Текст книги "Нет мне ответа..."

В суете мелькнула твоя статья про детектив с «Наследником», и я даже не заметил, где, и найти не могу[197]197
  статья «Маленький детектив о большом романе» в журнале «В мире книг». – Сост.


[Закрыть]. Кстати, у меня ведь и «Наследника» нет. Был один на всю семью, остался в Вологде, у сына.

Черкасова хорошо издали в Иркутске, в серии «Наследство Сибири», и там же вышел первый том 20-томной «Библиотеки Сибири», которую ведёт Ваш покорный слуга.

Вот коротенько мои новости из Енисейской волости. Если дома, черкни маленько. От Виктора Мироновича[198]198
  В. М. Довбня, адресат Астафьева из г. Усмани. – Сост.


[Закрыть] получил большое умнющее письмо и думаю, не предложить ли его Залыгину на предмет изготовления на основе письма статьи-рассуждения про мораль в литературе? Как ты думаешь на этот счёт? Ведь обидно, что такие вещи лежат мёртво в моём столе.

Обнимаю, Виктор Петрович

Август 1987 г.

(В.А. Кострову)

Дорогой Володя!

Читал я и раньше стихи Марии Аввакумовой (их мне присылали в письмах друзья Марии), но то ли в рукописи стихи «не так смотрятся», то ли отбора не было, а не потрясали они меня, хотя и проникали в душу.

Но напечатанные в журнале, по праву открыв номер, они для меня – явление, по сравнению с которым, исключая редкие стихи Гены Русакова, всё кажется поэтическим бздёхом, и поэтам надо теперь равняться на открытие, сделанное Вами в «Новом мире».

Оно, явление это, давно ожидалось, и на нём сгорит, должна сгореть вся залежавшаяся в стойлах евтушенковская солома, прелая уже, как старые онучи, в употребление негодная по расхлябанности мысли и поэтической расхристанности. Продукция вялая, заражённая гнилью от много влитых в неё пестицидов и прочей химической хреновины.

Обнимаю, Виктор Петрович

P. S. Утро раннее. Спать не могу, а внуки-сироты крепко спят, и дочь в земле четвёртую ночь спит непробудным сном, вот и пишу, чего могу…[199]199
  19 августа в Вологде от сердечного приступа скоропостижно скончалась дочь Астафьевых Ирина. Похоронена на овсянском кладбище. На попечении Марии Семёновны и Виктора Петровича осталось двое внуков-сирот. – Сост.


[Закрыть]

Галю поцелуй! В. П.

Сентябрь 1987 г.

Красноярск

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Надо жить, ребят растить…

Кажется, ещё никогда так трудно не заставлял себя начать работать, но натура всё же мужицкая, заставил, написал три кусочка и новую главу в «Поклон», презабавную и светлую, но заболел Витя воспалением лёгких. Маня топталась, топталась и слегла, пробовала опять умирать. Оставил я Овсянку да сюда. Проку от меня немного, а всё же поддержка. Почты чемодан привёз. Сам-то ведь даже и бандероли не умею завязывать. Оля, невестка, приехала на неделю из Перми, полегче маленько. В воскресенье – сорок дней. Тоже надо переварить.

Я рад, что ты согласился написать предисловие к томику юношеской библиотеки. Оно, по-моему, на пол-листа, так сделаешь без надсады, и всё, глядишь, копейка какая-никакая заработается.

Я посылаю тебе первый томик библиотеки, чтобы ты имел о ней представление. Может, где и доброе слово скажешь о добром и действительно нужном деле, а то ведь как воды в рот набрали. Начни бы эту библиотеку «ихое» предприятие, уже бы шум был на весь свет. В четвёртый том станет Толя Соболев с «Грозовой степью», будет и фантастика, и том поэзии, может, удастся продлить библиотеку с 20 на 25 томов и выпустить её не за десять, а лет за шесть.

В Ленинград мне уже не поехать, а вот во Францию, если Марья Семёновна отпустит, в конце октября на неделю съезжу представлять «Печальный детектив», если, обратно, генералы-брежневцы не прикончат за материал, что обещает дать «Литературка» 7 октября.[200]200
  речь о статье «Да пребудет вечно: память о войне». – Сост.


