Текст книги "Энциклопедия русской души (сборник)"

Ведь мы живем в абсолютно ложной реальности. Нам говорят, если вообще что-нибудь говорят, что мы совершаем поход из одной общественной системы в другую, и этим мы занимаемся в течение всех 90-х годов. Полный бред. Из какой системы мы выходим? Из социализма? У нас не было социализма – социализм в Швеции, а у нас был государственный произвол. Куда переходим? В капитализм? Но у нас нет даже зачатков инфраструктуры рыночного общества, есть только видимость деятельности и реальность опять-таки государственного произвола, видоизмененного – да, но лишь с тем, чтобы существовать дальше. Мы по-прежнему боимся властей, хотя, казалось бы, их выбираем. Они несутся мимо нас с наглыми рожами, с наглой мигалкой; мы по-прежнему ходим им кланяться, а они по-прежнему воротят нос.

Россия нам уже только снится.

Это возмездие за откровенный расизм русского обывателя, за цинизм верхов и похуизм низов, за весь наш чудовищно прожитый век, от Ленина до сегодня. Нам в России все казалось: обойдется. Как-нибудь проскочим. С помощью воровства, Бога и Запада. Мы летели в пропасть, но делали вид, что парим. Пыжились, изображая из себя сверхдержаву. Мы никогда не хотели признать глубину собственного падения.

Нет ничего удивительного, что у нас украли родину.

Непосредственная реакция

Серый прижался ко мне и сказал, весь красный от возмущения:

– Наконец-то ты пишешь о том, о чем не шутят.

На глаза у обоих навернулись слезы.

Кокаин

Мы шли вдоль быстрой речки и даже поцеловались. Б. А. З. сказала, что хочет меня лучше узнать. У нее работа, которую она не бросит. Это был какой-то слабый градус страсти.

Она рассказала, что иногда через свернутую долларовую бумажку она нюхает кокаин.

– Кокаин! – фыркнул я. – Помогает при гайморите.

Она рассказала еще, что жена ее друга, коллеги по бизнесу, Марина, русского происхождения, косметолог из Голливуда, ее однажды трахнула на уик-энде.

Она вообще была очень доверительна. Я понял – это пиздец.

Дача

Мой первый бог – Дед Мороз. Вдруг Б. А. З. спохватилась. Мы поехали смотреть Красную площадь. Все складывалось как нельзя лучше. Ночью – ко мне на дачу. Пить чай. До чая дело не дошло. Боже, она была душистая и бесстыже-целомудренная, как белая сирень. Я ломал ей ветки до самого утра. Утро было туманным. Я обломал ей много белых веток.

Б. А. З.

Большая Американская Зая улетела первым классом вместе с голубым «Мережковским». Позвонила из Шереметьево:

– У меня голова перевернулась от России.

Я хотел спросить:

– Ты любишь меня?

Но не спросил.

Последняя крыша

Деревня, состоящая из дырявых крыш без домов. Юродство – последнее прибежище.

Воскресающий гений

После похорон Серого я вернулся к себе домой. Что-то будет. Всеобщая стачка. Смена правительства. Переворот. Распад государства.

Мне было интересно.

Мне было все равно.

Я учился смотреть на Россию как на иностранное государство. Россия насрала мне в карман. Я торговал перегаром, запахом «Примы» и мочи. Мне крупно повезло. Я умудрился продать обвалявшуюся родину, которой никому не надо. Я с ней разделался. Я убил гения места. Меня колотило. Я знал: милиция охотится за мной. Я вяло скрывался. Переходя из дома в дом. Я знал: страна обречена. Меня это мало заботило. Я получил все, что можно. Я перестал болеть Россией. Я почувствовал, как освобождаюсь от подлой зависимости твердить ее имя с той же частотой, с которой немец произносит слово «шайсе». У меня вырастают крылья. В меня хлынула новая радость. Пора сматываться!

