Текст книги "Асмодей нашего времени"

– Могимъ-съ, могимъ.

– Вы знакомы?

– Гдѣ намъ съ суконнымъ рыломъ въ калачный рядъ?

– Такъ какъ же быть?

– Да ничего, дяденька, одѣвайтесь. О прочемъ не извольте безпокоиться; останетесь довольны.

У подъѣзда послышался звонокъ. Никита вышелъ въ коридоръ.

– Послушайте, Ѳедоръ Степанычъ, пожалуста, будьте при немъ поскромнѣе.

– Съ тѣмъ, что извольте-съ.

– Идитежь, идите.

Племянничковъ вышелъ въ залу, схватилъ какую-то книгу, и усѣлся на диванѣ.

Вошелъ Онисимъ Сергеевичъ Небѣда. Это былъ приземистый, сгорбившійся, но при всемъ томъ крѣпкой, матерой натуры старичокъ съ анной на шеѣ. Онъ не имѣлъ привычки смотрѣть въ глаза тому, съ кѣмъ случалось разговаривать ему въ первый разъ; голову держалъ онъ какъ-то налѣво и всегда почти глядѣлъ изъ подлобья: но за всемъ тѣмъ на лицѣ его нельзя было не подсмотрѣть добродушія и честной прямоты.

– Здравствуйте! сказалъ онъ, подавая руку Племянничкову.

– Мое почтеніе.

– Рекомендуюсь.

– И я рекомендуюсь.

– Вы Софьинъ?

– Нѣтъ-съ, Племянничковъ.

Небѣда поднялъ голову и взглянулъ на него. Племянничковъ стоялъ ровно и спокойно.

– А Софынъ гдѣжь?

– Въ спальнѣ.

– Одѣвается?

– Одѣвается.

И Небѣда, поставивъ шляпу на столъ, началъ ходить изъ одного угла въ другой, потирая руки и шипя, какъ будто пришелъ съ морозу.

– Вы давно здѣсь? сказалъ онъ черезъ нѣсколько минутъ, не глядя на Племяничкова.

– Гдѣ-съ?

– Тутъ.

– Сейчасъ только пришелъ.

– Гмъ. Опять модчаніе.

– Вы нездѣшній? заговорилъ Небѣда.

– Не здѣшній.

– Изъ Петербурга?

– Изъ Петербурга.

– Чтожь, коронація?

– Была,

– И… того… посданники?

– Были.

– А иллюминація?

– Была.

– Въ Москвѣ?

– Была и въ Петербургѣ.

– А которая лучше?

– Московская.

– А желѣзная дорога?

– Есть и желѣзная дорога.

– Изъ Петербурга въ Москву?

– Туда и обратно.

– Рабочіе прозвали ее чугункой?

– Чугункой.

– А вѣдь смышленъ русскій народъ?

– Смышленъ.

– Вы давно изъ Петербурга?

– Четыре года.

– Что?! сказалъ Небѣда, остановившись.

– Четвере года, говорю.

– Да какъ же вы все это знаете?

– Въ газетахъ вычиталъ, отвѣчалъ Племянничковъ, не моргнувъ даже глазомъ.

– Вы шутникъ, должно быть.

– Вотъ тебѣ разъ! подумалъ Племянничковъ. Почемужь вы такъ думаете? спросилъ онъ.

– Да по вашимъ отвѣтамъ.

– Не могъ же я отвѣчать вамъ: не знаю, когда вы спрашиваете о такихъ вещахъ, которыя всѣмъ уже извѣстны и которыя, какъ я вижу, вы знаете лучше меня.

– Вы угадали. А служите гдѣ нибудь?

– Служилъ.

– А теперь?

– Не служу.

– Что такъ?

– Въ отставкѣ.

– По семейнымъ дѣламъ?

– По семейнымъ дѣламъ.

– А послѣ?

– Что Богъ дастъ.

– Съ чиномъ?

– Съ чиномъ.

– Какимъ?

– Коллежскаго.

– Ассесора?

– Нѣтъ.

– Совѣтника?

– Нѣтъ.

– Кого же?

– Секретаря.

– Мало.

– Будетъ съ меня.

– А зовутъ васъ какъ?

– Ѳедоръ.

– А по отчеству?

– Степановичъ.

– А прозваніе?

– Племянничковь.

– Да, бишь, вы говорили. Ну, будьте знакомы; вы мнѣ понравились.

– Вотъ тебѣ разъ! хотѣлъ сказать Племянничковъ. Очень вамъ благодаренъ, проговорилъ онъ, чуть не расхохотавшись.

Оба замолчали.

Небѣда отошелъ къ окну.

– Вишь ты подлецъ какой! говорилъ онъ, глядя на улицу. Чѣмъ бы курицу-то взять за ноги, а онъ ее за крыло тащитъ. Экіе протоканальи!

– Вотъ штука то, разсуждалъ въ свою очередь Племянничковъ. Въ первый разъ въ жизни приходится мнѣ такъ оригинально завязывать знакомство! Да это чудеснѣйшій человѣкъ, ей-богу! Чтожь это мнѣ толковали, что онъ бука? Немножко кратокъ, за то ясенъ.

– Извините, Онисимъ Сергеевичъ, сказалъ Софьинъ, поспѣшно подходя къ Небѣдѣ.

