Текст книги "Игра взаперти"

Высохшая старушка лежит на смертном одре, разумеется, это сама Катя. Вокруг несколько человек: у главы гражданин в возрасте в горьких морщинках, но с бодрой внешностью (загорелая лысина за темя с венцом длинных седых волос над ушами и сзади, закрученных в кокетливый жгут) – сын Костя. Да-да, муж, Сергей Андреевич, давно почил в бозе. Дочь, следующие родственники.

А теперь Катя ступает по совершенно незнакомой местности. Нечто подле пустыни, однако с аккуратно дышащим в лицо ветерком. Да зачем же пустыня? И откуда наивно выглядывающие, будто очнувшиеся от сна цветы? И отчего эта бархатистая элегия сумерек, когда в теле звенит такая бодрость. А может это не бодрость, а предчувствие? Ну естественно, недаром сорит мелкий постный дождь. Ах, какая отличная газель с точеными острыми рогами, укрывшись сенью ветвистой чинары, волооким и невозмутимым взглядом наблюдает за Катей. А рядом совсем незнакомое, реликтовое дерево. Постойте, да это же яблонька. Несомненно – но отчего крона светится в почве, а корни витиевато устремлены в небо? Превосходно! – какой изрядный кульбит, сколь умная яблонька. Однако продолжим путь.

Перед Катей распростерлось озеро. Оно мерцало застенчиво и призывно, цепкий блик полз широко, отнюдь не как отражение, а будто внутреннее озарение субстанции. Легкий туман стелился над поверхностью. Женщина нерешительно остановилась, что же делать? – известно, путь нужно продолжать непрерывно и отчетливо прямо (сия анонимная установка существовала с начала путешествия и была непреложной). Будь что будет – Катя ступила в воду. Ступня залучила легкую тину, Катя выполнила несколько шагов, основательно погрузилась. Объяла чуть студеная и суровая масса. Когда вода достигла шеи, женщина на мгновение замедлилась, – поздно, следует поступать. Катя сделала ответственный шаг.

Под водой было вполне комфортно: безошибочно узнавались встречные водоросли, собственно, они кивали как старой знакомой. Щука с подлым носом соседки по площадке – Мирошниченко; эка, дородный чопорный карп мусолит толстенную сигару. «Здравствуйте, господин Черчилль». – Вкусно пыхнул дымок, ответный поклон. Юркие ершики – это Димка Мурзин и Генка Баландин из параллельного седьмого «Б», они намедни сбежали из дома. И невообразимая мозаика персон, знакомых и чужих, и отменное чувство надежности.

Чу, образовалась некая пустошь, скользнуло каверзное – Катя видит густую заросль. Шествует к ней – оказывается, плывет – осторожно раздвигает прямые стебли руками, чувствуя, что за чащей некое происходит. Действительно, она зрит круг русалок, и в центре одну, понурившуюся, укомплектованную стройной фигурой и изящным плавником хвоста. Какое нежное лицо, как жаль, что они не представлены. Старшая в кольце, дама с толстой косой и жемчужной чешуей, выговаривает ослушнице – тон безжалостен. Катя вслушивается, различает:

– Исчадье бренности, настал возмездья час. Неробостью ты равенство попрала, твоя попытка жажду выдавала, внося сомненье в каждую из нас… Устав ты помнишь ли? Спокойных вод волна желанья не вольна нарушить. Ты ж, дружбы домогаясь у лягушек, наш мерный всколыхнула хоровод. Уже застигнутая ты была упряма. Живи ж одна, с претензией, будь свойственной. Но знай, нет счастья равного спокойствию, – так рек великий Будда-Гаутама…

И ундины надменно поплыли прочь. Катя отчего-то испугалась, задернула тюль водорослей, сердце толкалось… Пришла огромная догадка: неужели она в подступах к Эдему? Безусловно, конечно же! Избранная – она на грани абсолютного помещения. В Кате хлопотливо ерзала мысль. Необходим пароль удостоенности… да, да! Ухватила. Разумеется – покой. Что же остальное может так всецело насытить, прекрасно поработить и озаботить нужностью! Катя спешно ухнула всем телом в открытие. Покой, поко… И в точности на последней букве что-то сломалось, организм возмутился, она распахнула глаза.

