Текст книги "Асмодей нашего времени"

– Навѣрно, пишете что нибудь?

– Нѣтъ-съ, не пишу, а только поправляю да подписываю доклады, которыя подаетъ мнѣ секретарь.

– Ахъ, какая проза!

– Могу васъ увѣрить, что въ жизни она нужнѣе всякой поэзіи.

– Вы ли это говорите, monsieur Софьинъ?

– А почемужь бы именно мнѣ не говорить этаго?

– Вы поэтъ въ душѣ.

– Э, Боже мой, кто изъ насъ не поэтъ въ душѣ, и еще въ молодости?

– Но я имѣла удовольствіе читать произведенія вашего пера.

– Прибавьте, дурно очиненнаго. Это, Елена Онисимовна, грѣхъ юности и невѣдѣнія моего, о которомъ мнѣ и вспомнить непріятно,

– Какая скромность! Извините однакожь, если я вамъ не повѣрю… Впрочемъ, скромность прилична генію.

– Извините и меня, Елена Онисимовна, если я ваши слова приму за насмѣшку.

– Елена моя, подхватила Соломонида Егоровна, умѣетъ держать себя въ какомъ хотите обществѣ, и насмѣшекъ ceбѣ не позволяетъ.

Такая неумѣстная, грубая и мѣщанская выходка барыни привела въ смущеніе даже Елену; а о Софьинѣ и говорить нечего. Онъ едва удержался отъ рѣзкаго отвѣта, и потупивъ голову, скрылъ такимъ образомъ поблѣднѣвшее отъ гнѣва лицо.

– Такъ вы отказываетесь отъ геніальности? сказала Елена.

Софьинъ взглянулъ на свою собесѣдницу, думая прочесть въ глазахъ ея дѣйствительно злую насмѣшку: но вмѣсто того встрѣтилъ умоляющій взглядъ, которымъ дочь понятно вымаливала прощеніе своей тупоголовой матери.

– Я былъ бы, отвѣчалъ онъ, слишкомъ глупъ, чтобъ почитать себя за какой нибудь даже талантъ, не только что за генія.

– Позвольтежь вамъ сказать, что вы несправедливы къ себѣ; ваши стихи….

– Хи, хи, хи, прокричалъ Жорженька, который во все это время выводилъ что-то на рисункѣ, употребивъ вмѣсто карандаша стеариновую свѣчу, которую оборотилъ онъ вверхъ ногами, и работалъ нагорѣвшей свѣтильней. – И вотъ тутъ, maman, продолжалъ онъ, тоже выходитъ хи, хи. Смотри, это усы, а это бакены. Теперь и сама Маша не узнаетъ своего Пустовцева.

Жоржъ повернулся на одной ногѣ и вырвавъ изъ рукъ матери листокъ, побѣжалъ къ боковымъ дверямъ и чуть было не сбилъ съ ногъ входившую Marie.

– Сумасшедшій! сказала она.

– Сама ты такая! За тожь на – вотъ, гляди, – хорошъ теперь твой Пустовцевъ?

Онъ показалъ сестрѣ рисунокъ, но Marie съ гнѣвомъ оттолкнула его и вошла въ гостиную.

Боже!.. Кто бы узналъ теперь это юное созданіе, недавно такъ свѣтившееся искренностью мысли и благоухавшее свѣжестью чувства?.. Вотъ онѣ – эти ясныя очи, но нѣтъ уже въ нихъ той мягкости и елейности, которыя вливали тишину и сладость въ самую бурную душу, глядѣвшуюся въ нихъ. Вотъ онѣ – эти коралловыя уста: но будто пухлѣй стали онѣ, выражая какую-то спѣсь и готовность раскрыться не для ангельской улыбки, а для возмутительной рѣчи, полной насмѣшки и презрѣнія. Вотъ оно – это прозрачное лицо, – но нѣтъ уже въ немъ румянца стыдливости, а насквозь прониклось оно какую-то изнурительной истомой и блѣдностью. Вотъ и стнъ… но нѣтъ, это не тотъ станъ, – тонкій и гибкій, какъ стебель, еще съ неразвернувшимися лепестками, еще не сложившійся, но много позволяющій гадать о себѣ въ будущемъ: этотъ бюстъ почти совсѣмъ уже оконченъ; рука неизвѣстнаго скульптора уже обозначила его обольстительныя и свѣжія округлости. Нѣтъ, это не та робкая Marie, которую видѣлъ Софьинъ на кладбищѣ, которая наконецъ не такъ давно съ полными слезъ глазами слушала скорбную повѣсть его…

Быстро взглянулъ на нее Софьинъ, и потомъ медленно опустилъ голову, въ какомъ-то, по видимому, раздумьи.

– Maman! рѣзко сказала Marie. Выгоните вонъ этого невѣжу?

Озадаченный этимъ Жоржъ хотѣлъ было сказать что-то, но вмѣсто того погрозилъ сестрѣ кулакомъ и быстро скрылся въ отворенныя двери.

– Вотъ и знакомая незнакомка ваша, – улыбаясь, проговорила Соломонида Егоровна.

Софьинъ поклонился.

– Угадываете ли ее?

– Сегодня я очень плохой угадчикь, и обманувшись разъ, не хочу повторять этого въ другой.