Русский опыт научил меня, что человек должен быть привязан к бытию. Как угодно. Как протестант, верящий, что Бог ценит его труд. Как католик, включенный в непогрешимость Папы. Как буддист, обнаруживший в своих мантрах систему реинкарнаций.

Я зашел в свой подъезд. Поднялся на второй этаж. Меня дожидался человек. На подоконнике в коридоре.

– Ну, чего? – сказал он.

Я всмотрелся в него:

– Ты зачем с ножом ходишь?

– А с чем мне еще ходить?

– Как дела? – спросил я его, чтобы оттянуть развязку.

– В порядке! – ответил он.

– Волки! Волки! – закричал я.

Никто не услышал. Его синие глаза светились радостью жизни.

Открытый гроб

Не выставляйте меня напоказ в открытом гробу. Что за манеры! Зачем русские рвут себе душу, прощаясь с покойником? Зачем ведут под руки почерневших близких, чтобы те невменяемо гладили покойнику волосы? И так тошно. Или это подстрекание вытья? Бабы, войте! Плакальщицы в деревенских платках, вперед! Запричитали. Заголосили. Уж заводиться так заводиться. Не хоронить же просто закрытый ящик! Вдруг он пустой, и тогда конфуз получается. Мало нам, что ли, похоронных конфузов? То не того в гроб положат, то перевернут и вывалят, неся вниз по лестнице. Пусть ящик стоит открытым. Чтоб все без обмана. Откуда взялся этот истерический протокол? Последняя проверка на дороге. Куда смотрит Церковь?

Тонкие деятели вскрикнут: традиция! МЦАП грянет: вечная память! Так заведено прощаться: и с царями, и с холопами. Мало ли что! Мы – заложники неприличных обрядов, отпрыски телесных наказаний. Наш катехизис: дави! Ненависть радует душу. Мы запутались в традициях, совсем растерялись. А с открытым гробом – не надо о страшном! А это не страшное – это наш национальный триллер.

Католические похороны – для нас светский выезд под черной вуалькой, собрание выглаженных костюмов, солнечных, с титановыми дужками, очков, напомаженных молодцов. Протестантские фюнералы – ах, эти голливудские колокольчики при выходе из кирхи! Учтивые, все друг друга вперед пропускают, как будто из кино вышли. Да они из кино и вышли – видеокассетные похороны. Всех немедленно обвинить в лицемерии. Венки слишком вычурны. Скупые слезки не удовлетворяют родного чувства самоистязания, саморасцарапывания. Мы рождены изводиться в лоскуты, вплоть до русского погребального катарсиса.

«Вот я лежу, но этот я – не я, а где же я?» – мой скорбный надмирный вопрос.

Их западные могилы слишком хорошо вырыты, заправлены, как постели, защищены со всех сторон от червей. Не то что наши – с плавающим окурком. Не то что наши по весне – с провалом до гроба, как сойдет снег. У их священников слишком постные лица, у их могильщиков чересчур осмысленные физиономии. Западный отказ от поминок – дурное следствие жизненной скупости, нам подавай долгое прощание, с посткладбищенским тщательным мытьем рук и застольем, медленно уходящим в шумное беспамятство, водочное небытие.

Но отведи нас на Ганг, и мы превратимся с испугу в Европу при виде, запахе горящих на набережной трупов. Мы ошалеем от показательных костров и бесслезных, худеньких родственников, сплоченно уверенных в реинкарнации. Мы разглядим здесь только дикость, язычество и – кубарем домой. Нам позволяли смотреть всего лишь в глазок крематория, чтобы не было дефицита кошмаров, да и то – до поры до времени. У нас в ушах не треск бамбука, а стук заколачиваемых гвоздей. Сначала – застенчивый, под конец – с оттяжкой. А если это тяжелый обычай, так есть люди, которые и «тяжелые фильмы» не смотрят. Но я, сколько ни хоронил покойников в открытых гробах, знаю наверное, что это только против их памяти. Помнятся, как нашатырь, одни синюшные лица и отталкивающий замогильный холод руки, и где-то на горизонте стоит отодвинуто маленький живой человек и не смеет приблизиться с живыми ручками.

