Текст книги "Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том II"

Виктор Холенко
Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том II

© В. Холенко, текст, 2020

© Де'Либри, издание, оформление, 2020

Письмо восьмое
Прибой океана

1.

Первым делом я решил заехать в Ворошилов. А всё потому, что поезд из Варфоломеевки приходил во Владивосток уже ночью, и болтаться до утра на вокзале просто не хотелось. А в Ворошилов поезд приходил под вечер, и можно было спокойно переночевать у ребят в общежитии. Так я и сделал.

Письмо моё до Никиты ещё не дошло, поэтому мой приезд был для него полной неожиданностью. Он обрадовался и сразу захлопотал с чаем. Оба Толика, Суслов и Гордиевский, ещё не пришли из института, но в комнате сидел Алик Смирнов: он с Никитой собирался сходить в кино. Пока пили чай, пришли и Толики, начались расспросы – что, куда и как. Но я не стал делиться своими планами с ребятами, отделывался шуточками и вообще уклонялся от какой-либо конкретики. Не стал говорить о том, куда и зачем я еду, так как и сам ещё толком не знал, куда меня прибьют житейские волны.

С Никитой и Аликом я ещё сходил на вечерний сеанс, посмотрел новый фильм «Высота» с Николаем Рыбниковым – он тогда уже входил в моду и стал всеобщим любимцем. Ночевал на собственной кровати, которая так и стояла на прежнем месте, и никто её ещё не занимал. А рано утром убежал на вокзал, даже не стал будить ребят. И к девяти утра был уже во Владивостоке – в то время ещё даже по пригородным поездам люди, бывало, сверяли свои часы. Мои первые ручные часы «Победа» Чистопольского часового завода, кстати, которые я купил по почте наложенным платежом ещё во время работы на руднике на первую свою зарплату, шли всегда точно – сверяй не сверяй. Но это так, к слову.

Офис Оргнабора (была такая вербовочная служба, набирающая работников на севера, на стройки, на таёжные и рыбные промыслы) нашёл довольно скоро. Он находился в косом переулке, врезавшемся в идущую от университета вниз к Золотому Рогу улицу Китайскую (сейчас это Океанский проспект). Название переулка совсем не помню точно: Краснознамённый или Красноармейский. Там мне сказали, что в данный момент идёт набор только в Магадан, для Дальстроя, и на рыбокомбинаты Приморья. А на Камчатку – увы. Это сообщение меня, конечно, расстроило сильно. И на Приморское побережье душа не лежала, а на Колыму вообще добровольно ехать почему-то совсем претило. Из двух зол выбрал первое, и мне сразу предложили заключить договор на три года работы на острове Путятин. Немалую роль сыграло и моё удостоверение электрослесаря шестого разряда. О, шестой разряд, самый высший по действующей тарифной сетке рабочих квалификаций! Такие люди нам нужны! И пошёл процесс: никто из принимающей стороны даже не обратил внимания на дату выдачи документа. А я, естественно, деликатно промолчал, чтобы не огорчать хороших людей разочарованием. За два дня благополучно прошёл врачебную комиссию, получил некую сумму денег на пропитание и билеты на проезд поездом до посёлка Екатериновка, где и располагался главный сборный пункт всех отъезжающих к местам назначения.

Ночевал я в гостинице «Золотой Рог» и, когда уже закончил все свои дела в городе, направился туда за вещами, чтобы поехать к дяде в Тавричанку. Однако в сквере на Ленинской улице, где слева внизу от неё был в то время раскинут шатёр цирка-шапито, неожиданно встретил свою одноклассницу Лиду Кулик. Мы тут же пристроились на скамеечке, и ей я уже рассказал всё о себе, как на духу. Она училась, кажется, в университете и мне тоже откровенно посочувствовала, посоветовала всё-таки не опускать руки и бороться за свою мечту до конца. В школе я её почти не замечал, была тихой как мышонок. А тут изменилась до неузнаваемости, похорошела. И поговорила со мной по душам, утешила хоть немного. Ещё ни одна девчонка не говорила со мной с таким тёплым участием. Мы расстались друзьям, однако больше наши пути ни разу не пересекались, хотя потом я почти всю свою жизнь практически прожил в Приморье. За малым исключением, правда…

