Текст книги "По голгофским русским пригоркам. Статьи о писателях"

Не могу представить, чтоб Чубайс или Греф или ещё кто – выходцы из обуржуазившейся советской бюрократии, имя же им легион, – вот так вот укладывались спать, как Чапурин или Бугров. Не та порода. Не «хозяйская».

Чтобы создать эффект достоверности, писателю требовалось погружение в быт, в создание особого вещного мира, особые стилистические поиски с подключением фольклора, чтобы герой действовал в дилогии на фоне и в тесной связи с культурой, сформировавшей его. Мы не имеем оснований отрывать мельниковских купцов от старообрядчества, опираясь на их негативные высказывания о его внутреннем кризисном состоянии (как пытался это сделать, например, забытый критик Леонид Багрецов в начале ХХ века).

Сложившийся десятилетиями идеал предпринимателя-старообрядца Мельникову с большой художественной и психологической убедительностью удалось воплотить в образе Патапа Максимыча Чапурина. Крестьянское происхождение, глубокая религиозность, проявляемая в быту, в отношении к труду, материальная поддержка скитов, домостроевская иерархия в семье не позволяют отделять его от старообрядчества. Говорить, что Чапурин связан со староверием лишь благодаря тому, что это выгодно для его торговых дел, значит существенно обеднять понимание его образа.

Другие типы «хозяев» – Сергей Андреич Колышкин, казанский купец Гаврила Маркелыч Залетов, Ермило Матвеич Сурмин (иконник, живущий при Комаровском ските, эпизодический персонаж), «старинщик» Чубалов были проанализированы в моей книге «П.И. Мельников (Андрей Печерский): мировоззрение, творчество, старообрядчество», и я мало что могу прибавить к тому, что уже написал.

Иван Ильин утверждал, что ребёнок должен с раннего возраста ощутить творческую радость и силу труда, его необходимость, почётность, смысл. Работа – не рабство. «В русском ребёнке должна пробудиться склонность к добровольному, творческому труду, и из этой склонности он должен почувствовать и осмыслить Россию как бесконечное и едва початое трудовое поприще. Тогда в нём пробудится живой интерес к русскому национальному хозяйству, воля к русскому национальному богатству как источнику духовной независимости и духовного расцвета русского народа. Пробудить в нём всё это – значит заложить в нём основы духовной почвенности и хозяйственного патриотизма».

В большинстве своём наши современные «пореформенные» предприниматели скроены по другим лекалам. Мельниковский хозяин – это вызов им. Этих, наших, точно охарактеризовал ещё в середине 1880-х годов Глеб Успенский в очерке «Буржуй». Замечательный очерк! Прямо о нашем времени, хотя писал Глеб Иванович, конечно, о своём. Если прошлое воскресает, если дух его узнаётся, если две эпохи вдруг кажутся похожими, как близнецы, значит, история идёт не по прямой, она движется кругами, как заблудившийся в лесу человек.

По Успенскому, есть буржуи, и есть буржуа. Это надо различать. Буржуа хоть что-то да созидает и отдает обществу. Успенский, впрочем, и тут иронизирует. «Возьмите вот хоть бы эту толстую колбасу с языком и с фисташками – один из бесчисленных продуктов умственной деятельности подлинной европейской буржуазии»; европейская колбасная мысль работала над ней долго: какой-нибудь колбасник Пфуль, убежденный монархист, проведав, что Фридрих Великий любил колбасу и фисташки, решил объединить то и другое. И вот, «пожираемый чувством преданности», он созидает новый продукт. Другой колбасник Шнапс, социалист и радикал, исходит в изготовлении колбасы из иных идей, но тоже «в целях общественной реформы создаёт и начинку, и форму колбас такие, какие соответствуют его убеждениям и могут способствовать осуществлению этих убеждений в общественном деле». Умственная деятельность здесь «капельная». Пусть. Но вот буржуй – ничего и никогда не создаёт собственным трудом или мыслительным усилием. «…Никогда личная “выдумка”, личная работа мысли, имевшие целью хотя бы только личное благосостояние, не были свойственны ему в размерах, даже более ничтожных сравнительно с размерами умственной работы немецкого колбасника; никакого исторического прошлого, которое есть у колбасника, и никакого будущего, о котором колбасник позволяет себе фантазировать, никогда не было у нашего буржуа и, вероятно, не будет». Российский буржуй появился неожиданно, «точно с неба свалился». Буржуйское сословие —

