Текст книги "Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том II"

Сахалин – Орлово

Июнь – июль 1959 года

Издательство партии № 409

Экспедиции IV района

 
«На жизнь взгляни разумным оком,
Не так, как прежде ты глядел.
Жизнь – это море.
Плыть желаешь —
Построй корабль из добрых дел…»
 

Абульхасан Рудаки.

Глава первая

1.

Куда ни кинешь взор, всё сопки и сопки без конца. Раскинулись они причудливыми волнами застывшего сказочного моря, на гребнях и склонах их закипает пышная пена молодой зелени. Издалека она, действительно, казалась пеной, клубящейся и дымящей под жаркими лучами июльского солнца. А лёгкий летний воздух так и струил пряный аромат разомлевших листьев берёз и хвои кедров.

– Красота! – вполголоса выдохнул поражённый увиденным Анатолий.

Его тонкие ноздри раздувались, жадно вдыхая пьянящий лесной воздух, мечтательные чёрные глаза восторженно озирали развернувшуюся картину девственной, нетронутой природы.

– Это просто прелесть, Серёжа! – снова вырвалось у него невольное восклицание. По его красивому и совсем юному лицу блуждала счастливая беспричинная улыбка, какая может родиться лишь у людей неискушённых, открывших вдруг что-то замечательное, из ряда вон выходящее, неподражаемое.

– Ты прав, дружище, – глуховато ответил его спутник, снимая увесистый рюкзак с натруженных плеч.

Они стояли рядом на ребристой вершине водораздельного хребта, от которого змейками разбегались распадки, густо заросшие смешанным лесом. Они впадали в неширокую, утопающую в пышной зелени долину, в которой сквозь непролазные заросли нет-нет да проблескивало ослепительное серебро таёжной речки. По ту сторону долины возвышался новый водораздельный хребет, зубчатый гребень которого таял в голубоватой туманной дымке.

Сергей присел на снятый рюкзак, закурил; его серые задумчивые глаза с тихой грустью смотрели туда, за хребет, в заманчивую и загадочную голубую даль.

На вид ему можно было бы дать лет двадцать пять – тридцать за счёт густой щетины, украшавшей его сухощавое лицо, а, может быть, даже и больше, но пышная русоволосая шевелюра и тёплые серые глаза изрядно молодили его и разбивали в пух и прах это первое впечатление.

Он сидел и молча курил в полной задумчивости, в то время как его впечатлительный семнадцатилетний спутник продолжал восторгаться, украшая свои реплики всевозможными красочными эпитетами.

Из задумчивости Сергея вывел жаркий шёпот Анатолия:

– Смотри, смотри! Сюда смотри! Видишь?

Он указывал рукой вниз, где начинался перед ними распадок. Там, в метрах двадцати по пологому склону, разбрелись редкие дубы вперемешку с кедрами и ёлками, а дальше начинался крутой спуск в распадок, и не было видно ничего, кроме густо сплетённых вершин деревьев.

– Видишь? – не унимался Анатолий.

Но Сергей ничего не видел и непонимающе пожимал плечами.

– Вон, белка на кедре, а внизу бурундук. Видишь? – с досадой прошептал Анатолий, указывая рукой куда-то вниз.

Сергей кивнул головой. Теперь он тоже видел, но не понимал, что же здесь занимательного, и озадаченно глянул на юношу.

– Смотри, что бурундук делает! – горячился Анатолий.

Сергей всмотрелся повнимательней и тихо рассмеялся.

– Вот бессовестный. Недаром зовут лесным воришкой…

По длинной ветви кедра не спеша расхаживала чёрная белка, выгнув дугой жидкий летний хвост, и сбрасывала на землю засушенные ею впрок грибы. В то же время юркий бурундук, воровато оглядываясь, подбирал их и прятал невдалеке под валёжиной.

Белка, видимо, посчитав, что скинула достаточное количество грибов, неторопливо спустилась на землю. Она долго шарила по траве и, ничего не отыскав, присела, озадаченная и изумлённая исчезновением своей пищи. Потом она снова стала метаться и крутиться по траве, но безрезультатно. Белка злобно фыркнула, зацокала и вновь быстро поднялась на кедр. Некоторое время она нервно похаживала по ветви, сердито дёргая раздвоенными губками. Потом она сняла с ветки новый гриб и, бросив его вниз, притихла, внимательно следя за ним. Беспечный бурундук не заставил себя долго ждать. Он тут же вынырнул из-под валёжины и схватил лапками свалившееся с неба лакомство. Белка, воинственно фыркнув, сорвалась с сука и упала прямо на незадачливого воришку.

