Текст книги "Шествуют творяне"

Дети Выдры играют на пароходе в шахматы.

Площадь – поле шахматной доски; действующие лица:

Пешки, Ферязь, Конь и другие.

Видны руки Детей Выдры и огромные спички.

Черные молчат. Белые говорливы.

1-я пешка.

 
Тра-ра-ра, тра-ра-ра, тра-ра-ра.
Тра, pa, pa, pa —
Мы люди войны и удара.
Ура, ура!
 

2-я пешка.

 
На зовы войны и пожарищ
Шагает за мною товарищ.
И с нами шагает беда!
 

(Мрачно)

 
Да-да!
 

Предводитель.

 
Возьми скорей на мушку
Задумчивую пушку.
Зовет рожок военный,
За мной идет отряд.
Молвою вдохновенной
Те пушки говорят.
У каждой свой заряд.
 

3-я пешка.

 
Там-там,
К высотам! Знамя там.
 

Конь.

 
Скачу я вбок и через,
Туда, где вражья Ферязь.
Я ноги возвысил,
А уши развесил.
Меж вражеских чисел
Кидаюсь я, весел.
 

Ферязь.

 
В латах я. Пусть
Нами башня занята
Не та.
«Ура» так просится кустам!
Победа все еще не там!
На помощь иду я
К усталым отвагам
Ускоренным шагом,
Воюя и дуя!
В кровавых латах прочь мы выдем
И сколько люда не увидим.
 

Черные молчаливые.

 
Зирин! Зирин! Мат!
 

Сын Выдры.

 
Вот и всё.
Мне скучно, и нужно нам игру придумать.
Сколько скуки в скоке скалки!
О, день и динь, и дзень!
О, ночь, нуочь и ничь!
Морской прибой всеобщего единства.
 

Сын Выдры перочинным ножиком вырезывает на утесе свое имя: Велимир Хлебников. Утес вздрагивает и приходит в движение; с него сыпется глина, и дрожат ветки.

Утес. Мне больно. Знаешь, кто я? Я сын Пороса.

Сын Выдры. Здравствуй, поросенок!

Утес.

 
Зачем глумиться?
Но игрушками из глины
Я, растроганный, сошел
И зажег огнем долины,
Зашатав небес престол.
Пусть знает старый властелин,
Что с ними я – детьми долин,
Что угрожать великолепью
Я буду вечно этой цепью,
Что ни во что его не чту,
Лелею прежнюю мечту.
И вновь с суровою божбой
Я славлю схватку и разбой,
Утоляя глад и гнев
Им ниспосланных орлов,
Точно снег окоченев
Над ущельем соколов.
За серной бродит здесь охотник,
Где горы к облаку приближены,
Давно воздвиг их древний плотник,
Дворцы и каменные хижины.
Вишу, как каменный покойник,
У темной пропасти прикованный
За то, что, замыслом разбойник,
Похитил разум обетованный.
Я помню день борьбы и схватки
С толпой подземных великанов:
Мелькали руки, и лопатки,
И ребра согнутые станов.
Узнает полночь этот мир,
Сегодня что, как утро, свеж,
И за пустой весельем пир
Костяк взойдет, в одежде мреж.
Смотри, уж Грузия несет корзины
И луч блеснул уж на низины.
 

Люди.

 
Бог великий что держал,
Скрытый сумрака плащом,
Когда ты во тьме бежал,
Обвит молнии плющом?
Он не дал разум нашим дедам
В эти ветхие года
И в плену горы соседом
Обречет быть навсегда.
Но что с ним сделали враги?
Где радость, жизнь и где веселье?
За веком век печально нижет,
Прикован к темному ущелью,
И лишь олень печально лижет,
Как смолы, кровь с его ноги.
И на кудрей его вершины
Льют века свои кувшины.
 

Сын Выдры.

 
Ночью-то слышу я дуду.
Сейчас иду.
 

Люди.

 
Клянемся, сон бесчеловечен.
Как кровь и сало, блещет печень!
 

Сын Выдры.

 
Прощай, собрат. Прости невольную ошибку.
Страдалец! Целую твой священный палец!
 

Орлы.

 
Пролетаем с пожеланьем
Сердцу вырванному вырасти,
Над изящным стадом ланей
В склонах мглы и утра сырости.
 

