Текст книги "Энциклопедия русской души (сборник)"

Скулы и нос, и овраг

Чтец в темноте искал почту и не находил. Редкие прохожие, на которых он в темноте, натыкался, отвечали, что почта давно закрыта. Чтец говорил, что ему нужна закрытая почта. Прохожие – бестолковые, неинтересные люди – этого понять не могли: в головах у них не укладывалось, зачем человеку нужна давно закрытая почта; здесь начиналась метафизика, и они боязливо исчезали во тьме. Впрочем, и сам чтец толком не знал, нужна ли ему закрытая почта. Чтец не раз с похвалой отзывался о почте как об отделении связи. Он восхищался общедоступностью почты, и его радовал запах шоколадного клея и жареного сургуча. К тому же на почте были бесплатные фиолетовые чернила и перья, пишущие с нажимом, – это напоминало чтецу начальную школу, парту с чернильницей, детский лифчик с чулочками, которые ему вменялось носить под форменными брюками – и он носил, со скандалом, стыдом и ненавистью, что было, как выяснилось, обильной данью татарщине половой принадлежности. Ненависть эта впоследствии приняла странную форму отвращения к женскому белью: все эти комбинации… Чтец морщился и с облегчением встретил эру колготок, словно она окончательно отменяла срок его собственного унижения. Остались в ходу, правда, лифчики, и, хотя в глазированных журналах их жгли на кострах долговязые американки с хорошо развитыми челюстями, первая учительница чтеца, Галина Васильевна, осталась верна своему лифчику до самой смерти, а умерла Галина Васильевна светло и пасхально, как это умеют делать теперь одни только учительницы начальных школ. Интересно, хоронят ли женщин в лифчиках? На днях я повздорил с женой, и это изменило течение моего рассказа. Я боюсь, что я слишком впечатлительный, чтобы быть писателем. В общем, не слишком доверяйтесь мне, хотя вместе с тем никто не рискнет отрицать, что именно на почте существует редкое в наши дни почтение к мелкой разменной монетке. Да, там Тургенев стоит не дороже газированной воды с сиропом, и требуется по меньшей мере четыре Тургенева, чтобы осчастливить Полину Виардо, променявшую гнедого скакуна на «вольво», грустным французским письмом, которое лень писать. Чтец как-то раз слышал пение Виардо на старой дребезжащей пластинке; это был голос совершенно несчастной женщины, надутой русским барином. Но закрытая почта – холодная, мерзкая вещь, и чтец, содрогнувшись, подумал, не хотят ли его там зверски избить у закрытых дверей. На вечере он получил записку: «ТОВАРИЩ АРТИСТ! ИЗВИНИТЕ, НО У ВАС РАССТЕГНУТЫ БРЮКИ». Зал мирно пахнул резиновой обувью, косметикой, сладким винцом. Другой страх, который чтец таскал за собой по гастролям, имел ярко выраженный венерический оттенок. К тому же чтец промочил ноги; тротуар был дырявый и в лужах. Когда он окончательно променял опасную почту на гостиничную постель с книжкой и белые шерстяные носки, оставшиеся с той поры, когда он прилично играл в теннис – когда это было? – почта нашлась, закрытая старая почта, а может быть, так и не нашлась, а была добросовестно воображена надвигающейся простудой, дырявым тротуаром, ссорой с женой – не важно. Чтец шагнул. Случилось следующее: высокий человек в женском пальто, на каблуках немедленно бросился вон бежать от почты. Чтец вжался в стену, готовый к безрадостной борьбе, кляня себя. Кто-то слабым голосом крикнул: Наташка! Наташка! Чтец выглянул на слабый крик – там дышали, громко, сбивчиво. Он поглядел на небо (неба не было), себе под ноги; немножко посвистел. Там всё дышали и не уходили с назначенного свидания. Прошла минута.

– Так это вы мне писали? – спросил наконец чтец.

Ответа не последовало, но в дыхании чтецу почудились слезы. Несмотря на скупость освещения, чтец мог заметить, что девичья робость, взволнованность, трепет и скромность… словом, предмет умиления был воплощен в коренастую и крепкую фигурку. Фигурка носила расклешенные черные брюки и стеганую куртку из нейлона, полуспортивную такую куртку с желтыми полосами. Кончики волос терлись о воротник; волосы были сурового медного цвета. Чтец ничего не имел против девичьей робости и буркнул:

– Ну, что вы молчите?