Ребята покатывались наверху со смеха, наблюдая за расправой. Разозлённая белка безжалостно трепала воришку, а тот, не сопротивляясь, лишь ошалело свистел и пищал. Наконец, изрядно поцарапанный и искусанный, он вырвался из цепких лапок белки и юркнул под спасительную валёжину. Белка не смогла пролезть за ним и металась по валёжине, торжествующе фыркая, разгорячённая дракой.

– Так и надо тебе, бродяга, не будешь воровать, – заключил Анатолий.

Сергей, утирая слёзы и давясь от смеха, проговорил:

– Ко-комедия!..

2.

Пламя жаркого костра горячими языками тянулось к холодным далёким звёздам, косматые тени бродили по лицам сидящих около него людей. Плотная непроницаемая темень вплотную подступала к костру, молчала тайга, засыпая. Доносились лишь унылые стоны лесной курочки: «Нужно спать, нужно спать…» Но не спалось ребятам: Сергей продолжал свой рассказ…

– …Я стоял около кинотеатра и рассматривал фотовитрину. От очереди у кассы отделилась девушка и прошла совсем рядом, мимоходом заглянув мне в лицо. Была она в чёрном пальто и в голубенькой, такой симпатичной шапочке. Я тоже взглянул на неё краем глаза – черты её лица показались мне знакомыми. Какое-то время в голове теснились обрывки воспоминаний чего-то далёкого, полузабытого. Я невольно напряг память, силясь связать это впечатление с неясными образами, проявляющимися в мозгу.

«Валя!» – мелькнуло, наконец, неожиданное.

И, действительно, это была она. Да, я не узнал её сразу, и удивляться нечему: с тех пор, как мы расстались, прошло пять лет, мы тогда были совсем юными – вот как ты сейчас. У меня не было её фотокарточки, а за это время мы здорово изменились оба…

Она стояла в отдалении и внимательно, как-то пытливо смотрела на меня. Её тонкие губы дрогнули в едва заметной улыбке удивления и даже радости, как мне показалось. Я не ожидал, что наша встреча будет такой, между прочим, я даже боялся и не хотел этой встречи – ведь я не сдержал своего слова. Пришлось призвать на помощь всю свою волю. Я сделал равнодушное лицо и снова уставился в фотовитрину, не видя, что в ней изображено.

Несколько раз она прошла около меня, и я ловил обращённый ко мне её пытливый, недоверчивый и одновременно разочарованный взгляд. Но я так и не раскрылся.

Позже я пожалел об этом. А всё это моя никчёмная гордость во всём виновата она. Эта встреча вызвала кучу воспоминаний о давно и безвозвратно прошедших днях, лёгкая грусть и сожаление больно сжали моё сердце…

Как сейчас помню: тихая лунная ночь, в посёлке давно уже спят все, и лишь мы с ней вдвоём идём по широкой улице, взявшись за руки. Стройные тополя кидают нам под ноги длинные неверные тени, а в бледно-фиолетовом небе плавает задумчивая луна в туманном ореоле. В эту ночь мы прощались с Валентиной и, как обычно бывает в таких случаях, говорили друг другу ничего не значащие слова. Мы тогда даже не подозревали, что расстаёмся на долгие годы, а, может быть, так никогда больше нам и не придётся встретиться. Не думали мы, что жизнь так бесцеремонно разрушит наши мечты, разобьёт наше первое, такое красивое и, пожалуй, неповторимое чувство, которое называется – первая любовь.

…Я не поступил в институт, в котором желал учиться. Не буду говорить, как я переживал это событие. Одно скажу: тогда я совсем растерялся. Не знал я, куда податься, за что взяться. Ведь в школе нас пичкали лишь отвлечёнными науками, говорили, что жизнь прекрасна, что для нас, молодёжи, все двери открыты. Нам не прививали любви к труду, не понимали наши педагоги, что человеку в жизни, кроме знания алгебры и литературы, нужно уметь ещё строгать, пилить, водить и ремонтировать машины. Вот и выходило, что мы, покидая школу с аттестатом зрелости, совершенно не были подготовлены к жизни. И не один я, нас было таких сотни тысяч, и каждый по-разному пережил этот период. У меня же первое знакомство с жизнью началось неудачно.

