Текст книги "Асмодей нашего времени"

– Никто такъ не любилъ меня и любить уже не будетъ! грустно сказалъ Софьинъ.

– Почему вы это знаете? болтнула Marie, и потомъ уставила на него глаза, какбы сама испугавшись своей наивности.

– Да, Марья Онисимовна, продолжалъ Софьинъ, какбы не пробуждаясь отъ своей грустной задумчивости, она любила меня, потому…

– Перестаньте однакожь, перебила Marie; для васъ тяжелъ этотъ разговоръ.

– Да, это правда. Но такъ тяжело бываетъ поденьщнку выбрасывать груду камней изъ своей тачки, съ которою потомъ легко уже бредетъ онъ за новымъ грузомъ.

– Не набирайте жь себѣ, Владиміръ Петровичъ, другаго груза.

– Что вы этимъ хотите сказать? спросилъ Софьинъ какимъ-то страннымъ голосомъ.

– Вѣрите ли вы моему участію? сказала Marie, устремивъ на него пылающіе глаза.

– Неужьто я сталъ бы наскучать вамъ разсказомъ моимъ, еслибъ во мнѣ было хоть малѣйшее въ томъ сомнѣніе?

– О, вѣрьте, вѣрьте! Я еще не умѣю притворяться.

– И дай Богъ, чтобъ никогда не приходило къ вамъ это умѣнье!

– Marie! Васъ зоветъ maman, сказала Елена, подошедши къ нимъ.

Софьинъ какъ будто сконфузился при такомъ неожиданномъ позвѣ, а бѣдная Marie совсѣмъ таки растерялась. Она хотѣла сказать что-то сестрѣ, потомъ отдумала, потомъ тревожно поглядѣла вокругъ себя, наконецъ встала, и не взглянувъ на Софьина, пошла за сестрой робкими шагами.

– Нѣтъ, иродова баба, сказалъ въ полголоса Племянничковъ, садясь на мѣсто, покинутое Marie, – ничѣмъ ее не урезонишь! Ужь я такъ и сякъ, и о музыкѣ и объ аристократіи и сентенціи отпускалъ не хуже семи греческихъ мудрецовъ, – ничто не помогло! Глазъ таки съ васъ не спускала.

– О комъ это вы говорите? сказалъ Владиміръ Петровичъ съ маленькой досадой.

– Да о комъ же другомъ, какъ не о Соломонидѣ? Я, видите ли, къ удовольствію моему, замѣтилъ, что вы, дяденька, забывъ міръ и прочее, ведете сладостную этакую бесѣду съ Marie. Слава Богу, подумалъ я, начинаемъ оживать. Ну, такъ надобножь отвесть кое-кому глаза. Пустовцева Онисимъ Сергеевичъ увелъ въ кабинетъ и усадилъ за карты; опаснѣйшія барыни убрались въ гостиную, – стало быть эти двѣ статьи были очищены. Оставалось похлопотать около самой Соломониды, и вотъ я…

– Что вы плетете! съ неудовольствіемъ сказалъ Софьинъ, оставляя Племянничкова.

– Вотъ оно какъ! Вотъ какова благодарность – то у людей! Служижь послѣ этого вѣрой и правдой! "О родъ людской, достойный слезъ и смѣха!" А я даже и разказца одного не кончилъ съ мамзель Еленой. Бѣда только мнѣ съ этимъ генералъ-басомъ! Просто, коломъ въ горлѣ. А эта Елена такъ и сыплетъ какими-то дикими фразами. Сего дня же допытаюсь у дяденьки, что за бестія этотъ генералъ-басъ? Кто вѣдь знаетъ, можетъ она, изъ подражанія своей мамашѣ, называетъ его генералъ-басомъ, а онъ просто поручикъ-басъ. Кто ихъ разберетъ въ самомъ дѣлѣ!

А между тѣмъ артисты дѣлали таки свое дѣло. Они отваляли еще одинъ квартетъ, за которымъ крѣпко сердилась віолончель, обвиняя собратовъ своихъ въ несоблюденіи такта. Віолончель поминутно кивала головой, стучала обѣими ногами и нарѣзывала смычкомъ съ какимъ-то особеннымъ ожесточеніемъ. За тѣмъ господинъ въ очкахъ пропѣлъ весьма громогласно сцену изъ жизнь за Царя и разохотилъ этимъ другаго господина безъ очковъ прокричать арію изъ Монтеки и Капулетти, гдѣ бѣдный италіанскій языкъ тоже кричалъ отъ нестерпимой пытки. Племянничковъ нѣсколько разъ подходилъ къ фортепьяну, пробовалъ клавиши, взялъ даже голосомъ нѣсколько нотъ, въ ожиданіи, авось либо кто нибудь попроситъ и его отличиться въ свою очередь: но охотниковъ не явилось, и Племянничковъ не пѣлъ. Капачини…. да ну ихъ совсѣмъ! тутъ дѣло не объ нихъ. Послушаемъ-ка лучше, о чемъ это разговариваетъ Софьинъ съ Соломонидой Егоровной.

– Очень, очень вамъ благодарна, мусье Софьинъ, говорила Соломонида Егоровна голосомъ упрека.

– Какъ прикажете понимать ваши слова? спрашивалъ изумленный Софьинъ.