Батюшка, ну, чего застыл? Отпевай. Я не любитель спорить. Почему тогда только лицо и руки? Уж лучше бы совсем голым, как в морге. И все бы разглядывали мертвый припорошенный хуй и спущенные яйца, делая вид, что их это не интересует. Есть похоронный генерал с дарами, всем похоронам – венок сонетов, на который живо реагирует вдова. Она ничего не видит, а тут срывается с места и жадно глотает слова соболезнования. Сутулый караул с подвязками похоронных дружинников. Выводок проходимцев с серьгой в ухе и без серьги. Женщины с остановившимися, лисьими мордочками. Чем хуже сложилась их жизнь, тем сильнее они балдеют от разглядывания знакомых покойников. А где-то там дальше кладбищенские бабульки – стахановки трупного любопытства. Нюхая парные стебли неприлично пахнущих цветов, одни замечают лишь мертвое в открытом лице покойника, другие настаивают на красоте.

– Как он не похож на себя.

– Раздулся.

– И цвет нехороший.

– Нет, лучше, чем в жизни.

– А она-то, смотри, как держится!

– Устал лежать. Потемнел.

– Потемнеешь тут с вами.

Как из подворотни, поэтесса во весь свой изломанный голос:

– Прекрасное лицо!

– Врешь, сука!

Некроэксбиционизм. Ну, все! Зарывайте. Я стесняюсь.

Новый Бог

Главным событием XXI века будет рождение нового, планетарного Бога.

Мы разговорились с Серым о новом Боге. Не о русском Боге, потому что локальные религии уйдут, а вообще. Энтропия религиозного умысла Запада, российская ортодоксальная окаменелость, мусульманский фундизм – яркие знаки агонии старых богов. Каким быть новому: прямым? хромым? крашеным блондином? В любом случае мы останемся за чертой античного мира. Мы быстро сойдем в разряд доисторических существ. Мы прижмемся друг к другу, обнявшись лапками динозавров. Мне стало себя жалко. Новый Бог будет, конечно, непредвиденным. Нежданно-негаданным. Выскочит очень страшным. В перьях или шубе? Фаллическим? вагинальным? смешанно-андрогенным? порнографическим? ученическим, как десятилетняя кукла? Скорее всего – попсово-придурочным, как все прошлые Боги, но с учетом новой тоски и high-тек достижений. К нему логически не приноровишься, не приспособишься. Но ясно, что новая маска Бога будет внеевропейской. Европа его не сразу примет.

Боги сдали. Они не выдерживают человеческой конкуренции. Они больны клаустрофобией. Они уже в спиртовом растворе. Их маски сорваны. Ницше – дурак! Принял имя за сущность. Вгрызание в Японию, дорога к ашрамам, потроха тигров для вудунов, ностальгия по Полинезии, идейные робинзоны и племенное мышление made in USA – все это так хорошо зашевелилось. Уж коль сознание недостойно бессмертия, реинкарнации греют души.

Камень – это всегда основание. Мы с Серым взяли камень. Мы были не только подавлены грузом ответственности, но и обрадованы. С помощью каких-то левых людей, развозящих обычно мебель, мы оттащили камень на Воробьевы горы. Воспользовавшись покровом ночи, мы покатили его в сокровенную рощу, где круглый год по ночам поют соловьи. Невеста с зубами по этому случаю специально вернулась к нам. Мы ее не узнали – она летала над нами в легкой тунике и бросалась в нас сладкой клюквой. Зрелище засасывающее. Она была неземной красоты, зубы ей кто-то вправил. На ней, прямо скажем, хотелось жениться. Москва тоже смотрелась «кул». Мы толкали камень в четыре руки, кряхтели, мокрые и веселые. Новая метафизическая активность России вошла в нас, взбурлила и обогнала другие народы. Россия снова взяла планетарное место первенца. Невеста сверху, с желтыми пятками и с желтым фломастером за ухом, со спелыми дольками влажной грязи, как будто выдавленными шиной грузовика, освещала нам путь фонарем. Там, на склоне с видом на Москву, мы поставили первый камень неведомому Богу.