– Въ чемъ же это вы обманулись? сказала Marie, небрежно подходя къ зеркалу и поправляя волосы, взбитые а la Помпадуръ.

– Не угадалъ портрета, который показывалъ мнѣ Жоржъ, отвѣчалъ Софьинъ, глядя на нее пристально.

– Немудрено, сказала она, – и ни одна черта лица ея не шевельнулась: онъ очень дурно набросанъ. Это Жоржъ пачкалъ. Впрочемъ, развѣ я теперь въ глазахъ вашихъ портретъ, а не подлинникъ?

За стѣной послышались судорожныя всхлипыванья. Соломонида Егоровна ахнула, и не смотря на свою тучность, быстро выбѣжала въ сосѣднюю комнату.

– Ахъ, это Жоржъ! Охота жь тебѣ, Marie, такъ обижать его! сказала Елена и тоже поспѣшно ушла вслѣдъ за матерью.

Marie, не перемѣнивъ положенія, громко засмѣялась.

– Нуте, отвѣчайте же! сказала она, садясь въ кресло и ловя кисть висѣвшей близъ портьеры.

– Будьте такъ добры, повторите вашъ вопросъ.

– Какъ это вѣжливо!

– Извините, я думалъ совсѣмъ не о томъ.

– Еще вѣжливѣй! О чемъ же вы думали?

– Старался узнать васъ.

– Развѣ я такъ успѣла перемѣниться съ того недавняго времени, какъ вы перестали бывать у насъ?

– На мои глаза, – да.

– Чтожь, похорошѣла?

– Сказалъ бы, да боюсь.

– Не стѣсняйтесь.

– Вы похорошѣли – да: но ваша красота стала возмутительна; вы развились, но въ этомъ развитіи я вижу насиліе вашей прекрасной натурѣ, вы… но довольно, боюсь впасть въ поучительный тонъ.

– Нѣтъ, продолжайте, мнѣ очень пріятно. Пустовцевъ говорилъ, что у васъ прекрасный даръ сказывать проповѣди.

– А, – онъ такъ хорошо меня знаетъ?

– Умный человѣкъ можетъ хорошо знать всякаго.

– А мнѣ кажется, умный человѣкъ долженъ прежде всего знать хорошо самаго себя.

– Ну, вотъ вы ужь и разсердились!

– Виноватъ, сказалъ Софьинъ, горько улыбнувшись. Я точно впадаю въ ребячество.

– Это ничего; я сама иногда тоже люблю поребячиться, особенно когда разболтаюсь съ Пустовцевымъ.

– Позвольте узнать, всѣмъ ли такъ часто твердите вы о Пустовцевѣ, какъ мнѣ?

– Нѣтъ, не всѣмъ.

– Почемужь именно я удостоился такой чести?

– Потому что, еслибъ я сама не заговорила о Пустовцевѣ, то вы и безъ меня начали бъ обѣ немъ рѣчь.

– Вы такъ думаете? сказалъ зардѣвшись Софьинъ.

– Не только думаю, а увѣрена.

– Увѣрены? Почему же?

– Это мой секретъ.

– Только, вѣрно, извѣстный не вамъ однимъ.

– Почему знать? Можетъ быть, и дѣйствительно не мнѣ одной.

Такой отчаянный вызовъ на перестрѣлку колкостями окончательно сбилъ съ толку Софьина. онъ ясно видѣлъ, что появленіе его въ домѣ Небѣды было заранѣе предсказано, что рѣчи его предугаданы, и все разсчитано и предусмотрѣно. Кто-то постарался покрыть юное сердце корою безстыдства…

Грустное явленіе! Но оно бываетъ сплошь да рядомъ. Слабо сердце человѣческое: но всего слабѣй оно у юной пришелицы свѣта. Это воскъ, изъ котораго опытная рука можетъ дѣлать все, что угодно; умъ ея – это легкая бабочка, носимая вѣтромъ, не смотря на видимую произвольность ея движеній. Горе, горе тому, кто совратитъ съ пути праваго "единую отъ малыхъ сихъ!"

Софьинъ молчалъ, опустивъ голову. Marie небрежно играла кистью портьеры и улыбалась насмѣшливо.

– Какія вы странныя, Marie, сказала Соломонида Егоровна, выходя изъ боковыхъ дверей. Можно ли такъ оскорблять невинность?

– И красоту, прибавила Marie, засмѣявшись.

– Вамъ это смѣшно, сударыня?

– Какъ видите.

– Вы забываете, съ кѣмъ говорите!

– Очень хорошо помню, – съ вами.

– А я вамъ кто?

– Вамъ это лучше знать.

– Кажется, я ваша мать?

– За чѣмъ же кажется? Развѣ вы сомнѣваетесь?

– Я совѣтовала бы вамъ выдти вонъ.

– Когда заблагоразсудится, выду.

Не желая быть свидѣтелемъ такой оригинальной, семейной сцены, Софьинъ поднялся.

– Позвольте, мусье Софьинъ, сказала Соломонида Егоровна, я васъ прошу присутствовать при опытахъ нынѣшняго образованія.

– А я просилъ бы васъ избавить меня отъ этого, сказалъ Софьинъ, не поднимая головы.

– Напрасно, подхватила Marie, напрасно; такихъ сценъ нигдѣ не удастся вамъ видѣть!