Дочь Выдры.

 
Походить бы я хотела
Очертаниями тела,
Что с великим и убогим
Быть чарующей не ленится
И искусством хромоногим —
Вечно юная изменница.
 

Освобождает его, перерезая, как, черкешенка <Пушкина>, цепь. Дети Выдры идут к водопаду.

Занавес.

 
– Но что за шум? Там кто-то стонет!
– Льды! Пароход тонет.
 

Сын Выдры.

 
Жалко. Очень жалко.
Где мои перчатки? и где моя палка?
Духи пролил.
Чуть-чуть белил.
 

Вбегающий.

 
Уж пароход стоит кормой
И каждой гайкою дрожит.
Как муравьи, весь люд немой
Снует, рыдает и бежит.
Нырять собрался, как нырок.
Какой удар! Какой урок!
И слышны стоны:
«Небеса, мы невинны».
Несется море, как лавины.
Где судьи? Где законы?
 

6-й парус
Душа сына Выдры

Ганнибал.

 
Здравствуй, Сципион.
И ты здесь? как сюда попал?
Не знаю, прихоть иль закон:
Сюда идет и стар и мал,
Да, все бегут на тень утеса.
Ты знаешь, мрачный слух пронесся,
Что будто Карл и Чарльз – они
Всему виною: их вини.
Два старика бородатых, —
Все слушают бород лохматых,
Поймав, как жизнь морской волны,
Клешнею нежные умы
И тело веры, точно рыбки,
Клешней своей сдавив ошибки,
Добыче право дав висеть
(Пускай поет в тисках железных,
В застенке более полезных),
Поймали нас клешнями в сеть.
Весы над книгой – весы счетов
Числа страниц и переплетов.
Ей можно череп проломить,
Другим не надо изумить,
Хотя порой в ее концах
Ничто сокрылось, как в ларцах,
Ума не будет и помину —
И я пред книгой шляпу скину.
Давай возьмем же по булыжнику
Грозить услугой темной книжнику?
Да, эту старую войну
С большой охотой я начну.
Я шел войной на римский дол,
Вперед, упрям и бледен, шел,
Стада слонов сквозь снег провел,
Оставив цепи дымных сел,
Летел, как призрак, на престол,
Свободу юга долго пас,
Позднее бед числа не счел,
Не для отчизны властных глаз,
И много знал в душе я ран,
И брата лик упал в мой стан;
Он был с копья сурово сброшен,
Суровым долгом рано скошен,
А волосы запутались о тын,
Был длиннокудр пустыни сын, —
Нет! Но потому, что римские купцы,
Сходя толпой накрашенной в Аид,
Погибнув от обжорства, лени и чумы
Зовут избытки и заразы,
Телом лоснящимся и масляным
Помощники неслыханным напраслинам.
Смерть розную рождение сулит
Пустыни смолами надушен
К словам, умри, равнопослушен.
А путь сюда велик и прям
И мира нашего властям
Становятся ненужными подпольные заказы,
Посредством юрких ходоков,
На масло и на жир у римских мясников,
На снедь горячую и гадкую,
В ней мы, по ученью мудрецов, —
<Не> верю я в ученье шаткое! —
Печемся здесь в смоле купцов,
По грудь сидя в высоких бочках,
В своих неслыханных сорочках,
Забыв о битвенных утехах
И о латах и доспехах,
Не видя в том ни капли толку,
И тянем водку втихомолку.
Ее приносят сторожа
Тайком, украдкой и дрожа.
Смущать подземное начальство
Они научены сызмальства.
Итак, причина у войны:
Одни весьма, весьма жирны.
Так Карл мрачно учит нас.
Товарищ в славе повествует
Толпе соседей и соседок
Про утро наших грез и сует,
Что первый мой неясный предок,
Сокрытый в сумраке времен,
Был мил и дик, но не умен.
Рукой качаясь на сучках,
С неясной думою в зрачках,
В перчатках белых на меху,
Как векша, жил в листве вверху,
Ел пестрых бабочек и зерна,
Улиток, слизней и грибы,
Он наблюдал глазами черными
Звезд ток, взобравшись на дубы,
Ладонью пользуясь проворной
Для ловли, бега и ходьбы.
И вовсе был простаковат
Наш предок, шубою космат,
С своей рукою волосатой.
А все же им служи и ратуй.
Таких людей я с ног сшибал
Одной угрозой темных взоров.
 