– Кажется, я говорю по русски.

– Но и по русски говоря, можно давать двоякій смыслъ своимъ словамъ.

– У меня одинъ смыслъ, какъ и у всякаго! рѣзко отвѣчала Соломонида Егоровна, и стала смотрѣть въ противную сторону.

– Что это такое? думалъ Софьинъ. – Надѣюсь, Соломомонида Егоровна, что вы не оставите меня въ такомъ непріятномъ недоуменіи, сказалъ онъ.

– Почемужь непріятномъ?

– Вы, кажется, сбираетесь дѣлать мнѣ какіе-то выговоры, тогда какъ я вовсе не понимаю, чѣмъ заслужилъ ихъ.

– Чѣмъ, еще спрашиваете, чѣмъ!

– Будьте жь такъ добры, укажите, чѣмъ я виноватъ?

– Какъ же вы не замѣчаете, мусье Софьинъ, тихо сказала Соломонида Егоровна, дружелюбно наклонясь къ нему, что на васъ всѣ обращаютъ вниманіе?

– На меня?

– На васъ, когда вы изволите разговаривать съ Marie.

– Такъ чтожь такое?

– Вы не ребенокъ, и должны это понимать.

– Потому-то я я не нахожу тутъ ничего страннаго и удивительнаго, что я не ребенокъ и даже не осмнадцатилѣтній юноша, а человѣкъ, имѣющій и по лѣтамъ моимъ, и по званію и наконецъ по моимъ обстоятельствамъ, нѣкоторое право на большую противъ другихъ короткость съ такой молоденькой дѣвицей, какъ дочь ваша. Покрайней мѣрѣ я такъ понимаю.

– Вы, можетъ быть; но другіе могутъ подумать другое.

– Чтожь они могутъ подумать? – съ ума сошла баба! сказалъ про себя Софьинъ.

– Оставимте это. Только пожалуста не разговаривайте такъ часто и такъ много съ Marie.

– Соломонида Егоровна! сказалъ Софьинъ обиженнымъ тономъ. Я нахожу себя вынужденнымъ предупредить васъ…

– Владиміръ Петровичъ! громко сказалъ Племянничковъ, подходя къ нему съ Еленой. Вы знаете генералъ-басъ?

– Очень мало, отрывисто отвѣчалъ Софьинъ.

– А что, не говорилъ я, Елена Онисимовна?

– Какъ же это вы сочинять можете? спросила Елена.

– Кто это вамъ сказалъ? я не сочиняю.

– Разсказывайте! Не сочиняетъ! подхватилъ Племянничковъ. А вотъ это… какъ оно… въ родѣ "Громъ побѣды раздавайся"…

Соломонида Егоровна встала и вышла изъ залы.

– Какіе вы, Ѳедоръ Степанычъ! съ неудовольствіемъ сказалъ Софьинъ. Не вѣрьте ему, Елена Онисимовна, прибавилъ онъ, принужденно улыбаясь.

– Вотъ еще не вѣрьте! А "прощаніе съ землею", что любила покойница, а "Не весна тогда", а "Кукушка", а…

– Ахъ, сдѣлайте для меня одолженіе, сказала Елена, пропойте "Прощаніе съ землею"! Должно быть прехорошенькій романсъ.

– Премиленькій! подтвердилъ Племянничковъ.

– Да кто жь вамъ сказалъ, что онъ мой? сказалъ Софьинъ, обращаясь къ Племянничкову.

– А чей же?

– Шуберта, съ досадой отвѣчалъ Софьинъ.

– Да, точно Шуберта, точно, точно; тамъ только слова ваши.

– Однажожь споете?

– Споетъ, непремѣнно споетъ! за это ужь я берусь! подхватилъ Племянничковъ.

Владиміръ Петровичъ поморщился отъ досады.

– Извините, Елена Онисимовна, не теперь, а когда нибудь въ другое время.

– Даете слово?

– Даю.

Племянничковъ и Елена отошли. Софьинъ сталъ отыскивать по окнамъ свою шляпу.

– Куда-куда? завопилъ Онисимъ Сергеевичъ, показавшись изъ кабинета.

– Что-то нездоровится, Онисимъ Сергеевичъ.

– Пустяки! что тамъ у васъ? Выпейте березовки. Вотъ я сейчасъ… Только съ аптеками не связывайтесь; будь онѣ прокляты! Начиниваютъ насъ всякими гадостями да порошками, будто мы мелкокостная нѣмецкая натура. Полноте жь! Поставьте шляпу-то! Маша, не пускай Владиміра Петровича!

– Онисимъ Сергеевичъ! громко крикнула Соломонида Егоровна.

– Ну, что тебѣ?

Соломонида Егоровна, сидѣвшая въ креслѣ, притянула его къ себѣ за петлю фрака и стала говорить что-то шопотомъ. Онисимъ Сергеевичъ, согнувшись въ дугу, слушалъ, поглядывая изъ подлобья въ сторону.

– Глупости! сказалъ онъ потомъ, отводя руку жены. Чортъ знаетъ что такое лезетъ тебѣ въ голову! Пусти-ка, мнѣ некогда. Тамъ ждать будутъ.

И Онисимъ Сергеевичъ проворно пошелъ въ кабинетъ къ оставленному имъ карточному столику.