Моя трагедия в том, что я, отправляясь в долгое путешествие по жизни, не взял с собой главного – воли. Не имея твёрдого характера, я связался с «весёлыми» ребятами, увлёкся пьянкой. И результат налицо – меня уволили с первого места работы с нелестной характеристикой. После этого, правда, я сразу хватился и начал срочно перестраиваться…

Так бывает другой раз в походе: идёт человек, а жара страшная. Пот льёт с него градом, во рту пересохло, а вокруг ни капли воды. И вот на пути, казалось бы, спасительный источник. Человек с жадностью припадает к нему воспалёнными губами. В эту минуту он забывает обо всём, совершенно не думает о последствиях. Лишь одно желание – скорее утолить жажду. А после, когда отказываются идти ноги, и человек падает на землю обессиленный, он горько раскаивается в содеянном. И, действительно, пересиль себя, послушайся мудрого совета товарища, и было бы всё в порядке…

Валентине я написал в письме всё честно и сказал, что постараюсь воспитать в себе настоящего человека, найду своё место в жизни, осуществлю свою мечту. Я писал, что бросаюсь в этот безбрежный океан и пока ещё не знаю, к какому берегу прибьёт меня. Я поклялся не писать ей, пока не вынырну на поверхность, т. е. пока не добьюсь исполнения своей мечты, о которой она знает. А если ничего не выйдет, пусть она не думает обо мне, ведь такой я, как есть сейчас, никому, даже себе, не нужен…

Вот так, дружище, все мы в юности горячие, часто делаем необдуманные поступки, а потом приходится раскаиваться…

Вскоре меня взяли в армию, там уж мне дали настоящую закалку. Но ещё не исполнилась моя мечта: я хотел поступить в институт, чтобы стать геологом. После армии я остался на Камчатке, чтобы подготовить материальную базу для этой цели. Но непредвиденные обстоятельства снова спутали мои планы…

Да, о Валентине… Нужно отдать ей должное: она на протяжении всех этих лет сохранила верность первому незабываемому чувству. Через моих родителей она постоянно находила моё местопребывание, где бы я ни находился, и преследовала меня своими письмами. Но я из упрямства, стремления сдержать своё слово не отвечал ей. Только изредка, по праздникам уведомлял её открытками о своём существовании.

Кстати, она два года проработала на стройке, а потом поступила в педагогический институт. Сейчас уже на четвёртом курсе.

…Так вот, о Камчатке. Случилось там следующее…

* * *

Костёр уже почти догорел. Сквозь седой налёт пепла тускло мерцали остывающие угли, как бы бросая последний безнадёжный упрёк далёким недоступным звёздам. Темнота плотнее обступила беседующих, мрачная, непроницаемая. Лишь на фоне тёмно-фиолетового неба с узорными кружевами созвездий выделялись чёрные и бесформенные вершины великанов кедров.

Сергей бросил в догоревший костёр лист бересты и приготовленного заранее сушняка. Береста в миг свернулась в трубочку, защёлкала, потемнела, вспучилась. И вдруг вспыхнул сначала робкий, но с каждым мгновением крепнущий огонёк, и вскоре костёр с новой силой весело заплясал пламенем. Плотная темень испуганно шарахнулась в сторону молчаливых кедров, высвободив из своего плена лица ребят.

Суховатое лицо Сергея было задумчивым, затуманенное дымкой воспоминаний. Анатолий сел поближе к костру и, казалось, сосредоточенно наблюдал за весёлой игрой пламени.

Сергей продолжал свой рассказ…

Глава вторая

1.

Весна и первая половина лета на восточном побережье Камчатки неприветливы. Откуда-то с юго-востока, как из гнилого угла, тянутся низкие свинцовые тучи, и почти каждый день сыплет мелкий, как изморось, дождь. Лишь иногда по утрам небо бывает чистое, как взгляд новорождённого, и солнце встаёт из океана свежее, молодое как будто умытое его холодными водами. Тогда преображается всё вокруг до неузнаваемости: вечно колеблющаяся поверхность океана весело играет солнечными бликами, мрачноватые ранее сопки наряжаются в радостную кипень молодой зелени пробудившейся природы, мириадами разноцветных искр рассыпаются снежные вершины вулканов, суровая краса далёкой восточной окраины.