Сципион.

 
Ты прав, мой храбрый Ганнибал,
Они не стоят разговоров.
Наш мир, поверь, не так уж плох,
Создав тебя, создав меня!
Создать двух-трех веселых блох,
Совсем не тяжкая вина.
 

Ганнибал.

 
Итак, пути какой-то стоимости.
О! слава! стой и мости.
Причина: кость или изъян
Есть у людей и у обезьян.
Ты веришь этой чепухе?
 

Сципион.

 
Ей-богу, нет. Хе-хе!
Мы пляску их, смеясь, увидим,
А там, зевая, к предкам выйдем.
Извергло их живое,
И вот, сюда явившись, двое
Приносят копоти огни,
Из новой истины клешни.
О тенях тени говорим!
Как много звезд там вдалеке.
Послушай, осаждая Рим,
Себя ударив по щеке,
Давил ты меньше комаров,
Чем сколько смотрит на нас ныне
<В> ночной доверчивой пустыне
Созвездий, пятен и миров.
На римском щеголе прыщей
Садится меньше и бедней,
Чем блещет звезд во тьме ночей.
И то, чему свистят,
И то, чему все рукоплещут,
Не стоит много (образ взят),
Когда кругом так звезды блещут.
Как два певца, что за проезд
До ближнего села,
Расскажут вам теченье звезд
И как устроена пчела.
Но слышишь – ходит кто-то,
В руке же древко дрота.
 

Святослав.

 
И снова, меж вас пролетал,
Вскрикну: «Иду я на вы!»
Горе: кайма золотая
Обвила пространство главы.
Чело, презиравшее неги,
И лоб, не знавший слова «страшно»,
Налили вином печенеги
И пили так, славя мной брашно.
 

Пугачев.

 
Я войско удальцов
Собрал со всех сторон
И нес в страну отцов
Плач смерти, похорон.
 

Самко.

 
Я жертвой был течений розных,
Мои часы шли раньше звездных.
Заведен люд, <как> часы.
Чашкой гибели весы
Наклонилися ко мне,
Я упал по звезд вине.
 

Ян Гус.

 
Да, давно и я горел.
И, старее, чем вселенная,
Мутный взор (добыча хворости),
Подошла ко мне согбенная
Старушка милая, вся в хворосте.
Я думал, у бабушки этой внучат
Много есть славных и милых,
Подумал, что мир для сохи не почат
И много есть в старого силах.
«Простота, – произнеся, – святая»,
То я подумал, сюда улетая.
 

Ломоносов.

 
Я с простертою рукой
Пролетел в умов покой.
 

Разин.

 
Я полчищем вытравил память о смехе,
И черное море я сделал червонным,
Ибо мир сделан был не для потехи,
А смех неразлучен со стоном.
Топчите и снова топчите, мои скакуны,
Враждебных голов кавуны.
 

Волынский.

 
Знайте, что новые будут
                       Бироны
И новых «меня» похороны.
 

Коперник.

 
Битвы доля бойцу кажется
Лучезарной, вместе лучшей.
Я не спорю. Спорить сердце не отважится,
Враждовал я только с тучею.
Быт рукой судьбы ведом,
Ходит строгим чередом.
 

Ганнибал.

 
Да, да: ты прав, пожалуй,
Коперник, добрый малый.
Раз и два, один, другой,
Тот и тот, идут толпой,
Нагибая звездный шлем,
Всяк приходит сюда нем.
Облеченный в звезд шишак,
Он, усталый, теневой,
Невесомый, не живой,
Опустил на остров шаг.
Ужель от Карлов наводнение
Ведет сюда все привидения?
 

Вопль духов.

 
На острове мы. Зовется он
Хлебников.
Среди разъяренных учебников
Стоит, как остров, храбрый Хлебников.
Остров высокого звездного духа.
Только на поприще острова сухо —
Он омывается морем ничтожества.
 

Множества.