Катя озиралась, вокруг стояли все четверо: врач, женщина, ребята. Последние испуганно смотрели на нее.

– Что это было? – спросила Катя.

– Наркотик действовал.

Катя зажмурилась. Случившееся было так прекрасно! Решительно потребовала:

– Еще! – Она, безусловно, имела право.

– Что ты, милая, погибнешь. – Врач сел подле Кати прямо на кровать, положил свою руку на Катину. – Терпи. – Помолчал и добавил: – Да и не хватает всем. – И еще горше: – Вообще ничего не хватает.

Катя закрыла глаза. Согласитесь, сугубо наплевать, хватает чего-то кому-то или нет, – ей было необходимо, и в этом состояла высшая справедливость. Как бесчеловечны врачи! Следом за этой безукоризненной мыслью тело пошло наливаться тяжестью, – не болью, но страшным неудобством, неким насилием, которое не столько мучило, сколько пугало. Стало ясно, пришла беда.

Сейчас же Катя обнаружила, что лежит одна, – она не заметила, когда ребята оставили ее. Впрочем, они не отошли совсем – неподалеку помогали женщине. Кате стало страшно и трезво, она пустилась ощупывать свое тело, наблюдать за ним.

На месте левой груди разместилась обширная рана, которую показывала твердая, объемистая кора высохшей крови. Нашлись мелкие ссадины, раны на голове, бедрах. Дальше исследовать не хватило длины рук. Катя с дрожью вздохнула и впервые попыталась вспомнить начало. Тут же пришла мысль о родителях, Саше, Гаянэ.

Ей даже показалось, что тело дернулось. Нужно было знать. Катя повернула голову туда, где недавно видела помогающих женщине ребят. Здесь их не оказалось, она начала озираться и увидела, что рядом на кровати лежит человек. Смутновато проглядывалось его лицо, не иначе старческое. Однако обширные глаза блестели. И глядели на нее. Навстречу взгляду Кати возник голос:

– Становится совсем студено. Не мерзнешь?

Катя была не в курсе. Задумалась. Да, не мерзла.

– Нет.

– Хотели расположить в здании, некоторые целы. Побоялись, что толчки повторятся.

И вдруг в Катю, внутрь ее хлынули слезы. Она скрипнула, попробовала задержать, но не смогла, и уже не сдерживаясь, заголосила:

– Мальчики, ребята!

Глаза брызнули, щеки налились влагой, Катя стиснула зубы… Подбежал один из тех парней, горячо, торопливо спросил:

– Что… что случилось?

Катя зачем-то задирала голову, будто встать хотела, голос из лохмотьев рваных звуков связывал слова:

– Мама… родители… что с ними?

Парень растерянно откинул голову, и тут же тело его налилось, он наклонился, опустил на Катю мужской, сильный взгляд:

– Кто же теперь знает, подождем до завтра. Найдем, обещаю.

Катя закрыла глаза, вдавилась в матрац и глубоко, свободно, наотмашь зарыдала.

Странно, что она уснула. Проснулась удивленная, – удивилась, что, несомненно, спала. Незамедлительно навалились громоздкие рокоты. Катя догадалась о вертолетах. Огляделась, народу прибавилось. И снова увидела взгляд соседа. Отвернулась, закрыла глаза, вспомнила, и с головой, до дна ушла в отчаянье.

Так бы она и пропала там, если б не сосед (чуткий мужчина). Он говорил:

– Ты, девица, богу молись. Из конфликта мы выбрались относительно. Заживо погреблось народу невесть… Кто такая?

– Не местная. К жениху приехала с родителями. – Плохонький голос получился.

– Эк, – вздохнул дядя, – видишь вот судьба-то. И грехов, поди, не наработала… Родители, может, здесь недалеко и лежат.

Катя встрепенулась:

– Я не с ними находилась. Они дома остались.

– А ты, стало, на улице?

