ ужь нѣтъ-съ, меня попрекнуть этимъ никакъ нельзя. Еще не было такой притчи, чтобъ за мной хоть когда нибудь ухаживали; я – другое дѣло – ухаживаю за всѣми, и увы! страдаю, хоть и не безмолвно, но за то всегда безнадежно!

– Такъ вы не танцовали второй кадрили?

– Никакъ нѣтъ-съ. Многія даже приступали ко мнѣ съ распр осами ради чего я угомонился? Даму потерялъ, отвѣтствовалъ я съ надлежащимъ сокрушеніемъ сердца.

– А, – такъ васъ спрашивали? сказала Marie какъ-то странно: стало быть мое отсутствіе было таки замѣчено?

– Еще бы! Не замѣтить отсутствія царицы этого вице-бала!

– Благодарю за комплиментъ! А не пускались въ догадки, гдѣ я и что со мной?

– Кажись, что нѣтъ. Позвольте однакожь – такъ-точно; – мадамъ Клюкенгутъ ужасная сплетница! – увѣряла тутъ всѣхъ, что вы уходили въ лѣсъ съ Пустовцевымъ…

– Тише! быстро сказала Marie, схвативъ Племянничкова за руку. Она дико оглядѣлась вокругъ, и сдѣлавъ надъ собой страшное усиліе, произнесла полу-серьезно, полу-шутливо: какъ можно говорить такъ громко подобныя вещи?.. Но однакожь какая гнусная клевета!

– Да вы не безпокойтесь! Я ее тамъ отдѣлалъ, что…

– Благодарю васъ, Ѳедоръ Степанычъ, сказала Marie, пожавъ ему руку.

– Ужь не безпокойтесь! Я имъ теперь всю правду-матку выложу, какъ на ладони. Ужь не безпокойтесь!

Музыка заиграла прелюдію четвертой кадрили. Пары начали устанавливаться, и черезъ двѣ минуты Marie носилась въ танцахъ съ необыкновеннымъ увлеченіемъ, разсыпая вокругъ себя восторгъ и шумное веселье. Всѣ были обворожены ею, и въ одинъ голосъ повторяли, что никогда Marie не была тамъ очаровательна и весела, какъ сегодня.

Глубоко сердце человѣческое, друзья мои! Сами ангелы не могутъ проникнуть туда; одинъ лишь Создатель видитъ всѣ тайные изгибы его!..

Ночь, чудная, восхитительная ночь, съ темно-голубымъ небомъ и миріадами звѣздъ, тихо спустилась на безпокоимую страстями человѣческими землю. Въ ближнемъ лѣсу, недавно оглашаемомъ кликами радости и беззаботнаго веселья молодежи, не шелохнется ни одинъ листокъ; отдыхаютъ и пернатые пѣвцы, нагулявшись досыта среди бѣлаго дня, и напѣвшись вдоволь надъ теплыми гнѣздушками своихъ подругъ; только изрѣдка легкій зефиръ прошелеститъ прозрачными крылушками и шаловливо пробудитъ заснувшія листья деревъ. Все тихо, все мирно въ природѣ; нѣтъ только мира и тишины тамъ, гдѣ люди…

Ермилъ Тихонычъ освѣтилъ плошками весь дворъ и увѣшалъ фонарями ближайшія къ опушкѣ лѣса деревья, которыя мрачно выглядывали, какбы досадуя за такое своевольное нарушеніе ночнаго ихъ спокойствія. При громѣ музыки, еще раздаются шумныя восклицанія молодежи, и быстро вертятся неугомонныя пары подъ звуки полекъ и вальсовъ. Чудо какъ весело, не правда ли?

Но ктожь это сидитъ на крыльцѣ межъ голубыхъ колоннъ? Голова поникла, руки упали долу, какбы отъ истомы и безсилія. Полная грудь колеблется отъ тяжелыхъ вздоховъ, сквозь которые слышны глубокія рыданія сердца; ноги дрожатъ, насильно удерживаемыя на твердомъ помостѣ,– кто это? вижу, господа, но узнать не могу; темно, даромъ что Ермилъ Тихонычъ не поскупился на освѣщеніе….