Но ближе к полудню откуда-то с океана, воровски прижимаясь к серым скалам, подкрадываются белые полчища тумана. Они заволакивают всё вокруг непроницаемой пеленой. Стоит чуткая тишина, нарушаемая лишь глуховатыми завываниями маяков, вязнувшими в тумане, как в вате.

Однако проходит некоторое время, и туман, уплотняясь, отрывается от потускневшей поверхности моря, и снова стоит день без солнца, сырой и холодный…

2.

Сопки красивым полукругом огибают бухту, прижав небольшой посёлок к прибрежной полосе. На берегу, в стороне от бревенчатого пирса, работают грузчики. Плашкоуты, поставленные рано утром по полному приливу береговыми боцманами, которых здесь зовут на японский лад курибанами, сейчас были осушены, как выражаются местные жители. Они на половину стояли на плотном мокром песке обнажённого отливом морского дна, и к их бортам беспрепятственно подходили трёхосные грузовики, груженные новенькими желтоватыми ещё бочками. Грузчики, в большинстве своём молодые крепкие ребята, работают быстро и слаженно. Они выкидывают бочки из кузовов машин на гулкую железную палубу плашкоута, а там другая группа членов бригады проворно укладывает их в аккуратный штабель, который, казалось, растёт прямо на глазах. Временами моросил надоедливый мелкий дождик, но грузчики не замечали его: они давно уже поскидывали ватники и брезентовые куртки, полностью отдаваясь быстрой ритмичной работе.

В стороне одиноко сидела закутанная в пальто и платок девушка и ставила карандашом в тетрадке точки и палочки по количеству заброшенных на плашкоут бочек. Это была тальман грузчикам или иначе учётчица Ирина Терновец. Однообразная сидячая работа уже надоела девушке, она давно бы бросила её, но не делала этого по двум причинам. Во-первых, уж очень весело было среди грузчиков, молодых ребят, когда бригада устраивала перекур. Шуткам и смешным рассказам не было конца. Кроме того, не было недостатка в претендентах на особое внимание девушки, а это, естественно, льстило её самолюбию, как и любой другой женщине. А во-вторых, и самое главное, среди грузчиков был парень, при одном виде которого в тревожном волнении робко сжималось неискушённое сердце девушки. Она исподтишка следила за этим парнем с пышной русой шевелюрой и тонкими красивыми чертами лица. Лишь про себя и в глубокой тайне она осмеливалась называть его имя и поспешно отводила взгляд своих горячих чёрных глаз, когда они случайно встречались с его всегда холодноватыми серыми глазами.

И напрасно она хранила свою тайну, потому что в бригаде давно уже знали все о увлечении девушки и часто даже подшучивали над этим. Только он ничего не замечал или, может быть, делал вид, что ничего не замечает. Когда приходил почтовый катер, Ирина шла за свежими газетами и письмами для всей бригады. Ребята обычно встречали её шумной вознёй. А она заставляла счастливцев откупиться: сплясать или спеть что-нибудь. Только один Сергей Дружинин, этот сероглазый красавец, казалось, не ждал писем. С равнодушным видом он сидел рядом со своим другом Гришкой Северцевым, тяжеловатым крепышом, перебрасываясь с ним редкими словами, или с улыбкой слушал бесконечные побасенки Сашки Ховрина, бессменного бригадного балагура. Вот уж два месяца как работает он после армии в бригаде на базе, а Ирина ни разу не приносила ему писем. И чуткое сердце девушки чувствовало, что всё это неспроста, и всё больше она привязывалась душой к нему, желая разгадать, кто он, что мучает его.

И вот сегодня наконец-то пришло письмо и для Сергея. На сером конверте вместо обратного адреса стояла неразборчивая роспись. Иринка сначала обрадовалась письму, но потом вдруг сникла, увяла. А если это пишет ему любимая девушка, далёкая и незнакомая ей? Парень, конечно, обрадуется, и вряд ли сбудутся тайные надежды девушки – он уже никогда не обратит на неё внимание. Чёрные глаза Иринки так и лились тихой грустью, предчувствие чего-то недоброго тоскливо сжимало её сердце.