[Закрыть]

От Миши Голубкова пришло письмо, даже и почерк хлябает от хвори у него. Да что же это такое, что за напасти на нас? В Овсянке неделя без покойника не обходится.

Не хворайте хоть вы-то, семьёю всей держитесь! Обнимаю, целую. Виктор Петрович

3 октября 1987 г.

(А. Ф. Гремицкой)

Дорогая Ася!

Вы, наверное, уже в отпуске, но я всё-таки пишу, и когда вернётесь – прочитаете, а то я могу забыть отписать Вам ответ.

Пишу из больницы. Времени здесь больше, чем на «воле», и есть возможность почитать кое-что и письма отписать.

Смерть есть смерть, но переживать детей – это большая неправильность, нарушение здравого смысла и всего здравого нарушение.

Переживаем всё тяжело. Марья Семёновна и без того едва ходила, а тут на нас, сперва на малого Витю, потом на Марью Семёновну, затем и на меня напал какой-то жуткий бронхит, кажется, и заразительный.

Я уже поехал в деревню и каким-то мне даже неизвестным усилием заставил себя начать работать и даже начал разгоняться, сделал ещё одну главку, несколько новых кусков, и вот тут меня и подхватила хворь. Отвели 40 дней, и пришлось мне идти в больницу, а Марье Семёновне дома оставаться, ибо надо ж кому-то быть и дома, дети ж не могут быть одни. Прошла почти неделя, как я здесь, а улучшений почти нет, и врачиха говорит, что иные с обострениями и этим бронхитом лежат уже по месяцу, но не поправляются. Какая-то напасть небесная, не иначе, ибо, как вчера сказали американцы из антарктической экспедиции, озонная плёнка вокруг нашей Земли совсем истончилась и буди смерти, холода – это прямое следствие нарушению атмосферного хозяйства. Наши помалкивают, ибо «Над всей Испанией безоблачное небо!», как когда-то сказал Франко, а над нами оно вечно нежно-розовое, благополучное.

Хотя и в больнице, я не теряю связи с «Последним поклоном», думаю, иногда что-то записываю, если кашель не бьёт. Не знаю, смогу ли я сдать книгу в ноябре, но хотя бы в конце года попробую, только бы поправиться.

Сейчас, как и все стареющие люди, я шибко сожалею о беспутно потраченном времени, о бездарно, в разговорах погубленных днях. Задним-то умом это мы, русаки, богаты!

Книга наполняется. Буду писать ещё одну главу, заключительную, из сегодняшнего дня, с оглядом назад, как и чего с нами произошло! Грустные итоги, печальные страницы пролистаю, назвав их «Вечерние раздумья».

А одна глава написалась почти озорная. Это в такие-то тяжёлые дни! Всё-таки раздвоение человека и писателя явление типическое.

Вот, как всегда в больнице, перечитываю Гоголя. Боже, какой писатель! Какой фулюган! И какой горький патриот своей горькой Родины!

Конечно, со школы не перечитывал «Тараса Бульбу», а тут взял и перечитал. Жемчужина! Никому ничего подобного ещё не удавалось изречь на Руси. Уж как ни пытались изобразить советского «Тараса», да кишка тонка. И стало ещё мне понятно, отчего «Тарас» не попадает в кино и на сцену, в школах и вузах читается успешно. Товарищи жиды там оказываются написанными такими, какие они есть на самом деле. А такие, какие они есть, они никому и даже самим себе не нравятся. Снова я читал по слогам, будто сахарок за щекой держал, «Старосветских помещиков». Вот учебник для молодых писателей. Черпай, учись, смотри – там на всех и всего хватит. Да ведь они читают какие-то подмётные листочки и классику знают совсем плохо, да и текущую литературу знают мало, в основном жалуются на то, что их не печатают, и мечтают разбогатеть посредством пера. Стремясь к этому, потеряешь последние штаны и попутно самоотверженно дожидающуюся материальных благ жену. Конечно, кусок хлеба должен быть у всех, и у молодых писателей не должен он отнимать много сил и лет, как это было с нами, но и занимать столь места в душе кусок хлеба тоже не должен.

В № 10 «Нашего современника» будут мои новые «затеси», там парочка есть, что стоит посмотреть. Если я выздоровею к концу октября и состоится поездка во Францию, попробую дозвониться или заглянуть в «Молодую гвардию».