Всѣ остались въ высшей степени довольны распорядительностью Ермила Тихоныча и осыпали его благодарностями, которыя онъ принималъ съ сознаніемъ своей заслуги и съ величайшимъ удовольствіемъ, выражавшимся въ шарканьѣ ногами передъ мущинами и въ глубокихъ реверансахъ передъ дамами. Подъ конецъ пикника, Ермилъ Тихонычъ выхватилъ у музыканта какую-то трубу, попробовалъ было протрубить всей честной компанія заздравный тушъ, но насмѣшивъ всѣхъ и особенно музыкантовъ своими пріемами и гримасами, пропѣлъ громогласно: "многая лѣта".

Одинъ Онисимъ Сергеичъ былъ какъ-то не въ себѣ. Онъ ужасно сердился на Семена Семеныча, и клялся всѣми святыми, что ужь теперь ни за что въ свѣтѣ не сядетъ съ нимъ ни въ какую игру, потому что, говорилъ онъ съ сердцемъ: «этотъ трухтубанъ-барабанъ годится только въ бабки играть.» Къ довершенію досады, Онисимъ Сергеичъ нашелъ Соломониду Егоровну почти больною, и крѣпко сталъ бранить Ерихонскаго, который чортъ знаетъ съ чего затѣялъ этотъ глупый пикникъ, когда вездѣ такая сырость и особенно въ этомъ проклятомъ лѣсу.

– Дивлюсь еще, говорилъ онъ, укутывая своей шинелью ноги Marie, – какъ дѣти не простудились. Хорошо, что ты, Маша, не таскалась по лѣсу, а то долго ли до бѣды?

– Не таскалась, какъ же не таскалась! бормоталъ Жорженька. Я самъ видѣлъ, что таскалась.

– Ты молчи, ты молчи, сорванецъ, говорилъ Онисимъ Сергеевичъ. Ты ужь тамъ винцо потягиваешь; вотъ я тебѣ дамъ винцо!

Жоржъ съ улыбкой взглянулъ на Marie, и не отвѣчалъ отцу ни слова.

– Да гдѣ это дѣвался Пустовцевъ? спросилъ Онисимъ Сергеевичъ. Я только и видѣлъ его, что при началѣ этого дурацкаго пикника.

Marie вздохнула.

– Что тебѣ, Маша, холодно чтоль? Закройся хорошенько и прислонись къ углу; тамъ теплѣй тебѣ будетъ. Вотъ такъ! Что ни говори, а Пустовцевъ-то поступилъ умнѣй насъ, продолжалъ Онисимъ Сергеевичъ, – онъ, какъ видно, заранѣе убрался во свояси отъ этой проклятой сырости. Ты, Маша, не видала, когда онъ уѣхалъ?

– Нѣтъ, папенька, чуть слышно проговорила Marie.

Соломонида Егоровна вздохнула со стономъ.

– Да что вы разстонались? сердито сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, и завернувшись въ шинель, безмолвно сталъ покачиваться изъ стороны въ сторону.

Разъѣзжавшіеся гости тоже замѣтили отсутствіе Пустовцева и рѣшили это тѣмъ, что онъ слишкомъ важничаетъ, и потому ни соблаговолилъ принять участіе въ дружеской пирушкѣ. По этому случаю на долю Пустовцева припало довольно рѣзкихъ замѣчаній, а когда одинъ изъ офицеровъ сообщилъ во всеуслышаніе, что онъ симъ видѣлъ, какъ Пустовцевъ уходилъ огородами: то всѣ повершили тѣмъ, что въ насмѣшку назвали его поэтомъ, – прозвищемъ, по мнѣнію жителей города В., самымъ обиднымъ для порядочнаго человѣка.

На другой день, послѣ пикника, въ домѣ Небѣды поднялась страшная суматоха. Въ ворота то и дѣло въѣзжали да уѣзжали доктора, но по закутаннымъ ихъ физіономіямъ нельзя было сдѣлать никакого заключенія о результатѣ ихъ драгоцѣнныхъ визитовъ; впрочемъ опущенныя сторы у всѣхъ оконъ дома Небѣды, ясно давали знать, что тамъ крѣпко неблагополучно.