А парень не знал совершенно, что думает о нём девушка. Он весь отдавался быстрому ритму слаженной работы. Ребята хватали катящиеся по палубе плашкоута к их ногам звонкие бочки и упругими толчками кидали их наверх в штабель. Там их ловили на лету двое других их товарища и укладывали в красивый штабель ряд за рядом.

«Ну и пусть», – отречённо думала Иринка и, нахмурив тонкие чёрные бровки, поправила выбившуюся из-под платка непокорную прядку волос. Когда же объявили очередной перекур, она подошла к Сергею и протянула ему письмо, даже не потребовав обычного «выкупа».

– Тебе письмо, Серёжа, – тихо сказала она, пряча печальные глаза.

Парень, ещё разгорячённый только что оставленной работой, удивлённо взглянул на неё насмешливыми серыми глазами.

– Мне? От кого?

Он быстро схватил конверт и пробежал его глазами. И тут же губы его дрогнули в благодарной улыбке, а его насмешливые серые глаза приняли сразу тёплый голубоватый оттенок.

– Спасибо…

А Гриша потянулся к письму, спросил тоже:

– От кого?

И, отходя на своё место, Иринка уловила брошенные торопливо слова Сергея:

– От нашего сержанта. На Алтае работает…

Девушка сидела на низком железном фальшборте плашкоута и, улыбаясь чему-то своему, сокровенному, смотрела в набегающие внизу на песок лёгкие ласковые волны…

3.

На одном из перекуров к грузчикам пришёл посидеть-поболтать Емельяныч. Весёлый старичок с молодыми смешливыми глазами на сморщенном, но аккуратно выбритом лице, любил поговорить, порассказать о своей жизни, богатой всевозможными приключениями. Сейчас работал Емельяныч на базе возчиком. Была под его личным руководством рыжая и ленивая кобыла Манька. Едет, бывало, Емельяныч по посёлку, клюёт старческим носом на козлах после выпитой за обедом чарки, и тут находится какой-нибудь шутник. Крикнет он «Тпру!», и кобылка моментально реагирует на приятный для её слуха клич. Очнётся от толчка Емельяныч, обложит кучерявым матом насмешника и хлестнёт легкомысленную Маньку что есть силы кнутом. Долго он ещё будет трястись в телеге и ругаться, поминать обидчика разными непотребными словами и качать удручённо головой. Не любил таких шуток Емельяныч, и решил он перевоспитать свою ленивую кобылу. И в конце концов он добился своего. Стоит крикнуть кому-то своё шутливое «Тпру!», как понурая Манька, до этого еле-еле переставлявшая ноги, взбрыкнёт задом, как в далёкой молодости, крутнёт облезлым хвостом и понесётся вскачь неровным тряским галопом. А Емельяныч, усмехаясь, погрозит шутнику кнутовищем. Жил старик со своею старухой одиноко, пустил троих своих сынов по белу свету на простор. Один в Москве осел, другой уже десятый год служит в Средней Азии на границе, а третий, самый младший, моряком заделался – бороздит моря и океаны, в загранку ходит, как любил похвастаться старый. И хоть не забывали они отца вроде бы, писали письма и подарки присылали, невесело жилось старику в полупустой квартире на пару со своею старухой. Жизнь прошла, как говорил он, незаметно и уже подвела свою черту – итог налицо. Что оставалось делать, к чему стремиться? Дети определены, и в доме достаток. Оставалось лишь ждать конца да вспоминать былое, прошедшую молодость. А старуха плохой слушатель, её уже мало чем удивишь. Вот и тянулся старый к людям, особенно к молодёжи, тешил её своими рассказами, больше похожими на небылицы. А им и конца не было.

Смотрел Емельяныч на крепких гибких ребят и крякал с завистью, чесал седой затылок.