– Ничего-съ. Мнѣ тутъ не скучно было. Вашъ пріятель препріятный человѣкъ; лишняго не болтаетъ.

Племянничковъ чуть не лопнулъ со смѣху. Онъ поклонился Небѣдѣ ниже надлежащаго и почти отворотился отъ Софьина.

– А вы, продолжалъ Небѣда, только что отъ сна возтавъ?

– Да, заспался не много.

– Счастливецъ! А тутъ вотъ, чортъ его знаетъ, нѣтъ времени ни выспаться, ни къ добрымъ людямъ заглянуть.

– Точно-съ, ваша должность…

– Что мнѣ должность! тутъ другая должность: по опекунскому управленію.

– По опекунскому?

– Ну да, по опекунскому. Вы, можетъ, слышали про Струмынскихъ? Въ Минской губерніи, – какъ не слыхать? Еще такіе богачи, что чорту страшно. Послѣ старика то остался наслѣдникомъ слабоумный; вотъ меня и втюрили къ нему въ опекуны. Тамъ, видите, есть у меня имѣньишко, такъ – паршивое. Ну, пока я былъ такъ себѣ, значитъ, вольный козакъ, не при должности, значитъ, – еще полъ-бѣды. А вотъ теперь какъ навалили мнѣ на шею предсѣдательство, и танцуй себѣ, какъ бѣсъ передъ заутреней.

– Да, хлопотно.

– Хлопотно, – это бъ еще туда-сюда, да поѣхать-то туда не сподручно. Ужь истинно сказать, не было печали, черти накачали.

– А гдѣжь наслѣдникъ-то самъ?

– Гдѣ, за границей деньги мытаритъ.

– Вотъ на это у него, видно, хватаетъ толку, отозвался Племянничковъ.

– Кой тамъ чортъ хватаетъ! Мытарятъ тѣ, что при немъ, а его – моего голубчика – небось кормятъ нѣмецкими бирсупами да бламанжеями разными. Тудажь вылечить думаютъ; чорта тамъ вылечатъ! Дурака хоть всего пластырями облѣпи, все останется дуракомъ.

– Вотъ-бы хорошо приписаться въ роденьку къ такому благопріятелю! смѣясь, замѣтилъ Племянничковъ.

– Много бы взяли! У слабоумнаго-то сынъ есть.

– Сынъ?

– То-то и есть-то!

– Откудажь онъ взялся?

– Оттудажь! Понесъ старина на душѣ грѣхъ въ могилу! Вздумалъ, видите ли, женить дурня-то еще при жизни своей, для ради, знаете, потомства. Ну, видимое дѣло, кто не пойдетъ за такого богача? онъ же еще и недуренъ собой. Съ руками оторвутъ. Женили. Старикъ и положилъ, что буде ежели родится отъ невѣстки наслѣдникъ, то онъ отсыплетъ ей полмилліона серебромъ, ей-богу, такъ и въ завѣщаніи написалъ. Баба-то была не промахъ. Къ году и произвела сынишку, да такого славнаго, ни въ матъ, ни въ отца, а въ проѣзжаго молодца.

– Гдѣжь она теперь?

– Гдѣ, она тотчасъ же, какъ получила слѣдуемое-то, такъ и маршъ за границу. Сказываютъ, что ужь давно вышла тамъ за мужъ за какого-то сочинителя.

– И вѣрно, этотъ сочинитель послѣднимъ своимъ романомъ довольнѣй, чѣмъ всѣми прежними, сказалъ Племянничковъ.

– Еще бы!

– Такъ вотъ еще какія у васъ занятія!

– А, чтобъ ихъ всѣ черти побрали! Отвѣтственность, батюшка, отвѣтственность, вотъ что главное! Управляющіе подлецъ на подлецѣ! Нуженъ глазъ да глазъ. А тутъ съ мѣста никакъ нельзя тронуться. Жена вонъ ѣздитъ, да чтожь толку-то? Побарится тамъ, похохлится, да и воротится съ чѣмъ поѣхала. А я вамъ скажу, какой тамъ дворецъ, какіе сады, какіе… ну, однакожь, до свиданія! Вѣдь вы у насъ станете бывать?

– Почту за особенное счастіе… началъ было Софьинъ.

– Ну, счастья-то особеннаго нѣту, а такъ таки просто бывайте, и квитъ. Въ картишки подъ часъ…. да вы играете?

– Не отказываюсь, когда нужно.

– Ну, и хорошо; музыку… а Елены моей не слышали? Утѣшаетъ, право-слово, утѣшаетъ. Бывайтежь! Да вотъ и ихъ приводите съ собой.

– Отъ всего сердца благодарю васъ, Онисимъ Сергеевичъ, съ чувствомъ сказалъ Племянничковъ. Ваше доброе вниманіе ко мнѣ, ваша искренность…

– Куда вы, куда? Прежде вы складнѣй говорили. Тѣмъ-то вы мнѣ и понравились. Я батюшка, не привыкъ къ вашимъ краснорѣчіямъ и этикетиться не люблю. Вонъ, коли угодно, съ бабой моей – пожалуй. Та любитъ. Прощайтежь, господа! Да безъ визита, сказалъ онъ, обратясь къ Племянничкову, а такъ, просто вечеромъ жалуйте. Прощайте!