Чохом всем кланяюсь, всем желаю доброго здоровья. Кланяюсь, обнимаю, Виктор Петрович

Десятого, на десять дней прилетит из Вологды невестка, и станет всем нам легче, а пока…

1987 г.

(Г. Семёнову)

Дорогой Гоша!

Какое славное письмо ты мне прислал и как ко времени! Я после тяжкого несчастья, свалившегося на нашу семью, лежу в больнице. Кругом ахи, охи да разговоры про болезни, а тут о музыке! Будто живым воздухом подышал, спасибо, брат, спасибо! Видно, ты почувствовал, что мне не очень хорошо. Теперь я не удивляюсь и тонкости, даже изяществу твоего письма и звучной стройности его, всё это от музыки. У меня, к сожалению, было меньше возможностей соприкоснуться с классикой, но рос в певческой деревне и родне, народную песню впитал и пропитался ею с раннего детства.

Обнимаю тебя. Бог есть! Твой Виктор

1987 г.

(В. Г. Распутину)

Дорогой Валентин!

Как жив-здоров? Мы потихоньку восстаём из праха. Но девочку пришлось послать к сыну и невестке. Не справляемся. Не хватает сил. Марья Семёновна только начинает подниматься с постели, после сердечных дел было у неё воспаление лёгких, затем воспаление почек, да и я малость в больнице провалялся. Полю – внучку уводили в садик и приводили домой добрые люди. Так она, шустрая и чуткая зверушка, говорит: «Меня-то из садика взять не забудьте…»

Последний раз возил их на кладбище, так она, ребёнок, плакала, как взрослая женщина, лицо сделалось, как у маленькой старушки. Что-то, какая-то сила проникает и в её маленькое сердечко, заставляет страдать. Когда летели в самолёте, так её мучило, что мне даже страшновато сделалось. Теперь Витька бунтует, в Вологду вослед за Полей просится, а там ещё не обменена квартира. Не понимает пока малой, что в Вологде всё переменилось и ничего уже не вернуть. Ах, сколько горя и бед они ещё переживут!..

Я тут ненадолго съездил во Францию. Чуть не на карачках оттуда прибыл, набегавшись по Москве и намаявшись в очередях в новых, тесных ботинках. До сих пор ноги болят и уже, боюсь, не перестанут, отложение солей разрушает суставы.

Сейчас я работаю. Поездка отвлекла меня и пособила помнить, что пока жив, надо о живом и думать. Делаю «Последний поклон». Понаписал много. Спешу, правлю, в книгу вставляю. В середине января надо книгу сдавать.

Возвращаясь из Франции, я сходил к Карпову и рассказал обо всех издевательствах, творимых над нами. Он всё это знает, тоже ругается и возмущается. Попросил написать письмо, чтоб на основании его выступить в печати или идти с ним в высокие инстанции.

Я посылаю тебе набросок этого письма, если захочешь – подпиши, не захочешь – я только со своей подписью его отправлю. Если письмо тебе кажется резким, можешь его поредактировать, но в любом случае верни мне его, и, напечатав три экземпляра, я пошлю его по названным адресам.

Работалось ли тебе хоть маленько? Может, нам в Болгарии снова спрятаться? Зима-то нынче мрачная, ветреная, давящая. Как её и перевалить? Я привёз из Франции лекарство, подобное тому, американскому. Если тебе оно нужно, позвони, разделю.

Всем вашим поклоны. Володе Ивашковскому и Гене Сапронову приветы. Тебе желаю хоть какого-нибудь сносного здоровья и работы по душе.

Обнимаю, твой Виктор Петрович

1987 г.

Секретарю ЦК КПСС т. А. Н. Яковлеву

Министру финансов т. Б. И. Гостеву

Секретарю правления Союза писателей СССР

т. В. В. Карпову

Ни в одном известном нам государстве система унижения человека не доведена до такого совершенства, как у нас, в государстве рабочих и крестьян, где гражданские права и достоинство человека гарантируются и вроде бы охраняются Конституцией, многими законами и постановлениями.