* * *

Лирическое отступление…

Ещё в июле текущего 2015 года наши ребята: Лена с мужем Андреем Алексеевичем и сыном Георгием, а также с моей супругой Ириной Васильевной, – побывали в Дивеевском женском монастыре под Нижним Новгородом в сопровождении нашего сына Андрея Холенко, снимавшего там документальный фильм «Дивное Дивеево». Этот монастырь стал известен благодаря духовным стараниям преподобного Серафима Саровского. Он собственноручно положил начало знаменитой святой Канавке, по которой до сих пор ходят паломники с молитвами Божьей Матери. А ещё он говорил, что после смерти он будет лежать в Дивеевском монастыре, и оставил монахиням свечу, с которой его нужно встретить в Дивеево.

С тех пор прошло очень много лет, сменились поколения и государственные устройства страны. Старец был похоронен в Саровском монастыре, а в первые годы советской власти его мощи были вывезены в неизвестном направлении и, казалось, исчезли безвозвратно. Был закрыт и Дивеевский монастырь, а его послушницы пошли по тюрьмам и ссылкам.

Но через многие годы снова в стране сменилась власть, и монастырь был возрождён на прежнем месте. В Ленинграде чудом обнаружились мощи Серафима Саровского и были перенесены в Дивеево. И последняя оставшаяся в живых к тому времени послушница – схимонахиня Маргарита или, как её все назвали, матушка Фрося – всё-таки исполнила этот завет святого человека: она передала дивеевскому священнику ту самую свечу преподобного старца, тайно хранившуюся монахинями долгие десятилетия, для Крестного хода, когда раку с мощами Серафима Саровского из Ленинграда привезли в Дивеево и торжественно внесли в Троицкий собор Дивеевского монастыря. И это не легенда, это быль настоящая. Кстати, через месяц после перенесения мощей преподобного старца в Дивеево город Ленинград переименовали в Санкт-Петербург…

Все мои родственники вернулись из этих святых мест в настоящем благостном настроении и, конечно же, решили и меня туда же свозить в обязательном порядке. Не сразу, но всё же я не устоял перед их напором. И вот была назначена дата – 26 августа 2015 года. В очередную свою поездку на съёмки в монастырь сын Андрей взял и меня с матерью с собой. Мы поздно приехали с дачи на московскую квартиру накануне – где-то в десятом часу вечера. А вставать надо было полшестого утра, потому что уже в 6. 20 должен был подъехать Андрей на своей машине. Как всегда перед дальней поездкой, начинающейся рано утром, спалось плохо: часто пробуждался, чтобы взглянуть на стоящий рядом на тумбочке будильник. И перед самым последним пробуждением приснился мне какой-то сумбурный и непонятный сон. Вижу, будто мой зять Андрей Алексеевич в своём энергичном наступательном темпе убеждает какого-то очень солидного и незнакомого мне мужчину взять под опеку своего давнего друга Виктора Ивановича Пархоменко, который живёт и работает в Хабаровске. И тут же меня призывает подтвердить его весомые аргументы, выкладываемые его собеседнику. А я довольно хорошо знаю этого друга зятя, и тут же включаюсь в разговор, с горячей убедительностью говорю о том, что это просто замечательный человек, способный вытащить из беды любого, кто обратится к нему за помощью. И от искренних слов моих аж горячая слеза, явно чувствую, обжигает уголки глаз. А сам Виктор Иванович стоит в небольшом отдалении, смотрит на меня, кивает головой, будто соглашается с моими словами и благодарно улыбается…