Пожавъ тому и другому руку, Онисимъ Сергеевичъ также проворно и вышелъ, какъ вошелъ.

– Не безпокойтесь, сказалъ онъ, не оборачиваясь и махнувъ рукою назадъ, не безпокойтесь, я и самъ найду дорогу.

Софьинъ и Племянничковъ съ минуту смотрѣли другъ на друга, не говоря ни слова. Племянничковъ первый разразился самымъ громкимъ хохотомъ; Софьинъ тоже засмѣялся и сталъ ходить по комнатѣ.

– Да гдѣ вы, дяденька, откопали такое сокровище?

– Признаюсь, я самъ имѣлъ совершенно другое понятіе объ этомъ человѣкѣ.

– Да это золото!

– Самородокъ, если хотите!

– Вотъ еслибъ вы, дяденька, послушали, какъ мы объяснялись!

– Ужь вѣрно напроказили вы тутъ, Ѳедоръ Степанычъ!

– Я-то? Мы….

И онъ залился громкимъ смѣхомъ.

– Да что у васъ тутъ было? спрашивалъ Софьинъ тоже сквозь смѣхъ.

– У кого, – у насъ? Разговоръ.

– О чемъ же?

– Э, о чемъ же? Да на воловьей шкурѣ не перепишешь всего, о чемъ мы говорили.

– Вы однакожь понравились ему.

– Ей-богу, не виноватъ въ этомъ! Ужь стало быть такое мое счастье! Но только знаете ли что, дяденька: будьте вы при нашемъ разговорѣ, чуть ли бы этотъ добрякъ не послалъ меня къ чорту, который у него то и дѣло на языкѣ.

– Почемужь такъ?

– А ужь такъ.

И онъ снова расхохотался.

– Пойду, непремѣнно пойду! говорилъ Племянничковъ.

Сегодня же дѣлаю визитъ и дѣло въ шляпѣ.

– Глядите, Ѳедоръ Степанычъ, предупреждаю васъ. Супруга Онисима Сергеевича совсѣмъ другая статья. Это женщина съ страшными претензіями на свѣтскость, лучшій тонъ и образованность.

– Потрафимъ.

– То-то глядите! Я потерпѣливѣй васъ, да и то чуть не лопнулъ съ досады отъ этого хвастовства, умничанья и кривлянья.

– Да вы, дяденька, не умѣете. Посмотрите-ка, какъ мы выѣдемъ! Кривляться, конечно, не стану, а похвастать, поумничать – ого! на это насъ взять!

– Не пересолите только.

– Съ тѣмъ что извольте-съ.

– Но ужь этотъ мнѣ мальчишка!..

– Какой это, дяденька?

– Тамъ вы увидите живую нравственную аномалію, пятнадцатилѣтняго франта съ папироской во рту.

– И хорошія у него папироски?

– Спиглазовскія.

– Превосходно! Поздравьте меня; я у нихъ заранѣе свой въ домѣ. Ну, а барышни каковы-съ?

– Старшая какъ будто смахиваетъ на маменьку.

– А меньшая-съ?

– Меньшая… милое, доброе дитя.

– Какъ-какъ, повторите.

– Я говорю: доброе дитя.

– А милое-то кудажь дѣвалось? Такъ вотъ оно что! Хорошо она играла, выговаривала! Ну, слава Богу, слава Богу, на силу-то сказали вы по человѣчески!

– Чтожь вы тутъ находите такого? спросилъ Софьинъ, покраснѣвъ слегка.

Вмѣсто отвѣта, Племянничковъ, заложивъ руки, началъ ходить и запѣлъ самымъ страстнымъ голосомъ:

 
На толь, чтобы печали
Въ любви намъ находить,
Намъ боги сердце дали,
Способное любить.
 

– Какіе пустяки поете вы! съ неудовольствіемъ сказалъ Софьинъ.

– Пустяки, такъ пустяки, а я все таки поздравляю васъ.

– Съ чѣмъ?

– Скажу послѣ, теперь не время. Побѣгу переодѣнусь да и того… ахъ, дяденька, хорошо, что вспомнилъ, – пожалуйте на извощика. Подлецъ Павлушка въ кредитъ ужь не желаетъ возить, а пѣшкомъ съ визитомъ къ такимъ аристократамъ, какъ Небѣдовы, согласитесь, не совсѣмъ презентабельно.

Чмокнувъ Софьина въ лобъ, Племянничковъ выбѣжалъ, громко и весело напѣвая: "я минуты той жду."

Додго сидѣлъ Софьинъ, обдумывая что-то, потомъ подошелъ къ столу, взялъ ситару, медленно срѣзалъ ее гильотинкой и опять положилъ на прежнее мѣсто. Глубокій вздохъ вырвался изъ груди его; онъ сѣлъ и задумался. Намеки Племянничкова какъ будто пробудили въ немъ чувство, похожее на угрызеніе совѣсти. Заглянувъ въ свою душу, онъ увидѣлъ, что почти ужь зажили глубокія раны, точившія недавно горячую кровь и крѣпко захотѣлось ему разтравить ихъ. Онъ взялъ Дневникъ незабвенной своей подруги, раскрылъ его, прочелъ одну, прочелъ двѣ страницы, и гнѣвный вскочилъ съ кресла. "Гадокъ и ничтоженъ человѣкъ!" сказалъ онъ глухо.