Здесь не место перечислять все организации, документы, справки, рекомендации, характеристики, всю бюрократическую управленческую систему, поджидающую тебя за каждым барьером, пропускным бюро, за углом, в каждом присутственном месте, чтоб спросить у тебя пропуск, бумагу, справку, удостоверяющие и устанавливающие твою личность и благонадёжность.

Но порой и бумагу некому показать и личность некем удостоверить – перед тобой стена с изощрённой пропускной системой и равнодушием, граничащим с враждебной подозрительностью.

Таким местом является Министерство финансов СССР. Здесь бездушие и крючкотворство доведены до такого уровня, который и не снился многим нашим конторам. «Не пущать и не давать!» – вот девиз этого министерства, и многие наши управления позавидовали бы такой чётко отработанной системе и опыт переняли бы, да ни в одну дверь там не пустят, ни одной фамилии не назовут. Всё покрыто в этом министерстве тайной многозначительности.

С тех пор как Союз писателей СССР вступил в международную ассоциацию писателей, у нас в стране появилось управление по авторским правам, сокращенно – ВААП. Это управление осуществляет контроль за изданиями книг, постановками фильмов, спектаклей, заключает договоры с иностранными издательствами на издание книг советских авторов за рубежом. Оно не извещает автора о перечислении во Внешторгбанк гонораров за издание книг. Деньги эти невелики. С перечислений удерживаются налоги в счёт государства, и все финансовые операции и формальности соблюдаются до тех пор, пока гонорарные перечисления не попадут в недра Внешторгбанка.

ВААП извещает, что во Внешторгбанк на ваше имя перечислены деньги в таком-то валютном начислении, в такой-то сумме. Банк извещать об этом автора не торопится и по какому-то закону, точнее, по собственному произволу, вообще их не выплачивает автору. Только в том случае, если автор едет за границу, уже с иностранным паспортом в руках, он может попросить в Министерстве финансов разрешение на выдачу ему Внешторгбанком, как правило, очень незначительной суммы от им же, автором, заработанных денег.

Но попробуйте получить разрешение из Министерства финансов! Здесь сделано всё, чтобы вы ничего не получили иль были доведены до сердечного приступа, унижены и растоптаны. Во всех подъездах Министерства финансов стоит охрана. Она вежливо спрашивает: куда вы идёте и зачем? Вы отвечаете, что едете за границу и вам нужно получить разрешение на выдачу денег. Вам говорят, что нужен пропуск. Вы снова суёте красный паспорт и толкуете в окошко-бойницу насчёт разрешения. На вас смотрят жалостно и снисходительно. «Мы не можем куда попало выписывать пропуск. Позвоните Тамаре Алексеевне или Наталье Ивановне». Заветный телефон записан, но по нему никто не отвечает. И дежурный милиционер (о, эта родная милиция, что бы мы без неё делали?!), жалеючи тебя, говорит: «Нужно сходить в этот вот подъезд, спросить того-то и того-то, может, он чем поможет».

Увы, который может помочь, тот редко бывает на месте, а день заканчивается, а иностранный паспорт выдаётся накануне или в день отъезда. Под него, под паспорт, денег в ВААПе дают ровно столько, чтоб доехать на такси до отеля или разок скромно пообедать. Что делать? Домой возвращаться? Потащили меня черти в Европу. Сидел бы, работал бы!

Наконец появляется тот, кого вы с вожделением ждёте. Кивает, просит проходить, что у вас, спрашивает. Где вы раньше были? Это же финансовая операция, она за час не делается! На сколько дней едете? Сколько денег просите? Мы можем разрешить вам небольшую сумму. Звонит: «Тамара Александровна, сколько мы можем?» – и вежливо называет небольшую сумму, от и без того небольшой суммы, числящейся на моём счёте. «Но это же мои деньги, мной заработанные!» – пусть и робко возражаю я. И совсем неробкий следует ответ: «А мы здесь ворованные и не держим!»

Пишется под диктовку длинное, довольно сложное по содержанию заявление, которое кем-то и где-то разбирается. Наконец сделано тебе великое одолжение, выдана бумага – разрешение. С нею надо мчаться со всех ног в банк, на Чкаловскую улицу. А там! Хоть бы кто-нибудь посмотрел, что там делается! Словом, изведёшься, изнервничаешься, натолчёшься в очередях, пока получишь свои собственные деньги – на мелкие расходы, чтоб там, за рубежом, не унижать своего достоинства крохоборством и ограничениями в еде, даже в воде.