1997–1999 гг.

Пупок
(книга рассказов)

БЭЗ

Я – мальчик тихий, и все говорят, что – красивый. Из Москвы приехала дочь генерала. Мы познакомились. У нее была такая особенность: она носила трусы и лифчики, как до нее еще никто не носил: не для прикрытия тела или самозащиты от физиологии, а как архитектурные излишества. Но чаще всего она вообще не носила белья. Я хотел обрадовать этим маму, да вот не подобрал нужных слов. Слова очень движутся, времена вращаются, я как будто на коньках. Во мне прокис весь русский язык под Парижем. От меня останутся одни опечатки. Это наконец короче неважно. Мама реставрирует иконы, у нее заказы, ей не до лифчиков. Родители любили содержать меня в строгости. Я не навязывался. Им не нравилось, что я хожу в ободранной форме офицера ВМС.

Теперь я в Лондоне. Я открываю сезон беспорочного будущего, куда я сбежал по семейной нужде. Здесь в моде – мода, и я разрастаюсь, сравняв большинство с меньшинством, собак и железо в гастрономический ноль желаний. Я сплю на небе, как попало. Меня снимают для молодежных журналов, сначала не верят, зовут палачом венских грез. У меня была подружка из Москвы, прямой переводчик послания, она закончила перевод, я бросил ее – в одиночку жить веселее.

Я родился в Москве от французов. Они не совсем французы. Мама из Рюриков, все благородные, и мама тоже: близорукая, длинная. Папа – хохол. Но по матери он – поляк, они совсем не благородные, дедушка, советский инженер, из Киева ушел с Гитлером. Они сошлись с бабушкой в лагере для перемещенных лиц, по дороге в Париж их задержали в Брюсселе, но дедушка на вокзале обманул солдат. Они жили, как многие другие, в русской церкви на рю Дарю в коридоре, дрожали, что их отдадут назад. Они до сих пор пришибленные, и, когда у нас на верхнем этаже поселился московский музыкант, им не понравилось, хотя их никто не спросил. Папа вырос у меня очень умным, он не любит людей. Кроме моих братьев от первого брака. Они тоже от благородной мамы, из русских княгинь, папу всегда тянуло на благородных. У меня три брата: дьякон в Ницце, который скоро будет попом, другой усовершенствует йогурты в компании «Данон», третий – в банке, он толстый, от детской болезни. Папа тоже меня любил и ругался, что я оболтус, заставлял наизусть учить «Колобок». Я занимался фехтованием и ездил на велосипеде по пересеченной местности с гор. Папа многие годы играл на лютне, надоел всему дому, даже домашние концерты устраивал, а потом остепенился, стал пить виски. Каждый вечер за ужином он ко мне приставал: какого рода в русском языке слово «кофе»? Мама его успокаивала. Когда папа учился в университете, он стал совсем уже маоистом, но вдруг испугался, что маоисты любят Сталина. Вместо этого он поехал в Москву работать в посольстве. Там русские дипломаты принимали его за своего, но приходили в ужас, потому что он был не их. Он не все правильно говорил, и музыкант из Москвы над ним смеялся: папа произносит не БЕЗ, а БЭЗ, а я вырос в Москве, у меня была нянька-кагэбешница, я дружил с милиционером, который охранял наш дом на проспекте Мира. Я научился говорить по-московски.