Въ знакомой вамъ залѣ, опустивъ голову ниже плечъ, сидѣлъ Небѣда въ глубокомъ креслѣ. Онъ барабанилъ одной рукой по столику, стоявшему передъ нимъ съ непочатымъ стаканомъ чаю; въ другой же держалъ погасшую трубку, которая, перевернувшись верхъ дномъ, усыпала пепломъ налощенный паркетъ. Долго оставался Онисимъ Сергеевичъ въ этомъ положенія, наконецъ крякнулъ и пошелъ съ видомъ какой-то рѣшимости въ сосѣднія комнаты.

Въ спальнѣ лежала въ сильной горячкѣ Соломонида Егоровна. Глаза ея было красны сколько отъ слезъ, столько же и отъ огня, палившаго ея внутренность.

– Ну – что, какъ ты себѣ чувствуешь? говорилъ Онисимъ Сергеевичъ, усаживаясь на постелю больной.

– Плохо, Онисимъ.

– Не даромъ мнѣ не хотѣлось, сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, стукнувъ себя кулакомъ по колѣну, ѣхать на этотъ проклятый пикникъ! Какъ будто сердце чуяло, что быть худу.

– Ахъ, другъ мой!

– То-то ахъ! А можно поговорить съ тобой?

– Что тебѣ нужно? спросила Соломонида Егоровна слабымъ голосомъ.

– Разскажи мнѣ покороче, что тамъ такое случилось съ Машей?

– Ахъ, Онисигъ, не спрашивай меня объ этомъ!

– Да чего не спрашивай! По неволѣ спросишь, когда дѣлается Богъ знаетъ что. Всю ночь она металась, какъ сумасшедшая, говорила нивѣсть какія страсти, грызла подушку, заливалась слезами, а отъ меня отворачивалась, словно отъ демона, прости Господи. Чтожь это такое въ самомъ дѣлѣ?

– Простудилась, должно быть.

– Хороша простуда!.. Послушай-ка, другъ мой, сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, наклоняясь къ больной, да ужь не поссорилась ли она съ Пустовцевымъ?

– Охъ, Боже мой, охъ, охъ! Воды, воды скорѣй! Дурно мнѣ, дурно!

Онисимъ Сергеевичъ бросился къ столику, но въ торопяхъ опрокинулъ его, и все, что было на немъ, съ шумомъ и стукомъ полетѣло на полъ. Вбѣжавшая прислуга нашла Соломониду Егоровну въ сильномъ обморокѣ. Онисимъ Сергеичь стоялъ посреди комнаты и посматривалъ на всѣ стороны.

– А, Боже мой! вскрикнулъ онъ, схвативъ себя за голову и выбѣгая изъ спальни.

– Баринъ! сказала горничная, чуть не столкнувшись съ мимъ въ дверяхъ.

– Ну что ты, дура?

– Пожалуйте, барышня васъ зоветъ.

– Которая?.

– Марья Онисимовна-съ.

– Такъ и говори. А то суется, словно угорѣлая, бормоталъ Небѣда, направляясь къ комнатѣ больной дочери.

– А чай не изволите кушать? спросила горничная.

– Захлебнись ты имъ!

Вся обложенная подушками, полулежала страдалица на широкомъ, кожаномъ диванѣ. Она была страшно блѣдна, и въ одну ночь похудала такъ, что нельзя было узнать ее. Глаза, окаймленные синеватыми кругами, глубоко впади: пересмягшія губы ужа не закрывали рта и высокая грудь поднималась тяжело и медленно. Завидѣвъ отца, Marie тревожно начала закрывать себя одѣяломъ.

– Папенька! сказала она слабымъ голосомъ.

– Что, Маша?

Въ словахъ старика кипѣли слезы. Онъ приблизился къ больной дочери и хотѣлъ взять ея руку: но Marie поспѣшно спрятала ее подъ одѣяло.

– Папенька!

– Что, другъ мой?

– Простите ли вы меня?

– Богъ съ тобой, матушка! Чѣмъ ты виновата?

– Ахъ, папа, другъ мои папа! Вы не знаете….

– Все знаю! Успокойся!