В особенно трудное положение поставлены живущие на периферии. Им, чтобы преодолеть преграды, чинимые Министерством финансов, надо приезжать в Москву за неделю до отбытия за рубеж. Но недель этих в нашей жизни остаётся уже мало, ими приходится дорожить.

В недавнем интервью писатель Габриэль Маркес уже говорил с недоумением и возмущением об абсурдной системе оплаты писательского труда в нашей стране. А ведь он не бывал в Министерстве финансов, не обивал его пороги, не прел в очередях Внешторгбанка.

Мы об этом говорить стесняемся, а ждать наведения порядка устали. Хотелось бы узнать при нашей жизни: изменится что-то или все надежды опять на будущее, на то, что и до нас дойдут и о нас позаботятся.

Министерство финансов – учреждение огромное. Наши дела там никакого весомого значения не имеют, так может, передадут всю нашу «мелочовку» в тот же ВААП, и оно, осуществляя контроль за нашими изданиями за рубежом, будет контролировать и осуществлять все финансовые дела и операции с авторами?

Думаю, все заинтересованные лица – авторы согласятся делать отчисления из своих гонораров на содержание дополнительных работников ВААПа.

Но проще и доступней делать это так, как век от веку везде и всюду делается: выделить писателю, имеющему счёт во Внешторгбанке, чековую книжку, и чтоб при наличии иностранного паспорта и документов о выезде сам мог выписать положенную или разрешённую сумму денег для поездки.

Нас на огромных просторах Родины, получающих гонорары из-за рубежа да и изредка по приглашению или в командировки туда ездящих, – единицы, и большинство этих единиц уже в преклонных годах, имеют свои заслуги перед государством нашим и труды, по достоинству оценённые. Если наши небольшие суммы гонораров нужны государству, пусть нам об этом скажут, и мы без особых колебаний их отдадим, но отдадим на тот счёт, в то место, куда посчитаем нужным, а так, втихаря, по-шулерски, обращаться с нами, обирать нас по мелочи нехорошо, недостойно ни солидной финансовой организации, ни отечества нашего, во имя и во спасение которого мы не только проработали всю жизнь, но и кровь пролили.

Виктор Астафьев, лауреат Государственных премий, инвалид Отечественной войны

Валентин Распутин – Герой Социалистического Труда, лауреат Государственных премий

11 ноября 1987 г.

(В. Винокурову)

Дорогой Валерий!

Я безмерно рад был получить от Вас письмо и ещё более потому рад, что Вы в «Смене», где меня любят, чтут и где меня начали печатать со… спортивного отдела! Чудеса, правда?! Тем более что творения мои никакого отношения к спорту не имели, просто работник спортивного отдела по фамилии Эпельфельд – человек добрейший, ласковый, кого-то там замещал во время отпуска в отделе прозы, вроде бы Игоря Кобзева, и среди других попала ему в руки и моя блёкленькая рукопись. Он её прочёл, ободрил меня обещанием «предложить журналу», и спустя большое (мне показалось – бесконечное) время творения мои появились в «Смене». Эпельфельд и потом ещё раза два сумел меня «протолкнуть», а когда я попал в Москву, знакомил со всеми, кто был ему доступен, даже один раз покормил меня обедом в «правдинском» буфете и денег не взял, чем потряс меня совершенно. После обеда я ходил к главному редактору и входил в редакторский кабинет не так уж робко, как могло бы быть до обеда.

Величко послал меня спецкором на начавшуюся стройку Красноярской ГЭС. Там был такой бардак, что даже я, человек, прошедший войну, едва с глузду не съехал. Жили мы с одним инженером в палатке, потом к нам подселили артиста Евгения Лебедева из БДТ – их «бросили» развлекать строителей светлого будущего, но там было не до развлечений – на великой стройке царила безработица. Нагнали уйму народу, угрохали деньги, а дела нет, и ничего нет…

И вот инженер мне говорит: «Не пишут правду! Врут всё! И Вы, Виктор Петрович, наврёте». А я молодой же был, прыткий, и говорю ему: «А вот и напишу! А вот и напишу!..»