это «сословие людей с кучей денег в руках, с кучей денег, не заработанных, не “нажитых”, не имевших, в огромном количестве случаев, даже плана истратить эти деньги. Какой-нибудь инженерик, инженерные предания которого не простираются далее возможности приворовывать по зёрнышку шоссейную щебёнку; какой-нибудь помещик, возлагавший все свои надежды единственно на троюродную тётку и её скорую смерть; какой-нибудь купчишка, не возлагавший ровно никаких надежд и полагавший только, что он рождён на свет именно только для того, чтобы играть в шашки около своей лавчонки с хомутами, – сегодня вдруг ни с того ни с сего оказались заваленными чуть не по шею всевозможными кредитами, кучами денег, такими кучами, которые не только устраняют мысли о щебёнке, тоску о долголетии тётки или терпеливое сидение около лавки с хомутами, но прямо становят на высоту, с которой и инженер, и помещик, и купец даже самих-то себя, вчерашних… различить не могут, не могут узнать: “Я ли, мол, это, Ванька Хрюшкин?”»2525
  Успенский Г.И. Буржуй // Успенский Г.И. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1956. Т. 6. С. 333.


[Закрыть]

Ельцинский режим был катализатором формирования «буржуйского» класса.

Хозяин знает, что эта земля – его земля, другой – гость. Свинячит – на вилы и вон. Хозяин никогда не скажет: «Хотел как лучше, а вышло как всегда». Кто так говорит, тот криворукий. Кто говорит, что целился в коммунизм, а попал в Россию, просто косоглазый и никчёмный и не хозяин тоже. Ведь у хозяина всё и всегда на своём месте, и как он хочет, так всегда и выйдет.

Исчез ли навсегда в прошлое русский хозяин? Я надеюсь, я хочу думать, нет, просто он незаметен и невидим, как тот самый легендарный град Китеж… Но он всегда связан со средой, его воспитавшей, он с детства умеет работать руками, он знает собственный род и семейную историю и не боится физического труда, если работает головой. Я встречал таких людей и в крупных городах, но, может, мне просто повезло. Впрочем, герои Фёдора Абрамова, Василия Белова, Евгения Носова, Петра Проскурина – тоже русские хозяева, хотя совсем другой эпохи…

Русскую литературу обвиняли в том, что в ней нет «апологии трудового успеха», самореализации через профессиональную активность, нет «русской мечты личных достижений, подобной американской мечте». «Трудовая инициатива, настойчивость, разворотливость, усердие, активность, энергия и – в результате усилий – успех и благосостояние не пользуются нравственной поддержкой отечественной классики и – тем более – преподающих её словесников. Моральное сочувствие предоставлено бездеятельному несчастью и надеждам на некий “дар”»2626
  Иваницкая Е. Работа не work // Новая газета. М., 2002. №32 (770) от 6–12 мая. С. 22.


[Закрыть]. Таким образом, обвиняются ещё и учителя… Но почему-то тут не делается сравнительный анализ с литературой зарубежной, почему-то не указывают, с какой же литературы должна брать пример наша классика. Может, с американской? Что-то ведь было сказано про «американскую мечту». Только американская классика эту самую «мечту» лишь… разрушала. Ну хотя бы Джека Лондона взять. Ведь какой плохой писатель! Вот у него ироничный рассказик есть – «Яичная афера». Скупив у себя в Доусоне все яйца, девятьсот шестьдесят две (потом выяснилось – 964) штуки, герои, Смок и Малыш, приобрели, сами того не ведая, тухлые яйца четырёхлетней давности, ещё три тысячи штук, и, пытаясь продать всё по десять долларов за яйцо оптом, прогорели. В итоге – полный крах, и никакой «апологии трудового успеха». Их самих обвели вокруг пальца более ловкие мошенники. И у каждого своя правда, каждый считает, что поступает честно. Вот она какая, «американская мечта». Создавать мечту – дело публицистики и практической психологии. Дело литературы – правда.