– Да, – говорил он, – были и мы молодыми когда-то. Наша порода вся была отчаянная. Мой дед Матвей у генерала Скобелева служил, с турками воевал. Три креста из Болгарии принёс, а их ведь тогда тоже недаром давали. Мой отец был рыбак и охотник, и безбожник отпетый. Соберутся, бывало, старики праздник церковный справлять: молятся, Евангелие читают. А отец, подвыпив по этому случаю, затянет вдруг «Раскинулось море широко…»

Или вот ещё был случай. В нашей деревне обычай был такой: как бы сосед с соседом ни ссорились, а перед тем, как идти в церковь исповедоваться, обязательно мирились друг с другом. Так и тут, приходит как-то сосед, приносит бутылку самогона и говорит:

– Давай, Емельян, выпьем, и обиды все в могилу свалим. Как-никак, а соседи всё-таки…

Сели друзья, распили бутылку, потом вторую и третью и под конец набрались добре. Отправились в церковь с песнями и на ногах еле держались.

Первым исповедовался сосед. Спрашивает его поп, а он чуть языком шевелит: грешен, мол, батюшка, и всё тут. Поп покачал так укоризненно головой и говорит нравоучительно: нехорошо, мол, раб Божий Семён, в церковь пьяным приходить. Как ни пьян был Семён, а всё-таки попробовал поправить положение.

– Я ещё ничего, батюшка, – отвечает. – Ты вот на Емельяна посмотри: вот-вот на пол свалится…

Услышал это, отец, плюнул в сердцах и обложил соседа трёхэтажным матом, призвав в свидетели Божью Матерь и всех святых вместе. Повернулся и ушёл без исповеди. А церковь так и дрогнула от хохота – полно в ней было народу…

Да, отчаянным был отец мой. Охотился он и ловил рыбу с товарищами в камышах Семиречья, что возле озера Балхаш. Приходит он однажды в землянку, где хранились у них продукты, и видит: всё перекопано, развалено, и натоптаны следы кабанов. Выругался он, но делать нечего. Зашёл в землянку и начал искать, что уцелело. Вдруг слышит шорох. День был тихий, солнечный, а вокруг одни камыши и песок. Оглянулся отец и видит: в открытую дверь землянки вползает огромная бесформенная тень, а за дверью страшное рычание какого-то крупного зверя.

Сначала растерялся отец – оружия никакого под рукой, кроме охотничьего ножа на поясе. Шмыгнул он за дверь и притаился там. Видит, пятится задом в землянку огромный секач и хрюкает злобно. А с улицы слышен страшный рык другого зверя – тигра, не иначе. Водились там в тех камышах-тугаях они тогда. Делать нечего: ударил со всего маха отец кабана прямо в пах. Тот взревел с хриплым визгом и рванулся из землянки навстречу своему противнику.

Спустя некоторое время, когда уже утихли на улице рыки и визги зверья, вышел отец осторожно из своего убежища и обомлел: лежит с разорванной шеей мёртвый кабан, а под ним на последнем издыхании тигр с развороченным боком…

Да-а, таким был отчаянным мой отец. Но всё-таки недолго ему пришлось землю топтать: убили его по пьяной драке артельщики…

В этом месте обычно смолкал старый Емельяныч. Закручивал он толстенную сигару из самосада, затягивался крепким табаком. И только после этого, если позволяло время, он уже начинал не спеша рассказывать о самом себе любимом.

– …Детство и юность мои прошли в батраках. Жил я в основном у своих дядьёв, богатеньких мужиков. Особенно любил меня бездетный брат отца дядя Демьян. Озорник я был добрый тогда, часто досаждал дяде, но он долго не сердился на меня. Добродушный был человек.

Помню однажды, дело на сенокосе было. Вечерело. Только что управились, крепко умаялись за день, но мне всё нипочём было: крепкий был хлопец, вроде вас, молодцов.

И вот, значит, дядя мой кашу варить взялся на ужин, а я пошёл к ручью за водой для чая. Гляжу – висит на кусту полушубок дядин, он им укрывался на ночь. Уже темнело. Дай, думаю, подшучу над стариком. Вывернул полушубок наизнанку и снова повесил на куст. Прибежал к шалашу и шепчу дяде: там, мол, у ручья зверь здоровый стоит. Лохматый, на волка похож. А он был страстный охотник. Без разговоров хватает ружьё, загоняет два патрона с волчьей дробью в стволы, два патрона в руку – и туда. Подкрадывается, значит, поближе, видит и правда – стоит какой-то зверь, а кто именно – разобрать в сумерках невозможно. Недолго думая, прикладывается дядя – бабах! Сразу из обоих стволов. Закачался «зверь», но ни с места. «Раненый!» – кричу. Дядя быстро перезаряжает ружьё и снова – бах! А «зверь» качается и не падает. Что за чертовщина? Взяла его оторопь, аж вспотел бедняга. Ну, я тут уже не вытерпел: схватился за живот от смеха.