И написал очерк, который прочитавши и раз, и два, товарищ Величко впал в удручение и мрачно сказал: «Рано мы Вас, Виктор Петрович, послали. Вот маленько наладится дело на стройке, ещё пошлём». Но тот, кто руководит там, наверху (я не Кремль имею в виду, а Небо) нашим братом, ещё на берегах Енисея шепнул мне тайным голосом, что «правда» твоя, да ещё про «великую» стройку, никому не нужна и никто её не напечатает. А вот напиши-ка ты, братец, что-либо «ударное», привычное, спору не вызывающее, а то ведь и за командировку отчитаться нечем будет, голодом семью уморишь.

И тут я бах на стол редактору Величко боевой очерк с совершенно новым названием – «Строитель»! Эк обалдел товарищ Величко! «В номер! Немедленно в номер!» – кричит.

И на этом не кончилась, а только началась эпопея с ударным очерком «Строитель» – напечатали его очень скоро и высадили за него полторы с лишним тыщи! Я когда с почты деньги нёс, всё оглядывался: не бежит ли по городу Чусовому за мной товарищ Величко – с намерением вернуть деньги и даже оштрафовать меня за такую халтуру.

А жизнь-то, она вона какая разнообразная, в ей «сурпризов» больше, чем вшей в полушубке пехотного Ваньки-взводного из окопов!

Проели мы полторы тыщи мигом – семья была большая, да долги. И дожили до рублика. А тут кино идёт, трофейное, детективное, и мы, стало быть, с моей прелестной супругой шасть в кино! Удовольствие получили! Тут же нас и раскаянье посетило. «Во какие дураки! – говорит Марья Семёновна. – Сходили в кино, а завтра детей нечем кормить. И нянька наша потерпит, потерпит, плюнет и уйдёт от нас. Чё будем делать?» А я ж оптимист! Я ж на юмор налегаю, хотя сердчишку и тесно в груди, и глазу зрячему моему единственному стыдно.

«А, – говорю, – не горюй, Маня! Счас вот придём, ворота отопрём, а в ящике газеты, а в газетах перевод».

«Да откуда ему быть-то?»

«Оттуда, – говорю и показываю на небо. А ночь лунная! Погода зимняя. Идём домой, замедляя шаги, как набедокурившие ребятишки. Трясу газеты, а из них живым лепестком, вертясь и паря в воздухе, летит бланк от почтового перевода. – Вот, – говорю, – и всё! А ты, дура, боялась! Двести пятьдесят рубликов откуль-то пришло!..»

«Да ну тебя, Витя! Шутки у тебя какие-то…» – А я ей в руку талончик денежного перевода!..

Зашаталась моя жена на крыльце и, почти лишившись чувств, шепчет:

«Витя! Глаз тебя единственный подвёл! Тут не двести пятьдесят, тут две с половиной тысячи!»

Я ей говорю: «У тебя шутки тоже ничё! Жгучие!» – а сам к свету, к фонарю.

Это, стало быть, исполнилось сорок лет родному комсомолу, и за изданную первую книжку рассказов я получил гонорар вполовину больше, чем за доблестного «Строителя». И когда потом бедовал и голодовал, завоёвывая место в литературе, не раз мне являлся вид падающего из газет серебристо под луной мерцающего квитка от почтового денежного перевода, и голос был: «Брось! Пожалей задницу и семью, не изнуряй больную голову, продолжай своего «Строителя» и будешь сыт, пьян и жопа в табаке, в турецком, ароматном…»

Вот и шлю я Вам отрывочек из новой книги «Зрячий посох» – «Смена» уже частично печатала из него отрывки и даже годовую премию за них отвалила! А этот просто так шлю, к разговору о житье-бытье и о спорте тоже.

Альберту Лиханову (редактор «Смены») можете показать и письмо, и отрывок почитать. Мне ему отдельно уж не собраться написать, но скажите, что открытку его получил и за всё его благодарю, и ещё скажите, что если дома будет всё в порядке (пока не очень), то в конце ноября я приеду с рукописью в Москву и мне обязательно нужно с ним повидаться, на сей раз по очень серьёзному, моему личному делу. А пока – ещё раз поздравляю Вас, Валерий, с переходом в «Смену» и желаю в ней закрепиться. Отчёты о футболе из Испании и из Англии Ваши я читал. Они написаны с блеском, каковой может допустить наша пресса. В ней шибко-то не разбежишься, не заблажишь и не развольничаешься.