Но это только первая серия этого предутреннего сна. Во второй – мы с Андреем Алексеевичем на каком-то рынке, он покупает какое-то странное хвойное деревце с обнажёнными и совсем без остатков чистыми корнями, скорее похожими на корни хрена или сельдерея, а не на древесные. И говорит: «Донеси его до дома и посади. Это приказ!» – «Хорошо, – отвечаю, – будет сделано, товарищ генерал!» Шуточно, как всегда в таких случаях. А сам думаю: зачем нам это странное дерево? Посажу-ка я его пока прямо здесь где-нибудь, а потом посмотрим…

И вот уже третья серия: мы тут же, в каком-то незнакомом мне месте, сидим всей семьёй за большим и шумным праздничным столом. Спрашиваю у Андрея Алексеевича: так как быть с его деревом, которое он вчера купил на рынке? Он смотрит на меня с удивлением: «Какое дерево? Ничего я не покупал…» И я в глубоком недоумении. Собираю какой-то мусор со стола перед собой в ладонь и думаю: «Сейчас пойду и спрошу у Ирины Васильевны, был ли я вчера с Андреем на базаре. Или это мне приснилось, или мы с Андреем были в то время в каком-то другом мире, потустороннем, что ли…»

И проснулся… с тем же тревожным недоумением и с какой-то вдруг настороженной тяжестью на сердце…

Мне очень и очень редко запоминаются сны, а этот прямо-таки врезался в память и оставил чувство какой-то неосознанной тревоги до сих пор. В таком вот разобранном состоянии я и отправился в дальнюю дорогу. Андрей к тому же заехал за нами не в обещанные 6. 20, а ровно на час позже. По проснувшейся уже Москве мы протиснулись кое-как в район ВДНХ и забрали оператора Юлю, промчались по МКАДу до выхода на Горьковское шоссе, постояли в пробке у Балашихи и, вырвавшись после неё на шоссейный простор, помчались в сторону Нижнего Новгорода. Но где-то сразу скоро стали ощущаться неполадки в машине: она периодически стала как-то странно подёргиваться на ходу. А потом как-то в один миг и на большой скорости неожиданно резко остановилась, и сразу запахло жжёным маслом. Машина сильно качнулась на заблокированных колёсах и чуть ли не выбросила нас из салона. Но всё обошлось. Мы ехали в крайнем правом ряду, и Андрею удалось без проблем скатить машину на обочину, переключившись на нейтралку. Открыли капот – откуда-то снизу потянул горячий масляный пар. Машина больше не заводилась – заклинило коробку-автомат. Наше путешествие закончилось. Случилось это на полдороге к городу Владимир, на Горьковском шоссе, прямо в городе Киржач.

Назад возвращались уже мы на такси, а Андрей со своей машиной на эвакуаторе – хорошо, что недалеко ещё отъехали от Москвы.

Так что это было? Сон в руку, как принято говорить в таких случаях? Или не полностью ещё исполнилось предупреждение этого непонятного сна? До сих пор я в глубоком недоумении…

Кстати, о машине. Андрюшкин пикап-вездеход «хонда», так категорически прервавший наше паломническое путешествие к мощам Серафима Саровского и наделавший некоторый переполох в наших кошельках (всё-таки новая коробка-автомат стоит 250–350 тысяч рублей), оказался просто осторожным и корректным японцем. Коробка его и не пострадала совершенно, но пунктуальные датчики всего лишь заблокировали её, потребовав тем самым заменить загустевшее от долгой эксплуатации масло на свежее. И на следующий день Андрей с оператором, но уже без нас с Ириной Васильевной, отправился туда же на съёмки праздника в честь Успенья Богородицы…

2.