– Да.

– Дрянь… Дома-то, что домино сыпались. Господи, воля твоя.

Катя сильно зажмурила глаза, и вспомнила:

– Со мной подруга была. Надо сказать.

– Проговорим, вот подойдет кто… Надо думать, повезут нас. Полетаем вертолетом.

Скоро ли увезли, Катя не представляла, начала впадать в бред. Приходило странное состояние полуреальности, полусна. В тусклом мареве прожекторных лучей зыбился сосед, койки, возящиеся, напряженные люди, и в то же время все это было чужим, далеким. Она отчетливо помнит, что несла какую-то околесицу, пребывая в диких, фантастических местах и ситуациях, и одновременно ощущала себя привязанной к конкретной койке. Сознание легко, внезапно уносилось в неведомое и так же вдруг возвращалось в настоящее. И занимательно, некая сила (притом, что Катя приходила в здравую голову) заставляла продолжать пылко выговаривать всякую ахинею.

В моменты просветления набегало воспоминание о первом кошмаре, вновь наваливалось отчаяние – мысли о родителях, Саше. О будущем.

Как-то подошел один из тех ребят и Катя хотела было спросить о родителях, да вдруг протянула руки, и когда парень, немного растерянный, подался к Кате, схватила его, должно быть, сильно, плотно прижала к себе и шептала надсадно: «Сашенька, родной, любимый, не оставляй меня». Парень смущенно и покорно утешал, а Катя, ясно видя, что это совсем не Саша, жадно нашептывала какую-то лирическую галиматью. Кажется, это продолжалось довольно долго, и завершилось внезапно – Катя очнулась, отбросила руки и окунулась в кипяток стыда.

Вовсю теплело утро, когда ее перенесли в громоздкий, по-видимому, военный вертолет. Мужчину-соседа с Катей не отправляли. Его часом раньше отнесли в иное место. По причине смерти. Катя видела, что он умер – строго и понимающе смотрел на нее – но долго никого не звала, – было неловко, казалось, в этом обнаружится некоторая причастность. Еще чудилось, будто напротив лежит вовсе не мужчина, а сама смерть, и выясняется, особа не столь уж безобразна. В вертолете Катя забылась, даже уснула, и это получился последний сон перед долгими мучительными бдениями.

Очнулась Катя уже в больнице. В небольшой палате стояло почти вплотную около десяти коек (подле некоторых возвышались «системы», приспособления для подачи так называемого физраствора). Было очень душно, постоянно сновали люди в белых халатах.

Этот период Катя помнит не особенно. Все происходило в полубреду, в регулярно наплывающих состояниях боли, страха, отчаяния. К ней часто подходили врачи, иногда в окружении молодых парней и девушек в белых халатах, скорей всего, студентов (их было много, и они искренне хотели помочь – Катя тогда впервые узнала, как случаются отзывчивы на страдание люди). Однако с ней почти ничего не делали, хоть осматривали тщательно. Она уже начала понимать из приглушенных, томительных разговоров, что у нее отказали почки – синдром длительного сдавливания. Часто мелькали – не только по ее поводу – слова «гемодиализ». Катя знала, что многих пострадавших надо подключать к искусственной почке, а таковой в больнице не имелось – нужно было везти больных на операцию, в другой город, а пока такой возможностью для всех не располагали.

Почти не могла есть. Не давали пить. Она дико, безобразно, неправдоподобно распухала.

Через пару дней тело представляло из себя жуткое. Это был гигантский и отвратительный мешок, расползшийся в полную ширину кровати и содержащий нечто желеобразное. Исчезли грудь, выпуклости и впадины, рельеф и вообще фигура. Нажим пальца на кожу приводил этот бурдюк в колыхание, от пальца бежали тусклые волны. И когда палец отнимали, оставалась воронка, которая затем медленно заглаживалась, словно в болоте на месте поглощенного предмета.