Софьинъ взглянулъ на Marie, и не могъ не подивиться этому въ высшей степени противному выраженію, какое приняло все еще прекрасное лицо ея. Marie улыбнулась, – но отъ такой улыбки становится холодно и мрачно на душѣ.

– Жалуюсь вамъ, мусье Софьинъ, заговорила Соломонида Егоровна, уже не скрывая гнѣва; такія сцены она повторяетъ со мной почти каждый день.

– Почемужь и не повторять, если онѣ вамъ нравятся? отвѣчала Marie.

– Безсовѣстная! вспыхнувъ, произнесла Соломонида Егоровна и вышла.

– Quelle bourgeoise! сказала вслѣдъ ея Marie. – Ну, продолжала она послѣ нѣкотораго молчанія, насмѣшливо глядя на Софьина, начинайтежь вашу проповѣдь. Тема превосходная: о повиновеніи дѣтей родителямъ.

– Я вижу, Марья Онисимовна, что вы и безъ меня ужь наслушались проповѣдей, а мои опоздали.

– Ктожь вамъ виноватъ!

– А-а, Владиміръ Петровичъ! завопилъ Онисимъ Сергеевичъ, проходя залой и держа въ рукахъ большой свертокъ какихъ-то бумагъ. Слыхомъ слыхать, видомъ видать! Забыли, батюшка, совсѣмъ забыли! Вѣдь чай ужь полгода, какъ вы были у насъ.

– Виноватъ, Онисимъ Сергеевичъ….

– Ну, это ваше темъ дѣло! А теперь что? Съ Машей, съ Машей? Поговорите, поговорите; молодецъ стала; хоть кого закрутить, забьетъ, завертитъ. А все Пустовцеву спасибо, – хорошій человѣкъ! А ужь какъ ловокъ, какъ ловокъ, фу ты пропасть! Какъ начнетъ, знаете, этакъ рѣзать про разныя ученыя матеріи, такъ ротъ разинешь! Ино мѣсто и самъ видишь, что оно какъ-то не такъ, не съ той, значитъ, стороны къ дѣлу подходитъ, и этакъ хочешь ввернуть ему закорючку – куда тебѣ! Какъ поднимется, такъ только пыль столбомъ. Да все философія вѣдь, канальство! читали и мы Волтера съ стары годы, но такихъ вещей, какъ у Пустовцева, не начитывали. Страшно, знаете, съ перваго-то раза, ну, а послѣ, какъ поразсудивъ этакъ, такъ и ничего, какъ будто оно такъ и слѣдуетъ. Да и Маша, я вамъ доложу, препонятливая головка. Эти женщины не въ примѣръ быстрѣе насъ.

Во время этого монолога Онисимъ Сергеевичъ стаскивалъ перчатки, приговаривая въ промежуткахъ: "вишь ты, собаки бъ тебя съѣли, не слазитъ. Рука, значитъ, напотѣла."

Кончивъ эту операцію, Небѣда вытерся платкомъ.

– Уфъ, пропадай оно! Умаялся. У Итальянцевъ это былъ; купилъ вотъ это. Что за картины! Сей часъ покажу. – А мать гдѣ? – Смотрите-ка сюда, Владиміръ Петровичъ!

И взявъ за руку Софьина, Небѣда подвелъ его къ столу, и стадъ развертывать покупку. Согнутая въ трубку бумага плохо укладывалась на столѣ, и Софьинъ, держа въ одной рукѣ шляпу, другою принужденъ былъ придерживать поминутно свертывавшіеся эстампы.

– Глядии-ка, ась! говорилъ Небѣда, отъ всего сердца услаждаясь своей покупкой. Ватерлоская битва. Да-съ, двадцать пять цѣлковенькихъ. Вотъ она штука-то какая! Ну, да и есть за что! Наполеонъ-то, вишь-ты! Задумался, разбойникъ. Такъ тебѣ – вору, и надо! и это Сультъ должно быть; умаливаетъ. Умадивай, умаливай, а видно, придется "выкинуть фигуру на цыганскій ладъ." Вы знаете эту пѣсню? Чудесная, такихъ нынче ужь не пишутъ. У меня есть она; я, пожалуй, дамъ вамъ ее списать. – А пушки-то? Подбиты. Ужь стало быть, когда подбиты, то въ дѣло не годится. Это ужь такъ, я самъ по артиллеріи служилъ. А вотъ это, продолжалъ Онисимь Сергеевичъ, развертывая другой эстампъ, прощаніе въ Фонтенебло… Да подержите-ка. Ужь коли на то пошло, я покажу вамъ всѣ мои картины. Коллекція, батюшка, коллекція. Поставьтека шляпу-то и держите вотъ такъ.

Онисимъ Сергеевичъ шибко пошелъ въ кабинетъ, оставивъ Софьина у стола съ растопыренными руками. Marie прыснула и залилась со смѣху. Самъ Софьинъ не могъ удержаться отъ улыбки. Вырвавшійся въ это время изъ подъ одной руки эстампъ быстро свернулся въ трубку; Софьинъ хотѣлъ было удержать упрямца, потерялся, – и эстампы полетѣли на полъ.