Итак, продолжим прерванный рассказ. В старинном приморском селе Екатериновка, расположенном на западном краешке широкой в тех местах долины реки Сучан и где находился накопительный лагерь принятых по оргнабору рабочих для северов, мне пришлось прожить почти три недели. Жили мы в длинном кирпичном двухэтажном доме довоенной постройки в комнатах по три-четыре человека в каждой, раз в неделю меняли постельное бельё, ну а одежду свою мы уже сами стирали в душевых по необходимости. Нам платили какие-то деньги, рядом была недорогая столовая и медпункт – всё как и положено. Причём практически всё время мы были предоставлены сами себе и жили, если и не как на курорте, но уж точно чуть ли не в самом настоящем доме отдыха.

В нашей комнате мы жили втроём: как ехали в одном купе вагона, так и поселились вместе. Разные по характеру, интеллекту и вообще по прошлой своей жизни, мы как-то сразу сблизились и по-настоящему сдружились. Конечно, мы совсем мало чем отличались друг от друга и по возрасту, и, очевидно, по социальному происхождению, но главное было, пожалуй, не только в этом. Но, видимо, такие вот изолированные в некотором роде от основной массы населения сравнительно небольшие общности людей, но объединённые единой целью и местом пребывания, пусть и на короткое время, просто по природному инстинкту самовыживания в неординарных условиях нового бытия невольно стремятся сплачиваться в небольшие компактные группки особенно близкого товарищества. Таким небольшим микросообществам, естественно, гораздо легче держаться в общей массе практически совершенно незнакомых людей, страхуя и поддерживая друг друга, порой буквально плечом к плечу и спиной к спине, от любого негативного воздействия с внешней стороны, от кого бы оно ни исходило. Я заметил и ощутил не один раз на самом себе действие этого свойства человеческой психики, сохранившегося почти у каждого из нас с самых-самых пещерно-первобытных времён, потому что на генном уровне, даже не осознавая вроде бы этого: жить одному в этом, не всегда доброжелательном и уютном во всех отношениях, мире просто невозможно. По сути, в любом новом месте мы, порой даже незаметно для самих себя, обрастаем новыми друзьями и просто знакомыми людьми – по работе или по лестничной клетке, которые даже в небольшую трудную житейскую ситуацию всегда могут оказать хоть и мизерную помощь. Но особенно ярко это свойство психики или прирождённое чувство самовыживания, как его ни назови, проявляется именно на северах: там, в значительном удалении от материковой цивилизации, люди всегда были более сплочённы и доброжелательны друг к другу.

А в нашем супер небольшом коллективе в тот конкретный момент было только трое: я – бывший неудачливый вроде бы студент, Володя Глушко – демобилизованный солдат родом из Западной Украины а также Иван Чечень – зэк в недалёком прошлом, виртуозно игравший в карточное очко и при этом рассыпавший по ходу игры специфические приговорки типа «тузу в разрез пришёл валет, четыре сбоку – ваших нет», а также с длинным шрамом на животе от зажившей уже ножевой или бритвенной раны, которой он очень даже гордился. Вот такой неожиданный типажный компот получился: непонятный вроде бы по «купажу» характеров и судеб, но вполне приличный и даже приятный в «послевкусии» общения и взаимной поддержки друг друга. При всём при этом мы очень мало знали друг о друге, вернее, о прошлой жизни каждого, кроме того довольно скромного минимального уровня, который при первом же знакомстве каждый из нас считал необходимым выложить для взаимного информирования. Причём за всё последующее совместное проживание никто из нас, даже совсем не сговариваясь, деликатно обходил тему более глубокого погружения в биографии друг друга: мол, не хочешь сам рассказывать, ну и ладно. Володя, например, вообще был молчалив и погружён весь в самого себя. Он никогда ничего не рассказывал о специфических условиях жизни в Западной Украине того периода, где только к середине 50-х годов практически закончилась бескомпромиссная война с остатками бандеровцев. А мы и не задавали никаких наводящих вопросов по этой деликатной теме, хотя и до нас доходили слухи о кровавых зверствах в Закарпатье этих фашиствующих националистов. Но, несмотря на эту свою замкнутость, вынужденную или природную, он был всегда доброжелателен и по-братски делился с нами всем, что было у него из вещей или продуктов.