Все бока Кати были утыканы в несколько рядов иглами от шприцов. Из игл постоянно и кропотливо текло. Катя лежала на клеенке и плавала в моче. Казалось, ничего уже не существует в мире, кроме запаха мочи… и помимо жажды. Она представить не могла, какой неимоверной способна быть жажда. Палату раздавливали миазмы мочи, вой и стоны. Эти стоны являли просьбу о влаге.

Четкого представления о происходящем Катя не имела. Она улавливала какие-то обрывки разговоров между врачами, не понимая толком смысла. Похоже, сверх отказа почки она получила еще повреждения. Что-то говорили о ноге, той, что очутилась сильно зажатой, – упоминалось слово гангрена. Сама ног не видела и не чувствовала. По этому поводу у нее возникал замечательный бред. Однажды представилось, что ногу отняли, и она пустилась требовать предъявить удаленный предмет. Зачем-то это виделось крайне необходимым.

– Верните мне ногу, – настаивала Катя.

– Успокойтесь, – вяло бормотала сестра, – ваша нога на месте.

– Отчего вы водите меня за нос, – препиралась Катя, – я же прекрасно чувствую… Зачем она вам понадобилась? Я имею право хотя бы посмотреть на свою вещь.

Забавно, что уже придя в реальность, Катя не могла унять претензию относительно изъятия собственности. И занятно, что, даже когда все-таки убедили в целости ноги, оставалась недовольной – спор завершился не в ее пользу.

Странно, в эти дни почти не вспоминала родителей и Сашу. Все сосредоточилось на бреде и страхе заснуть, ибо сон непременно сопровождали жгучие, непереносимые кошмары. Четверо суток провела Катя в той больнице. Ночью пятого дня ее и еще двоих увезли в аэропорт. Практически сразу с самолета положили на операционный стол: подключили к искусственной почке. Операция оставила благодарное воспоминание, – потому что там разрешили пить сколько угодно (уже исчезла жажда, уже ушел восторг первого глотка, а Катя все мучила ассистентку с просьбами поднести чайничек, – впрок, чтоб на всю жизнь, чтоб самой превратиться во влагу).

Дальше – реанимационная палата, какие-то незнакомые, часто меняющиеся люди. Позже Катя узнала, что десять дней жизнь ее стояла под вопросом. Однажды утром в палату вошел профессор, положил сильную добрую руку на плечо:

– Слава богу, девочка, ты будешь жить. Почки заработали.

Ее жизнь теперь превратилась в процесс мочеиспускания. Сердобольные сестры тщательно следили за выделениями, бережно собирали влагу и гордо складировали ее в трехлитровые банки, размещенные в углу палаты.

– Ну, Катюха, сегодня ты лидер, – говорила пожилая тетя, нянечка, почти безвылазно находящаяся в палате. – Двенадцать литров как из ружья, ты просто умница.

Одновременно пришли боли.

– Это нормально, милая, – говорили врачи, – тебе предстоит помучаться. Болит – значит, ткани оживляются.

Помимо почек оказался сдавлен позвоночник, парализованы нижние конечности. Однако врачи обещали выздоровление. Постепенно и понемногу научилась спать, есть, прекратился бред. Но выучиться терпеть боль так и не сумела. Эта была везде – в пространстве, во времени, в мыслях, в мечтах, в памяти. Она изводила. Собственно, изводила сама жизнь.

О близких говорили натянуто: «Ничего неизвестно, пострадавшие разбросаны по всей стране. Совершенно отсутствует координация. Надо ждать».

Катя давно не понимала, что страшнее – физическая мука, ожидание, само время, тягучее, безысходное, полное горечи и страданий. Но это оказалось только началом.

МАША

– Я отказываюсь тебя понимать, – устало объявила мама девятилетней дочери, когда та стащила у лучшей подружки абсолютно ненужные ей пять рублей.

– Она ими хвасталась, – объяснилась дочь, ввергнув маму в окончательное расстройство.

Эта мамина фраза так часто возникала в связи с Машиными, как выражалась старшая сестра, припадками, что и у самой дочери родила стойкий иммунитет против каких-либо обоснований собственных поступков.