И, полноте! Чѣмъ же человѣкъ гадокъ, чѣмъ ничтоженъ? Тѣмъ развѣ, что онъ не перестаетъ быть человѣкомъ, что въ сердцѣ его есть неизсякаемый источникъ любви и неистребимая потребность жизни? Благодареніе Промыслу за все, за все, что даже иногда человѣкъ осуждаетъ и клянетъ самъ въ себѣ, съ своемъ безумномъ ослѣпленіи! Вырываетъ насильно нечастливецъ изъ души своей малый отростокъ надежды отъ посѣченнаго въ немъ древа жизни; умышленно старается потушить чуть тлѣющую искру святаго упованія, какбы находя въ этомъ отраду: но это крамола, это возстаніе противъ Того Всемогущаго и Премудраго Распорядителя, который ведетъ насъ, Ему Одному извѣстными, путями къ цѣли, Имъ Самимъ предназначенной… Не клевещите жь, несчастливцы, насильно закрывающіе глаза свои отъ яркаго сіянія жизни, – не клевещите на природу человѣческую! Въ самомъ вашемъ томленіи и недовольствѣ настоящимъ есть желаніе лучшаго будущаго, исканіе другой жизни, въ замѣнъ той, которая обманула васъ… Далеко въ первыя минуты скорби уносится отъ міра огорченная имъ душа. Забывая матеріальную точку опоры для своей внѣшней дѣятельности и вся охваченная духовною болью, она мчится въ болѣе сродныя ей сферы, и тамъ создаетъ себѣ мѣсто упокоенія: но по мѣрѣ ослабленія этой боли, по мѣрѣ сознанія кровной привязанности своей къ тѣлу, душа тихо спускается долу, и какъ голубица Ноева, ищетъ мѣста на землѣ, чтобъ отдохнуть купно съ утомленнымъ своимъ тѣломъ… Нѣтъ, несчастливецъ, не то ты сказалъ! Ничтоженъ человѣкъ, если онъ идетъ противъ распоряженій Промысла, безумно вземлясь на разумъ Божій; ничтожны стремленія его духа, если въ нихъ выражается намѣреніе стать выше природы человѣческой! Гадокъ человѣкъ, если онъ, забывая свое достоинство, падаетъ до низкой ступени скотоподобія и измельчаетъ требованія своего духа на однѣ животныя потребности!.. Не возвышается человѣкъ до ангела, ибо въ безконечномъ порядкѣ творенія пробѣла быть не можетъ. Онъ только становятся на сродной ему ступени, которою кончается лѣстница его восхожденія; выше этой ступени уже болѣе нѣтъ для него, и дальнѣйшее стремленіе человѣка въ высоту есть уже его паденіе…

Совершенъ былъ первенецъ творенія: но змѣй-искуситель сказалъ ему: вкуси отъ древа недозволеннаго познанія, и будешь, яко Богъ. Послушался первенецъ земля змѣя-искусителя занесъ ногу на высшую ступень совершенства, потерялъ равновѣсіе – и палъ….

Софьинъ клеветалъ на природу человѣческую подъ диктовку ума; сердце же его говорило ему совсѣмъ другое. По мѣрѣ тишины и спокойствія, водворявшихся внутри его, умъ началъ читать ему уроки гордости, которая у крѣпкихъ натуръ почти столько же находитъ для себя пищи въ несчастіи, сколько слабыя натуры находитъ ее въ Счастіи. Онъ ухватился за произнесенное когда-то имъ неосторожное слово отверженія всего, что есть прекраснаго въ жизни и потому слышалъ внутри себя голосъ, который громко возопилъ бы противъ мнимо-постыдной измѣны внезапно брошенному слову.

Глава четвертая

А между тѣмъ мы напрасно такъ скоро разстались съ Онисимомъ Сергеевичемъ, не познакомившись съ нимъ поближе. Такихъ людей со свѣчей поискать: ибо они ужь послѣдніе представители отжившаго поколѣнія. Наши потомки не найдутъ ужь этихъ топорно обдѣланныхъ характеровъ, и быть можетъ заподозрятъ разскащика въ беззаконномъ преувеличеніи. А между тѣмъ они еще живутъ и движутся межь нами съ своей грубоватой честностью, съ своимъ крѣпкимъ словомъ, которое въ иную нору пришибетъ, словно обухомъ, моднаго краснобая, съ своими ухватками и пріемами, отъ которыхъ не мѣшаетъ иногда и посторониться, – короче, со всѣми особенностями, характеризовавшими нашихъ отцовъ и дѣдовъ.