– Маша! сказалъ онъ, проходя мимо ея: говорю, не пускай Владиміра Петровича.

Marie взглянула на мать: но Соломонида Егоровна сидѣла, отворотясь. Дѣлать нечего: приказаніе папеньки должно было исполнить безъ согласія маменьки. Marie подошла къ Софьину.

– Куда вы, Владиміръ Петровичъ?

– Что мнѣ сказать вамъ?

– Ничего, проговорила она быстро; я все знаю; будемте ходить.

Софьинъ, наклонивъ голову и заложивъ руки за спину, пошелъ рядомъ съ Marie. За ними неутомимо слѣдилъ подозрительный глазъ Соломонидц Егоровны, а въ гостиной двѣ барыни – обѣ страшныя сплетницы – перекинувшись знаменательнымъ взглядомъ, подвинулись одна къ другой поближе, и вступили, какъ замѣтно, въ горячій споръ, взглядывая по временамъ въ залу черезъ растворенныя двери.

– Не глядите такимъ Байрономъ, сказала Marie, не поворотивъ головы.

Владиміръ засмѣялся.

– Вотъ этакъ лучше, сказала Marie. Однако, позвольте узнать, что вы нашли смѣшнаго въ моихъ словахъ?

– Въ вашихъ словахъ ничего нѣтъ смѣшнаго: но мое теперешнее положеніе крайне смѣшно.

– Почему такъ?

– Долго объяснять.

– До ужина кончимъ.

– Не стоитъ.

– Вы невѣжливы.

– Согласенъ.

– Я васъ прошу.

– А если я откажу?

– Мнѣ?

– А почемужь не вамъ? Почемужь другому кому нибудь я могу отказать, а вамъ нѣтъ?

– Потому, что другому кому нибудь ничего за васъ не досталось, а мнѣ досталось.

– Марья Онисимовна! Вы самое милое, невинное дитя! смѣясь сказалъ Софьинъ.

– Ого! да вы, милостивый государь, еще и дерзки!

– Если только чистая, святая правда въ глазахъ вашихъ можетъ быть дерзостью…

– И вашихъ комплиментовъ и названія дитятей я не принимаю на свой счетъ.

– Какъ вамъ угодно.

Они продолжали ходить молча. Черезъ минуту Софьинъ опять засмѣялся.

– Послушайте, Владиміръ Петровичъ, это ужь досадно! Что вы тутъ находите смѣшнаго?

– Не обижайтесь, Марья Онисимовна. Я смѣюсь про себя и надъ собой.

– При дамѣ-то, господинъ кавалеръ?

– При дамѣ.

– Хорошо это?

– Очень хорошо. Безъ этой дамы я не припомнилъ бы давно забытаго.

– Значитъ, забытое вами такъ смѣшно?

– Оно не было смѣшно въ свою пору.

– А теперь?

– А теперь, когда голова моя посѣдѣла, когда я давно ужь началъ считать себѣ четвертый десятокъ лѣтъ, оно дѣйствительно смѣшно.

Marie сѣла. Софьинъ остановился противъ нея.

– А вы отъ чегожь не садитесь?

– Марья Онисимовна! Мнѣ жаль васъ.

– Э, семь бѣдъ – одинъ отвѣтъ! Садитесь.

Софьинъ сѣлъ. Съ минуту они молчали. Соломонида Егоровна, наблюдавшая за ними, нетерпѣливо встала и поспѣшно пошла въ кабинетъ.

– Скажите, что вамъ за охота прикидываться старикомъ? сказала Marie.

– Старикомъ я не прикидываюсь, но и молодымъ себя не называю.

– Есть старше васъ.

– Чтожь изъ этого?

– Изъ этого… то, что вы сегодня несносны!

Владиміръ Петровичъ засмѣялся. Marie вскочила съ кресла и отошла прочь.

– Ну, гдѣжь они вмѣстѣ? сказалъ Онисимь Сергеевичъ, выходя изъ кабинета съ Соломонидой Егоровной. Эка, бабѣ-то не сидится! Да что они дрались чтоль, аль обнимались?

– Фу, Онисимъ, ты ужасъ какой mauvais genre! сказала Соломонида Егоровна, опередивъ его и направляясь къ оставленному ею креслу.

– Ну, что, Владиміръ Петровичъ, говорилъ Небѣда, подходя къ нему, – уговорила васъ Маша?

– Объ этомъ, кажется, у насъ и рѣчи не было.

– О чемъ же вы толковали съ ней?

– Да что они меня сегодня пытаютъ! подумалъ Софьинъ. Признаться, Онисимъ Сергеевичъ, сказалъ онъ, я не могу отдать вамъ отчета въ этомъ. Впрочемъ, можете сами вообразить, о чемъ можетъ говорить пожилой, почти сѣдоголовый мужчина съ молоденькой дѣвочкой.

– Эге! Вотъ ужь этого не говорите! Неравно подслушаетъ Маша, дастъ она вамъ дѣвочку! Ну, а боль ваша прошла?

– Да, какъ будто полегче, проговорилъ Софьинъ сквозь зубы.

– А на ночь, говорю вами, выпейте березовки; какъ рукой сниметъ.