В русской классике есть произведения, где «трудовая инициатива, настойчивость, разворотливость» и т.д. поставлены достаточно высоко, это «В Лесах» и «На Горах», и более того, обладатели этих качеств, Патап Чапурин и другие русские хозяева-старообрядцы, – люди сугубо православные (а что, не так?). Дело в другом. В том, что не всегда богатому легко сделать сердечное движение к сочувствию и добру. Но это – другая тема…

Есть в романе «На Горах» эпизод, когда Марко Данилыч Смолокуров, выстроив после пожара новые строения и избы для рабочих, прикидывает, сколько икон потребуется там разместить. «Надо в кажду избу и кажду светлицу иконы поставить. А зимних-то изб у меня двенадцать поставлено да шесть летних светлиц. На кажду надо икон по шести. Выходит без четырёх целу сотню… Понимаешь? Целу сотню икон мне требуется, да десятка с два медных литых крестов, да столько же медных складней. Да на кажду избу и на кажду светёлку по часослову, да на всех с десяток псалтырей… Нечего делать, надо поубытчиться: пущай рабочие лучше Богу молятся да божественные книги по праздникам читают, чем пьянствовать да баловаться». Дальше, когда разворачивается у него с Герасимом Чубаловым торг, он принимает решение купить иконы святого Внифантия и Моисея Мурина, которым молятся от запоя. «В каждой избе, в каждой светёлке по Вонифатию поставлю. Потому народ ноне слабый, как за работником ни гляди – беспременно как зюзя к вечеру натянется этого винища…» Потом он отбирает иконы Феодора Тирона, «чтобы от воровства помогал». Смолокуров прижимист, за копейку удавится, расчётлив, мелочен, «совесть у него под каблуком, а стыд под подошвой», но таково требование жизни: «Торгуешься – крепись, а как деньги платить, так плати, хоть топись, на этом вся торговля стоит…» Но он хоть понимает, что он – не благодетель. И всё же его сознание целиком и полностью религиозно, да – ещё религиозно, хотя дух века берёт своё, но Смолокуров не может помыслить, чтобы дом был без икон, без книг, и разбирается он в них безупречно, хотя всё то, что стремится сделать для рабочих, делает в конечном счёте из собственного расчёта, ведь если рабочие «страх-от господень познают», то будут посмирнее, однако ему при всей скупости (которая отлично сочетается с искренней любовью к дочери) не нужен рабочий скот, а нужен именно рабочий человек, и сознанием своим он глубинно укоренён в патриархально-религиозном укладе, как, собственно, и те, чей труд он покупает. Смолокуров всё ещё мыслит по-домостроевски, а на дворе – середина девятнадцатого века.

Разница между хозяином и буржуем в том, что первый действительно занимается экономикой в изначальном значении этого слова (экономика по-гречески – домостроительство), второй – хрематистикой, как назвал Аристотель искусство накапливать богатство. Он доказал, что это «две вещи несовместные», две противоположности, что хрематистика разлагает общество.

А коли так, общество должно искоренять её.

Бороться.

Как?

Тут я вроде бы должен предложить свой рецепт. Я его не знаю. Но вспоминается мне один советский фильм, «Дневник Карлоса Эспинолы» Валентина Селиванова. Мальчишка из Чили, у которого убили родителей, учится в международной школе-интернате (так его называют) в Союзе и рассказывает однокласснице Наташе – в ответ на её вопрос, о чём он будет писать сочинение, – как индейцы взяли в плен конкистадора Педро де Вальдивия. Подростки проявляют фотографии и стоят в красных лучах фонаря. «Ты хотел золота? Тогда ешь его досыта!». И залили ему горло расплавленным металлом. Наташа не верит: «Это легенда?» Но в ответ звучит резкое: «Правда».

Кажется, тут есть некая мораль.

Но где Чили, и где Украина! Несмотря на расстояния и времена, то же наказание звучит в поэме Ивана Котляревского «Энеида»: в третьей части попав в преисподнюю, герой лицезрит, как «дрожавшим за своё добро богатым скрягам лили в глотку расплавленное серебро». Этот принцип воздаяния справедливости вненационален и не подчинён времени. Думается, увы, что в этом «око за око» мы слишком часто нуждаемся на земле, а в аду оно уже ни к чему…

4. Язык

Уже давно, когда я работал редактором отдела культуры в «Учительской газете», накануне Дня учителя потребовалось опросить нескольких известных людей, чем запомнился и полюбился им в школьные годы какой-нибудь педагог, если такой, конечно, был. Я позвонил среди других Михаилу Леоновичу Гаспарову, известному литературоведу. Его голос, слабый и неторопливый, даже робкий, как мне тогда казалось, помню до сих пор. Неудивительно, что он стал рассказывать об учителе литературы.