Я скучал без Москвы, мне туда постоянно хотелось. Русские хоть могут кошку повесить или птичку подстрелить, а французы – они все защитники природы. И папа с мамой – тоже защитники. Они не хотят снова в Москву. Они только вспоминают. Папа недавно в первый раз вспомнил, что он деньги диссидентам возил портфелями, передавал в темных подъездах. Он думал, что милиционер на проспекте Мира вместе с дворником Сашей возьмут и забьют его ломом. Но ходил по подъездам из принципа. Возвращался домой усталый, полночи играл на лютне. Наконец ему дали понять, что все знают, куда он ходит, и мы уехали, не попрощавшись. В другой раз папа за ужином вспомнил, что, когда Солженицын был в Париже, ему не только спасибо не сказали, – не познакомили! А жена Синявского ему даже хамство сказала, что «ужасно быть таким, как он», не знаю, правда, из-за чего. Папа тогда снова играл на лютне, раны заигрывал.

Так они и сидели с мамой на кухне под Парижем, обсуждали, когда Россия кончится, но Россия назло им не умирала. Они стали лаяться, затеяли разводиться. Мама переехала в мастерскую, папа в угол смотрел, но помирились. Дочь генерала сначала была похожа на всех русских из Москвы: думала, тут дым коромыслом. А у нас в Париже глухо. С утра до ночи мы с ней носились, я ей показывал. На третий день я забыл свою реймскую дуру. Она восхищалась. Но потом в момент ей все разонравилось. А родители: откуда у нее деньги? – Да ты, папа, сам был шпион, хотя бы себе немного взял. – Я и так две квартиры купил: одну нам, другую – дедушке с бабушкой.

Дочь генерала как вошла, у нее брови ушли на чердак: кислым табаком пахнет, потолок низкий. Я увидел все по-другому. Гостиная перекрыта гипсокартоном: чтобы у папы свой кабинетик был. И моя – детская – собачья будка с иконой заступника в красном углу.

– Мамина. Она не только реставрирует. Моя мама из рода Рюриков.

– Эх, вы, Рюрики, – вздохнула Катя. – Я одно время балдела от православия.

– Франция свихнулась на буддизме.

– На буддизме? Старый клиент. От мусульманства скоро потащусь.

Сели ужинать по-семейному, в подсобной столовой возле кухни. На стенках – двенадцать маленьких репродукций мировых шедевров.

– А что, деканы во Франции неважно зарабатывают?

– На жизнь хватает, – усмехнулся папа.

– Разве это жизнь? – еще раз огляделась дочь генерала.

– Сося! – всплеснула руками мама.

– А я привык, Сося, – быстро ответил папа, – что мне хамят. Но все-таки не в моем доме! – зарычал он.

– Да вы зря сердитесь. Я просто спросила на всякий случай. Это кто, Джотто?

– Джотто! – мрачно подтвердили родители.

– А что значит «Сося»? – спросила дочь генерала.

Дальше мы кролика ели молча. Кролик на редкость вонял в тот вечер. У мамы вообще бзик на кроликах.

– А вы чем в Москве занимаетесь? – наконец спросила мама.

– Думаю, не стать ли актеркой.

– Кем? – переспросил Сося.

– Актеркой. Пока снимаюсь для журналов. Главным образом, голой.

Соси тихо уставились на Катю. Я – тоже.

– Ну, да, порнография. У нас в Москве вообще модно сниматься голыми. В какую квартиру ни приди, в ванной или еще где висят голые фотографии хозяев. Причем не просто голые. А так, с раздвинутыми задами.

Папа с трудом боролся с брезгливостью:

– И вы тоже?

– Не только я. У нас и старики, которым за пятьдесят. Нет ничего омерзительнее голых пятидесятилетних мужиков, думающих, что они еще красавцы.

Пока папе не исполнилось пятьдесят, он был не прочь пошутить, они с московским музыкантом даже иногда хохотали, но как исполнилось, у него вся нервная система изменилась.

– А что делать мужчинам за пятьдесят? – снова не выдержала мама. – Не трахаться, да?

Она была младше папы на семь лет. Когда-то она была его аспиранткой.

– Вы знаете такие слова? – расширила глаза Катя. – Мне не жалко – пусть трахаются, только кто с ними захочет трахаться?