Определенно о ней в розовые годы можно было сказать, что это разлаженная девочка и полная противоположность цельной старшей сестре. Училась в школе, носила отметки, пятеркам радовалась, зато двойкам огорчалась – в сущности же, вес их был одинаков. С четырнадцати до семнадцати питала безумную страсть к борщу, его изумительно готовила мама. Часто заставляла содрогаться весь дом.

Папа испытывал к ней неприличную, порой вызывающую в остальных оскомину любовь.

– Давайте не будем подходить придирчиво, – приходилось ему нередко примирять домочадцев. – Мы имеем дело не с фактом, а явлением.

Годам к пятнадцати папина метода была основательно надсажена явной склонностью дочери к «нездоровым интересам». И окончательно попрана, когда всеведущая сестра в пылу очередной распри сообщила:

– А ты полюбуйся, папочка, на свою любимицу. Она не девушка! – За что безотлагательно получила определение «гнида».

Эта оказия была, пожалуй, самой последовательной – с отрочества Маша трепетно следила за телом. Отчаянные разговоры подружек доводили до исступления. Конструкции, поведение женских и мужских органов являлись вещью занимательнейшей. После второго полового акта с очумелым ликованием шепотом произнесла: «Я – блядь!»

В медицинский поступила назло. Кому? – так и не разобрала. Писала стишки, заинтересовалась живописью. Сходу, очень ловко принялась рисовать. (Отец развивал, углядев склонность доченьки: иллюстративные книги прикапливал, на прикладную литературу не скупился.) Запросто осваивала языки. Без восторга отметила, что обладает разносторонними способностями, хотя папа внушал: «Ты специалист по вершкам. Основание же от тебя сокрыто». В ответ ластилась: «Ну папка, я умненькая – гены гуляют». Тот серьезно посмотрел и сказал:

– Знаешь, у тебя, кажется, есть дар. Ты будешь любима.

Мужем обзавелась по беременности, но он оказался простым, прискорбно приятным человеком. Огарков заинтересовал по случаю, угодил тем что по-настоящему дал почувствовать власть… и потом – первый муж категорически не устраивал.

Зацепил Виталий. Силой взял, это было неожиданно. Хотелось отомстить? Шут знает – вряд ли. Похоже, он соответствовал головокружительному, нахрапистому времени, мелькающим, неухватным событиям – жадному существу. Вообще все там было вязко и раздробленно, не поддавалось усвоению.

Рождение Артема, любовные кутежи от живописи Машу солидно отвадили. Однако устойчивый период проживания с Виталием приобщил обратно. У него тогда многое получалось, это, наверное, организовало своеобразную ревность, и, кроме, Маша органически не могла принимать его среду. В дополнение похлопотал папа, углядев подъем дочери, отыскал какого-то зачуханного на вид мужичка, до негодования похожего на Карла Маркса, представил сильно не последним художником:

– Владимир Ильич (надо же, и имя) соблаговолил давать тебе уроки.

Непоследний был угрюм и любил сопеть носом, чем приводил Машу в трепет. Решила – то, что нужно. После нескольких занятий Владимир Ильич признал, у Маши присутствует око («когда произойдет рука, изменим тон»). Учитель оказался не косноязычен, вопреки первому впечатлению, и даже с замашками на афористичность («Рисуешь лоб, смотри на пятку», «Чтоб понять, что гениев нет, а есть удачники, нужно иметь хотя бы талант»). Иное дело, эскапады он совершал бурча и трудно было различить настроение. В итоге и Маша наладилась высказывать мнения, и, надо признать, Владимир Ильич слушал внимательно. Он и ввел в профессиональную среду, и постепенно становилось ясно, что живопись ложится в женщину плотно.

Много было и многие, однако зажила Маша, несомненно, с Венгрии.

В Венгрию (стараниями, если помните, Виталия) Маша и Огарков приехали поздней осенью.

Под скарб подрулил громадный трейлер, но брали с собой немного: одежду, самое необходимое из бытового, все детское. Сами – на легковой. Всю дорогу Артем ликовал, Олег до границы несносно нервничал, и Маше пришлось вынуть его из-за руля. После нервотрепки на таможне, напротив, Маша присмирела, напряглась – ландшафт, флора резко изменились, дохнуло чужой страной – а Олег расслабился. Артем спал, границу проехали в пять утра.