– Онисимъ Сергеевичъ! послышался изъ кабинета голосъ Пустовцева.

– Сейчасъ, сейчасъ! крикнулъ Небѣда. Смотритежь, не уходите; сиракузскаго выпьемъ.

Выпили и сиракузскаго, поужинали артистически и обременили карманы своя билетами на будущій концертъ длинноволосаго артиста.

Конецъ музыкальному вечеру Онисима Сергеевича.

Долго еще свѣтился огонекъ въ одинокой квартирѣ Софьина. Наклонивъ голову, сидѣлъ онъ у письменнаго стола, выводя перомъ какія-то каракули; по лицу его пробѣгала то досада, то какая-то насмѣшливая улыбка, то наконецъ хмурилось оно отъ серьезной думы…

Глава шестая

– Что это, Ѳедоръ Степанычъ, не видать ни одного изъ вашихъ пріятелей? говорилъ господинъ, съ владиміромъ въ петлицѣ, покупая апельсины у смазливой торговки.

– А кого угодно вамъ видѣть? спросилъ Племянничковъ, вѣжливо кланяясь ихъ милости.

– Бѣликовъ, напримѣръ?

– Давно въ деревнѣ. Онъ получилъ извѣстіе о смерти отца и уѣхалъ устроиться по хозяйству.

– Такъ, а Софьинъ? Вотъ ужь никакъ полгода, какъ онъ сгинулъ да пропалъ.

– Полгода не полгода, а мѣсяцевъ пять будетъ.

– Чтожь это онъ?

– Такъ, ничего; сидитъ себѣ да посиживаетъ.

– Да ужь ни пустился ли онъ въ сочинительство?

– Нѣтъ, такого грѣха я за нимъ не примѣтилъ.

– То-то, глядите! Съ тоски вѣдь пожалуй отважишься и Богъ знаетъ на какія глупости. Поклонитесь однакожь ему отъ меня, когда прилучится увидѣть.

Софьинъ дѣйствительно опять заперся дома, какъ сурокъ въ своей норѣ. Онъ упорно отказывался отъ всѣхъ приглашеніи, и кончилъ тѣмъ, что его никуда не стали приглашать. Все свободное отъ службы время онъ проводилъ за чтеніемъ разныхъ разностей. Только Племянничковъ, имѣвшій невозбранный доступъ къ Софьину, нарушалъ его уединеніе, являясь въ иную пору гостемъ хуже лихаго татарина.

Въ одно утро, когда Софьинъ сидѣлъ, погруженный въ разсчеты по акціямъ на желѣзную дорогу, въ прихожей послышался громкій хохотъ Племянничкова. Владиміръ Петровичъ съ неудовольствіемъ приподнялъ голову и увидѣлъ повѣсу, торжественно входившаго съ исписаннымъ клочкомъ бумаги.

– Ахъ, дяденька, вскричалъ Племянничковъ, помирая со смѣху. Что это за сокровище вашъ Никита!

– Что тамъ такое?

– Литераторъ, бестія! Руссо въ своей Элоизой можетъ спрятаться подъ лавку; ей богу, правда!

– Да что такое?

– Изволите видѣть: вхожу я въ прихожую, – ни души; гляжу, на столѣ вотъ это рукописаніе. Mon Dieu! Воззваніе съ вопросительнымъ знакомъ обратило мое вниманіе, я пробѣжалъ строчку… но позвольте, я прочитаю вамъ все.

– Вѣрно, ужь вздоръ какой нибудь.

– А вотъ увидите! говорилъ Племянничковъ, пробѣгая глазами исписанный клочокъ для того, чтобъ ужь послѣ не останавливаться при чтеніи.

– И охота вамъ таскаться по переднимъ за такою дрянью!

– Помилуйте, дяденька, да безъ этого чтожь бы такое была теперь наша литература и особенно беллетристика? Гдѣ же и натура-то, если не въ переднихъ и не на заднихъ дворахъ?

– Ого!

– А такъ-съ. Но – вниманіе! провозгласилъ Племянничковъ, поднявъ руку.

Онъ началъ читать.

«Милай друкъ мой Киця?»

– Кто?

– Киця. Ну, Кики, Катишь, Катерина; да не перебивайте, пожалуста!

«Милай друкъ мой Киця? Въ сихъ графахъ предоставляю вамъ свое искренѣе серце и чуствительный взоръ на ваши прѣлести и милае лице, за сими словами засвидетельствую вамъ мое нижающее почтеніе и съ уважительнымъ поклономъ и съ неизвѣстнами поцылуями. Ваши черты милаго вашего лица и пріятные ваши слова вникли въ глубину моего сердца и придоставили мне горячую любовь, которая миня тривожитъ и кажную минуту заставляетъ думать объ васъ потому, что я ужь не вижу свиданія съ вашей милай улыбкой, никакъ не имея случаевъ съ вами видится или же къ вамъ пойти, то мне ужасно совесно, чрезъ упреки вашихъ людей, я былъ бы вѣсма обърадыванъ естлибъ вы уведомили миня несколко строковъ объ вашимъ здорове и тобы существовало мне вѣликую радость. Прощай, Ангелъ мой Киця? Остаюсъ по-гробъ жизни моей друкъ вашъ Никита Голупчиковъ. Баринъ мой сидитъ все дни дома и занимается вображеніями»

… Это ужь, дяденька, на вашъ счетъ.