Ничего не ответили девичья робость, несмелость и трепет. Чтец понял, что это конец, махнул рукой и пошел спать… Все. Так умер рассказ, нелепо, скоропостижно умер, не успев даже развиться, а остальное – приписка, постскриптум, напраслина, возведенная на невиннейшее дитя.

– Как вас зовут? – ласково спросил чтец.

– Не скажу, – и посмотрела на него, словно укусить хотела. Чтец опешил, невольно залюбовался лицом, проступившим из темноты. Мысль радостно нашла себе применение, сон прошел, мысль заиграла. О такой девушке он и мечтать-то не смел, такая девушка была ему недоступна, она принадлежала к совсем другому измерению жизни, и, глядя на таких в толпе, он думал: вот так морда, он думал: вот подрывательница устоев, хранительница совершенно бесценных сокровищ, выпавшая из круга привычных понятий. Теперь он преклонился перед ней. Он постарается подарить ей вечер, который она не забудет, и, хотя его возможности ограничены всей кособокостью темного города, он постарается. И не жалость, не сострадание… Нет.

Как курортник, вырезающий свои инициалы на стволе платана в воронцовском парке, он хотел след оставить… потребность мистическая. Он будет жить в ее воспоминаниях, пусть искаженный и смешной, но чистый – он чистоты хотел, а не дурного сладострастия, наслаждения дешевкой – он хотел ее наслаждения, ее радости – для себя.

– Да я и так знаю, как вас зовут, – смеялся чтец.

– Не знаете, – сердилась Люся.

– А дайте руку. Я отгадаю. – Она недоверчиво протянула руку; рука была по-мужски крепкой, с короткими пальцами, а ладошка черствая, как черствая булка.

– Вас зовут Люся, – выдал чтец, рассмотрев ладошку.

– Как вы узнали! – обомлела Люся. Загадочно улыбаясь, чтец увлекал ее к ресторану со старомодной обходительностью.

– А как у вас здесь со снабжением? – интересовался чтец, осторожно поддерживая Люсю под руку. – Как с мясом?

– Ой, мяса много, очень много, – отвечала Люся.

– А хулиганы есть?

– Бывают и хулиганы, – отвечала Люся. Увидев ресторан, Люся отбивалась с такой глухой яростью, что чтец уже отчаялся в успехе, когда же одолел, рассыпав заклинания, угрозы, швейцар, закрывшись изнутри и глядя в щелку занавески, кричал: закрыто! – Я живу здесь в гостинице! – в ответ кричал чтец. Воспользовавшись заминкой, Люся предприняла попытку сбежать, предлагая вместо ресторана погулять; чтец, продрогший на ветру, воевал на два фронта: швейцар сдался первым, подкупленный; Люся призналась, что никогда не была в ресторане. Она одергивала малиновую кофту с желтой бляхой значка, на бляхе пели, прижавшись щеками, две кучерявые женщины, в ресторане тоже пели, гремел оркестр, гардеробщик нехотя раздел чтеца и. Люсю, едва держась на ногах от инвалидности и пьянства, – чтец вошел в зал с гордо поднятой головой, держа Люсю под руку; Люся – пунцовая, с медными волосами.

Метрдотеля нашли на кухне – он лобызался с поварихой, сидя на остывающей плите.

– Видите, – сказал метрдотель чтецу, для наглядности трогая руками конфорки, – уже совсем остыли. Ничем не могу, так сказать…

Повариха – еще не старая и такая, что пуговицы халата скрипели в петлях при каждом ее движении, – подумала: «Ну, и нашел себе красотку», – и покачала осуждающе ногой.

– Цыплят табака будете? – спросил метрдотель, не обиженный чтецом. Повариха смотрела на Люсю с нескрываемым презрением. Повариха захотела чтеца, а метрдотеля несколько расхотела. Чтец только выше поднимал голову. Но чтец ушел – и повариха нежно обняла метрдотеля. У поварихи были дети: девочка семи лет и мальчик четырех. А мужа у нее случайно убило током. Накрыли стол; чтец сделал Люсе хорошенький комплимент.