Когда принёс ему изрешечённый крупной дробью полушубок, ох, уж и понёс он меня по кочкам! Жарко было. Но отходчив был старик: ужинали мы уже вместе, мирно разговаривали, и он сам над собой посмеивался – надо ж было так опростоволоситься.

Другой раз, уже после революции, занялся дядя самогонкой – как валюта она была тогда. Время было смутное, ненадёжное. Варил он самогонку за деревней, в лесочке, для самозащиты брал с собой централку. Там и колдовали они с тёткой над аппаратом.

Я тогда совсем от рук отбился. Собралась нас компания отчаянная – Федька Косой, Яшка Седых и я. Лазили мы по чуланам кулаков, таскали кур и самогонку. Особым шиком считалось украсть и продать что-нибудь одному и тому же хозяину. Однажды у эстонца-хуторянина вытащили из сарая копчёный окорок свиной и в ту же ночь продали ему по дешевке. Жадный был мужик, за копейку мог удавиться.

Дядя знал все наши проделки и только посмеивался – сам когда-то был молодым. И вот он похвастался однажды, что у него-то никто не сможет украсть самогонку, а кто попробует, так соли в задницу получит. Тогда мы и поспорили с ним на четверть самогона.

Операцию мы с ребятами продумали сообща и не торопились с её выполнением – занялись подготовкой. Выбрав момент, я разрядил в его патронташе все патроны, потом снова зарядил их песком. Повесил на место и был таков.

Подкрались мы ночью к месту, где стоял аппарат, и залегли с Федькой в кустах. А Яшка ушёл на дорогу – было у него особое задание. Смотрим, слил дядя в бочонок первач, попробовал и крякнул – хорош! Попробовала и тётка – ей тоже понравилось. Сидят они и разговаривают мирно. Вдруг слышат – на дороге рожок заиграл. Это Яшка начал действовать. Дядя вскочил как ужаленный, за ружьё и в кусты. «Милиция!» – кричит. Перепуганная тётка на бочонок села и прикрыла его широкой юбкой. Тут и мы выскакиваем из кустов: я тётку за бока, Федька за бочонок и рвать. Дядька щёлк, щёлк – осечка вроде. Матерится! Перезарядил – снова та же песня. Подумал, наверное, что порох отсырел.

Пришли мы к нему домой, сели за стол, выпиваем. Через некоторое время вернулись домой и дядя с тёткой. Дядя сел на лавку у входа и молчит понуро. А тётка как увидела нас, так и понесла по кочкам. Еле угомонили её: мол, вот бочонок, забирай, мы только четверть отлили. Успокоилась и огурцов ещё солёных принесла. Дядю приглашаем к столу – не идёт, снова зовём – молчит. Привёл я его силком, усадил. Выпил он стакан и как заплачет с досады. «Изверги, – говорит, – разве так воруют? Это форменный грабёж…»

Вот так мы по молодости дурачились. Сейчас не та пошла молодёжь, нет в ней того задору. Да и время сейчас другое, между прочим…

Да-а, были дела. Всё-таки я подвёл однажды под монастырь, крепко подвёл. Вот как получилось. Была у нас в деревне немка-портниха. Красивая баба, молодая была и жила одна. Похаживал и я к ней частенько по вечерам. Увидел её как-то дядя со мной под ручку, и глаза у него разгорелись. «Как, – спрашивает, – познакомиться с ней?» – «Что ты, старый хрыч, – говорю, – в своём ли уме? Тебе ведь за шестьдесят уже…» – «Брось, Федотка, – отвечает, – причём здесь годы? Не смотри, что стар, я тебя ещё на этом деле за пояс заткну». И действительно, старик был ещё крепкий, жилистый. Пристал ко мне, отбою нет. Ну, думаю, ты у меня ещё попляшешь, старый чёрт. Договорился я с ним за четверть самогона свести его с немкой. Но с условием: плату вперёд. Старик и согласился. Распили мы с ребятами его самогонку, добре погуляли вечерок. На следующий день говорю ему: «Всё в порядке, она согласна. За деревней у речки кусточки есть, прячься в них, а я приведу её…»