 
Наши клятвы и обеты
Клеветой замыла злоба,
В белый холст мы все одеты
Для победы или гроба.
Иль невиданных венков,
Иль неслыханных оков.
 

Голос из нутра души.

 
Как на остров,
как на сушу,
Погибая, моряки,
Так толпой взошли вы в душу
Высшим манием руки.
Беседой взаимной
Умы умы покоят,
Брега гостеприимно
Вам остров мой откроет.
О, духи великие, я вас приветствую.
Мне помогите вы: видите, бедствую?
А вам я, кажется, сродни,
И мы на свете ведь одни.
 
 
Совет.
 

1911–1913

* * *

«Дети Выдры» не получили автокомментария, как «Бесплодная земля» Элиота, вышедшая в год смерти Хлебникова. Для Хлебникова был важнее не принцип учености, а принцип театра в театре – театральные ремарки определяют не столько ход событий, сколько настроения, готовность принимать новые знания из мира как из большого театра жизни. Такой тип театральных ремарок создал символист Иннокентий Анненский в переводах Еврипида, придумав даже сценографию, которой в Античности быть не могло, вроде того, что в небе должны вспыхнуть звезды, одна из которых самая яркая. Хлебников бы сказал: это вспыхнет электричество, как молния миросозидания.

«Черный конь морских степей» – кеннинг дельфина, с отсылкой к образности Тютчева, «Конь морской». Аюдоконин – кентавр, или китоврас древнерусского апокрифа, на самом деле иудейское сказание о помощнике Соломона в строительстве храма. Охота на мамонта – экфрасис картины В. М. Васнецова «Каменный век» (1885), еще один театр в театре. «Торит свеча именем Разум…» – еще один экфрасис, на этот раз рисунка К. Малевича Memento mori (1908), смысл которого потом упростил Маяковский: «На пепельницы черепа».

Р.-И. Боскович, хорватский ученый XVIII в., работавший в Санкт-Петербурге, атомист; для Хлебникова – выразитель славянского учения об элементах как о векторах в потоке бытия. Мирмидонянин – Ахилл как вождь мирмидонян, «муравьиного» племени; современный исследователь Н. В. Брагинская считает это слово не этнонимом, а обозначением «дружины», социальным термином. Брисеида – дочь Хриса из начала «Илиады». Андра мой эннепе, Муза – точно процитированное начало «Одиссеи». Голубые ловушки или «синие оковы», как в последней поэме Хлебникова, метафора земной любви как взаимной мечты, мечтательных глаз.

«Упираюсь пятками в монгольский мир…» – отсылка ко множеству карикатурных карт того времени, изображавших страны мира по их контурам в виде людей или животных. Эти карикатуры нашли немало продолжений, от «Россия вся единый

Иван» Маяковского до «под одной пятой – Варшава, а под другою – Сахалин» Елены Шварц. Нушабэ – упомянутая у Низами прикаспийская царица, почти что Шемаханская царица – Хлебников, кстати, прекрасно знал «Золотого петушка» Римского-Корсакова.

Ушкуйник – новгородский разбойник, но изначально капитан новгородской речной ладьи; далее ушкуйник повешен – символ всеобщей власти судьбы как власти колебаний, по Хлебникову. Мессакуди и Иблан – неверная транскрипция Массуди и Ибн-Фадлана, арабских путешественников в Нижнее Поволжье. Куяба – арабское название Киева. Колесные суда, они же турусы на колесах, упомянуты в «Повести временных лет» как военная хитрость руссов, они же были совершенно необходимы на волоках речного пути из варяг в греки. Яссы – название хазару Низами.

Абхазия тоже взята из Низами, где именно разорение руссами Абхазии приводит к походу Искандера Великого (Александра Македонского) против руссов – вероятно, с Александром Македонским отождествлялись походы любого византийского императора. В сверхповести Хлебникова Александр Македонский – самый прямой образец Сына Выдры, и Хлебников считал, что мировая революция начнется с Ирана именно потому, что там незримо столкнулись две прямых – Российской империи и древней империи Александра Македонского: напомним, что «Дети Выдры» «поперек времен».