– Ну! – усомнилась Люся.

Люся училась в медучилище и жила в общежитии, а родители ее жили в совсем маленьком городке неподалеку и держали, кажется, скотину. Каждый танец был последний. Полные, оживленные женщины волокли за собой мужчин, которые налетали на столы. Женщины помоложе бойко прыгали, выкидывая вперед то одну, то другую ногу, норовя угодить партнеру в коленную чашечку, кто побойчее – те в пах, и при этом коварно смеялись; партнер увиливал от удара волнообразным движением туловища и при этом не улыбался. Женщины постарше, по-солиднее не прыгали, а скорее плыли, положив разгоряченное лицо себе на плечо. Мужчины постарше и похудее иногда пускались вприсядку, роняя косую челку на лоб; один лейтенант, воспитанник артиллерийского училища, справлявший свадьбу в глубине зала, в каждом танце упорно находил вальс.

– Пойдемте, потанцуем! – не выдержала Люся, и они с чтецом поскакали. Вдруг что-то случилось: невеста бежала к дверям, за ней – родственники, в галстуках и мини-юбках, в дверях произошли крики, объяснения, швейцара сбили со стула, и его фуражка, хромая, запрыгала в зал – невеста вернулась в рыжем пальто, с охапкой гвоздик, – к ней бросился юный артиллерист; ее побег был мнимый, не дальше ревнивого домысла пьяной подружки, но день был неровен и нервный; в нем чудилось всякое.

– Пятнадцать, – потупилась Люся.

– Сколько? – переспросил чтец. Оркестр, наконец, сложился и ушел.

– Вы прекрасно танцуете, – говорил раскрасневшийся чтец, угощая Люсю коньяком.

– Это я умею, – соглашалась Люся и недоверчиво пила коньяк из фужера.

– Из литературы, – говорила Люся, – я люблю Пушкина.

– И я тоже – Пушкина, – говорил чтец. Цыплята были вкусные, хотя и не очень съедобные.

– Люся, позвольте мне… У вас есть шея?

– У меня много шеи, – сказала Люся смущенно. Что было дальше?

Рассказ раскисал сообразно весенней распутице, и Люсино лицо дробилось и плавало в лужах, и чтец вылавливал его из луж, сомкнув ладони, но лицо проливалось сквозь пальцы… Холодные ветры реализма положили конец безобразию. Они подморозили рассказ. Взошла луна с профилем Конст. Леонтьева. Тогда Люся спросила:

– Кого вы больше любите: собак или кошек?

Рука чтеца гладила Люсино запястье. Люся принимала ласку с вялой покорностью.

– Вообще-то, – сказал чтец, разочарованный этой покорностью, – мне нравятся жирафы. Да, пожалуй, жирафы…

Какой-то незнакомый мужчина подошел к их столику и выразил желание поцеловать чтеца в губы. Незнакомец думал, что чтец согласится, но чтец отказался наотрез. Незнакомый мужчина размахнулся, дабы ударить обидчика, свет погас, что в знаковой системе общепита – разлука, дальняя дорога, бой часов, когда же – вспыхнул, незнакомый мужчина исчез. Чтец заглянул под скатерть, не там ли спрятался незнакомый мужчина, но под скатертью были черные кримпленовые ноги, да еще скомканная салфетка, а незнакомца не было.

– Нет, жирафы не в счет, – сказала Люся. Она взглянула на чтеца – тот обомлел.

– Видите ли, Люся… – сказал чтец, стыдясь за жирафов, – вы – прекрасны!

Люся фыркнула в тарелку.

– Не спорьте! – воскликнул чтец. – Что делать, если мне… Нет, собаки мне попадались: бульдоги, пудели, таксы, много такс. Но кошек я не видел, не довелось… так случилось.

– Врете! – вырвалось у Люси. – Кошек в каждом городе навалом!

Официанты стали выносить пьяных; пьяные немного бузили у них на руках.

– Что из того, что навалом… – вздохнул чтец.

Чтец спохватился, замахал руками, стал извиняться и сказал, что кошек видел, что соврал, что не видел, что ему неловко, что соврал, и кошек он – больше, да, больше, чем собак, хотя собаки тоже – ничего, в них тоже, знаете ли… ну, взять, к примеру, пасть…

– Я так и знала! – с облегчением воскликнула Люся. – Так и знала, что кошек вы – больше, чем собак… Хотите, я вам открою секрет?