Marie опустилась на подушки. Видно было, что въ бѣдной страдалицѣ совершалась страшная, небывалая прежде борьба съ самой собой. Румянецъ ярко проступалъ на блѣдныхъ ея щекахъ; съ полуоткрытыхъ устъ готово было сорваться какое-то роковое слово.

– Что у тебя болитъ, Маша?

– Кто вамъ сказалъ, что у меня болитъ что нибудь? Съ чего вы взяли, что у меня болитъ что нибудь? вскрикнула Marie неестественно-раздражительнымъ тономъ. Я вся больна, вся!.. Я должна умереть!

– Полно, полно, Христось съ тобой!

– Боже мой! сказала Marie, ударивъ себя въ грудь обѣими руками: другъ мой, – еслибъ вы только знали…

– Вѣдь я жь тебѣ сказалъ, что все знаю!..

– И вы не желаете мнѣ смерти?

– Да что я сумасшедшій что ли? Не отецъ твой что ли? Изъ камня я созданъ что ли? – Ужь эта мнѣ любовь проклятая, думалъ Онисимъ Сергеичъ, изъ умной дѣвки вонъ что сдѣлала!

– Не принимайте никого! сказала Marie. Слышите, – никого, никого! Никто не долженъ знать, что я больна!

– Постой-ка, подумалъ Онисимъ Сергеичъ, дай-ка я запою съ ея тона. А если, сказалъ онъ, придетъ… Пустовцевъ?

Глаза больной засверкали, губы задрожали, она приподнялась на подушкахъ, и высвободивъ изъ-подъ одѣяла исхудавшую руку, сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

– Не напоминайте мнѣ объ этомъ….. сказала она грозно. Оставьте меня, папенька!

Послушный отецъ медленно пошелъ изъ комнаты дочерниной. Лицо его приняло выраженіе добродушнаго спокойствія. "Знаемъ теперь, говорилъ онъ, улыбаясь, что за боль такая. Поссорились, видишь, и погрозили одинъ другому презрѣніемъ, а можетъ, и ненавистью. Ну, бѣды еще немного! Милые бранятся, только тѣшатся, говоритъ пословица".

Но напрасно Онисимъ Сергеичъ такъ легко и такъ заранѣе утѣшалъ себя. Пришлось ему бѣдному провести не одну ночь безсонную, не однажды сплакнуть въ тишинѣ своего кабинета, не одинъ разъ позабыть казенную пору обѣда. Бѣдная Елева, обреченная въ сидѣлки то близъ матери, то близъ сестры, тоже выбивалась изъ силъ. Положеніе этой доброй дѣвушки было истинно – жалко. Соломонида Егоровна стала, крайне раздражительна, и болѣзненные капризы свои вымещала большею частію на Еленѣ, потому что прислуга, какъ водится, всегда умѣла найти благовидный предлогъ убраться подальше отъ привязчивой барыни. Елена терялась въ предупредительныхъ угожденіяхъ, и все по напрасну. Marie же просто не могла терпѣть своей сестры, и лишь только завидитъ, что Елена входитъ къ ней въ комнату, тотчасъ отворачивалась къ стѣнѣ, или накрывалась одѣяломъ, сохраняя упорное молчаніе. Онисимъ Сергеевичъ, всѣми помыслами доброй, довѣрчивой души своей обращенный единственно къ больнымъ, не замѣчалъ несправедливыхъ ихъ притязаній, и самъ иногда, не знать за что, дѣлалъ выговоры Еленѣ. Горько плакала бѣдная дѣвушка, не понимая причины возставшаго на нее гоненія. А дѣло-то, кажется, очень ясно; не такъ ли, мой догадливый читатель?