– Был это 1949-й или 1950 год… Он задал учить наизусть всему классу отрывок из «Слова о полку Игореве». Естественно, его, может быть, полушутя, кто-то тотчас спросил: «Учить по древнерусскому тексту или по переводу?» Он ответил так, что даже последние двоечники выполнили его задание. А ответил очень просто: «У кого никакого художественного чувства нет, пусть учит по переводу. Снижать отметку не буду». Приблизительно так… Преподавал он на высоком уровне… И я тем более могу подчеркнуть это сейчас, пройдя определенный путь в науке: он был учитель-профессионал. Возможно, и без него я стал бы профессионально заниматься литературой, но он мне помог ещё в том раннем возрасте организовать себя2727
  Мы помним вас! // Учительская газета. 2003. №40 от 30 сентября. С. 40.


[Закрыть].

«Слово о полку Игореве» – начало начал русской литературы.

«Язык вмещает в себе таинственным и сосредоточенным образом всю душу, всё прошлое, весь духовный уклад и все творческие замыслы народа». «Очень важно частое чтение вслух св. Писания, по возможности на церковно-славянском языке (! – В.Б.), и русских классиков по очереди всеми членами семьи, хотя бы понемногу; очень важно ознакомление с церковно-славянским языком, в котором и ныне живёт стихия прародительского славянства, хотя бы это ознакомление было сравнительно элементарным и только в чтении…» (Ильин). Героев «Лесов» и «Гор» не надо знакомить с этими принципами, они выросли на них. Языковое богатство Мельникова огромно, языковые маски удивительны. Фольклор и то, как он его использует, – самый изученный на сегодня аспект его творчества. «Прародительское славянство» с дохристианскими богами и народными верованиями возникает в дилогии особым, неизжитым пластом человеческой жизни.

Отличительная черта прозы Мельникова в её особой поэтичности или, точнее, умении «опоэтизировать» то, что от поэзии, кажется, далековато, повседневность, например. Это подметил напрасно забытый в наше время Константин Федин: «Ночью неожиданно зачитался давным-давно не читанным Печерским. Что за чудо в познаниях языка, какое чутьё к речевому ладу! И вряд ли кто другой поэтизировал у нас с подобной любовью и с такой искушённостью быт. У наших литераторов сложилось высокомерное, презрительное отношение к бытовикам, а ведь не так-то много у нас осталось в литературе настоящих бытовых изобразителей – по пальцам пересчитать. И краткий пересчёт начинать-то надо, пожалуй, как раз с Мельникова-Печерского»2828
  Федин К.А. Писатель, искусство, время // Федин К.А. Собрание сочинений: В 12 т. М., 1985. Т. 9. С. 450.


[Закрыть]. Но быт бытом. Бытовая деталь у Мельникова – это элемент фундамента, на котором держится русская жизнь. У него всякий предмет или поступок героя открывают особый культурный пласт русской жизни с укоренённым в национальной почве мировоззрением и смыслами. Вон та же расшива, на которой едут по Волге, – «парусное судно плоскодонной постройки», если по Далю. Речная расшива от восьми до 24 саженей длины, поднимает 12–24 тысячи пудов, с кормы у неё огорожена «казёнка», каютка лоцмана, а с носу «коснóвская мурья», посредине, меж двух переборок, – «льяло»; от него по обе стороны «мурья» для груза… Льяло – «самый испод посередине судна, по бокам киля, где скопляется и откуда выкачивается вода». Мурья – пространство между грузом и палубой, где укрываются в непогоду бурлаки, или трюм. И это не просто слова, это знаки национального бытия. Они напрямую связаны с сокровищем, уже названным ранее, – хозяйствованием.