К полудню все испытывали подъем. Маша не могла наполнить глаза – ядреная, бугристая осень сочилась красками, окружающее жило бодрыми формами, смыслами. Было молодо и чисто.

В Будапеште подъехали к офису, который расположился на набережной Дуная, и ей пришлось укорачивать вспыхнувшее вновь очарование – за сутки пребывания в Венгрии впечатления устоялись – когда открылась с длинного, высокого моста панорама набережной, просто вынутая с открыток с видами Парижа… Встречал Разуваев и Лева. Последнего здесь Маша увидела впервые, пусть слышать довелось давно – отчего-то Виталий нарочно избегал знакомить – он показался высокомерным и неживым.

– Я вас другим представляла.

– Я сам другим представлюсь, вы не беспокойтесь.

Двухкомнатная квартира внушительной площади располагалась в бывшем военном городке, километрах в тридцати от Будапешта. После ухода частей многие русские умудрились найти здесь контракты и заключили договоры на аренду старого жилища. К слову, половина населения городка (гарнизон, так называли по старинке) работала на небольшом заводике, изготовляющем детали из ферросплавов, владельцем которого и являлась компания, которую спроворили Виталий иже с ним. Это было выгодно, русским меньше платили, да и управлять было проще. Сам завод располагался километрах в двадцати от городка.

Лева и Зимин Иван Петрович – первый жил постоянно, второй наездами – снимали трехкомнатную квартиру в Будапеште. Разуваев большую часть времени проводил в Австрии, там жил у подруги. В Венгрию приезжал часто и останавливался у соратников.

Сотворили вечеринку, человек пятнадцать: Разуваев, Лева, Иван Петрович, шофера, что ехали в трейлере из России, еще двое мужчин, венгры, сотрудники компании и две пары, соседи. За исключением шоферов, все – управление. Мероприятие очутилось обычной русской пирушкой с хохотом и гвалтом, добрую долю сюда внесла Нина, жена одного из присутствовавших, веселая бабенка, как водится, полноватая, немудреная. Первое время она и руководила Машей.

На другой день Олега увезли в офис. Нина отвела Машу с Артемом в импровизированную школу, большую, соединенную из двух квартиру (Артем попал в класс из шести человек, учителя были квалифицированными, на них не жалели) и повела показывать местечко, рядом с которым находился городок, сиречь магазины. Собственно, заграничная жизнь началась.

По дороге Нина безудержно щебетала. – Сюда в магазины ходят только за самым необходимым: хлеб, то, сё. Главным образом ездят в супермаркет, километров двенадцать, у всех машины. Дешевле мало, но так завелось… Отношения с венграми неплохие. Штука странная: прежде, когда войска стояли, наших откровенно не любили – как ушли, запрезирали… Теперь ничего. Однако мужики по мадьяркам ударяют на полную. Вот Коля и Ян, шофера, что вас из России везли (Ян был поляк, историю его Маша еще в пути узнала), почитай вторыми семьями здесь обзавелись… Ну, и между своими происходят истории. К примеру, Михаил, в очках роговых, на вечеринке был… во-от, жена в Россию укатила. Роман у него с одной нашей. Та пока вроде при муже, но так, для виду. Контора пишет. А что ты хочешь, скучно…

Ты, впрочем, тоже. Ну да я не лезу. Хотя, конечно, интересно… Красивая. Правда, у Виталия австрийка, пожалуй, похлеще. Шикарная. Я один раз видела. В общем, любопытно, ты уж не обессудь – скучно.

После экскурсии пришли к Нине. Маше хотелось домой, так и не добралась до дел, да Нина настояла пообедать. За полдень домой все-таки попала, однако владела нега. Мягкий, вкрадчивый хмель (оприходовали, разумеется, по парочке) потянул погулять по окрестности – еще давеча приглянулась.