Не успело солнце закатиться, дядя был уже на условленном месте. Только он ушёл, я и говорю тётке: «Тётя Маша, дядя совсем с ума свихнулся». – «Как так?» – «С немкой любовь крутит». – «Брешешь, – говорит, – сукин сын!» – «Не веришь – не надо. Я предупредил. Ты можешь захватить их сегодня даже на месте преступленья». Поверила старуха, страшно ревнивая была. За хворостину и туда: рассказал я, где дядя скрывается. Настропалил я её, значит, а сам к портнихе. Поболтали мы с ней, потом говорю ей: «Пойдём, Ильза, прогуляемся немного – вечер-то хорош». Привожу её к речке, к тем самым кустикам. Идём и разговариваем о всяких пустяках – она-то ничего не подозревает. Заметил нас дядя, выползает из кустов и мне сигналит: можешь, мол, уходить, теперь я сам управлюсь. Я отстал немного на обочине. Только старик выпрямился на дороге перед Ильзой, тут и старуха с хворостиной появляется. Сначала на старика налетела, отхлестала его как следует, а он домой скорей бежать. Потом на Ильзу налетела тётя. Но та девка крепкая, вырвала из тёткиных рук хворостину и сломала её. Сама понять ничего не может и смеётся только. Тут и я подхожу из тени. Увидела тётка меня и, видно, разгадала уже мою подлянку. Погрозила мне кулаком и засеменила следом за дядей.

Крепко досталось дяде тогда, я уже и сам не рад был своей шутке, оказавшейся очень уж злой. Но дядя Демьян так и не догадался, что это я всё устроил. Пришёл я домой с вечорки, дядя слазит с койки, кряхтит. Присел со мной на крылечке, охает, синяки потирает. «Всё бы в порядке было, – говорит, – но как моя хрычовка пронюхала? Вот старая перечница!» И вздыхает озадаченно. Я, конечно, благоразумно не раскрыл ему этого секрета. Видно, и тётка ему ничего не сказала. Только с неделю она со мной не разговаривала.

Вот какие дела бывали, да-а…

Снова завернёт Емельяныч самокрутку, окутается едким дымом, помолчит некоторое время, собираясь с мыслями, и опять продолжает свой рассказ.

– Пришлось в Гражданскую войну попартизанить даже. Сначала меня, молодого совсем да рослого, мобилизовали к Колчаку. Это сейчас я согнулся стручком, а тогда – о-го-го был!.. Так вот, побыли у него немного, офицеры-бары помуштровали нас и скоро собирались на фронт отправить. Видим с ребятами, не родня они нам – сибиряки никогда холопами не бывали. Выбрали момент и сбежали по своим деревням, хорошо недалеко от них ещё были. А там скоро и в партизаны пришлось податься. Правда, и не по своей охоте. Вот как было дело…

Был у нас в деревне Петька Горлов – настоящий бандит. Желчный был человек, ни с кем не мог ужиться. За его зловредный нрав никто у нас не любил этого баламута. Когда началась эта заваруха, подался он к Колчаку добровольцем. Втесался в его личную охрану каким-то образом, а может, и врал, не знаю. Но до старшего урядника быстро как-то дослужился – был раньше такой чин. И вот, когда только появились мы с ребятами в своей деревне, прибыл и он к своим на побывку. Было с ним ещё несколько человек, таких же головорезов. Пронюхал он, что в деревне есть несколько дезертиров – мы то есть, причём его давнишние враги, – раньше ещё мы с ним чуть ли не на ножах жили, считай, с детства. Вот он и решил, значит, перед своим начальством отличиться и начал охотиться за нами. Федьку и Яшку соседи предупредили, и они успели спрятаться на дальних заимках. А я жил как раз рядом с Петькой, ну и влопался сразу, значит. Схватили меня, дяде Демьяну плетей всыпали для порядка, а меня с собой взяли и в город повезли. Деревня наша от Омска километрах в сорока, дорога дальняя. Едем мы неходко, они в сёдлах, а я в телеге, по рукам-ногам связанный. А дело к вечеру уже. Петька с двумя дружками впереди в лёгкой таратайке пылит, о чём-то спорят – мне не разобрать. Конвоиры мои перед дорогой выпили изрядно, носами клюют в сёдлах.