– Например, я, – с вызовом сказала мама.

– Сося! – невольно воскликнул папа.

– Ну, если только вы, – пожала плечами Катя.

Я был в разорванном экстазе. Мне снова захотелось в Москву. Там так у них все позволено! А что я? Кататься на велосипеде с гор по пересеченной местности? Или, как мой подпарижский Обломов, сидеть на диване в вишневом халате с красным лицом, уставиться на русские книги и тянуть виски? Все время у нее в сумке звонил телефон. Она отвлекалась, извинялась, болтала, шептала, хохотала, даже однажды топнула ногой.

– Мой папа позвонил. Вам привет.

– А папа ваш… – начал Сося.

– Он летает. Он – русский летчик.

– Космонавт? – спросил я.

– Вам все секреты расскажи! – рассмеялась она.

– Как же в России без секретов? – хихикнул папа.

– А почему вы, гуманитарий, говорите БЭЗ, а не БЕЗ? У нас так никто не говорит.

Раз в неделю Соси ходили в гости. Мама старательно принимала душ и долго красила губы. Меня спрашивала виновато:

– Тебе не будет страшно одному?

Я отвечал что-нибудь односложное. Я вообще с ними жил односложно. Но когда дедушке стало плохо в его уборной, я помчался наверх, к московскому музыканту, они сказали, они у него, а музыкант вышел весь сонный.

– Где вы были? – спросил я, когда они ввалились на цыпочках в шесть утра.

– На свадьбе. Студент женился, – сказал папа.

– Мы не хотели тебя пугать, – сказала мама.

Я первый раз в жизни на них наорал:

– Мне двадцать лет. Я – француз. Я не боюсь спать один. У деда инсульт. Он хочет дать дуба!

С тех пор дедушка то просился в больницу, то – из больницы. То ему пить, то – писать и какать. Родители ходили с открытыми от отчаяния ртами.

После ужина я пошел провожать дочь генерала в Париж. Она жила в роскошной гостинице на Распае, бывшей штаб-квартире гестапо. Было еще время взять последний RER.

– Сося, – сказала мне Катя, – только негры ездят в RER!

Перед тем, как заснуть, я подумал, что если она снимается в порнографии, с ней надо трахаться, а не есть кролика.

– Elle est insupportable, – объявила Сося утром, уходя реставрировать.

– Больше ее не надо, – сказал Сося в желтом деканском галстуке.

Париж, конечно, пресный город, но в нем тоже кое-что есть. Мои друзья по университету презирали эти места за буржуазный разврат. Я взял у них адрес.

– Хочешь, настоящий притон? – позвонил я Кате. – Где трахаются.

– Не верю, – сказала она, – приезжай.

Она спустилась в холл гостиницы в черном маленьком платье.

– Тебе уже есть двадцать один год?

– Вчера исполнилось.

Я не стал уточнять. Мы взяли такси. Я плохо знаю эту часть Парижа. Остров Сэн-Люи. Туризм-снобизм. Антикварные лавки с дикими ценами. Шел дождь.

– У вас тут классно идет дождь, – неожиданно обрадовалась Катя. – А что родители?

– Музыкант увел их в ресторан с журналистами из le Monde. Ностальгировать по советской Москве.

– Старички, – засмеялась Катя. – Я им не понравилась.

Таксист подвез нас к железной двери на узкой улице возле набережной. Мы позвонили по селектору. Нам открыли, не спрашивая. Мы сняли плащи в гардеробе, поднялись по лестнице. Дама приличного вида спросила наши имена.

– Фамилии? – переспросил я.

– Имена.

Мы назвались. Я заплатил за себя полтыщи. С Кати не взяли ничего.

– Какое у вас красивое платье, – сказала дама Кате.

– Нормальное, – сказала Катя.

Ее французский был из учебника. Такой никакой французский.