Городок лежал в лощине, вокруг расположились неровные, изящные холмы, покрытые приземистым и частым лесом. Вершину ближнего и пошла Маша осваивать. Сперва шла осторожно и бездумно, опасаясь обидеть дождевых червей – их недавно выдавил дождь. Забралось в голову – эти животные не имут национальности. Дальше и выше дорожка подсохла и мысли вместе. В прежний день не достигла, а нынче утром почувствовала, что местность наделена особенным воздухом, спокойной, сошедшей с порога зимы прохладой, терпким ароматом коры, прели, уместным шепотом непокоренного пространства. Теперь за полуднем воздух обмяк, разленился. Прищурившийся за легкой вуалью, наброшенной оттеснившими небо облаками, тонкий прозрачный лес, непривычный из-за отсутствия кустарника, выглядел подозрительным. Краски слоились неожиданными контрастами. Аляповатый, небогатый цветом ковер земляных плешин, жухловатой редкой травы и сброшенных листьев упрямо не шел нездоровому, лиловому оттенку стволов (позже узнала, что это козни кислотных дождей), впрочем, не нарушал общей гармонии, которую довершали рябая плесень листвы и усталая блеклость неба. Хотелось шагать. Что и делала, передвигая под собой прочную, старательно изготовленную дорожку, неся отличное чувство изолированности.

«Одна в чужой стране», – так, верно, называлось происходящее сейчас в женщине. Здесь умещались и первое очарование пейзажа, и непривычная простота дыхания, и таинство нового. Примечательно, что это цепко держалось за ощущение безбоязненности, присутствия старых стен.

Выяснилось, что дорожка ведет вовсе не к вершине, а пейзаж однообразный, однако просто переступать ногами и дышать крайне приятно. Встретились два мадьяра зрелого возраста, с каким-то инструментарием. Маша пронесла мимо непроницаемый облик и безучастный взор, но исподтишка, конечно, исследовала. Мужики беззастенчиво припаялись к предмету и сразу после минования заёкали, горячо обсуждая событие.

На обратном пути вся лирика пошла насмарку, сдвинутая ошеломляющей мыслью, что Артем давно закончил учебу, и один дома чувствует себя, наверняка, отрицательно. Малый действительно сделал нагоняй, чем успокоил маму и вернул парение.

Вечером по возвращении Олега долго не терпела и начала приставать:

– Ну, рассказывай.

– А ничего, скажу я тебе, хитрого нет. Практически то же, что у нас.

Выпили за первый рабочий день, и Маша с удовольствием ластилась к мужу.

Уже через неделю Олег уехал и отсутствовал больше декады. Дама обзавелась стойкой скукой, но совсем не по супругу. Медицинские навыки Маши здесь никого не трогали – народ здоровьем по разным причинам обладал – снова начала штудировать немецкий, актуальный здесь, мордовала венгерский, гибельно читала (у «роговых очков», участника романа, была приличная библиотека). Изрядное время проводила с Ниной. Та строго поутру переступала порог и одолевала идеей. Главной же задачей, очевидно, являлось беззастенчивое домогательство до сокровенного. Выспрашивала о Виталии – он был фигурой популярной. Тот, заметим, появлялся редко.

Через пару-тройку месяцев жизнь окончательно устоялась, исчезла тоска. В перевалку, монотонно шагали деньки. Никакие силы не могли сдвинуть лежащее над головой небо. Либо бездеятельность, либо еще какая дурная молекула сотворили историю: утром и в иные часы Маша подвергалась моциону – задрав голову, рассматривала забавы красок и форм в высях. Небо перестало быть атмосферным явлением, на него неизменно накладывался прием. Этот блик можно достать белилами, подмешав стронциановой желтой. Здесь фактуру рыхлой земли просится накидать мастихином, смешивая марс коричневый с кадмием оранжевым. Все превратилось в натуру, импульс для проделывания определенных операций с красками и холстом. Погань, что и в жизнь это вмешивалось, она представлялась заведомой, употребляемой, разворачивающейся в чередование событий и фактов. Вдумчиво рисовала.