– Эхъ, вы ловкій! кричалъ Небѣда, выходя изъ кабинета. Не покажу жь вамъ за то ни одной,

Софьинъ поднялъ съ полу картины и отеръ потъ, проступившій у него на лбу.

– А у Клюкенгутовъ сегодня будете?

– Да, онъ приглашалъ меня.

– Будьте, и мы будемъ.

– Значитъ, до свиданья! сказала, вставая, Marie и кивнувъ головой Софьину, пошла на другую половину чрезъ кабинетъ отца.

– А давно вы у насъ? сказалъ Небѣда, остановивъ Софьина на порогѣ.

– Съ часъ будетъ.

– Ну, вотъ и хорошо. И сами развлеклись, и моихъ….

Софьинъ не слышалъ конца этой рѣчи. Онъ быстро сбѣжалъ съ лѣстницы, опрометью бросился въ коляску, надвинулъ шляпу почти до самаго носа и крикнулъ "домой!" такимъ страннымъ голосомъ, что ходившія по двору индюшки разомъ встрепенулись и прокричали ему что-то вслѣдъ на своемъ индюшачьемъ языкѣ.

Глава седьмая

Есть люди на свѣтѣ, которыхъ любитъ свѣтъ и ставитъ на на степень образца и подражанія. Онъ любитъ ихъ, какъ аттестованныхъ поклонниковъ своихъ, какъ строгихъ блюстителей законовъ духа времени, духа льстиваго, обманчиваго и мятежнаго. За поклоненіе себѣ онъ предписываетъ другимъ неофитамъ своимъ кланяться и подражать этимъ любимцамъ и жрецамъ своимъ, уже посвященнымъ въ его элевзинскія таинства.

Люби себя и все употребляй средствомъ для своихъ цѣлей вотъ законъ свѣта, крамольно идущаго противъ законовъ истиннаго свѣта!

Передъ читателемъ мелькалъ кое-гдѣ легко и безъ особеннаго намѣренія набросанный эскизъ Пустовцева. Лохматая голова, густыя брови, свѣтскость или, по его собственному выраженію, эксцентричность – вотъ черты, которыми доселѣ обрисованъ былъ этотъ человѣкъ, коему суждено играть существенную роль въ нашемъ разсказѣ. Примѣты эти остались и теперь при немъ: но яснѣе и отчетливѣй опредѣлилась его внутренняя физіономія. Не скоро сказывается смертный своимъ внутреннимъ содержаніемъ. Пудъ соли съѣшь съ человѣкомъ, пока его узнаешь, говоритъ справедливая, русская пословица.

Пустовцевъ принадлежалъ именно къ тому поколѣнію, которое такъ вѣрно очертилъ и такъ грустно оплакалъ покойный Лермонтовъ въ своей "Думѣ". Отецъ Пустовцева, самъ воспитанный въ правилахъ XVIII вѣка, ревностный поклонникъ Дидро, д'Аламберта, Вольтера, Бэля и другихъ энциклопедистовъ прошлаго столѣтія, незамѣтно, и даже, можетъ быть, мимовольно передалъ и сыну своему неуваженіе ко всему, что издревле дѣды и прадѣды наши почитали неприкосновенной святыней. Труня и издѣваясь надъ кроткимъ благочестіемъ и простосердечной молитвой своей жены, онъ перелилъ и въ сына тоже кощунственное направленіе, уронивъ во мнѣніи ребенка достоинство его матери, и пустивъ во всю ширину юной души корень зла и растлѣнія. Быстрыя способности малютки были отличнымъ проводникомъ уроковъ, которые и словомъ и дѣломъ давались ему на всякій часъ и на всякомъ мѣстѣ. Вотъ пришла мальчику пора поступить и въ школу. Мать, прижимая къ груди послѣдыша своего, со слезами благословила его святой иконой, завѣщавая ему помнить Бога и заповѣди Господни, и въ горѣ жизни прибѣгать къ Небесной Заступинцѣ всѣхъ скорбящихъ. Слушалъ отецъ эту давно забытую и отверженную имъ молвь искренней вѣры, и что-то сокрушительное шевельнулось въ груди его, и показалась было на глаза его благодатная слеза раскаянія и умиленія: но гордо отряхнулъ онъ эту слезу, когда малютка, вырвавшись изъ объятій матери, съ улыбкой подошелъ къ отцу и показывая икону, сказалъ: "папа, куда мнѣ дѣвать это?" – Отдай Ефремкѣ! отвѣчалъ отецъ: пусть положитъ въ чемоданъ. – И поѣхалъ юный питомецъ въ путь свой съ отцовскими правилами въ сердцѣ и съ матернимъ благословеніемъ въ чемоданѣ.

Прошелъ наконецъ ребенокъ и узаконенный курсъ воспитанія; сталъ юношей и вышелъ съ отличнѣйшимъ аттестатомъ и лохматой головой. И какихъ-какихъ наукъ не было прописано въ его аттестатѣ! Всѣ семь греческихъ мудрецовъ въ сложности не знали и половины того, что показанъ знающимъ двадцатилѣтній юноша… И вышелъ нашъ мудрецъ въ люди, и поставили его прямо лицомъ къ лицу съ жизнію, которую конечно не могъ же онъ изучить на школьной лавкѣ и въ ученической курткѣ. Ему открыли знатную служебную карьеру, маня все впередъ да впередъ наградами и отличіями. Корабль, значитъ, пришелъ въ портъ, началась разгрузка. Посмотримъ, что тамъ такое.