Критик Александр Измайлов писал в 1909 году, что Мельников «приближается к Гомеру», впадая в стилистику «первобытного былинного сказания», по особенностям своего таланта он – «художник чистого эпоса». «Что-то поистине гомеровское есть в его манере, и это сходство подкрепляется и некоторыми частностями вроде готовности уйти всем своим вниманием в какую-нибудь бытовую частность вроде описания, например, пышного купеческого обеда»2929
  Измайлов А. П.И. Мельников-Печерский // Мельников П.И. (Андрей Печерский). Собрание сочинений / Изд-во т-ва А.Ф. Маркс. М., 1909. Т. 1. С. 18.


[Закрыть]. Мельников работал, как летописец. В его романах, через его слово, художественную деталь, воссоздан и раскрывается особенный национальный космос, в котором живут люди, где всё взаимосвязано и логически выстроено, где всё мудро, эти произведения – эталон, с которым мы сверяем ценности и смыслы собственной жизни. Мельников сам стал для нас одним из тех свидетелей, которых он любил описывать. Каково место Мельникова в нашей литературе? А каково место Гомера в литературе мировой?

В языке живёт, хранится, находит выражение, творческую силу национальный дух, национальное мышление. Характер народов отражается в значениях слов, в их сочетании друг с другом, это верно заметил ещё Вильгельм фон Гумбольт. За мельниковским словом, неспешным, как волжская вода, и порой тяжёлым, будто мешок зерна, за словом, которое «льётся из полноты духовной жизни» (а ведь эту полноту необходимо прочувствовать, пережить самому, напитаться ею, ибо только так – через собственное чувствование чего-то, уже невыразимого словами, но кровно родного, своего и только своего, – можно осмыслить и попытаться передать духовное бытие), за этим самым словом возникает духовное своеобразие основ русского мировидения, русская исключительность, неповторимая русская самобытность. Его язык, его исторические пласты в романах, переплетённые друг с другом, – это отражение и выражение работы духа; за внешним миром в романах Мельникова всегда стоит мир внутренний, мир русских ценностей и смыслов, и от читателя требуется особый труд его постижения.

Я говорил о том, как повлияла на формирование будущего писателя семья. Нужно упомянуть о его дружбе с Владимиром Далем, которая началась довольно рано, когда оба они, русский лексикограф и Мельников, жили в Нижнем. Коль скоро зашла речь об отношении к языку, о роли языка, о его чистоте, достоин упоминания ещё один человек, университетский преподаватель будущего автора «Лесов» и «Гор» Григорий Степанович Суровцов. Хочу привести короткое воспоминание Мельникова о нём:

«Прекрасно зная народный язык и создания народного творчества, песни, сказки, пословицы, Суровцов постоянно говаривал, что в них заключается чистый, ничем не возмутимый источник для настоящего литературного русского языка, которого ещё нет, но который будет, и будет непременно. Он постоянно внушал нам, что неисчислимый вред родному языку и литературе приносит введение в него множества иноязычных слов, употребляемых без всякой нужды. В подаваемых ему сочинениях, бывало, сохрани Бог написать какое-нибудь иностранное слово: засмеёт старик, тотчас скажет свою поговорку: “Пробавляться чужими словами – всё одно, что жить чужим умом”, и за ней анекдот о Пушкине, которого знал лично, познакомившись с ним в то время, когда наш великий поэт ездил в Оренбург собирать материалы для истории Пугачёвского бунта. Однажды, говорил Суровцев, спросили Пушкина, как он находит даму, с которой он долго говорил, умна ли она. Поэт отвечал: “Не знаю, ведь я говорил с нею по-французски”»3030
  Усов П.С. Павел Иванович Мельников, его жизнь и литературная деятельность // Мельников П.И. Полное собрание сочинений. СПб.-М.: В 14 т. Изд. т-ва М.О. Вольф, 1897. С. 56–57.


[Закрыть].

5. Песня

– Бобёй, бобёй кытшэ вэтвин?

– Чожэ гуё вэтаи.

– Мый да мый сёин?

– Виэн нянён сёи.

– Мэим колинья?

– Коли тай.

– Пэшви тай да абу?

– Надь то сёд пон сёис.