Ваш Виктор Петрович

1987 г.

(В. Воловичу)

Дорогой Виталий!

Я только недавно смог просмотреть и почитать «Слово». Издание хорошее, большой культуры книга, незагромождённая, чего я очень опасался. Ныне ведь подсоединиться к «Слову» и поучаствовать в походе князя Игоря на «нечистых» гораздо больше, чем было при его житье-бытье. И всяк норовит подзаработать под шумок, зело много народа подкормилось на юбилейном празднике со стола, щедрого и терпеливого к прилипалам и словоблудам.

Твои иллюстрации очень украсили издание, дополнили его неожиданным решением темы и возвысили до уровня трагедии исторической, ибо многовато было красивеньких картинок на тему «Слова», особенно в нынешний юбилей. Глядя на картинки того же Глазунова, на его красиво плачущих дамочек и белокудрых отроков да молодецки рубящих князей, можно подумать, что князья русские ездили на болота за клюквой и там порубали несметное количество ворогов, неожиданно встреченных, и не сами в плен угодили, а всех косых на верёвках в грады свои привели.

Красивенькая сказочка, плаксивая песенка вместо трагедии – этого же хотелось всегда «патриотически настроенным» нашим полководцам и «героически» плачущим и одновременно поющим угодникам с конфетных бумажек и плакатов. Этакое искусство в умиление приводило и приводит наших сентиментальных, малограмотных генералов, которые уже и трагедию прошедшей войны хотели бы воспринимать как героический многословный фарс, в котором они в мундирах и при регалиях в семь рядов стоят, выпятив грудь, и кричат: «Ура!» Ибо больше ничего из великого русского языка и войны не запомнили, начисто забыв, что враг был у стен Москвы и на Волге, что выбит на войне русский народ и загублен в послевоенной голодухе, во время которой многие наши чины пир пировали, плюнув на тех, кто спас их шкуры и заслонил своими телами Родину, утопив внешнего врага в крови и не заметив внутреннего, не менее страшного, который всеми способами истреблял русский народ, унижал и уничтожал Россию и преуспел.

А меня заела текучка. Был на съезде, потом в заграницах, потом – Ленинград – Вологда – Горький. В запущенном, унылом грязно-провинциальном Ленинграде был на Рубцовских чтениях, ходил на (частную) выставку из «частных собраний». Дивная выставка, но для моих больных ног и одного зрячего глаза она громоздко велика. В Горьком слушал оперу «Пастух и пастушка» и немножко передохнул от петербургской холодной мглы, грязных улиц и домов.

В Ленинграде (!!!) упал на улице Гранин, переломил нос и вывихнул руку, и никто – никто! – на Кировском проспекте не помог ему встать, не подал руку, не потому, что презирает его как писателя, а просто так, не помогли, и всё. Не помогли как человеку, не зная, кто он и что он, но, на всякий случай, посчитавши его пьяным. В Перми жил бывший сапёрный капитан, истерзанный фронтом и раненый, жил с батарейкой в сердце 14 лет. Не раз, почувствовав себя плохо на улице, он взглядом отыскивал поблизости место, чтоб прислониться иль сесть, присаживался или прислонялся, доставал из кармана лекарства и помогал себе сам. Иногда приходилось выбирать из прохожих, кого можно попросить, чтоб помогли достать лекарство, ибо сам он уже и этого не может, ему плохо, и он вот-вот упадёт. Выбирал старых и молодых, русских и нерусских. И никто ни разу ему не помог, он падал, иногда разбивал себе лицо и нередко слышал голоса возмущённых соотечественников, за которых он на фронте кровь проливал: «Нажрался! Да ещё и старик! Да ещё вроде и еврей». Вот это трагедия!

Сейчас вот в моде слово «ускорение». И если его понимать не так узко, как оно трактуется, то «ускорение», происходящее внутри нашего общества, очень скоро управится со всеми процессами, в том числе и с модно названными «негативными».