Заведение начиналось с бара. Сидели мужчины среднего возраста. Ничем не отличалось от других баров Парижа. Разве что хозяин за стойкой выдал свой румынский акцент. Он был припудрено-овальным, как всякий преуспевший румын. Девушка, ему помогавшая, с огромным декольте, сиренево накрашенными губами, говорила с португальским акцентом. Где-то дальше играла музыка. Ретро-старье.

– Ну, и где тут бардак? – спросила Катя.

Мы еще ни разу не поцеловались. Катя взяла стакан, мы пошли на разведку. Небольшие залы, по стенам стулья, это мне напомнило колонии вакансов в горах, где девушки сидят и ждут, когда пригласят. Встречались полуголые клиенты. Танцевали. Но дальше уже не залы, а темные спальни с безграничной кроватью. Мужчины стояли в очереди, дроча члены в резинках. Мы были самые молодые. Африканец подошел церемонно:

– Вы хотите потанцевать со мной?

– Хочу.

Она отдала мне свой стакан виски. Ко мне подсел другой негр, завел разговор о Бамако, у нее груди, он бизнесмен, черные колготки, платье взлетело, толпа поскакала, я со стаканами, я платье разложил на стуле, чтобы не помялось, ее поволокли в соседнюю комнату, я побежал за ней, ноги задрали, я только видел ее беспомощную попку, и она крикнула по-русски:

– Отстаньте!

Они кружились.

– Коля!

Я тут же прибежал.

– Извините.

Всех подвинул. Одни нехотя расходились, другие ломились, протягивали ей в рот свои члены.

– Да погодите вы! – отбивалась она. – Коля!

Я не мог пробиться. Она сама бросилась ко мне. Прижалась. Блин, расизм подвел, не могу с неграми, дура провинциальная, я же не из Москвы, лимита подзаборная, ты думаешь: папа – генерал, дай виски, никакой он не генерал, иди сюда, трахни меня, пусть, кто хочет, смотрит, так интереснее, обосратая, ноги небритые, только пусть не трогают. Колечка, ну, я же не лимитчица, у меня ларек с кофточками, блузки белые, никакая я не порностар, у меня не больше троих-то было, и то студенты, и один – с улицы, в Париж захотелось, деньги копила на шикарную жизнь, я из Нижнего, с автозавода, из Горького, где Сахаров, мой папа к нему ходил, его с работы турнули, ну чего, чего ты? У француженок нет таких сисек, я пошутила, лижусь я с суками, ведьма я с неопознанного объекта, я – мертвенькая, ты нюхни меня, втяни носиком, зеленый гной, видишь, стекает, шшш, я – носитель нового гнозиса, у меня папа – русский летчик, алло, заступник, пароль – промежность, пососи мне грудь, дай сюда, имею к тебе поручение, не понимаешь? пойдем, интересно, все надо попробовать. Мы встали. Народ бежал. Пробежал негр.

– Королева.

– Кто?

– Она с двадцатью запросто.

– Супер.

Катя натянула платье. Вид у нее был непричесанный. Бежали люди в темную спальню.

– Зрелище. Не пропустите.

На ходу натягивая резинки.

– Она даже в попу.

– Пошли, – Катя оставила на стуле колготки, – смотреть королеву.

В темноте началась оргия. Пол покрылся штанами.