Подружилась с Михаилом, это оказалось занимательным. Тот, инженер на заводе, крупный специалист, в жизни выдался сентиментальным мужиком и, если это сойдет, идеалистическим мазохистом. Его навязчивым стремлением было наделять посторонних суперспособностями и страдать по поводу собственного ничтожества. Действительно, скорей всего от размеренности жена одного рабочего плюхнула несведущего сорокалетнего мужика в роман, тот до пяток захворал, собственная супруга такого истязания не выдержала и укатила восвояси. Баловница, отделавшись получением от мужа телесных недугов, образумилась и вернулась на привычную стезю – наш бедолага носил романтическое отчаяние. Пользуясь библиотекой и обсуждая с Михаилом чтиво и жизненные происшествия, Маша с удовольствием окунулась в несколько нереальное, но даже изысканное мировоззрение.

Важно отметить, что любезно относился к Михаилу Лева. Он не раз наведывался к нему просто в гости, пару раз на эти посиделки с хорошей выпивкой попадала и чета Огарковых, и Маша становилась свидетельницей глубоких и красивых бесед, что подтверждало естественный интерес к Леве. К слову, любопытство укрепилось еще и отношением к нему Олега – восторженному. Все это, однако, были мелочи в сравнении с обнаруженным в себе Машей сдвигом.

Первое проявление произошло во время очередной командировки Олега. Машину нынче он оставил дома, и Маша с удовольствием этим пользовалась. Садилась с утра за руль и, когда с Ниной, когда одна, правила в Будапешт. Город разглядела. Добавим, что отец приучил Машу путешествия предварять ознакомлением по книгам. Маша, впервые вкусив этой науки в Одессе и получив из, прямо скажем, простецкого города сказочное впечатление, неукоснительно следовала заповеди. Так же поступила на сей раз и эффект имела: Нину, напримерно, потрясла.

Однажды завершала Маша вояж в одном знакомом местечке Будапешта, где кормили фирменно и вкусно. Угодила за стол к паре – импозантный мужчина выгодного возраста и молодушка венгерских кровей. И дернул же черт, услышала английскую речь и вставила слово. От прелести вникания в язык, плетения собственных конфигураций забылись предрассудки, вольно разговор зашагал. Уж и переводчица – спутница оказалась ей, обслуживала путешествующего англичанина – без ревности занялась желудком. И надо же, вслед нанесению Машей радужных узоров на хилое впечатление, полученное англичанином от действительно жалких руин Аквинкума, и когда поведала кое-какие страсти о дворце Габсбургов, мистер немедленно пожелал прикоснуться к артефактам основательно и попросил Машу поруководить.

– В этом амплуа я себя еще не наблюдала, но посмотреть любопытно. Часа три уступить могу, – соболезновала она.

Штатного экскурсовода, стало быть, на время освободили, та обрадовалась и исчезла. Англичанин вел себя галантно, ненавязчиво, и на предложение продолжить знакомство Маша согласилась бы, не препятствуй тому как раз ожидаемый приезд Олега. Самое замечательное в общении были естественность, раскрепощение и в том духе.

Пик, однако, случился месяца три спустя, когда Маша подцепила пожилую мадьярскую пару. Это произошло в Секешфехерваре, небольшом городке, куда наша радость намылилась приезжать, дабы стяжать в одном магазинчике альбомы иллюстраций живописи, дешевые здесь и богатого выбора. Должно упомянуть, что как раз тут и начала она делать подборки венгерских художников, движимая не оформившейся идеей.

Поковырявшись в ассортименте и кое-что выбрав, время далее употребила на прогулку по аккуратному скверику. Сиял свежий, лирический снежок, окружающее лоснилось, было осязаемым, напористым, воздух студено лазал в теле. Его вкусно отражал сигаретный дым.

Проказы для что ли Высокий всунул в скверик забавную парочку. То были женщина непритязательного возраста, равнодушная и целеустремленная, и отягощенный сумкой гражданин противоположного поведения. Антипод возмущался, причем на немецком языке – вероятно, так наиболее точно передавалась степень эмоций.