Иван же был полной противоположностью: он был необычайно разговорчив, так и сыпал безудержно прибаутками и жаргонными словечками. И к тому же чрезвычайно непоседлив, как живчик какой-то, всё время в движении и в общении с людьми, кто бы это ни был. В результате такой его постоянной суперобщительности и непоседливости наш обеденный рацион неожиданно стал более разнообразным за счёт свежих овощей, которые ежедневно и неизвестно где и как добывал наш Иван. Мы его об этом никогда и не расспрашивали, подозревая, что главными «снабженцами» его были именно те женщины, которые, как и мы сами, заключили договора по оргнабору, жили в таких же соседних корпусах, и которых было чуть ли не в два раза больше, чем мужчин. Но однажды, когда он приволок целую тарелку горячих и настоящих домашних пирожков с картошкой и капустой, то сам же и раскололся, с весёлым шутовством посмеиваясь, что нашёл в деревне сердобольную вдовушку чуть больше сорока лет по возрасту. Однако никогда он нам не рассказывал о собственной лагерной жизни. На этой теме тоже было табу.

И я тоже никогда не распространялся о своём прошлом. Все знали, что я бывший студент и что родился на Камчатке. И этого, видно, было вполне достаточно, потому что замечал, насколько уважительно относятся ко мне и другие, даже совсем не знакомые мне лично, люди. Относился я к этому вполне индифферентно, даже не заморачиваясь о причинах такого отношения, поскольку сам практически всегда не отличался особой общительностью. Но тем не менее… Ещё в детстве я заметил за собой такую неудобную по жизни в общем-то особенность – замкнутость, молчаливость. И всегда сильно стеснялся этого своего природного качества характера. Пока, ещё в юности, не прочитал в одной повести любимого мною в ту пору писателя Виктора Гюго о том, что, по его утверждению, окружающие люди к такому человеку всегда относятся на всякий случай с уважительной настороженностью, мучительно колеблясь во мнении: или он очень умный, или вообще круглый дурак. Прочитал и утешился: конечно, никогда не считал себя чрезмерно мудрым или умным и этим самым как-то отличным от среднестатистического человека, но уж считать самого себя круглым дураком, извините пожалуйста, просто душа не позволяет, и не только меня одного. Вот так-то, дорогие мои, читайте хорошие книги и примеряйте извлечённые из них мудрые мысли к себе самому: полезно, однако, – по себе сужу. Вот само содержание этой повести «Труженики моря» Виктора Гюго с трагическим финалом, прочитанной мною где-то на самой заре моей туманной юности, уже почти напрочь забыл, но силуэт этой мудрой, как мне тогда показалось, и утешившей меня, в конце концов, фразы, запомнился на всю жизнь.

За эти почти три недели вынужденного безделья и неопределённости такого скопища самого разного люда, кстати, не было ни одного неприятного происшествия. Все просто терпеливо ждали желанного часа «икс», когда будет наконец-то объявлен приказ покинуть эти гостеприимные места. А они, эти самые места, были очень даже привлекательны. Весна и ласковое солнце, нежная молодая зелень, захлестнувшая весенним прибоем всё вокруг – и широкую долину, и беленькие домики большого села, и вздыбившиеся на северо-западных его окраинах крутые склоны высоких сопок. И воздух, бодрящий и напоенный всеми пьянящими ароматами пробудившейся природы, будоражил души людей и побуждал их думать совсем уже не о предстоящей работе. И это вполне естественно: здесь было много молодых и крепких мужчин, а ещё больше таких же молодых, и даже очень юных, женщин. Поскольку поголовно все из них были лишены брачных уз, по крайней мере, хотя бы на словах, то тут же и очень быстро начинали складываться пары влюблённых, склонные к уединению непременно в зелёных кущах. Наша троица держалась, пожалуй, дольше остальных парней. Мы с утра забирались на самый верх крутой сопки, подступавшей чуть ли не к самым стенам нашего временного приюта, и там на верхотуре загорали на обомшелых известняковых глыбах. А когда становилось особенно жарко, залезали в тенистые щели небольших гротов, чтобы немного охладиться. Но на какое-то время и наша троица распалась: Володя и Иван нашли себе временных подруг и тоже стали стремиться к уединению. А меня, честно скажу, нисколько не трогали в тот момент все эти случайные увлечения, видно, голова была забита совсем другими проблемами, и я на время примкнул к таким же принципиальным «уклонистам». Правда, было их немного, но они были, и мы с азартом, достойным гораздо лучшего применения, целыми днями резались в домино, перемежая иногда эту увлекательную игру в «козла» задумчивым уединением за шахматной доской.