Онисимъ Сергеевичъ Небѣда происходилъ изъ древняго благороднаго, русскаго дома, и еслибъ онъ, подобно Соломонидѣ Егоровнѣ, занимался поболѣе своей генеалогіей, то безъ труда могъ бы разсказать, какъ прадѣды его засѣдали въ Боярской Думѣ, какъ иные изъ нихъ водили дружины на поле ратное, какъ пировали за сытными боярскими столами, гнувшимися отъ тяжести братинъ, полныхъ русскимъ медомъ и заморской романеей, и отъ необъятнаго груза разнородныхъ яствъ. Когда порой задѣвали апатическое его равнодушіе къ такимъ воспоминаніямъ, и кто нибудь, опустясь на дно генеалогическаго моря, вытаскивалъ оттуда поросшіе мхомъ осколки родословнаго своего дерева, Онисимъ Сергеевичъ, махнувъ рукой, обыкновенно говаривалъ: "а, чортъ знаетъ что тамъ такое! Вонъ, пожалуй, и мои предки по Исторіи значатся еще при Василіѣ Темномъ, да мнѣ-то что отъ этого? Ни тепло, ни холодно! Русскій дворянинъ да и баста!" Соломонида Егоровна однакожь не жаловала такихъ разсужденій Онисима Сергеевича, и если ему случалось проповѣдывать при ней подобную ересь, то она старалась всѣми силами перебить рѣчь своего супруга и показать слушателямъ аристократическую древность фамиліи Небѣды, непремѣнно употребляя въ такихъ случаяхъ личныя и притяжательныя мѣстоимѣнія въ числѣ множественномъ: мы, наши, и проч. Онисимъ Сергеевичъ вставалъ при этомъ съ своего мягкаго кресла, и склонивъ болѣе обыкновеннаго голову на сторону и потупивъ глаза, уходилъ въ кабинетъ. Зачѣмъ онъ уходилъ, за тѣмъ ли, что не любилъ похвалъ себѣ слушать, или отъ того, что боялся проговориться какъ нибудь во вредъ аристократическому важничанью своей дражайшей половины, – Богъ его знаетъ. Надо замѣтить, что Сололомонида Егоровна, къ крайнему своему прискорбію, была вовсе не аристократическаго происхожденія, и говорятъ, предокъ ея, не далѣе, какъ во второмъ колѣнѣ, былъ вольноотпущеннымъ и служилъ економомъ или прикащикомъ у какого-то мелкаго барина. А страсть похвастать, если не своимъ, то мужнинымъ достояніемъ не давала ей покою. Вообще, мы всегда любимъ громко проповѣдывать и навязывать себѣ тѣ похвальныя качества, которыхъ въ насъ или вовсе нѣтъ, или есть только въ чуть замѣтныхъ зародышахъ. Онисимъ Сергеевичъ чувствовалъ это очень хорошо, и потому-то крѣпко не жаловалъ длиннорѣчивыхъ разсужденій своей супруги.

– Ну, распустилась съ своими краснорѣчіями! бормоталъ онъ съ такихъ случаяхъ. Ты, матушка, вотъ что лучше скажи; сколько великіе предки-то мои благопріобрѣтеннаго мнѣ оставили, вотъ что!

– А уваженье, Онисимъ, а почтеніе? возражала Саломонида Егоровна.

– Оно мое, а не предковское!

– Всежь не сравняютъ тебя съ какимъ нибудь выскочкой.

– Какъ же! Въ почетный уголъ такъ тебя и посадитъ! Нѣтъ, матушка, теперь ужь люди поумнѣли, и за то, что отцы да дѣды были умны, дураковъ сыновъ не уважаютъ.

– Изъ чего жь бы послѣ этого и состояла аристократія?

– Въ Русскомъ царствѣ, благодаря батюшкѣ Петру, вывелась старинная, пузатая аристократія; а если есть она у насъ, то слагается изъ людей умныхъ, полезныхъ, отличенныхъ Царемъ-Батюшкой, ктобъ они такіе ни были. Вотъ тѣ и вся недолга!

Онисимъ Сергеевичъ, дѣйствительно, не могъ въ той же мѣрѣ похвалиться наслѣдственнымъ богатствомъ, въ какой досужая генеалогія могла бы насчитать знаменитыхъ его предковъ. Все состояніе его ограничивалось двумя сотнями ревизскихъ душъ, которыя давали очень мало подспорья своему барину. Благородныя раны, – памятка двѣнадцатаго года, честная, долговременная служба обратили на него вниманіе Правительства, и Онисимъ Сергеевичъ, не купаясь, какъ говорится, въ золотѣ, могъ однакожь похвалиться достаткомъ, слѣдствіемъ его скромности и прадѣдовской бережливости. "Копейка рубль бережетъ, говаривалъ онъ, а кому рубль ни по чемъ, тотъ самъ гроша не стоитъ." Соломонида Егоровна однакожь и въ этомъ не сходилась съ своимъ супругомъ. Обязанная поневолѣ держать строгую економію, она, въ утѣшенье себѣ, на словахъ бросала тысячами, и успѣвала разными уловками и пожертвованіями достигать того, что въ домѣ ихъ была видна даже претензія на роскошь, а сама она съ дѣтьми одѣвалась, словно отъ тысячи душъ. Онисимъ Сергеевичъ видѣлъ все это, и въ душѣ благодарилъ свою сожительницу за такое умѣнье сводить концы съ концами. За то онъ позволялъ ей хвастать, сколько душѣ угодно, и развѣ ужь когда Соломонида Егоровна проврется самымъ немилосердымъ образомъ, онъ приговаривалъ: "хвастливаго съ богатымъ не распознаешь".