– Хочу, – шепнул чтец черным бархатным шепотом.

– Я собираю открытки с кошками. СКАЖИ, АРТИСТ, ТОЛЬКО ЧЕСТНО, СКОЛЬКО ТЫ ПОЛУЧИШЬ ЗА СВОЙ КОНЦЕРТ? – Чтец посмотрел в зал. Зал пахнул шоколадной конфетой. Его разглядывали в морской бинокль. Чтец этого не любил. Когда он развернул записку, задний ряд раскатисто хохотнул, и вслед за хохотом раздался пронзительный девичий визг, это был радостный визг освобожденного тела. Это Наташке лифчик расстегнули, – объяснила позднее Люся. – А Наташка у нас, знаешь, какая? В баскетбол играет!

– И большая у тебя коллекция?

Люся с ужасом посмотрела на чтеца – они стояли в очереди к гардеробщику, неловкому в своих телодвижениях.

– Там хрыч… – упавшим голосом сказала Люся.

– Какой еще хрыч? – оглянулся чтец.

Оказалось, что в очереди стоит преподаватель медучилища имени Клары Цеткин, который однажды при всех назвал Люсю тупой. Зато Хрыча иначе, чем Хрычом, никто не звал, и Хрыч это знал – и ненавидел, и носил длиннющий галстук – почти до колен. Розовый, в голубой горошек.

– Ерунда, – сказал чтец, смерив Хрыча глазом. – Он ничего не понимает и не видит.

Но Люся как зачарованная глядела на Хрыча, и Хрыч сказал, мелко дрожа лицом:

– Я все вижу, Петрищева! Я все вижу!

Галстук укоризненно ходил, точно маятник.

– Вы обознались! – подступил к нему чтец с угрозой. – Это моя жена – певица Галина Вишневская. Какая еще Петрищева! Извольте лучше смотреть!

Хрыч – человек невысокий и, кажется, не борец – опасливо покосился на чтеца.

– Беру слова обратно, – примирительно сказал он.

– Вот это по-мужски, – похвалил его чтец, и они с Хрычом обменялись затянувшимся рукопожатием, после чего Хрыч предложил ему папиросу. Чтец сунул папиросу в рот, но от огня отказался.

– Мне всюду мерещатся мои ученицы, – пожаловался Хрыч. – Даже дома, бывает, сижу, ем, а они пищат из-под холодильника. Или ложусь в постель – а они тут как тут и дергают за трусы, донимают. Я против них веник завел, отмахиваюсь, а они все за трусы, понимаете, даже обидно. Нехорошие такие девушки.

На улице было ветрено и сыро. Чтец поднял воротник плаща; от ветра ныли уши. Большие грязные куски льда сочились грязью. Бился и ухал призыв.

– Когда же наконец потеплеет? – рассвирепел чтец.

Люся обожала чтеца за победу над Хрычом и шла задумчивая. Чтец совсем разленился и склонялся к тому, чтоб поспать. Его пугали дальние проводы…

Вставал вопрос: куда их деть? Общежитие не годилось. Что до гостиницы, то там заправляли администраторы, коридорные – и ежели слукавить, волею автора преодолеть рутинную заповедь, рассказ получит фантастический оттенок, насторожит недоверчивого читателя, который, усомнившись раз, дальше не верит уже ничему. Так что пришлось – в угоду читателю – переселять чтеца на первый этаж, предоставлять одноместный номер, распахивать окно и рисовать пейзаж пустынного двора, и впихивать в окно грузную героиню, подсаживать ее – чтец закряхтел, налился кровью, – ну! – Люся заехала чтецу сапогом по щеке – и оказалась в комнате. И вот она в кресле; на столике разводы от стаканов, чтец споласкивает два стакана в ванной, которая придумана не зря, а тот командированный, что ближе к утру ломился в дверь, обнаружив полоску света под дверью, остался не у дел, в черновике. Места ему не нашлось – рассказ пошел другим путем, минуя командированного.

– Да, – сказал чтец, разливая дагестанский коньячок, – можно сказать: приключение.

Люся сбросила куртку. Опять две кучерявые женщины пели у нее над сердцем.