В. Астафьев

1987 г.

(Д. Я. Гусарову)

Дорогой Дима!

Отправляю тебе обещанный отрывок из романа. Скрепя сердце и только из-за давнего и глубокого к тебе уважения и к «Северу», тобой сотворённому. Материал сыроват, и рукопись грязновата, но отсылаю, раз пообещал, перепечатывать уже некогда.

Роман «Прокляты и убиты» должен состоять из трёх книг (экую глыбищу на себя взвалил и дотянул работу до старости, всё зарабатывал хлеб, всё готовил себя к «главной» книге, всё не решался, а теперь успею ли?).

Первая книга о доблестном нашем военном тыле, о запасном полку (отрывок из которой и высылаю), пишу, и самому страшно: как это мы пережили? Как стерпели? Поделом нам, покорным рабам. Только вот дети и внуки наши при чём? Вторая книга называется «Плацдарм» – это уже фронт, «героическая», кровавая бойня. Третья книга – послевоенная жизнь брошенных на произвол судьбы фронтовиков, которых добивали уже свои деятели и комиссары, мстя народу за то, что он, дурак, спас им шкуры, – добивали голодом, холодом, притеснениями, тюрьмами, лагерями и прочим, о чём ты не хуже меня знаешь. Пишу это тебе для того, чтобы был в курсе.

Тяжело переболел и до се ещё не отошёл от гриппа и осложнений. Занесли меня черти на этот съезд! Но, как писателю, полезно и любопытно там побывать, чтобы убедиться, что из этого «рая» добра не будет, хуже будет, а уж хуже-то вроде бы и некуда.

Обнимаю. Желаю. Кланяюсь, Виктор

Черкни пару слов, когда получишь отрывок, ладно?

13 декабря 1987 г.

(Адресат не установлен)

Уважаемый Илья Григорьевич!

Письмо Ваше дошло, и работники почты тут ни при чём. Вот если бы я был завмагазином, да ещё продовольственным – они бы знали меня и сами принесли бы письмо мне домой. Осуждать их за это не надо – обманутый, полуголодный, обворованный народ и низкая его жизнь, холуйство, чинопочитание, вороватость – всё-всё взаимосвязано.

Я охотно верю, Илья Григорьевич, что человек Вы хороший и воевали честно, и моя неприязнь к вам, как к человеку исключительному, отношения не имеет. Но как возможно жить среди грязи и не испачкаться? Быть погруженным в океан лжи и не изолгаться? Быть среди ворья и не завороваться?

Смотрели ли Вы фильм о волгоградском ворье из энкавэдэ, возглавляемом генералом Ивановым? А через три дня в «Советском спорте» было дополнение к фильму, и вот уж тут истинное мурло в полной законченности предстало. Вы, наверное, забыли, что вослед за сиятельным вождём Брежневым ходил в картузе и бил кулаками журналистов и прочая пердак в чине генерал-полковника. Из моей статьи цензура, ныне отменённая, сняла абзац: «Генерал-полковник в роли холуя! Явление уникальное, нам принадлежащее, на наших глазах проистекавшее».

Вы можете представить себе, чтоб царь, умерший, кстати, в чине полковника от подлой пули жида, допустил такое? И чтоб генералы Раевский, Алексеев или Брусилов – опустились до роли холуя?!

Вы знаете, что сказали мне люди, серьёзные и знающие, после просмотра волгоградской «опупей»? «Если не в каждом, то уж в любом втором нашем городе обретается свой Иванов, и хоть завтра можно садить на скамью подсудимых местную мафию».

Вот до чего мы дожили, изолгались, одубели! И кто это всё охранял, глаза закрывал народу, стращал, сажал, учинял расправы? Кто такие эти цепные кобели? Какие у них погоны? Где они и у кого учились? И доучились, что не замечают, что кушают, отдыхают, живут отдельно от народа и считают это нормальным делом. Вы на фронте, будучи генералом, кушали, конечно, из солдатских кухонь, а вот я видел, что даже Ванька-взводный и тот норовил и жрать, и жить от солдата отдельно, но, увы, быстро понимал, что у него не получится, хотя он и «генерал» на передовой, да не «из тех», и быстро с голоду загнётся или попросту погибнет – от усталости и задёрганности.