Но однажды утром, сразу после завтрака, прозвучало неожиданное объявление: желающие могут перезаключить договор для работы на Камчатке – приглашают на предприятия тралового флота и только исключительно мужчин. Здесь уж я был в первых рядах, и со мной записались на Камчатку и Володя с Иваном, тут же забыв о своих временных подружках. Как и многие другие парни и мужчины. Се ля ви, однако, как говорят французы…

3.

…Утреннее солнце из-за восточной гряды сопок только что с детским любопытством заглянуло в Авачинский залив и безмятежно улыбнулось. Там сонные ещё волны с лёгким шелестом ласкали мокрый песок, а на чуть колеблющейся изумрудной поверхности залива в убаюкивающей лёгкой зыби дремали белогрудые чайки. И нигде ни единой души: ещё спал на ранней летней зорьке маленький посёлок, и его жители в полудремотной неге досматривали самые сладкие сны. Кроме одного человека, который медленно шёл по песчаному пляжу, зябко поёживаясь от бодрящей прохлады. И этой ранней пташкой был не кто иной, как я собственной персоной.

Лишь сутками раньше грузопассажирский пароход «Азия» пришвартовался к причалу Петропавловска, где мы, новые работники Тралфлота, и сошли на камчатский берег. К вечеру на буксирном катере нашу группу доставили в бухту Большая Лагерная с одноимённым посёлком на берегу и поселили в одной из двух просторных палаток недалеко от причального пирса. Угомонились вновь прибывшие далеко за полночь, но мне почему-то не спалось, и я ещё долго крутился под одеялом на свежих простынях и не мог сомкнуть глаз. А чуть забрезжил рассвет, как я уже был на берегу: очень уж не терпелось поскорее познакомиться с новым местом моего обитания на этой далёкой окраине, где мне суждено было родиться.

Однако первое впечатление оказалось не из лучших: видно, зябкая тишина и безлюдье на пустынном берегу, замытый в песок почти под ватерлинию накренившийся фанерный корпус грозного когда-то боевого катера «Морской охотник» и безмолвные сонные чайки на зыбкой воде – всё это вместе взятое не вселяло в душу приятных эмоций, а, наоборот, даже как-то вопреки ожиданиям, настораживало смутным холодком непонятной мне отчуждённости.

Но вот любопытный лучик встающего из-за сопок солнца скользнул в дальний угол дуги пляжа, затемнённый отвесным скальным срывом сопки, и высветил прямо-таки удивительно сказочную картинку: на большом угловатом чёрном камне, с трёх сторон омываемом вялой волной, стояла босиком совсем юная девушка в пронизанном насквозь бесцеремонным солнечным лучиком воздушном алом платье, и лёгкий ветерок с залива разметал по спине её роскошные русые волосы до пояса. Она, сама непосредственность, вся радостно светилась в солнечных лучах и смотрела вдаль перед собой, будто там, за противоположным берегом широкого пролива увидела что-то необыкновенно прекрасное. Я кинул взгляд туда же, и там, за далёкой толчеёй зелёных сопок, моему взгляду предстала знакомая с самого раннего детства сахарно-белая и с яркой просинью по острым граням вершина вулкана родной Вилючинской сопки, щедро облитая золотыми лучами встающего, будто прямо из океана, земного светила. И мне тоже стало сразу тепло и радостно на душе. И невольно подумалось, что всё в моей будущей жизни сложится непременно хорошо, коль так прекрасна эта моя суровая малая родина, где суждено мне было появиться на свет. А ведь иначе и быть не должно.