Онисимъ Сергеевичъ зналъ въ свое время и школьную лавку и "перстъ указательный" учителя, и скучный карцеръ и сидѣнье на хлѣбѣ на водѣ, и разныя другія подстреканья, бывшія въ стары-годы неизбѣжной принадлежностью образованія юношества. Школьныя воспоминанія шевелили иногда заснувшее его воображеніе, и Онисимъ Сергеевичъ съ увлеченіемъ говаривалъ подъ часъ о прежней методѣ воспитанія, разумѣется, отдавая ей преимущество предъ теперешнею. Онъ вспоминалъ наставниковъ своихъ съ ихъ недосягаемой для него ученостью, съ ихъ оригинальными привычками и странностями, и будто сбросивъ съ плечъ лѣтъ сорокъ, выступалъ молодцомъ, декламируя на распѣвѣ:

 
О ты, что въ горести напрасно.
 

– Чорта съ два, заключалъ декламацію свою Онисимъ Сергеевичъ, напишетъ теперь кто нибудь этакую оду! Это не куры-муры, разные амуры какіе нибудь, а самая суть, – да!

Въ этомъ отношеніи Онисимъ Сергеевичъ былъ непреклонный старовѣръ, и собственно Изящная Словесность, во мнѣніи его, ни на волосъ не подвинулась впередъ со времени Державина и Карамзина. Впрочемъ онъ не вовсе былъ глухъ къ стиху Пушкина и Жуковскаго; послѣдняго даже уважалъ за его баллады, а въ Пушкинѣ находилъ талантъ и говорилъ, что онъ "хорошо описалъ Онѣгина." За то всѣ прочіе поэты и прозаики рѣшительно не существовали для Онисима Сергѣевича. Гоголя онъ не полюбилъ, – не приличенъ, говоритъ. Впрочемъ, увидавъ какъ-то на сценѣ Ревизора, онъ нѣсколько дней послѣ этого разсказывалъ своимъ гостимъ содержаніе комедіи. Сама Соломонида Егоровна, дама въ высшей степени щекотливая на такія вещи, съ замѣтнымъ удовольствіемъ вмѣшивалась въ разговоръ, наводя своего супруга на нѣкоторыя обстоятельства и частности, ускользавшія изъ памяти его. Онисимъ Сергеевичъ никогда однакожь не отдѣлялъ автора отъ дѣйствующихъ лицъ повѣсти или драмы, и съ живымъ участіемъ слѣдилъ за всякимъ словомъ того или другаго лица, побранивая, подъ часъ довольно крупно, неизвѣстно впрочемъ кого, – автора или выводимаго имъ героя.

– Вишь онъ какъ! Говоритъ, шуба-то на васъ въ пятьсотъ рублей, а жалованья-то, говоритъ, получаете не Богъ знаетъ сколько, да такъ его и срѣзаль. Хе, хе, хе, хе! А этотъ городничій-то, когда говоритъ кварташкѣ: ты, говоритъ, скажи всѣмъ, говоритъ, что церковь-молъ была построена, да сгорѣла. Ну, не бестія ли? А Осипъ-то, Осипъ! Преразсудительный человѣкъ, но только плутъ большой… Гмъ, Департаментомъ, говорятъ, управлять приглашали, – далъ бы я тебѣ, канальѣ, Департаментъ! Обобралъ, мошенникъ, всѣхъ да и уѣхалъ, и суда нѣтъ на немъ. Да и Марья-то Андреевна хороша! Чортъ знаетъ, что за пакостная баба, тьфу!

Во всемъ вѣрный правиламъ чести и долга, всегда равный своему характеру, Онисимъ Сергеевичъ однакожь былъ въ высшей степени слабымъ отцомъ семейства. Чувство инстинктивной любви къ дѣтямъ, расширяясь болѣе и болѣе, охватило все существо его, во вредъ разумному началу правильныхъ къ нимъ отношеній. Дѣло очень естественное! Чѣмъ болѣе человѣкъ дѣйствуетъ подъ вліяніемъ чувства, тѣмъ болѣе ошибокъ ждетъ его впереди. Строго надобно разбирать тѣ случаи, гдѣ умъ можетъ и долженъ быть совѣтчикомъ и руководителемъ, и гдѣ, безъ его указанія, можно попасть въ такую кабалу, что послѣ и не выпутаешься. Повѣрка въ такомъ разѣ одна: когда изъ за убѣжденій ума выглядываетъ гордость и эгоизмъ, тогда прочь этого совѣтчика; когда же онъ говорятъ въ пользу извѣстныхъ правилъ, въ духѣ самоотверженія, тогда его голосъ не долженъ бытъ гласомъ вопіющаго въ пустынѣ.