Это песня на пермяцком языке. Так записал её Мельников и включил в «Дорожные записки…». Полный текст, до конца. Зачем-то ему это было нужно. Именно на пермяцком. Именно с исконной магией слов, котороую не передаст перевод. Правильно, нет ли, не могу судить. Там же, ниже, на русском:

– Бабочка, бабочка, где ты побывала?

– Ненадолго в погребе была.

– Что да что ела?

– С маслом хлеб ела.

– А оставила ли мне?

– Оставила там.

– Я посмотрела там, да нет.

– Видно, чёрная собака съела.

И т.д.

Там, в «Дорожных записках…», эту песню, если точно, записывает спутник писателя, обозначенный псевдонимом М. Они втроем с неким пермяком сидят у Мельникова на квартире. Перевод его разочаровывает. «У М. с каждым словом пермяка лицо, и без того длинное, вытягивалось. Он разорвал в клочки свою бумагу». Но писатель, надо полагать, всё восстановил. Так или иначе, и оригинал, и перевод оказались на страницах «Отечественных записок». Мельников возражает спутнику (об этой песне про бабочку): «Я думаю, что и Рамаяна, и Илиада пустое дело в сравнении с этою».

Позже своеобразным собранием песен и легенд станут «Очерки мордвы». Их там много, густо, и без них не понять народа… Песня, сказка, народное предание пройдут через всё творчество писателя – как нить, на которую нанизывают жемчуг.

Мельников подспудно понимал уже тогда то, что намного позже выразил Иван Ильин. Пение – творческая эмоция, оно помогает рождению чувства в душе, через пение усваивается национальный «строй чувств», оно дает «не-животное счастье» и, если говорить о русской песне, даёт его именно по-русски. Пение, особенно хоровое, организует жизнь, «оно приучает человека свободно и самостоятельно участвовать в общественном единении».

Мельников делал то же дело, что и Пётр Киреевский, другие собиратели русского «словесного жемчуга». «Во Владимирской губернии в селе Нижний Ландех в 1855 году… встретил я на базаре безрукого нищего, распевавшего про Алексея Божия человека и т.п. “стихи”, Антона Яковлева, уже старика, ходившего с другими нищими певцами по базарам и сельским ярмаркам Владимирской, Костромской и частью Нижегородской губерний. Я записал со слов Антона Яковлева несколько былин о богатырях (которые лишь весьма незначительными вариантами отличаются от напечатанных в “Собрании песен” Киреевского) и, кроме того, несколько преданий о разных местностях верхневолжского края»3131
  Мельников П.И. Очерки мордвы // Полное собрание сочинений: В 14 т. 1898. Т. 12. С. 10 (прим. 2 в сноске). См. также С. 8–10. В том же томе см. также статью «Предания в Нижегородской губернии», С. 420–425.


[Закрыть].

Нас делают русскими наши герои – герои былин, преданий и песен.

Многие персонажи «Лесов» и «Гор» поют, и эта дилогия могла бы называться энциклопедией русской народной песни.

У меня на полке стоит советское восьмитомное издание Мельникова, в коричневых обложках, из книжной серии «Библиотека “Огонёк”». Беру наугад пятый том. Пролистав несколько страниц, в пятой главе первой части «В Лесах» встречаю бурлацкую песню про Астрахань, короткое четверостишие.

 
Кому плыть в Камыши –
Тот паспóрта не пиши,
Кто захочет в Разгуляй –
И билет не выправляй.
 

Она подчёркивает одну особенность судового предпринимательства: содержание беспаспортных рабочих. Тех, у кого не было никаких документов, именовали на Волге словечком «слепые». Чуть дальше, на странице 101, – ещё бурлацкая песня с характеристиками жителей поволжских городов: Кострома – «гульливая сторона», Юрьевец – «что ни парень, то подлец», «а вот Нижний городок – ходи гуляй в погребок», «вот Куманино село – в три дуги меня свело», «рядом тут село Работки – покупай, хозяин, водки» и т.д.

Ещё через несколько страниц, в седьмой главе, – интереснейший эпизод. В трактире сидят купцы «рыбники», старообрядцы. К ним подходит певица, «молоденькая не-мочка в розовой юбке, с чёрным бархатным корсажем». Просит пожертвовать «на ноты».

«– Не подаём, – молвил Орошин, грубо отстраняя немку широкой ладонью.