Венды как название протославян взято из исторических работ М. В. Ломоносова. Зоревенд – персидский богатырь у Низами, Кентал – предводитель руссов у того же Низами. Кереметь – главное божество булгар, ставшее после принятия булгарами ислама синонимом сатаны-шайтана. Старый индиец, вероятно, молодой индиец-воин из поэмы Низами, Хлебников хочет сказать, что войны стары как мир.

Паливода – из «Тараса Бульбы» Гоголя. Зегзицыны чоботы – кукушкины сапожки, название растения, для Хлебникова – объединение единой звуковой волной растительного и животного мира как способ обогнать судьбу, вырваться от нее вперед, что не обязательно завершится удачей; это и явная отсылка к гоголевским «черевичкам» для Оксаны. Оселедец – чуб. Нечоса – прозвище, данное запорожцами князю Г. А. Потемкину за его парик. Ненько – обращение покорившихся казаков к Екатерине II, отсылка к «Ночи перед Рождеством» Гоголя. Пугу – условный знак запорожцев, подражающий крику филина. Прилетный татарин – кеннинг ворона. Вожественные юноши – ангелы, отсылка к украинской иконописи, в которой ангелы румяны. Сумно – по-украински хмуро.

Терек – символ Кавказа и вообще каспийского мира, усложненная метонимия. Потому Заболоцкого будет «Но Терек мечется в груди» черкешенки, обрекая ее на смерть от неразделенной любви, взятой одновременно из «Кавказского пленника» Пушкина и «Детей Выдры». Вождь – русификация звания капитан корабля. Выпад против «общего братства» – отрицание единства, за которым не стоит общего мирового языка, как большой метонимии человеческой природы. Шахматные мотивы, роднящие сверхповесть Хлебникова с «Бесплодной землей» Элиота, у Хлебникова, судя по его тексту «Мы и дома» (недавно отразившемуся в названии поэтической книги Вас. Бородина «Мы и глаза»), отсылают к обживанию мира: шахматная доска – это образ города, как чередования дел, череды, в которой смерть ставит мат, и только гадание по звездным камешкам может победить смерть.

В диалоге «Пир» Платона Эрос назван сыном Пороса и Пении, по-русски Богатства и Бедности. В логике «Детей Выдры» богатством можно только опороситься, как приплодом, ради которого и в котором ты страдаешь больше, чем любишь. Поэтому Эрос оборачивается по сюжету сверхповести Прометеем, божеством Кавказа как, места исторического слома, который может завершить цикл страданий, в котором и потонул «Титаник». Промыслительность Прометея противопоставлена титанизму Титаника. Если Блок был заворожен гибелью «Титаника», считая, что океан смог за себя постоять, то для Хлебникова за себя стоят только льдины – лед и есть вертикальная кристаллическая форма, состояние в полном смысле слова, и только будущий общий язык человечества освободит людей от косных состояний, дав им вместо меры вертикали число обилия.

Утес Прометея оказывается алтарем всех героев. Ганнибал имеет явные черты ницшеанского человека, противостоящего христианским «мудрецам». Скепсис по отношению и к Дарвину, и к Марксу («Чарльзу» и «Карлу»). Маркс для Хлебникова не может по-настоящему объяснить «пути» стоимости, иначе говоря, как вызревает ценность вещей, тогда как Дарвин – изъяны в строении скелета, неровное развитие костей, что никак не согласуется с идеальным эволюционным приспособлением к среде.

«Когда кругом так звезды блещут» – полу цитата из «Полтавы» Пушкина, которую Хлебников считал частью русского эпоса и подражал ее гладкому стиху, но и отталкивался от него. Самко – легендарный предводитель западных славян Само контаминирован с казачьим полковником Иваном Сирко, присягнувшим царю Алексею Михайловичу. Далее переложен самый известный анекдот о Яне Гусе. Ломоносова, как и Лобачевского, Хлебников считал одной из своих ипостасей, поморской.

Ломоносов для Хлебникова – не столько химик или историк, сколько знаток небесных явлений, созерцатель, определивший развитие русской науки в сторону метеорологии Каразина и, значит, регулирования погоды и природы. Разин – это реализация роста русской свободы, поэма о нем написана палиндромами, чтобы свобода Разина, в себе отражаясь, приумножалась для нас. В сверхповести упомянут также Пугачев, который для Хлебникова просто наследует духу казачества.