– Изорвите эту гадость!

– Нѣтъ, ужь позвольте положить сіе рукописаніе на свое мѣсто; оно непремѣнно должно дойти по адресу. Я на эти вещи смотрю съ философской точки; лакей, который пишетъ такія чувствительныя вещи, долженъ быть похвальнаго поведенія, то есть, чисто одѣваться, не пьянствовать, не вор… впрочемъ, если и случится ему что нибудь подтибрить, то отъ чистаго сердца и единственно изъ желанія подарить предметъ своей страсти. Вотъ я такъ никакъ не устрою на этотъ ладъ моего Пимку; вѣчно съ разорваннымъ локтемъ и подбитымъ скуломъ, по неосторожности.

Племяннячковъ вышелъ въ прихожую и тотчасъ опять воротился къ Софьинѵ, но уже безъ письма.

– Ну-съ, теперь пожалуйте сигарочку за труды.

Взявъ сигару, Племянничковъ повалялся въ кресло и вздохнулъ, какъ будто послѣ усиленныхъ занятій.

– Откудажь вы теперь, Ѳедоръ Степановичъ?

– Кто я? кто бишь это говоритъ гдѣ-то: "обыдохъ вселенную и ce азъ!"

– Да что вы, все рыскаете по городу безъ всякаго дѣла?

– Господи Боже мой! Не грѣхъ ли вамъ говорить это, дяденька? Я рыскаю безъ дѣла – да помилуйте, вздохнутъ некогда! Не успѣешь побриться, надо ѣхать… или то бишь, идти, потому что я съ нѣкотораго времени, для вяшчаго моціона, пѣшешествую, по милости подлеца Павлушки: не вѣритъ каналья… да-съ, такъ надобно идти посмотрѣть, все ли въ порядкѣ на улицахъ, заглянуть въ модные магазины, потомъ завернуть на часокъ къ кому нибудь изъ смертныхъ, близкихъ ко мнѣ, какъ вы, напримѣръ, дяденька…

– Такъ, да нуждаются ли они въ васъ?

– Что мнѣ за дѣло? Я въ нихъ нуждаюсь. Продолжаю впрочемъ. Далѣе наступаетъ пора визитовъ, ну, и пошелъ съ двора на дворъ; глядишь, не тамъ, такъ въ другомъ мѣстѣ просятъ остаться на обѣдъ; послѣ обѣда благоразумное занятіе или въ преферансъ, или въ ералашъ, или въ ломберъ, а тамъ – глядь – и вечеръ. Опять новыя хлопоты: надо быть и тамъ и тамъ, словомъ вездѣ; ну, вотъ вамъ и день весь! Устанешь, какъ почтовая лошадь, "и въ постелю жосткую, какъ въ могилу кинешься." Послѣднее онъ даже пропѣлъ.

– Дѣйствительно.

– На другой день опять таже исторія.

– И на третій таже?

– Само собою.

– А конецъ-то гдѣже?

– Въ вѣчности! трагически произнесъ Племянничковъ, поднявъ руку.

– Славно вы готовитесь къ ней!

– А разумѣется. Чегожь вамъ еще? Служу вѣрой и правдой общественнымъ пользамъ.

– Чѣмъ это?

– Какъ вы туги, дяденька, въ понятіяхъ-то! Чѣмъ, – а кто же разноситъ новости, такимъ воловьимъ шагомъ разгуливающія по городу? Кто сообщаетъ прекрасной и даже непрекрасной половинѣ рода человѣческаго вѣсти о вновь прибывшемъ транспортѣ парижскихъ цвѣтовъ и варшавскихъ шляпокъ? Кто является необходимымъ третьимъ для законной партіи въ нодкаретный преферансъ? Кто…

– Ну, довольно, довольно!

– То-тожь и есть-то! Сами вотъ теперь убѣдились, дяденька, что мы не даромъ землю бременимъ.

– Да, я убѣдился только въ томъ, что вы какъ-то умѣете жить, ничего не дѣлая.

– А вы что дѣлаете, позвольте васъ спросить! Воображеніями занимаетесь? Развѣ лучше засѣсть доѵа, и… того… Что это у васъ за книга? сказалъ Племянничковъ, схвативъ Дневникъ Софьина.

– Оставьте, Ѳедоръ Степанычъ.

– Позвольте, глазкомъ лишь взгляну.

– Оставьте же, говорю вамъ, сказалъ Софьинъ, потянувшись взять изъ рукъ Племянничкова Дневникъ свой, но неугомонный повѣса, поднявъ книгу надъ головой, зачиталъ вслухъ: "Сердце человѣческое – глубокій колодезь. Не изсякаетъ въ колодезѣ вода, сколькобъ вы ни брали ее; не изчезаетъ и въ сердцѣ потребность любви, хотя бы…

Софьинъ въ неудовольствіи опустился въ кресло.

– Дальше и читать нечего, сказалъ Племянничковъ, кладя книгу на столъ. Понятно, къ чему оно клонится.

Софьинъ молчалъ.

– Ну, не сердитесь же, дяденька; вѣдь вы меня знаете – на все про все секретъ. Только вотъ что: для ради какой причины вы забыли Небѣдовъ?