Та кисло улыбнулась и пошла к соседнему столику.

– Что этого гаду развелось ноне на ярманке! – заворчал Орошин. – Бренчат, еретицы, воют себе по-собачьему – дела только делать мешают. В какой трактир ни зайди, ни в едином от этих шутовок спокою нету.

И плюнул в ту сторону, куда немка пошла.

– Кто нас с тобой помоложе, Онисим Самойлыч, тем эти девки по нраву, – усмехнувшись, пискнул Седов.

– Оттого и пошла теперь молодёжь глаза протирать родительским денежкам… Не то что в наше время, – заметил Сусалин».

Тут нет песни.

Этот эпизод – об отношении к песням, в которых светится соблазном то противное героям «животное счастье» (дело-то не в том, что певичка – немка). Мне хочется пофантазировать: перенести их в наше время, на современный новогодний «Голубой огонёк». Наверное, слова «гаду развелось» были бы самыми мягкими… Трактирные песни зазвучат через несколько страниц, купцы ещё выйти не успеют. А потом, дальше, будут особые старинные песни, которые поют на волжских судах, и грустные, и весёлые – «под бражку», а точнее «волжский квасок». «Так зовётся на Волге питьё из замороженного шампанского с соком персиков, абрикосов и ананасов». Когда нельзя выразить свои чувства прямо, можно заказать песню. Так поступает Пётр Самоквасов.

«Подошёл он к запевале, шепнул ему что-то и отошёл к корме. Запевала в свою очередь пошептался с песенниками». И по команде «грянула живая, бойкая песня»:

 
Здравствуй, светик мой, Наташа,
Здравствуй, ягодка моя!
Я принёс тебе подарок,
Подарочек дорогой.
Подарочек дорогой:
С руки перстень золотой,
На белýю грудь цепочку,
На шеюшку жемчужок!
Ты гори, гори, цепочка,
Разгорайся, жемчужок!
Ты люби меня, Наташа,
Люби, миленький дружок!
 

Песня – это объяснение. Это опыт переживаний, кипение жизни. А здесь, в этом эпизоде, – намёк на любовь.

Звучат в дилогии канты («псальмы») – духовные стихи (в том числе хлыстовские), старообрядческое унисонное пение скитниц. По песням Мельникова можно написать целое исследование.

Беру седьмой том, куда вошло окончание «На Горах». Хочется заглянуть в самый конец романа. Глава четвёртая четвёртой части второй книги. Тут описывается заготовка капусты на зиму. На двух страницах песня про «матушку-капусту» с комментарием: «Ещё с той поры поётся она на Руси, как предки наши познакомились с капустой и с родными щами. Под напев этой песни каждую осень матери, бабушки и прабабушки нынешних девок и молодок рубили капусту».

 
А капустка-то у нас
Уродилась хороша,
И туга, и крепка, и белым-белёшенька.
Ой лю́ли, ой люли́,
И белым-белёшенька.
 
 
Кочерыжки – что твой мёд,
Ешьте, парни, кочерыжки —
Помните капустки.
Ой лю́ли, ой люли́,
Помните капустки.
 
 
Отчего же пáрней нет,
Ай зачем нет холостых
У нас на капустках?
Ой лю́ли, ой люли́,
У нас на капустках.
 

И эта песня не последняя. Дальше ещё будут. В каком ещё русском романе поют больше?

6. Молитва

Об отношении Мельникова к молитве, а если шире – вообще к вере, свидетельств не так уж много, и нельзя исключить, что он не терзался теми же сомнениями и мыслями, что изложены Толстым в его «Исповеди». Сын писателя Андрей привёл в воспоминаниях один эпизод, как он приехал сообщить о смерти отца его однокашнику по Казанскому университету, известному востоковеду Василию Павловичу Васильеву. Тот жил в Петербурге. «Васильев, выслушав меня, занёс было руку перекреститься, но только отмахнулся, сказав: “Ведь мы с покойником чужды были религиозных предрассудков”. Васильев в действительности был “чужд предрассудков” и остался, как говорят, верным себе до последней минуты жизни, но отец, вообще не будучи, впрочем, слишком религиозным и даже многими считавшийся за атеиста (не совсем справедливо), под конец жизни, незадолго до полной потери разумного сознания, отчасти вдавался даже в противоположную крайность»3232
  Мельников А.П. Из воспоминаний о П.И. Мельникове // Сборник в память П.И. Мельникова (Андрея Печерского). Действия нижегородской ученой архивной комиссии. Нижний Новгород, 1910. Т. IX. Ч. 1. С. 65–66.