Украинизм «кавун», арбуз – один из признаков юга для Хлебникова, одновременно овощ, фрукт и ягода хотя бы по внешнему виду, явление южного изобилия на дне вселенского иссохшего в смысл океана.

О пользе изучения сказок

Народ-младенец – романтический штамп, означающий не бесхитростность, а мечтательность и непосредственное желание делиться приобретенными знаниями, у Хлебникова, как часто у него бывает, ложится в основу целой концепции. Младенец любит играть, устанавливая и правила игры, а значит, умение «грезить о себе», познавать свои же правила – залог изобретательства как раскрытия внутреннего гения, дремлющего обычно за рутинной работой. Это и есть развертывание «зерна» в «цветок».

Первоначальное название этой рукописи 1916 г. – «Ковер-самолет»: статья должна была объяснять, как сказки вдохновляют развитие современной авиации.

Хлебников сравнивает сказки с «посохом» для слепого человечества: планы людей слепы, но сказка знает функцию бесконечности, парадоксальной небывалости, которая зряче ведет людей.

* * *

Это не раз случалось, что будущее зрелой поры в слабых намеках открыто молодости.

И будущие радости цветка смутно известны ему, когда он еще бледным стеблем подымает пласты прошлогодней листвы. И народ-младенец, народ-ребенок любит грезить о себе, в пору мужества властной рукой повертывающем колесо звезд. Так в Сивке-Бурке-вещей-каурке он предсказал железные дороги, а ковром-самолетом – реющего в небе Фармана. И вот зимой сказочник-дед, сидя над бесконечным лаптем, заставляет своего любимца садиться на ковер, чтобы перегнать зарницу и крикнуть «стой!» падающей звезде.

Тысячелетие, десятки столетий будущее тлело в сказочном мире и вдруг стало сегодняшним днем жизни. Провидение сказок походит на посох, на который опирается слепец человечества.

Точно так же в созданном учениями всех вероисповеданий образе Масиха-аль-Деджаля, Сака-Вати-Галагалайама или Антихриста заложено учение о едином роде людей, слиянии всех государств в общину земного шара. Но если к решению задачи ковра-самолета нас привело изучение точных наук в применении к условиям полета, не те же ли точные науки, примененные к учению об обществе, приведут к решению задачи о Сака-Вати-Галагалайаме – этом очередном ковре-самолете изобретения? Так его называют индусские мудрецы.

Благодаря ковру-самолету море, к которому тянулись все народы, вдруг протянулось над каждой хижиной, каждым дымом. Великий всенародный путь равномерно соединил прямой чертой каждую одну точку земного шара с каждой другой, о чем мечтали мореплаватели.

И вот человечество – взрослый цветок смутно грезился человечеству-зерну, и ковер-самолет населяет сказочные миры раньше, чем взвился на сумрачном небе Великороссии тяжеловесной бабочкой Фармана, воодушевленной людьми.

* * *

Самолет конструкции Анри Формана, находящийся в центре внимания статьи, запомнился современникам как прообраз будущего базового транспорта для перевозки людей и грузов: как сказка перевозит разные смыслы, так и этот самолет перевезет и людей, и товары: отказ от прежнего понимания коммерции в пользу всеобщего обмена языками и самими условиями обладания вещами – важнейший мотив Хлебникова.

Хлебников называет ряд апокрифических легенд, индийского, исламского и христианского происхождения. Антихрист, конечно, взят из «Краткой повести об Антихристе» Владимира Соловьева, где он выступает как лукавый мировой лидер, заставляющий людей отречься от идеи Искупления ради различных форм благополучия. Антихрист Хлебникова – мнимый мудрец, при этом не отменяющий реальности неба, обладающего теми свойствами, которыми не обладает море. Если морской путь долог и опасен, путь по небу описан как, равномерный, как равный по времени из любой точки в любую точку. Мы связали бы такую равномерность с развитием сверхзвукового или космического сообщения, но во времена Хлебникова это было связано с физическими вычислениями гравитации: как в прорубленном в земле тоннеле движение тела, не встречающего препятствий, будет по закону гравитации занимать равное время независимо от того, какие две точки соединены, так будет и в небесах, в которых сказка обладает антигравитационной силой.