Вот таким мне и запомнилось моё первое утро на Камчатке после возвращения. Наверное, это всё же очень здорово хоть иногда, пусть и через много лет, побывать там, где ты родился, и где прошло твоё детство – самая радостная пора жизни…

Ну а девушка эта, будто живая картинка из повести Александра Грина «Алые паруса», наяву оказалась просто угловатым подростком, совсем даже ещё невзрачным вблизи, как нераспустившийся бутон будущего цветка. Эта была дочь нашего бригадира грузчиков, в бригаде которого я в тот же день начал работать. Сухощавый, поджарый, с сухим смуглым лицом, всегда уравновешенный сорокалетний Юрий Гаджимухамедов остался на этом берегу после службы на флоте и всегда носил под одеждой матросскую тельняшку. Местные жители считали его татарином, но статью и обликом, да и собственно по фамилии, он больше походил на гордого уроженца кавказских гор. Свою оригинальную избушку недалеко от берега, чуть ли не по окна вросшую в песок, он самостоятельно сложил из обломков смолёных рыбацких кунгасов, списанных, видимо, за ненадобностью в послевоенные годы. В ней и жили они вдвоём с женой, кстати, русской женщиной, а их единственная дочь училась в городе в ремесленном училище или техникуме, не помню, и только на время каникул приезжала к родителям. Всё это я узнал гораздо позже. Но тогда издалека, ранним утром на берегу у морского прибоя, она показалась мне просто удивительно красивой…

База Тралового флота «Лагерная», расположенная в бухте Большая Лагерная на восточном берегу Авачинского залива и почти на самом выходе из него непосредственно в океан (до Петропавловского маяка от неё рукой подать – каких-то полчаса пешего хода по горной тропинке), состояла всего из нескольких складских и прикладных производственных помещений. Начиналась она с обычного деревянного пирса, какие строились в таких спокойных почти всегда бухтах на побережье ещё и в довоенные времена. К таким пирсам было удобно швартоваться небольшим буксирным судам, баржам, кунгасам, плашкоутам для погрузо-разгрузочных работ. Широкий деревянный настил вёл на берег, где под длинным навесом хорошо ещё сохранился от былых времён, известных всегда устойчивым богатым рунным ходом камчатского лосося в этих местах: так же, как и прежде, там всё еще стояли рыборазделочные столы и бетонные засолочные чаны. Недалеко от этого раритета недалёкого прошлого был маленький деревянный домик, в котором размещались кабинет директора базы и несколько необходимых канцелярских служб, а также постоянно работающая радиостанция, круглые сутки поддерживающая связь с главной конторой УАМР – Управления активного морского рыболовства. А немного дальше от берега, под самым склоном сопки на тундровой терраске, стояла вполне добротная конюшня с несколькими гривастыми головами самого древнего тягла в чистых всегда стараниями деда Куренцова денниках, числящегося там бессменным конюхом, и уютная, светлая и также всегда чистенькая комнатка с печкой для вполне приличного проживания главного опекуна-хозяина этого заведения, такого важного для вообще бездорожного посёлка. Да, дорог, связывающих этот посёлок с городом, до южной окраины которого было всего-то меньше десяти километров, не существовало вообще в принципе. Даже единственную механическую транспортную единицу для нужд предприятия трёхосную автомашину ЗИС-151, способную вполне сносно передвигаться по песку пляжа и по бездорожным направлениям внутри базы и посёлка в целом, завезли сюда по морю. И в город, если была нужда добраться, а попутный катер отсутствовал, люди ходили пешком. Для этого надо было по хорошо утоптанной тропинке перемахнуть через невысокую, но довольно крутобокую, сопочку в районе конюшни, пройдя мимо местного кладбища на пологой вершине, а там по берегу Малой Лагерной и Саловарки (в Малой Лагерной тогда проживало всего несколько пожилых семей в хилых домишках и под открытым небом обрастали мхами бетонные чаны для засолки рыбы, сохранившиеся с былых времён, а в Саловарке вообще никого и ничего не было, кроме вросших в песок полуразломанных старых рыбацких кунгасов с облупившимися смолёными бортами). Дальше тропинка перебегала низменный перешеек полуострова Завойко, заросший в основном низкими кустиками голубики и шикши, и выходила на берег Раковой бухты, на противоположном берегу которой раскинулся с современными по тем временам многоэтажками посёлок Индустриальный, с притулившимися на самом берегу корпусами судоремонтного завода и жестянобаночной фабрики. А тут ещё надо было докричаться до перевозчика на противоположном берегу, чтобы он на лёгкой лодке перевёз тебя за небольшую плату. Дальше – проще: недалеко от переправы – автобусная остановка, и автобуса долго ждать, как правило, не приходилось. Ну а если в городе случалось задержаться до вечера, как часто бывало по выходным, то ночевать шли на тралфлотовские катера, обычно пришвартованные к причалу в самом углу Ковша – это самая узкая часть портовой гавани, огороженная от всего Авачинского залива Никольской сопкой, которую в народе прозвали, и видимо, не без оснований сопкой Любви. В кубрике любого из «нашенских» катеров всегда находились свободные койки, поскольку почти весь экипаж, кроме дежурного матроса, предпочитал ночевать дома. И нам никогда не отказывали ребята – сам в этом убеждался не раз.