Онисимъ Сергеевичъ, можетъ быть, и самъ хорошо это зналъ, но на дѣлѣ выходило у него какъ-то не такъ. Горячо любимый своими дѣтьми, онъ готовъ былъ служить всѣмъ ихъ прихотямъ, и въ простительномъ отцу заблужденіи находилъ что лучше его дочерей въ свѣтѣ нѣтъ. Соломонида Егоровна совершенно соглашалась съ этимъ, прибавляя къ тому, что иначе и быть не могло, потому что имъ хорошо извѣстно, какой онъ фамиліи, и потому что матерью ихъ она – Соломонида Егоровна. Вотъ на счетъ сыновей своихъ Онисимъ Сергеевичъ былъ немножко противнаго мнѣнія и окончательно расходился въ этомъ пунктѣ съ своей дражайшей половиной. Истрачивая пропасть денегъ на ихъ воспитаніе, онъ видѣлъ, что ребята его выходятъ какъ-то… не того, и копейку рублемъ не считаютъ. "Впрочемъ, чтожь такое? думалъ онъ въ иную пору. Вѣкъ на вѣкъ не приходитъ. Въ наше время то было хорошо, а теперь это. Притомъ молодому человѣку непремѣнно надо перебѣситься. Подростетъ, поумнѣетъ, и самъ остепенится. Вѣдь вонъ посмотрите, какіе побѣги съ перваго-то раза даетъ дерево, – и туда и сюда, а укоренится и пойдетъ расти, какъ надо".

Но это софистическое убѣжденіе Онисима Сергеевича сильно поколебалось, когда старшій сынъ его Виталій, не успѣвъ еще забыть кадетскихъ привычекъ и тетрадокъ, на пути къ мѣсту службы, изволилъ влюбиться въ какую-то Лизаньку Кацавейкину, и по первой же почтѣ послалъ къ отцу горячее, какъ только могутъ писать прапорщики да поэты, письмо съ настойчивымъ требованіемъ его благословенія, грозя въ противномъ случаѣ застрѣлиться чуть ли не десять разъ сряду. Испугался бѣдный Онисимъ Сергеевичъ: разсудокъ говорилъ ему, что девятнадцатилѣтній прапорщикъ окончательно пропалъ, свильнувъ съ служебной дороги на проселочную тропу женитьбы. Сгоряча онъ назвалъ его дуракомъ, молокососомъ и разбранилъ такъ, какъ только у Шекспира ругаются короли да принцессы, и тотчасъ же бросился къ перу писать отвѣтное посланіе: но за первой же строкой приставилъ палецъ ко лбу и задумался.

– А чего добраго, пробормоталъ онъ про себя. Вѣдь чортъ его знаетъ! Ну, какъ въ самомъ дѣлѣ застрѣлится! Вѣдь онъ у меня такой рѣшительный. Разъ какъ-то не захотѣлъ выучить урока изъ Географіи, – ужь какъ я ни бился, и просилъ, и грозилъ, и на колѣни ставилъ, и обѣда лишилъ, – ничто не помогло. Такъ таки германскія владѣнія и остались невыученными. Ужь стало быть выдастся такой характеръ! По дѣдушкѣ, значитъ, пошелъ.

Сильно заговорило въ Онисимѣ Сергѣичѣ привычное чувство безотчетной любви къ дѣтямъ. Встрепенувшійся было разсудокъ, какъ соколъ, съ котораго сняли колпачекъ въ неизвѣстной ему комнатѣ, слетѣлъ съ своего мѣста, забился въ уголокъ и притихъ подъ шумный говоръ взбунтовавшагося чувства. Весь растерявшись, Онисимъ Сергеевичъ обратился за совѣтомъ къ Соломонидѣ Егоровнѣ; а этого только и не доставало, чтобъ напугать бѣднаго Онисима Сергеевича. У Соломониды Егоровны на этотъ счетъ никогда не бывало нерѣшительности. Она всякій поступокъ своего дѣтища привыкла считать "благороднымъ" хотъ бы ея дѣтище ухватило только пуделя за хвостъ. Соломонида Егоровна, какъ дважды два, доказала своему супругу, что Виталій ужь офицеръ, слѣдовательно не мальчикъ, что онъ благородной фамиліи, слѣдовательно не позволитъ себѣ никакого неблагороднаго пассажа, что онъ развивался очень быстро, слѣдовательно нечему удивляться, если онъ теперь рѣшился "избрать себѣ подругу жизни" что она – Соломонида Егоровна – и въ Москвѣ и въ Петербургѣ слышала про фамилію Кацавейкиныхъ, слѣдовательно онъ никакъ не могъ ошибиться въ выборѣ, и что вѣроятно, онъ познакомился "съ владычицей своего сердца" гдѣ нибудь на аристократическомъ балѣ, а пожалуй даже и при Дворѣ, гдѣ, какъ извѣстно, бываютъ и кадеты. На возраженіе Онисима Сергеевича, что Виталій нашелъ Кацавейкину не въ Петербургѣ и не въ Москвѣ, а въ Орлѣ, – Соломонида Егоровна сказала, что это ничего не значитъ, что онъ непремѣнно зналъ петербургскихъ Кацавейкиныхъ и что только поэтому познакомился онъ и съ орловскими Кацавейкиными. Противъ сомнѣнія Онисима Сергеевича на счетъ состоянія невѣсты, Соломонида Егоровна сказала, что она непремѣнно должна быть богата, иначе родители не посмѣли бы и думать входить въ родство съ такимъ домомъ, какъ "ихній" сильно покрутилъ головой Онисимъ Сергеевичъ на такое убѣжденіе своей супругѣ: но всячески онъ уже былъ сбитъ съ крѣпкой позиціи рѣшительной атакой Соломониды Егоровны; оставалась слабѣйшая. Въ краснорѣчивыхъ выраженіяхъ изложила она Онисиму Сергеевичу несчастіе потерять сына, подающаго блестящія надежды, и еще въ цвѣтѣ юныхъ лѣтъ и еще по случаю, отъ котораго, можетъ быть, зависитъ его счастье, и еще такъ нѣжно обнимающаго колѣни своихъ родителей. Она завершила рѣчь свою обильными слезами, къ которымъ Елена Онисимовна присоединила и свои собственныя, – и дѣло Виталія было выиграно. Онисимъ Сергѣичъ съ слѣдующей же почтой послалъ жениху богатую икону, наказавъ ему тотчасъ же послѣ брака отслужить молебенъ Гурію, Самону и Авиву.