[Закрыть].

В целом, как можно отсюда заключить, особенно церковным человеком Мельников не был, скорее теплохладным. При этом старообрядческие сочинения, в том числе богословские, он великолепно знал, прекрасно разбирался в иконописи3333
  Об иконах, упоминаемых в дилогии, см.: Лепахин В. Икона в русской художественной литературе. М., 2002. С. 217–242, 243–271.


[Закрыть]. Он трепетно относился ко всякой мелочи, описывая старообрядцев, особенно если это касалось устава. Тот же Андрей Мельников опубликовал письмо отца, адресованное бывшему старообрядцу Василию Борисову, с вопросами: поётся ли ирмос «Житейское море воздвизается» на поминовениях или его только читают и что поют при пострижении?3434
  Мельников А.П. Указ. соч. С. 61.


[Закрыть] Положительные герои дилогии себя без молитвы не мыслят (мы помним, что отличительная черта русского хозяина – глубокая религиозность).

«Ребёнок, научившийся молиться, сам пойдет в церковь и станет её опорой – русской опорой, русской церкви. Он найдёт пути – в глубину русской истории и на простор русского возрождения» (Ильин). Каждый народ обращается к Богу по-своему. «Живое многогласие и многохваление Господа, идущее от мира, требует, чтобы каждый народ молился самобытно; и эту самобытную молитву надо вдохнуть ребёнку с первых лет жизни».

В том и дело, в том и беда, что история послераскольной синодальной церкви мало-помалу утрачивала русскую самобытность. Мне в этой связи часто приходят на память слова не многим пока известного публициста Василия Гавриловича Сенатова из его работы «Философия истории старообрядчества», которую он опубликовал в 1907 году на страницах старообрядческой газеты «Слово правды», а затем, в следующем году, при поддержке Союза старообрядческих начётчиков выпустил отдельной брошюрой. Эти слова – завершающие в ней. Будет длинная цитата, но пересказывать не хочется. «Никоновские реформы имели то значение, что ими русский народ отстранялся от непосредственного участия в делах церковных, и накопленные в течение долгих веков религиозные знания откладывались куда-то в сторону. Наряду с этим главенствующее значение получала бесконтрольная воля и власть иерархии, и взамен народного веропонимания выдвигалось на первое место понимание иное, принесённое из чужих стран. Эти народные знания не могли быть заглушены никакими новыми течениями, никакою властью они не могли быть исторгнуты из духа народного. Старообрядчество и есть история того, как русский народ проявляет свои веками скопленные религиозные знания, как эти знания, иногда совершенно неожиданно, выбиваются на Божий простор и распускаются в пышные и дивные творения. История господствующей церкви, в сущности, представляется историей того, как заносились на русскую землю и прививались к ней инородные религиозные веяния: сначала новогреческие, затем латино-католические и, наконец, протестантские. В сообразность этому история старообрядчества есть история развития собственно русской религиозной мысли, зарожденной в глубине веков, задавленной было при Никоне, но никогда не утратившей своих жизненных сил, растущей стихийно»3535
  Сенатов В.Г. Философия истории старообрядчества. М., 1995. С. 85.


[Закрыть].

Эта самая русская религиозная мысль с её ценностями, сокровищами, исканиями и блужданиями, история этой мысли, корнями уходящей в эпоху нашей национальной трагедии – церковного раскола, тоже исследуется в романах, и хотя писатель не ставит здесь окончательной точки, его симпатии на той стороне, которая держится всеми силами за традицию, за обычай, за прародительский уклад. Не потому плачет столетний старик в «Дорожных записках на пути из Тамбовской губернии…», что бороды ему жалко и кафтан обкромсали, а потому, что вводится «немецкий» закон и порядок, чужеземный уклад, чужое мироощущение. И, завернув отрезанную бороду в отрезанные полы кафтана, уходят мужики по домам под вой жён, одинаково с ними осознающих, что пришла беда.