Раздались вопли. Королева схватила чей-то ремень. Остервеневшие набросились. Отпихивая друг друга, проталкивались к телу. Она опрокинулась на кровать, стала брыкаться. Наконец обуздали. Кто-то, в разорванной футболке, сел королеве на грудь, кто-то прорвался к волосам, наматывать на руку, она завизжала-забилась. Катя кинулась к ней на коленях лизать между ног. Иди, позвала, утираясь, покажи, что ты лучше. Орала музыка ретросфер. Я разделся: я красивее всех этих выродков, бамакских бизнесменов, я мускулистее исламских фундаменталистов, я чувствительнее миланских кокаинистов, я эротичнее магрибских террористов, расчесанных на прямой пробор аборигенов Австралии, я намного богаче подгулявших немцев, пришедших отметиться американцев. Мое молодое тело светилось в темноте, как торшон. Я схватил королеву за пятки. Кто-то крепкий пришел, прохрипела королева, сжимая соседние хуи. Ты кто? Я стал ее трахать. Мне казалось, она – обезьяна. Народ одобрительно загудел. В толпе я увидел галлюцинацию: московского музыканта, в ужасе смотрящего на меня. Я в маму – тоже близорукий, но, как и она, не ношу очки, ненавижу линзы, я люблю расплывшийся мир, мне в нем уютнее, у меня складываются непроизвольные мысли, лучше при этом не водить машину, я и не вожу – езжу на мотоцикле. Я оседлал королеву, как мотоцикл. Смесь бензина и сникерса. Неважно, что передо мной торчала спина мужика, я мчался вслепую, Катька шлепала меня, давай, ну, мы далеко мчались с ней в темноте.

– Это крепкий, – рычала женщина.

Королева – мотор мечты, хромированная пряжка ремня, надоело видеть скопившихся уродов, отойдите, не расступались, уйди, дай цепь, дворник Саша, забей ты ломом, за́мок в огне с мягкими стенками, собака Микки-Маус, реставрация, 12 шедевров, 17-й сьекль, у-у-у, у римских пап декан-чернокнижник, она порвала мне щеку, я боковым зрением увидел железную перчатку, дочь генерала, выпавшую из НЛО, и женщина сказала:

– Я больше не могу.

Схватила за горло, сдавила насмерть – мы одновременно кончили и вместе открыли глаза.

– Привет, сынок, – тихо сказала она.

Я сел на кровати и в глубине комнаты увидел отца. Декан стоял голый и, еще ничего не понимая, сгорбившись, дрочил на нас. Я поразился, какой у него толстый, мясистый красный член. Мужики, негры и другие, поняли, что я кончил, набросились на мать, отталкивая меня. Тут отец увидел меня, дико завыл и – кончил. Катя повисла у меня на плече.

– Что ты наделал, – сказала она и, кажется, потеряла сознание. Но мне было не до нее. Мы посмотрели с отцом друг другу в глаза.

– Ну, bon, – сказал он.

– А я вот не кончил, – криво усмехнулся московский музыкант.

Я оглянулся. Я видел: мама хочет освободиться, но они воспринимают это как игру, румын, хозяин заведения, полез на мать со словами:

– Дайте мне! Я никогда раньше здесь, тоже хочу.

Он стал трахать маму, и отец сказал:

– Это жизнь.

Я бросился в бар, схватил, оттолкнув португалку, два кухонных ножа с черными ручками и – в спальню. Я сунул нож в бок румыну, потом – арабу в черных очках, потом еще кое-кому сунул нож, меня сбили с ног, ножи потерялись, я еще дрался бутылкой из-под «Малибу», расквасил голову негру из Бамако, но кто-то сзади завернул мою руку за спину. Отец. Бутылка выпала у меня из рук.

Остаток ночи мы провели в полицейском участке: мама, папа, Катя и я. К утру нас отпустили. Румын, оказалось, дал показания, что он сам порезался в темноте, нося клиентам сэндвичи. Другие порезанные, включая московского музыканта, разбежались. Мы сели в папину машину, и мама сказала:

– Я что-то, Сося, проголодалась.

Папа повез нас в круглосуточный ресторан на пляс Рэпюблик. Мы заказали устриц и белое вино, а Катя еще взяла луковый суп. Мама похлопала Катю по щеке и сказала:

– А ты ничего, молодец.

Катя посмотрела на меня и сказала маме:

– Теперь, наверное, он на мне женится. Можно, я тоже буду Сосей?

Папа сказал:

– БЭЗ сомнения.

Мы смеялись, бледные, невыспавшиеся, и от нечего делать хвалили устрицы. Они в самом деле были свежие.