Вотъ Пустовцевъ въ храмѣ Божіемъ. Значитъ, таки доброе сѣмя, брошенное въ его сердце матерью, не пропало даромъ? Не знаю. По крайней мѣрѣ небрежность, съ какою онъ вошелъ въ святое мѣсто, его раскланиванье съ знакомыми, его разговоры и усмѣшки, его поза полная дерзости и неблагоговѣнія, не показываютъ этого. Онъ взбиваетъ свои волосы, опирается, почти ложится на перилы, обратясь бокомъ къ олтарю, беретъ лорнетку, висящую на груди его и разсматриваетъ публику на противоположной сторонѣ. Онъ вертится, приподнимается, ищетъ кого-то: но вѣрно, нѣтъ того, кого онъ ищетъ, потому что съ видомъ небрежнаго неудовольствія обращается онъ къ близъ стоящему своему подражателю и заводитъ съ нимъ разговоръ, какъ замѣтно, веселый. Еще пять, десять минутъ – и Пустовцевъ, взглянувъ на часы, медленно поворачивается и выходитъ изъ храма Божія, горделиво откланиваясь толпѣ, подобострастно разступающейся передъ нимъ. "Бой-голова!" говоритъ вслѣдъ ему молодой чиновникъ, обращаясь къ своему собрату, ужи посѣдѣвшему на службѣ въ чинѣ титулярнаго. – Да, отвѣчаетъ этотъ протяжно, не намъ чета, и кладетъ земной поклонъ въ простотѣ ума и сердца.

Бѣда затронуть религіозныя убѣжденія этой бойкой голо вы! Было когда-то въ модѣ самое жалкое, самое глупое, безотчетное невѣріе; человѣкъ отвергалъ все, не трудясь даже надъ анализомъ того, что отвергалъ; смѣялся надъ всемъ священнымъ потому только, что оно недоступно было его узкому и тупому уму. Пустовцевъ на этой шкоды: отъ великой таймы мірозданія до послѣднихъ явленій силы Божіей, бывающихъ и въ наше скудное вѣрою время, онъ все подвергалъ критическому обзору, требуя одного лишь знанія и знанія; что же превышало умъ его, что не укладывалось въ узенькія клѣточки человѣческой логики, онъ все отвергалъ, какъ пустяки, какъ сущій вздоръ. Непобѣдимымъ убѣжденіямъ противопоставлялъ онъ насмѣшку; колющей правдѣ – ловкій софизмъ, – и близорукій слушатель его терялъ точку опоры своихъ давнихъ, религіозныхъ убѣжденій, а свѣтъ рѣшилъ, что это человѣкъ прекрасно образованный и свободный отъ предразсудковъ.

Пустовцевъ на государственной службѣ. Передъ нимъ люди съ своими несчастіями и ошибками, съ своими слабостями и пороками; въ его рукахъ перо, которымъ въ иную пору легче меча можно разсѣчъ гордіевъ узелъ злонамѣренныхъ хитросплетеній. Но отъ чегожь такою грустною вышла изъ комнатъ его вотъ эта вдова съ двумя малютками? Отъ чего такъ весело подпрыгиваетъ вотъ этотъ горбатый адвокатъ, извѣстный всякому мошенничествомъ и ябедою? Отъ чего тамъ встревоженъ вотъ тотъ господинъ, котораго, за полчаса тому, мы замѣтили въ окна квартиры Пустовцева сидѣвшимъ близъ стола, заваленнаго бумагами?… Гмъ, мало ли отъ чего? Эти господа недовольные пришли искать защиты и правосудія; они принесли ему свою правоту, свои страданія и свои убѣжденія въ дѣлѣ, грозящемъ имъ неминуемою бѣдой: но вѣдь и забыли то, что господа, подобныя Пустовцеву, служатъ не людямъ, а закону; что, по убѣжденію этихъ умниковъ, не законъ созданъ для человѣка, а человѣкъ для закона, то есть, не суббота ради человѣка, а человѣкъ ради субботы. Васъ ограбили, обезчестили; вы начинаете дѣло, прося защиты: но вы начали не по формѣ, вы пошли прямою дорогой, а не окольнымъ путемъ, – и васъ поворотятъ назадъ, поведутъ по мытарствамъ и будутъ водить до скончанія вѣка. Пропадетъ и охота искать удовлетворенія за грабежъ и обиду! Между тѣмъ вашъ обидчикъ, или ходатай его, знаетъ надлежащую форму и вставитъ въ нее дѣло, въ которомъ вы страдательное лицо; гдѣ нужно, обрѣжетъ его; гдѣ понадобится, вытянетъ, и дѣло какъ тутъ быть, какъ разъ по формѣ. Глядитъ блюститель закона, подобный Пустовцеву, на все это, и важно объявляетъ, что ваши претензіи ничѣмъ не доказываются, то есть, если васъ и точно ограбили и обезчестили, то ограбили и обезчестили по формѣ, и потому сдѣлаетъ вамъ же замѣчаніе по формѣ, чтобъ вы не смѣли формально безпокоить начальство, если и впредь васъ ограбятъ и обезчестятъ безъ всякой формы… Не одинъ Пустовцевъ, въ наше велеученое время, смотритъ съ этой точки на свои служебныя обязанности; не одинъ изъ такихъ, зная Сводъ Законовъ, не знаетъ Русской Правды… Конечно, не маралъ Пустовцевъ рукъ своихъ безчестнымъ взяточничествомъ; не явились къ нему просители съ докладными записками, содержащими въ себѣ радужныя доказательства правоты ихъ дѣла; не нажить ему никогда "благопріобрѣтеннаго": но не далеко уйдутъ дѣла подъ такой невздоимной рукой, ибо въ виду такихъ господъ не люди съ ихъ несчастьемъ или подлостью, а школьная задача о чемъ-то метафизическомъ, чуждомъ дѣйствительности. Fiat justitia, pereat mundus! {Да будетъ правосудіе, и пусть гибнетъ міръ!} повторялъ Пустовцевъ, гордо поднимая лохматую голову, и самъ, бѣдненькій, не подозрѣвалъ всей глупости этой школьной, стародавней поговорки, высиженной въ кабинетѣ какимъ нибудь Нѣмцемъ-педагогомъ.