Одному Жорженькѣ ни до чего не было дѣла. Связавшись съ Чикарскимъ и подобными ему, онъ большую часть времени проводилъ въ модной рестораціи Дерибальскаго, гдѣ практиковался на билліардѣ, вѣроятно приготовляясь къ артиллерійской службѣ. Домой онъ являлся иногда за тѣмъ лишь, чтобъ пообѣдать, да и то почти всегда не въ пору, а вечеромъ пріѣзжалъ всегда поздо на извощикѣ неизвѣстно откуда. Онисимъ Сергеевичъ давно ужь сбирался дать ему хорошій нагоняй: но утромъ онъ заставалъ кровать Жорженьки пустою, а вечеромъ, умаявшясь около больныхъ, ложился спять, и родительское внушеніе откладывалось до другаго, болѣе удобнаго времени. Чикарскій постарался открыть своему питомцу хорошій кредитъ у одной пріятельницы своей Домны Давидовны Толстиковой по десяти процентовъ въ мѣсяцъ, и сыночекъ кутилъ напропалую на счетъ добраго папеньки и нѣжной маменьки.

Мѣсяца черезъ полтора Соломонида Егоровна начала оправляться и входить въ хозяйство, запущенное во время ея болѣзни. Это обстоятельство было новымъ поводомъ всякую минуту упрекать Елену въ небрежности и въ томъ, что она болѣе любить заниматься "воображеніями", чѣмъ нужными дѣлами. Казалось, Соломонида Егоровна избрала старшую дочь мишенью для стрѣлъ, приготовленныхъ для кого-то другаго; казалось, она обливала желчью язвительнаго негодованія не того, кого бы ей хотѣлось.

Но упорнѣе была удерживаема на страдальческомъ одрѣ Marie. Доктора истощали все свое искуство, и на порядкахъ истощивъ терпѣніе и кошелекъ Онисима Сергеевича, порѣшили, что имъ ужь дѣлать нечего, и что лучше будетъ отправить больную за границу попутешествовать и попользоваться водами. Къ тремъ мѣсяцамъ Marie встала, но съ признаками болѣзни губительной, страшной. Изхудавшая, блѣдная, она едва двигалась изъ комнаты въ комнату, и малѣйшій стукъ производилъ въ ней нервическіе припадки. Къ ужасу своему, она видѣла, что нарочитая худоба обнаруживала присутствіе другой болѣзни, которая въ одномъ случаѣ почитается благословеніемъ неба, а въ другомъ – стыдомъ и поношеніемъ…

Отъ Соломониды Егоровны не могло это укрыться, и она рѣшилась сказать все Онисиму Сергеевичу. Но приступъ къ такому объясненію былъ слишкомъ труденъ и не для такой, какъ Соломонида Егоровна, женщины, Какъ часто, вооружась, по видимому, полной рѣшимостью, она терялась на первомъ же словѣ и торопливо спѣшила сама потомъ скрыть темный намекъ отъ настороженнаго вниманія своего мужа!

Между тѣмъ толки самые соблазнительные, самые обидные для семейства Небѣды, ходили во цѣлому городу. Добрая слава лежитъ, а худая по дорожкѣ бѣжитъ, говоритъ русская пословица. Вѣстовщики, и особенно вѣстовщицы истощались въ изобрѣтеніи сплетней, передавая ихъ другъ другу подъ величайшимъ секретомъ, – способъ, какъ извѣстно, самовѣрнѣйшій, чтобъ разгласить что нибудь подъ рукою. Конечно, никто не смѣлъ сказать чего нибудь оскорбительнаго въ глаза Онисиму Сергеевичу: но нельзя жь было не замѣтить этихъ подозрительныхъ улыбокъ, этого переглядыванья и перешептыванья при появленіи Небѣды, этой принужденности въ обращеніи, и наконецъ – этого намѣреннаго отчужденія прежнихъ знакомыхъ отъ опозореннаго сплетнями дома. Удаленіе Пустовцева на дачу, его мрачность и какая-то необъяснимая робость, плохо прикрываемая дерзкими взглядами, а главное – стараніе по возможности избѣгать встрѣчъ съ Небѣдой, – все это служило сильнымъ подтвержденіемъ дурныхъ слуховъ, ходившихъ изъ улицы въ улицу, изъ дома въ домъ. Прислуга, обыкновенно принимающая въ такихъ дѣлахъ самое дѣятельное участіе, вредила репутаціи цѣлаго семейства Небѣды неотразимо-страшно. Нѣсколько дней сряду изъ рукъ въ руки ходило письмо повара Небѣдовъ къ своему сыну, и многіе изъ господъ собственноручно списывали его, какъ важнѣйшій, по ихъ мнѣнію, документъ. Благодаря Семену Семеновичу Трухтубарову, авторъ имѣетъ возможность сообщить оное читателямъ. Вотъ это письмо:

 
Любезнѣйшій сынъ нашъ!
 