– Такъ.

– Хорошъ отвѣтъ!

– Гдѣжь взять лучше?

– Ну, да хоть въ этой мелко исписанной книгѣ: сердце – глубокій колодезь, чѣмъ больше изъ него черпаютъ, тѣмъ… сердцу легче… или нѣтъ, какъ-то не такъ…

Софьинъ съ досадой сталъ барабанить пальцами по ручкѣ кресла.

– Послушайте, дяденька, я вижу съ вами надо говорить, какъ отцу съ сыномъ. Ну что вы въ самомъ дѣлѣ? Ну какъ это можно? Ну на что это похоже?

– Да что вы пристали ко мнѣ? сказалъ Софьинъ, невольно разсмѣявшись.

– Какъ что! Помилуйте! Сердце-то человѣческое не котлетка изъ картофелю, сказалъ какой-то нѣмецкій философъ.

– Что вы плетете!

– Ей-богу такъ! Оно, точно, по русски выходитъ глупо, а по нѣмецки очень хорошо. Это ужь всегда такъ у нѣмцевъ.

– Къ чему все это?

– Позвольте-съ. У насъ дѣло шло о сердцѣ,– да-съ. Оно у васъ разшевелилось было, а вы опять положили его подъ прессъ вашихъ вѣчныхъ думъ и думокъ.

– Чтожь дѣлать Ѳедоръ Степановичъ, ужь, видно, такова моя натура.

– И, полноте, не гнѣвите Бога!

– А вы давно были у Небѣдовъ? спросилъ Софьинъ, потянувшись за сигаркой въ противную отъ Племянничкова сторону.

– Да какъ бы это сказать, – вчера въ полдень да вчера вечеромъ.

– Чтожь они, какъ?

– Да все также, по прежнему: съ Еленой о музыкѣ, съ Соломонида объ аристократіи, съ Marie… ахъ, да вѣдь я и забылъ сообщить вамъ новость.

Владиміръ Петровичъ поднялъ голову.

– Вы теперь не угадаете ее, сказалъ Племянничковъ.

– Кого?

– Marie.

– А что такое?

– Такія залетныя понятія, просто… какъ бишь это по иностранному-то… femme émancipèe, что ли.

– Что съ ней сдѣлалось? сказалъ Софьинъ съ хладнокровіемъ, плохо прикрывавшимъ возбужденное любопытство.

– Тамъ теперь всякій денъ Пустовцевъ.

– Ну, такъ чтожь изъ этого?

– Вы хорошо, дяденька, познакомились съ нимъ?

– Да, человѣкъ порядочный.

– Сядетъ онъ вамъ на шею.

– Мнѣ?

– Да, вамъ-съ.

– А мнѣ что до него?

– Да ужь не секретничайте. Впрочемъ некого винить; сами виноваты, дяденька! Нужножь было засѣсть сиднемъ, и глазъ не показывать. Вотъ теперь и возитесь!

– Съ кѣмъ?

– Съ Marie.

– А что мнѣ до нея?

– Какъ что? Да развѣ я не замѣтилъ?

– Что вы тамъ замѣтили! съ досадой сказалъ Софьинъ.

– А ужь что бы ни замѣтилъ, да замѣтилъ. Право, дяденька, худо вы сдѣлали. Куй желѣзо, пока горячо; остынетъ, опять придется разваривать. А послѣ такой закалки, какую дѣлаетъ Пустовцевъ, гляди, что вашему-то молоту и не поддастся этотъ матеріалъ.

– Я не хочу и браться за это.

– Не хотите?

– Не хочу.

– Ну, такъ я возьмусь. Воля ваша, а мнѣ этотъ Пустовцевъ какъ-то не нравится. Такая противная рожа! А эта самонадѣянность, эти дерзкія выходки, прикрываемыя знаніемъ свѣта, который, кажется, видѣлъ онъ въ подворотню своей школы, эти правила, которыхъ бы самъ чортъ испугался – страхъ какъ мутятъ мою душу. Право, дяденька, очень не дурно было бы, еслибъ вы стали поперекъ этому лохматому чародѣю и показали бы всѣмъ, кто онъ и что и какъ. Я, признаться, боюсь браться за это дѣло; пороху-то у меня черезчуръ пересыпано; того гляди, вспыхну, и тогда прощай благоразуміе!

– Да чтожь тамъ такое?

– А вотъ что: Пустовцевъ по наполеоновски, знаете, миновавъ всѣ крѣпости, прямо ударилъ на главный пунктъ операціонной линіи.

– Говорите, пожалуста, безъ иносказанія!

– Можно-съ, почемуже. Онъ, изволите видѣть, обратился къ самой Marie, и замѣтивъ, что она головкой-то слабенька, давай надувать ей въ уши свои эксцентрическія правила.

– Ну!

– Ну, ея благоразуміе – то и простудилось,

– Опять иносказанія!

– Да что съ вами, дяденька? Вы съ нѣкотораго времени рѣшительно отказываетесь понимать мой фигурный языкъ.

– А скоро вы поѣдете или пойдете?

– Вотъ это мнѣ нравится! Да развѣ можно тамъ выпроваживать гостей?

– Можно; мнѣ нужно кой-чѣмъ заняться.