Пустовцевъ въ обществѣ. Какъ онъ ловокъ! Какъ толпятся вокругъ него эти барыни, изъ всѣхъ силъ старающіяся испортить свою репутацію, – эти юныя созданія, недавно увидавшія свѣтъ и не вкусившія еще смертоноснаго яда его! Слышите ли вы этотъ гомерическій хохотъ окружающей его толпы? Вѣрно, корабль ея бросилъ въ кого нибудь изъ присутствующихъ бойкое, язвительное слово. И не пощадитъ онъ для такого словца ни связи супружеской, ни отношеній дружескихъ, ни привязанности родственной, ни нѣжности дѣтской, ни любви родительской… Какъ удавъ, онъ обливаетъ все ядомъ неотразимой насмѣшки и возмутительнаго презрѣнія. Градомъ сыплются увлекательные софизмы его на все святое ума и сердца; тяжкимъ молотомъ сарказма и ироніи разбиваетъ онъ кумиръ, которому поклонялись вы доселѣ, и измельченными черепками онъ бросаетъ въ васъ все самихъ, любуясь вашей душевной болью и тайными страданіями….

Какъ онъ честенъ! говоритъ свѣтъ. Да, честенъ, – но честенъ, какъ язычникъ. Дайте такому человѣку деньги, – онъ возвратить ихъ; сообщите ему ходячій секретъ, – онъ сохранитъ его; но не ввѣряйте ему нм вашей тайны задушевной, ни чувства любви и привязанности, ни имени вашего друга, ни чести вашей супруги, сестры и дочери. Онъ затопчетъ ихъ въ грязь, если только это нужно для его удовольствія и ненасытнаго эгоизма.

Заподозрятъ читатели автора въ преувеличеніи набросаннаго образа: но заподозрятъ напрасно. Онъ уже встрѣчался имъ и въ Онѣгинѣ – Пушкина, и въ Печоринѣ – Лермонтова, и въ Петрѣ Ивановичѣ – Гончарова; только тамъ они выглажены, убраны и причесаны, словно на балъ. Любуется ими человѣкъ, не зря страшнаго растлѣнія являемыхъ ему типовъ, и не нисходя до сокровеннѣйшихъ изгибовъ ихъ души…

И вотъ такой-то человѣкъ явился руководителемъ еще неопытной Marie. Юное сердце ея прильнуло къ этому искусителю, очарованное его змѣинымъ, неотразимымъ взоромъ. Онъ видѣлъ привязанность къ себѣ Marie, и небрежной невнимательностью развивалъ въ ней эту привязанность до страсти. Робкая Marie грустила, когда онъ не являлся къ нимъ по нѣскольку дней; ей нравились бойкія и остроумныя выходки Пустовцева, которыхъ не удавалось ей слышать ни въ институтѣ, ни въ своей, слишкомъ обыкновенной, семьѣ. Maman мучила ее своими аристократическими претензіями: но Пустовцевъ уже успѣлъ показать Marie смѣшную сторону важничанья ея мамаши, а съ этимъ вмѣстѣ убилъ въ ней и должное уваженіе къ виновницѣ дней своихъ. Въ саркастическихъ насмѣшкахъ надъ правами родителей, онъ простеръ софизмы свои до того, что первое, естественное основаніе правъ родительскихъ обратилъ имъ же въ упрекъ и поношеніе, – и все это предъ дѣвицей, внимавшей ему отъ простоты ума и непорочности сердца!.. Онъ показалъ въ настоящемъ видѣ моральное значеніе самаго Онисима Сергеевича, и низведши его въ сословіе оригиналовъ, заставалъ Marie отъ души смѣяться надъ рѣчами отца, ловко и удачно копируемыми Пустовцевымъ. Онъ сбилъ съ пьедестала мнимой учености mademoiselle Елену и артистически убѣдилъ ее, что oнa не артистка, и что ея разсужденія о музыкѣ и вообще объ искусствахъ очень – очень немузыкальны и неискусны. Marie увидѣла, что сестра, которую она прежде ставила выше себя нѣсколькими. градусами, такъ себѣ, ничего; въ слѣдствіе такого убѣжденія она поприбавила спѣси, и послѣ нѣсколькихъ домашнихъ стычекъ благоразумная Елена уступила сестрѣ поле битвы, и подмѣтивъ въ Marie небывалую прежде бойкость и рѣзкость въ приговорахъ, пошла противоположнымъ тому путемъ. А между тѣмъ Пустовцевъ удачно успѣлъ поддѣлаться подъ прямой и откровенный тонъ Онисима Сергеевича; Соломонида же Егоровна, запуганная его эксцентрическими правилами, половину которыхъ, правду сказать, она и не понимала хорошенько, спасовала окончательно и предоставила Marie дѣйствовать, какъ она знаетъ, въ томъ однакожь убѣжденіи, что дочь ея уронить себя никакъ не можетъ, ибо хорошо помнитъ, чьихъ она и какой фамиліи. Софьинъ, о которомъ Marie имѣла неосторожность на первыхъ лорахъ отзываться слишкомъ выгодно, подвергся сильнѣйшимъ нападкамъ и самому злому остроумію Пустовцева, который ошибочно думалъ преслѣдовать въ немъ соперника себѣ, но весьма вѣрно предугадалъ въ немъ противника преступнымъ своимъ замысламъ.