"Посылаю вамъ заочное наше радительское благословеніе, которое на вѣкъ бы послужило вамъ и чтобъ вы знали, что у насъ въ домѣ оченно неблагополучно, и весма мнѣ сумнительно, каково глупы наши господа, ибо материнское сердце оченно близко къ своему дѣтищу, но опять разсуждено, что природа къ тому влечетъ, не только люди, но и псы имѣютъ любовь свою къ дѣтямъ, и ради того умонепостижимаго поведенія нашихъ господъ, такъ какъ они совершенно сбились, какъ говорятъ простолюдины, съ пантелыку и нападки чинятъ на старшую барышню нашу, а она вовсе безпричинна, а меньшая-то, то есть, не хорошо себя повела и уже обрѣтается съ будущимъ, какъ намъ докладно извѣстно отъ Варвары Ивановной, барышниной комнатны, которая при семъ свидѣтельствуетъ вамъ уважительный поклонъ и заочный поцалуй.

Въ постскриптумѣ было написано: "держите это про себя, то есть, въ секретѣ".

Но, какъ видите, въ секретѣ это не удержалось. Сынъ повара прочиталъ посланіе своего родителя въ людской, а изъ людской, черезъ любимую горничную, оно перешло въ гостиную, изъ гостиной въ другую, изъ другой въ третью и такъ далѣе. Въ силу такихъ обстоятельствъ, многія изъ барынь, охотницъ знать, что у кого даже въ кухнѣ варится и жарится, прибавили жалованья своимъ горничнымъ и кухаркамъ, которымъ секретной статьей домашняго контракта вмѣнялось въ обязанность разузнавать всѣ городскія вѣсти и сплетни. Отъ этого, по видимому, незначительнаго обстоятельства хозяйственная економія во многихъ домахъ потерпѣла значительное разстройство, потому что многія барыни, принимая отъ своихъ кухарокъ отчеты въ ежедневныхъ расходахъ, рѣшительно стали пренебрегать контролемъ, когда сметливая приспѣшница въ крайне сомнительномъ бюджетномъ казусѣ накидывала какую нибудь свѣжепросольную новость, заставлявшую строгую барыню трепетать отъ нетерпѣнія передать эту новость другимъ, разумѣется, по секрету. Туалетныя занятія многихъ госпожъ тоже потребовали больше времени по той причинѣ, что горничная, обыкновенно причесывавшая барыню, иногда лишнихъ разовъ десять принималась за гребешокъ, прежде чѣмъ успѣвала перевязать ленточку или снурокъ у корня косы. А это потому, что барыня, узнавъ отъ своей повѣренной нетерпѣливо ожидаемую сплетню, никакъ не могла покойно сидѣть передъ зеркаломъ; и безпрестанно вертѣлась, приводя въ отчаяніе привиллегированную вѣстовщицу безконечнымъ продолженіемъ прически волосъ, поминутно ускользающихъ изъ ея напомаженной руки. Въ Клубѣ же и рѣчи другой не было, какъ о Небѣдахъ да о Пустовцевѣ. Почтенные Члены одинъ передъ другимъ старались удивить новостями своихъ слушателей, и горячимъ спорамъ конца не было. Семенъ Семенычъ даже немножко повздорилъ съ Созонтомъ Евстафьевичемъ, который вздумалъ отвергать одну нелѣпость, которая, дѣйствительно, ни на что похожа. Въ самомъ дѣлѣ, нельзяжь было согласиться, что Пустовцевъ магометанской вѣры, когда въ формулярѣ его ясно значилось, что онъ православнаго вѣроисповѣданія.

И долго бы еще мучиться Соломонидѣ Егоровнѣ нерѣшительностію объяснить мужу то, что немного попозже объяснилось бы само собою; и долго бы разгуливать по городу толкамъ и сплетнямъ, еслибъ неожиданное обстоятельство не ускорило всѣми ожидаемой развязки.