– Как же ты здорово отшил Хрыча! – не могла успокоиться.

Чтец занавесил окно, тяжело опустился в соседнее кресло.

– Пьем?

Выпили.

– Да… – сказал чтец. – Медучилище… Ты трупы видела?

– Видела, – сказала Люся.

– Ну и как: страшно?

– Не знаю, – сказала Люся.

Чтец тоскливо посмотрел на кровать, не представляя себе продолжения.

– А ты сам можешь сочинять стихи? – спросила Люся.

– Мы с Наташей ходим парой, – сочинил чтец. – Мы с Наташей санитары.

Люся догадалась, что чтец шутит, и радостно захихикала. Лицо у нее при этом стало толще. Чтец не знал, что еще сказать, и сказал:

– Ну, ладно, пора спать.

– Я пойду, – встрепенулась Люся.

– Куда ты пойдешь? – Дежурную грубость фразы оценит сведущий читатель; над ней всплакнет иная читательница (из наиболее чувствительных).

Чтец встал, нетвердыми шагами подошел к Люсе и потрогал ее за обветренную щеку.

– Сколько тебе лет?

– Пятнадцать.

Чтец думал, что ее ответ несколько ободрит и утешит его, но утешения не наступало. Он признался, что заигрался, что зацепиться не за что, признался он себе.

– Ну ладно, – сказал чтец и неудачно чмокнул Люсю в нос вместо рта. Нос был холодный и какой-то пластилиновый, что ли.

– Ты – прелесть, – сказал чтец не слишком уверенным голосом.

– Пусти меня, мне плохо! – взмолилась Люся, отпихивая чтеца. Чтец придавил ее, вжал в кресло, целуя.

– А мне, – вдруг разозлился чтец, – хорошо? Хорошо, думаешь? Хорошо?

– Пусти… – отбивалась Люся. – Пусти!

– Не пущу, – мрачно отвечал чтец. – Да что это ты? – удивился он. – Что?

Люся глотнула, дернулась – и сдалась. Горячий и сильный поток сразил чтеца, ударил ему в лицо, залепил нос, глаза. Чтец замер в ужасной догадке. Чтец с размаху сел на пол, продирая глаза. Низко перегнувшись через подлокотник кресла, Люся уперлась руками в пол и клокотала, как большая птица. Давясь, чтец опрометью кинулся в ванную, пустил воду, сунул голову под кран. Он долго фыркал, отплевывался, отмывался, чертыхался. Затем, насухо вытершись полотенцем, осторожно заглянул в зеркало. В зеркале изобразилось полнейшее смятение черт. Чтец с интересом рассмотрел застывшую маску смятения – и маску разорвал беззвучный чистый смех.

– Осчастливил… – фыркал чтец, – осчастливил…

Он вышел в комнату. Люся по-прежнему стояла на руках, боясь пошевелиться. Чтец распахнул окно и подошел к ней, светлый от радости.

– Ну, все бывает, – сказал он, поглаживая Люсю по голове. Он помог ей подняться и повел в ванную. Она едва шла, бормоча невнятные слова, но в ванной сказала зло и отчетливо:

– Не хочу в милицию!

Чтец вытер ей лицо холодным мокрым полотенцем и сказал совсем по-человечески:

– Вот что, Люся. Ты сейчас помоешься, а потом ляжешь спать. Мы с тобой оба сильно устали.

Она посмотрела на него и заплакала.

– Перестань, – скомандовал он. – Залезай в ванну. Раздевайся и залезай.

– Ты меня очень ненавидишь?

Тогда чтец наговорил ей много хороших, ласковых слов и ушел, прикрыв дверь. Из чемодана он достал старенькую застиранную ковбойку, покрутил в руках и метнул к Люсиному креслу. Он снова давился, и пот выступал на лбу, стекал к подбородку, но мужество не оставляло его. Он заходил в ванную споласкивать ковбойку, и Люся вымученно улыбалась ему из воды.

– Не смотрю, не смотрю, – ворчал он и действительно не смотрел и не видел. Наконец, расстелив постель, он улегся с сигаретой, натянув на себя красивый бежевый свитер, пахнущий лосьоном; окна не закрыл. Внюхавшись в воздух, чтец нашел, что воздух вполне благоприятен и можно спать. Он докурил сигарету и задремал.