Мѣсяца за четыре предъ симъ на вице-губернаторскомъ креслѣ города В. посадили какого-то русскаго нѣмца Ивана Ивановича Клюкенгута. Жители города В, слѣдуя давней, коренной своей привычкѣ, основательно обревизовали новаго своего сочлена. Оказалось, по самовѣрнѣйшимъ справкамъ, что Клюкенгутъ, впрочемъ умный человѣкъ, женатъ и имѣетъ штукъ шесть дѣтей, что онъ прибылъ со всемъ своимъ семействомъ, что собственное состояніе у супруга весьма сомнительно, но что въ замѣнъ того, онъ получилъ за своей законной половиной самыя осязательныя наличности въ капиталахъ, возвышаемыхъ или уменьшаемыхъ разными записными вѣстовщицами, "смотря по расположенію въ воздухѣ"; что онъ женатъ уже лѣтъ двѣнадцать, и что не смотря на огромную лысину супруга, дражайшая его половина не находитъ въ немъ другихъ недостатковъ, и въ слѣдствіе того почти всякій годъ даритъ его то Петрушенькой, то Оленькой, то Андрюшенькой, а иногда Павлушенькой и Таничкой вмѣстѣ. Морщился нѣжный супругъ отъ такого благословенія небесъ: но чтожь дѣлать? Надо было принимать благимъ сердцемъ такую благодать, тѣмъ болѣе, что тестюшка его, откупщикъ какой-то плодородной губерніи, всякій разъ присылалъ своей дочкѣ по пяти тысячъ "на зубокъ", что въ нѣкоторомъ родѣ составляло значительное подспорье умножавшемуся семейству и позволяло супругу не пугаться ниспосылаемой ему небомъ благодати. Боже! Какъ хорошо было бы для рода человѣческаго, еслибъ у всякаго зятюшки были такіе тестюшки! Теорія Мальтуса должна бы тогда остаться чистѣйшей глупостью.

Супруга многочаднаго отца семейства Софья Кузминишна Клюкенгутъ, урожденная Лоскутникова, съ перваго же раза обратила на себя исключительное вниманіе города. Все оказалось въ порядкѣ: наружностью Софья Кузминишна была ничего себѣ; круглое лицо ея въ надлежащихъ мѣстахъ имѣло молочную бѣлизну, а гдѣ долгъ велитъ и румянецъ; руки у ней были весьма и весьма недурны, а ножками она брала рѣшительный верхъ надъ всѣми, на кого работали модная башмачница "пани Куявска cъ Варшавы." За то мадамъ Клюкенгутъ при всякомъ удобномъ и даже неудобномъ случаѣ старалась выставлять натурою то, что у ней было хорошо. Она носила башмаки собственнаго изобрѣтенія съ кривой подошвой, показывавшіе ногу съ лицевой стороны весьма въ маломъ видѣ. Она искусно драпировала ручку, и сидя всегда старалась держать ее въ вертикальномъ положенія, ни за что ни позволяя свободно обращаться крови, что, какъ извѣстно, много портитъ изящную руку, придавая ей излишнюю полноту, а иногда и красноту. Продѣлки подобнаго рода не могли ускользнуть отъ внимательныхъ наблюдателей и особенно наблюдательныхъ, которыя единогласно рѣшили, что мадамъ Клюкенгутъ кокетка. Въ какой мѣрѣ это справедливо и даже справедливо ли судить не наше дѣло, хоть и дѣйствительно, нѣкоторыя доискались болѣе прочнаго основанія такому мнѣнію въ томъ именно, что мадамъ Клюкенгутъ не терпѣла своихъ дочерей, – признакъ, какъ замѣчаютъ многіе, обличающій закоренѣлую кокетку. Но опять и этого мы не принимаемъ за вѣрное, считая такое явленіе психологической тайной, извѣстною лишь прекрасному полу.