– А если я разгнѣваюсь?

– Не надѣюсь.

– То-то и есть-то! Ну хорошо, до свиданья, дяденька! А парочку сигарочекъ ужь позвольте ради запасу… Ахъ, чуть было не забылъ! Не оставилъ ли я у васъ какъ нибудь моего бумажника? Тамъ было рублей съ десятокъ. Пожалуй, дяденька, бумажникъ-то оставьте у себя, а деньжонки-то ужь пожалуйте.

Софьинъ не могъ воздержаться отъ улыбки при такой манерѣ выпрашивать въ долгъ, безъ отдачи.

– Да куда вы дѣваете деньги? сказалъ онъ, доставая бумажникъ. Давно ли вы показывали мнѣ съ полдюжины радужныхъ?

– Увы, labitur omne, суета суетствій! Нема, дяденька. Кредиторы, анаѳемы, все выточили. А что оставалось, – ну, туда сюда, я ничего не осталось.

– Эхъ, какой же вы! Ну вотъ вамъ ваши деньги. Только пожалуста, не забывайте впередъ у меня ни вашего кошелька, ни бумажника.

– Не могу дать вѣрнаго слова. Ахъ, произнесъ Племянничковъ трагически, до чего доводитъ человѣка разсѣянность! Вмѣсто двухъ захватилъ четыре сигары!.. До свиданья же, дяденька! Покорнѣйше благодаримъ-съ.

И напѣвая какой-то водевильный куплетъ, Племянничковъ вышелъ.

Оставшись одинъ, Софьинъ долго ходилъ большими шагами, оттолкнувъ съ досады кресло, выдвинувшееся на средину, безъ всякаго дурнаго умысла. Потомъ онъ остановился у окна, заложивъ руки за спину. Громкій стукъ проѣзжавшихъ дрожекъ обратилъ его вниманіе. Укутанный съ изысканной небрежностью въ щегольскую альмавиву, и положивъ ноги на крылья дрожекъ, сидѣлъ или вѣрнѣе лежалъ Пустовцевъ и насмѣшливо глядѣлъ на окна квартиры Софьина. Лицо его зардѣлось яркимъ румянцемъ; онъ съ рѣшительнымъ видомъ кликнулъ Никиту и велѣлъ закладывать лошадей.

– Bon jour; мусье Софьямъ, проговорила мадамъ Небѣда, граціозно протягивая руку. Вы совсѣмъ забыли насъ. Можно ли это? Въ ваши лѣта жить такимъ отшельникомъ непростительно.

– Склоняю передъ вами мою повинную голову, отвѣчалъ Софьинъ, оффиціально улыбаясь.

– Вы, говорятъ, имѣете престранную привычку, вдругъ ни съ того ни съ сего покидать вашихъ знакомыхъ, и иногда по полугоду не заглядывать къ нимъ.

– Точно, въ характерѣ моемъ есть такая странность.

– Надобно "сокращать свой характеръ", важно замѣтила Соломонида Егоровна.

– Впрочемъ мои добрые знакомые не въ претензіи на меня за то. Они снисходительны къ подобнаго рода капризамъ больной, разстроенной моей души.

– Ахъ, мусье Софьинъ, неужьто вы такъ мало владѣете собой?

Софьинъ устремилъ на нее вопрошающій взглядъ, рѣшительно не понимая, къ чему сдѣланъ ею такой вопросъ. Соломонида Егоровна расхохоталась. Владиміръ Петровичъ, неизвѣстно почему, осмотрѣлся кругомъ.

– Я вижу, продолжала Соломонида Егоровна, что вы меня не поняли. Вотъ что значитъ, позвольте вамъ замѣтить, удаляться отъ общества! Вы уже отвыкли отъ языка насъ бѣдныхъ смертныхъ.

– Что вы хотите сказать этимъ, Соломонида Егоровна? Вмѣсто отвѣта, мадамъ Небѣда снова расхохоталась. Положеніе Софьина становилось часъ отъ часу хуже и нестерпимѣе.

– Перемѣнимте разговоръ, сказала Соломонида Егоровна, задыхаясь отъ смѣха.

Софьинъ поправилъ на головѣ волосы и непримѣтно потеръ себѣ лобъ.

– Чтожь новенькаго? сказала мадамъ Небѣда, прищуривъ глаза.

– Вы сами же изволили назвать меня отшельникомъ, такъ какія же могутъ быть новости у отшельника?

– Значитъ, вы на меня разсчитываете? Напрасно.

– И не думалъ. Я бываю у моихъ добрыхъ знакомыхъ не изъ любопытства, и совсѣмъ не для того, чтобъ выспрашивать городскія новости.

Въ тонѣ, какимъ произнесены были эти слова, слышалась худо скрываемая досада. Нельзя было не замѣтить, что все сказанное мадамъ Небѣдой было результатомъ какихъ-то сплетней и наговоровъ, и что, какъ видно, кто-то сильно постарался на счетъ Софьина.

– Maman, maman! прозвучалъ крикливый голосъ Жоржа: не удается, хоть тресни! продолжалъ онъ, прыгая на одной ногѣ съ какой-то бумагой въ рукѣ.

– Ou' est que vous faitez? жеманно спросила маменька.