И ещё о посёлке. Кстати, он состоял из двух частей: прибрежной и другой, значительно удалённой от береговой полосы. Эта другая часть находилась в коротком южном распадке, считая по направлению к маяку. Единственная улочка из аккуратных типовых домиков с приусадебными огородиками пролегла небольшой подковой по обоим склонам сопок, образующим этот распадок, непосредственно над почти круглым озером с чистой пресной водой. Там находилась и начальная школа. Эта часть посёлка практически была полностью закрыта от всех господствующих ветров отрогами сопок, и эти домики не было видно даже с береговой полосы. И жила там в основном вся местная элита, на вершине которой стоял директор базы по имени Пантелей – отчества и фамилии я так и не запомнил, потому что между собой мы всегда называли его только по имени. И он этого вполне заслуживал.

Ну а мы, пролетарии, жили в береговой части посёлка, где, в общем-то, было у нас всё необходимое для более или менее сносного существования: магазин и клуб в добротных деревянных домах и с волейбольной площадкой между ними, с летней рабочей столовой-времянкой. В клубе регулярно крутили фильмы и устраивались танцы под гармошку, а в столовой нас, приезжих, довольно-таки сносно кормили, причём авансом, в счёт зарплаты. И это было очень удобно для нас – даже самые невоздержанные на счёт выпивки и других трат никогда не оставались голодными.

А ещё в этой части посёлка было с полтора десятка самых настоящих халуп-полуземлянок, сколоченных из того, что попало их хозяевам под руку, как и хижина нашего бригадира грузчиков, сооружённая им чуть ли не на самой береговой черте. Жили в этих хибарах и вели домашнее хозяйство самые простые работяги, как и мы сами, но обязательно семейные и, конечно же, приехавшие сюда на несколько лет раньше нас и вынужденные самостоятельно сооружать себе хоть какое-то пригодное жильё, поскольку в элитной части посёлка для них не оказалось места. Даже два опытных курибана жили в таких же неуклюжих самостроях, а ведь эта профессия на необустроенном камчатском побережье всегда считалась наиболее уважаемой и нужной.