Ясно теперь, что ревизующіе не остановились на одной внѣшности, а естественнымъ порядкомъ пошли дальше. Такимъ образомъ, по свѣдѣніямъ, изъ подъ руки собраннымъ, оказалось, что мадамъ Клюкенгутъ, урожденная Лоскутникова, получила домашнее воспитаніе, то есть, что ее питали въ дѣтствѣ всякими сластями, исподволь учили грамотѣ, и когда Софинька начала округляться, договорили учителя, который съ небольшимъ въ два года успѣлъ преподать ей всѣ науки отъ граматики да астрономіи включительно. Французскій языкъ, какъ первая и самая важная статья въ русскомъ воспитаніи, былъ предметомъ наибольшей заботливости родителей Софиньки съ самаго ея дѣтства. Для этого, кромѣ учителя Француза Трепе, при ней находилась неотлучно какая-то полупомѣшанная пани Рублевска, тоже "съ Варшавы", отличавшаяся необыкновенной охотой болтать, и въ безустанной рѣчи своей храбро мѣшавшая всѣ извѣстные ей языки. Вышла наконецъ Софи и изъ дѣтей; ее стали наряжать какъ куколку, и кокетство, – чувство врожденное всякой мало-мальски хорошенькой женщинѣ, явилось и у новой прозелитки свѣта. Нянька, называя ее безприданницей, въ тоже время напѣвала своей питомицѣ, что за нею денегъ куры не клюютъ. Что ни говорите, а толки такого рода вскружатъ хоть какую голову; Софинька стала уже жениховъ смышлять, и въ многолюдной толпѣ молодежи отыскивать "предметъ" свой. Но какъ на бѣду, ни одинъ изъ предметовъ, бывшихъ на лицо, не приходился ей по мѣркѣ, какую состроила она въ своемъ воображеніи. Вотъ Софиньку и въ корсетъ облачили; а извѣстно, что это такая пора въ возрастѣ дѣвицы, когда грудь ея начинаетъ волноваться иногда мѣрно и плавно, какъ передъ передъ бурей, иногда безпокойно и шумно, какъ дыханіе испуганнаго во снѣ. Софинькѣ стукнуло осьмнадцать, но по какому-то странному капризу сердца, Софи громко стала осмѣивать романическую страсть и начала находить больше смысла въ бракахъ по разсчету. Явленіе, дѣйствительно иногда бывающее въ жизни и юной красавицы, (о заматорѣвшихъ во днехъ своихъ и не говорю, – тамъ это легко объясняется), но только оно почти всегда разрѣшается очень невыгодно для супруга, указаннаго разсчетомъ.

Было ли то предчувствіе, иди особаго рода призваніе, но только mademoiselle Софи нашла партію именно по мыслямъ своимъ. Въ городъ, гдѣ обиталъ родитель ея, прибылъ нѣкто Клюкенгутъ, командированный свыше по какимъ-то служебнымъ дѣламъ. У предсѣдателя Казенной Палаты, задушевнаго друга откупщику, Клюкенгутъ познакомился сначала съ самою Софи, а потомъ и съ ея папенькой. Дѣло было за преферансомъ, за который внимательный хозяинъ усадилъ пріѣзжаго гостя визави съ дочерью своего задушевнаго друга. Надо замѣтить, что Sophie, сначала изъ угожденія своему папенькѣ, отчаянному любителю всѣхъ коммерческихъ игръ, а потомъ и собственному влеченію, сдѣлалась одною изъ страстныхъ почитательницъ пріятнаго и полезнаго препропровожденія времени за картами. Она даже сдѣлала себѣ этимъ огромную репутацію, и записные знатоки преферанса говорили, что съ mademoiselle Loskutnikoff нельзя рисковать на семь, не имѣя въ рукахъ почти осьми. Пріѣзжій гость испыталъ это на себѣ, проигравъ нѣсколько игръ, по его словамъ вѣрнѣйшихъ: но когда Sophie глубокомысленно доказала ему, что-молъ такъ и такъ, что слѣдовало бы выходить вотъ съ этой, а не козырять, то Клюкенгутъ согласился, что игры его были не вѣрнѣйшія, и тутъ же получилъ справедливыя понятія объ основательности и дѣльности своей партнерки. Послѣ двухъ пулекъ они долго еще разговаривали о случайностяхъ игры въ преферансъ и разстались совершенно довольные другъ другомъ. Съ этой минуты завязалось между ними нѣчто въ родѣ "сердечнаго согласія", и когда Клюкенгутъ, дня черезъ три послѣ первыхъ достопамятныхъ проигрышей, явился съ визитомъ къ Лоскутниковымъ, Софи уже смотрѣла на него, какъ на постояннаго своего партнера, и потомъ сходясь съ нимъ гдѣ нибудь, вмѣсто пошлаго освѣдомленія: "какъ ваше здоровье?" – обыкновенно спрашивала: "что вы вчера или сегодня сдѣлали? – на что Клюкенгутъ отвѣтствовалъ длиннымъ разсказомъ о томъ, какъ напримѣръ, третьяго дня онъ проигралъ въ бубнахъ, имѣя на рукахъ вотъ. то и то. Эти невинные разговоры до того сблизили нашихъ партнеровъ, что они стали подумывать о партіи другаго рода, гдѣ тоже не обходится безъ ремизовъ, и иногда очень печальныхъ. Говоритежь послѣ этого, что карты выдуманы для того лишь, чтобъ убивать попусту время!