Проснулся он от прикосновения Люсиной руки. Она сидела в темноте на краешке кровати и гладила чтеца по волосам.

– Ложись, – улыбнулся ей сонный чтец, двигаясь к стенке, – холодно ведь – простудишься.

– А командированный не придет?

– Дурочка! – улыбнулся чтец. – Он остался в черновике. – Она легла, прижавшись к нему крупным телом.

– Ты такой добрый, – сказала она, – такой добрый…

Чтец смущенно потер пальцем переносицу, раздумывая над тем, способен ли он на еще один добрый подвиг. Нет, решил он, не очень веря в себя, так будет лучше, так будет правильнее – без грустной попытки…

– А как же ты все-таки узнал, как меня зовут? – спросила Люся.

– Да ведь твое приглашение на почту было подписано: ЛЮСЯ.

– Это Наташка послала записку, даже мне ничего не сказала, – сказала Люся.

– Я думал, что меня побьют на почте, – признался чтец. Он рассказал про другие записки. Люся приняла сторону чтеца и возмущалась.

– Это наши мальчишки с ума сходили от нечего делать. Нас в обязательном порядке заставили тебя слушать…

– Я так и подумал, – сказал чтец.

– А Наташка все-таки – гадина… – Она помолчала. – Знаешь, мы связаны с ней одной тайной.

– Любовная тайна? – участливо спросил чтец.

– Нет, – другое совсем… Только ты никому, никому. Обещаешь?

– Хорошо, – хмыкнул чтец.

– Поклянись! – сказала Люся, приподнимаясь на локте. Чтец искоса и безучастно посмотрел на ее маленькие груди, не вяжущиеся с крупным туловищем, и поклялся.

Тут она стала шептать ему на ухо какую-то сбивчивую историю, в которой сначала было кино, а потом много толпившихся за чем-то людей, они все толпились, шумели, и вдруг от них отделилась какая-то тетка – не тетка; в общем, она была очень хорошо одета, по-модному, и куда-то эта тетка пошла, и две тени крались за ней вдоль, конечно, забора, забора, потом начался овраг, по оврагу; короче, за ней побежали, и тетка, не местная, точно не местная тетка быстро пошла, вот она шла уже очень быстро, потом побежала, оглядываясь и прижимая сумочку с губной помадой – но не успела… – тогда они стали драться, хватать тетку за волосы и вниз ее, вниз, а тетка как закричит…

Воровки, горевал во сне чтец, бедняжки, воровки, подружки, девчонки…

Сон оборвался.

– Что? – встрепенулся чтец. – Как ты сказала? – Люся молчала, притаившись у самого уха. – Чулком? – переспросил чтец.

Она кивнула ему в плечо.

– Она расцарапала Наташке все лицо своими когтями, – сказала Люся, – а меня вот сюда укусила и сюда тоже.

– И куда же вы ее потом?..

– Мы убежали, – сказала Люся. Чтец прочистил горло.

– Когда это было?

– Перед самым моим днем рождения… в октябре… шестнадцатого октября.

Чтец сел на кровать и посмотрел обалдело на Люсю. Ее лицо ожило и теперь жило тревогой, погоней, признанием. Чтец с уважением видел скулы и нос, и овраг… Все было покрыто смыслом.

– Как же вас не поймали? – робко изумился он. Люся молчала.

– Только ты никому, – сказала она наконец.

– Ты что! – испугался чтец. Он поднял руку и, поколебавшись, аккуратно дотронулся до медных жестких волос. Тревога уходила с ее лица. Чтец снял свой красивый бежевый свитер, пахнущий лосьоном, и обнял ее… Они вдруг задышали нетерпеливо, сбивчиво – друг другу в лицо.

– Это будет не очень больно? – дышала, румянилась Люся. – Не очень? Только совсем чуть-чуть, да?

– Ты – ноги, ноги, подожди!.. вот так, ноги!.. – нервничал чтец, уже не помня себя.

– Кровь, – сказала Люся, глядя на пальцы.

– Ну, разве это кровь? – блаженно лепетал чтец. – Милая, все будет хорошо, все… только ноги, Люсенька, ноги, прошу тебя: выше ноги!

1979