– Кесь-кеву, кесь-кеву! Нашъ попка въ Петербургѣ выговаривалъ гораздо лучше… а, bon jour! сказалъ онъ, увидавъ Софьина и небрежно протягивая ему руку: гдѣ это вы пропадали?

– Жоржъ! вы забываетесь! сказала мамаша съ нѣжной строгостью.

– Вообразите, monsieur Софьинъ, продолжалъ Жоржъ, не обративъ никакого вниманія на замѣчаніе своей мамаши, – какъ ни билась Marie, не выходитъ!

Онъ поднесъ бумагу къ самому носу Софьина.

– Угадайте, кто это?

Софьинъ взглянулъ на подставленный ему листокъ. Тамъ была набросана карандашомъ какая-то рожа, и видно было по всему, что художникъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія o живописи, а натужилъ свое воображеніе, схватывая нѣкоторыя, рельефно выдававшіяся черты чьей-то физіономіи.

– Ну, угадываете чтоль?

– Пѣтъ, не угадываю, холодно отвѣчалъ Софьинъ, отстраняя рисунокъ.

– Какъ же не угадать? Ну, смотрите!

Онъ перекинулъ черезъ руку Софьина, которою отстранялъ онъ отъ себя неугомоннаго Жорженьку, рисунокъ, и приблизилъ его ни этотъ разъ ужь такъ близко къ носу Софьина, что тотъ подался назадъ и покраснѣлъ съ досады.

– Онисима Сергеевича нѣту-съ? сказалъ онъ, уклоняясь отъ Жоржа и обращая рѣчь къ Соломонидѣ Егоровнѣ.

– Да что у тебя тамъ такое, моншерь?

– Да ты-то, кесь-кеву, угадаешь; мнѣ хочется, чтобъ вотъ они.

– Ну-ка, ну, покажи, сказала маменька, нѣжно улыбаясь.

– Дай грошъ! сказалъ Жорженька, прижавъ бумагу къ груди и подбѣгая къ мамашѣ на одной ножкѣ.

– Дамъ, дамъ, шалунишка.

– Дамъ, дамъ, – гдѣжь ты его возьмешь? Гроша вѣдь нѣту, а есть двѣ копейки.

– Проказникъ! нѣжно сказала маменька, обращаясь къ гостю. Вотъ таковъ онъ всегда у меня! Пребыстрое дитя!

Жоржъ подалъ ей рисунокъ

– Ужь не Пустовцевъ ли это? спросила Соломонида Егоровна.

– А есть сходство?

– Есть, особенно въ прическѣ.

– Ну, нашла въ чемъ! Да Пустовцевъ отъ роду не носилъ никакой прически. Онъ даже и расчесывается собственной пятерней. А угадайте, мусье Софьинъ, кто рисовалъ?

– Жоржъ! подхватила Соломонида Егоровна, желая остановить его.

– Ну, что? Развѣ нельзя сказать? А вотъ скажу же: Marie. Да нечего крутить головой-то, нечего!

Софьинъ улыбнулся; но что было въ этой улыбки, опредѣлить трудно. Можетъ, онъ улыбнулся настойчивости дерзкаго мальчишки, можетъ, нѣжной слабости матеря, а можетъ быть… впрочемъ трудно сказать, чему онъ улыбнулся. Но горько-насмѣшлива была эта улыбка…

– Вотъ, батенька, продолжалъ Жоржъ, какъ у насъ занимаются-то! Не одѣваемся до полудня, и цѣлыя утра просиживаемъ да сочиняемъ портреты, – ей-богу! Пожалуй, срисуемъ и васъ, только съ преогромнымъ носомъ. Да, батенька! Marie написала Пустовцева и въ мундирѣ, нарисовала и во фракѣ, и въ пальто, и въ дрожкахъ, и верхомъ, и въ профиль и en face, – да-съ; она говоритъ, что занимается этимъ con amore, какъ настоящая художница. Вотъ у насъ какъ!

Соломонида Егоровна сидѣла, какъ на иголкахъ, находя себя въ полной невозможности остановить безпощадную болтовню неугомоннаго негодяя. Софьинъ тоже выискивалъ случай, какъ бы откланяться такой честной компаніи и въ душѣ проклиналъ себя и свой неудачный выѣздъ. Въ гостиную вошла Елена, – и странно! въ движеніяхъ ея Софьинъ не замѣтилъ ни прежняго фанфаронства, ни оскорбительной небрежности. Напротивъ, Елена показалось ему какъ будто скромнѣе и тише.

– Bonjour, monsieur Софьинъ, сказала она, черезчуръ вѣжливо, подавая руку. Какъ долго мы лишены были удовольствія васъ видѣть! Не спрашиваю о причинахъ. Ваши потери такъ велики, вашъ постъ такъ важенъ, ваши занятія такъ многосложны и разнообразны, что нѣтъ мудренаго, если вы чуждаетесь свѣта.

Софьинъ не могъ не замѣтить, что и эта тирада хорошо подготовлена. – Благодарю васъ, Елена Онисимовна, отвѣчалъ онъ, за такое высокое понятіе обо мнѣ и о моихъ занятіяхъ; но дѣло объясняется проще, я иногда хандрю, и потому прячусь отъ людей съ моей кислой физіономіей.