– А все таки глупо! твердилъ онъ, отправивъ посылку на почту и расхаживая большими шагами въ своемъ кабинетѣ. И сто и тысячу разъ скажу, что глупо, глупо, глупо! Вотъ посмотрите, чѣмъ это кончится; ужь я знаю!.. Застрѣлюсь, говоритъ, – и вретъ, не застрѣлился бы. А впрочемъ, кто его знаетъ? Вѣдь онъ у меня такой рѣшительный. Разъ изъ Географіи… Эхъ, ты Господи Боже мой! Сглуповалъ, совсѣмъ таки сглуповалъ! Теперь ужь не поправишь.

И точно, не поправишь. Жена не сапогъ, говоритъ пословица, надѣнешь – не скинешь. А кончилось, дѣйствительно, скверно. Ужь не говоря о томъ, что Кацавейкины были, что называется, голь перекатная, и сами разсчитывали на то, чего такъ положительно ожидала Соломонида Егоровна, – молодой человѣкъ, нагрузивъ странническій экипажъ свой женою, горничной, и другимъ тряпьемъ, необходимымъ для семейнаго счастія, встрѣтилъ на службѣ разныя непріятности. Ужь первое появленіе его къ полковнику дало ему порядочный щелчокъ.

– Такъ это вы женились на дорогѣ? спросилъ старый холостякъ, флегматически осматривая щедушненькую фигурку юнаго супруга.

– Такъ точно, полковникъ, отвѣчалъ онъ, слегка покраснѣвъ.

– Вы?

Юный супругъ ничего ужь не отвѣчалъ на это.

– А родители у васъ есть?

– Есть, полковникъ.

– Должно быть, только матушка.

– Есть и отецъ, полковникъ.

– И отецъ есть? Это удивительно! И благословили васъ?

– Благословили, сказалъ юный супругъ, сердито тряхнувъ кудрявою головкой.

– А что это у васъ за прическа такая, господинъ новый супругъ? Вы въ ней походите на дѣвочку.

– Полковникъ…

– Сколько вамъ лѣтъ, господинъ прапорщикъ?

– Двадцать третій.

– Что?

– Двадцать третій, полковникъ.

– А, вы еще лгать пріучаетесь! Не хорошо, юный супругъ! По формуляру вамъ значится… сколько тамъ? спросилъ старый холостякъ полковаго адъютанта, стоявшаго въ сторонѣ и улыбавшагося какъ-то предательски.

– Девятнадцать.

– А видите? ну, извольтежь идти, юный супругъ, остригитесь, какъ должно да пріучайтесь къ службѣ, господинъ юный супругъ.

И пошелъ Виталій по всему полку слыть подъ курсивнымъ прозвищемъ юнаго супруга. И сердился, и ссорился, и бранился онъ за это съ товарищами, но выходило еще хуже. Извѣстно, кто чѣмъ больше сердится на остроты и насмѣшки, тѣмъ больше онѣ сыплются на него. Ухаживанье за молоденькою прапорщицей, которая тоже скоро оцѣнила юность своего супруга, и поэтому не оставалась невнимательною къ искательствамъ усатыхъ капитановъ и щеголей майоровъ; она даже позволяла себѣ въ супружеской бесѣдѣ смѣяться надъ ребяческой ревностью своего Вити. Скудость прапорщичьяго жалованья и уютностъ квартиры, отводимой, по положенію, одинокой звѣздочкѣ безусаго Марса, все это требовало безпрестанныхъ хлопотъ, и юный супругъ, опустивъ крылья "желаній и надеждъ", смиренно сталъ обращаться къ своимъ родителямъ съ покорнѣйшими просьбами то о какомъ нибудь совѣтѣ, то объ утѣшеніи, при чемъ болѣе надлежащаго распространялся о своихъ критическихъ обстоятельствахъ и о гоненіи рока. Служба пошла какъ-то дурно: ссора съ полковымъ адъютантомъ, чуть не кончившаяся дуэлью, сдѣлала и полковника неблагосклоннымъ къ юному супругу; а тутъ еще Богъ послалъ дочку, къ которой понадобились мамки да няньки, – все это заставило Виталія взять отставку. Невстунно двадцати двухъ лѣтъ отъ роду, онъ уже кончилъ военную карьеру, и не поймавъ ни Кошута, ни Бема, занялъ, по ходатайству отца, гдѣ-то мѣсто помощника Становаго Пристава, и сталъ преслѣдовать малеькихъ воришекъ, почтительно кланяясь большимъ ворамъ.